(повесть)

Лидия Розин

Глава 4. Рюппе

С Кари и Георгом (Ёриком) Рюппе мы дружили семьями уже много лет. Карлыгаш Сериковна работала одно время в нашем управлении инженером по технике безопасности, но её ревнивый муж был категорически против частых командировок, которые в нашей работе имели место быть. Он искренне полагал, что в хороших семьях женщины не должны работать (в смысле — ходить на службу), а должны заботиться о детях, муже и тепле в доме, а мужчина, если он, конечно, настоящий мужчина, должен зарабатывать деньги. А Георг был настоящий мужчина. И семья у них была образцово-показательная. И в доме у них всегда было тепло и пахло вкусно восточными блюдами. И все вокруг восхищались хозяйкой. И Ёрик был безмерно счастлив: он восторгался со всеми и наедине с собою женой своей красивой и умной. Но в глубине души, в самых потаённых задворках он был как будто даже несколько смущён обилием счастья семейного, а также и своими неимоверно головокружительными успехами в карьере, что уже давно превысило предел его скромных мечтаний. Но постепенно Георг привык быть удачливым, и ему хотелось, чтобы Фортуна никогда к нему не охладела, но появившийся к тридцати годам предательский животик вселил в него лёгкую панику в результате чего счастливый отец семейства сделался с годами ревнивым, что, как ни старался, скрыть не мог. И в народе по этому поводу ходили легенды.

Мы с Карлыгашкой не сказать, чтобы были подружками, но я ею иногда просто восхищалась. Сколько житейской мудрости, изобретательности и коварства было в этой маленькой, изящной, словно китайская статуэтка, женщине! Помимо всего она была величайшей авантюристкой и интриганкой. Я была в курсе многих её „невинных шалостей“, но никогда её не осуждала. Она искусно украшала свою жизнь, и сама была эдаким ходячим праздником. Она себя так и называла полушутя как бы: „Не девчушка, а картинка“. Красотой подобает восхищаться и воспринимать как подарок природы. Карлыгаш — ласточка быстрокрылая была украшением частых приёмов на уровне Министерства, куда они с мужем по долгу службы Георга регулярно приглашались. Они были великолепной парой. Белокурый синеглазый потомок викингов (дед Георга по отцу был датчанином) и маленькая черноокая газель, не отводившая прекрасных влюблённых глаз своих от верного спутника жизни, сильного и умного, спокойно и уверено поднимающегося по крутой служебной лестнице. Моё знакомство с этой четой произошло странно. Ёрик когда-то проходил производственную практику на участке, где мы с незабвенным Николашей моим на благо Отечества нашего трудились, в поте лица зарабатывая эти самые „длинные“ рубли, недостающие нам для полного счастья, ибо даже уже в те славные старые (до-перестроечные) времена одной лишь любовью питаться было неразумно. Николашу и Георга сдружила их необузданная, прямо-таки патологическая страсть к рыбалке и охоте. Они были, как мне казалось, на этом просто помешанными. Я, как любая нормальная женщина, в душе даже обрадовалась, когда практика Ёрика подошла к концу и он уехал доучиваться в свой техникум, потому что Коленька принадлежал всё-таки мне, и я очень скучала, когда он уезжал на рыбалку, но, разумеется, виду не подавала. Снова мы встретились через восемь лет, в городе Павлодаре, где Ёрик был начальником огромной ПМК и по долгу службы оказался моим генеральным подрядчиком, шефом, так сказать. Мы возобновили дружбу, теперь уже семьями, ибо Георг в это время был уже вторично женат, как вы догадываетесь, на этой самой „не девчушке, а картинке“. У них была уже к тому времени шестилетняя дочь красавица, в которую наш четырёхлетний наследник Алёшка без ума влюбился и тут же решил жениться. Георг был хорошим отцом и мужем, но долгое время не мог быть счастливым из-за того обстоятельства, что его родная мать не могла простить ему, что он бросил свою первую жену — буфетчицу Олю Пёрышкину и женился на „какой-то кызымке аульской“. Она ни разу за семь лет не навестила своего горячо любимого первенца Ёрика.

Но однажды в квартире Рюппе раздался междугородний телефонный звонок, и Карлыгаш впервые услышала голос свекрови, сообщившей, что завтра она прилетает в Павлодар рейсом номер Х-31, будьте любезны встретить маменьку в 17:05.

Кари мужественно подавила лёгкую панику, взяла себя в руки и позвонила мужу на работу — сообщить радостную весть. Но Георг уже всё знал: ему звонил младший брат Михаил и предупредил о приезде матери. Кари поняла, что наступил её звёздный час, и решила во что бы то ни стало покорить сердце строптивой свекрови. Она слышала, что мать Георга больна, но не расспрашивала его об этом, а сам он ничего не рассказывал. Приём свекрови был устроен на высшем уровне, мама опешила, увидев красавицу-сноху. А какой в доме порядок! А какая она мастерица! А как готовит! Очень понравилось маме в доме у любимого сына, и она решила ещё немного погостить, чему сноха искренне обрадовалась. Через несколько дней у свекрови был день рожденья, не простой день рожденья, а пятидесятилетний юбилей. Вот тут-то снохе пришлось включить всю свою изобретательность, и ей это удалось. Я потому об этом знаю, что сама помогала ей в этой акции.

Карлыгаш примчалась ко мне с просьбой написать свекрови стихотворение или оду, я посоветовала ей поискать нужные слова и написать сердечное письмо. Когда она дописала последнюю строчку и дала мне прочитать и откорректировать, я была в восторге. Ни одна сноха в мире не могла соперничать с моей приятельницей в лицемерии и лести. Это был шедевр.

Вечером, на праздничном ужине, где мы с Николашей тоже имели честь присутствовать, было очень весело. Когда только Кари успела всё это приготовить! После роскошного ужина и приятной процедуры вручения гостями счастливой виновнице торжества подарков, сноха попросила слово. Она протянула свекрови от имени семьи хрустальную вазу и конверт, но взяла с юбилярши слово открыть его только по приезде домой. Мама решила, что Ёрик ей даёт деньги, но сын заверил, что не знает, что в конверте, но что там нет денег, он был уверен. Имениннице ничего другого не оставалось, как принять конверт и, сгорая от любопытства, назначить день отъезда как можно раньше.

Мама уехала к себе домой через несколько дней, счастливая и спокойная, убедившись, что её любимчик в хороших руках. А вскоре, месяца через два, она умерла — от рака... А ещё через полгода Георг Альбертович получил в наследство всё, что осталось от родителей (отец умер несколькими годами раньше) — большой двухэтажный дом в городе Алма-Ате с фруктовым садом, баней. Снохе мама завещала свою сберкнижку, на которой числилась довольно приличная сумма. Мы с мужем находились в эти трудные минуты рядом с нашими друзьями. Бедный Георг аж поседел с горя. И „девчушка“ Кари была, казалось, безутешной. Но я не очень верила её слезам, потому что была единственным читателем того юбилейного послания, сочинённого благодарной снохой.

Вот что было в этом письме:

„Дорогая Мама!

В этот замечательный день, день Вашего юбилея, позвольте мне высказать несколько слов, что уже давно прописались в моём сердце и страстно желают быть услышанными.

Во-первых, мы: Ёрик, Марианночка и я, от всей души поздравляем Вас с 50-летием и желаем крепкого здоровья, ну и, конечно, чтобы мы чаще виделись.

Мама! Вы не представляете, как я рада, что наконец познакомилась с такой удивительной женщиной, как Вы. Сегодня мне хочется поделиться с Вами той огромной радостью и счастьем, что переполняют меня, ведь источником его являетесь Вы. Вы — мама моего Ёрика.

Признаюсь Вам, что жить рядом с таким прекрасным, добрым, умным, воспитанным, удивительным человеком, как Ваш сын, это больше, чем счастье, это блаженство. Он не только добрый, ласковый и нежный муж, он — прекрасный, любящий отец и сын.

Ёрик часто цитирует своего любимого Расула Гамзатова: „Сказал пророк: нет Бога, кроме Бога. Я говорю: нет мамы, кроме мамы...“

Ах, Мама, знали бы Вы только, как часто он рассказывал мне о Вас, о Вашем доме, где он вырос; с какой нежностью он вспоминал Вашу пушистую шаль, в которую Вы его, маленького, кутали. А Марианночке перед сном заботливый папа рассказывает те же самые сказки, что Вы ему когда-то рассказывали. Только человек с большим и добрым сердцем, как у Вас, смог воспитать такого сына. Мы с дочерью гордимся нашим папой. Мы счастливы по-человечески. И это всё — Ваша заслуга, дорогая Мама, Вы — святая! Как жаль, что мы не были раньше знакомы, но теперь, когда мы, наконец, нашли друг друга, я надеюсь, что мы сможем наверстать упущенное. Двери нашего дома всегда открыты для Вас, а будущим летом мы все вместе приедем к Вам, чтобы самим окунуться в волшебный мир детства Ёрика, который мы с дочерью по его рассказам так чётко себе представляем.

Ещё раз, Мама, спасибо Вам за тепло в нашем доме и, не побоюсь этого признать, за простое, бабское счастье, которым я вот уже восьмой год не перестаю наслаждаться. Дай Бог вам здоровья!

С любовью и уважением к Вам, Ваши Марианночка и Кари“.

Вот в этот гостеприимный дом и привели меня ноги после того ужасного откровения Люськи Егоровой. Кари была дома. Они жили сейчас в том самом родительском доме „немецкой постройки“ на окраине Алма-Аты, доставшемся им по наследству. Георг Альбертович занимал теперь очень важную должность в министерстве строительства, а его супруга, Карлыгаш Сериковна, преподавала технику безопасности в железнодорожном техникуме. Наша семья перебралась в Алма-Ату несколько позже; Николая пригласили возглавить Передвижную Механизированную Колонну (ПМК) по строительству и ремонту дорог, а я перевелась в родное Управление, в плановый отдел. С семьёй Рюппе мы теперь встречались уже не так часто, как прежде, однако тёплые и дружеские отношения у нас сохранились.

„Маленькая хозяйка большого дома“, быстро смекнув, в чём дело, сказала, что тут без бутылки не обойтись, достала из бара коньяк, накрыла стол так быстро, словно и впрямь раскрыла скатерть-самобранку. Я даже ахнула, как ловко у неё всё получилось. Эта женщина, надо сказать, вызывает восхищение не только у мужчин. Интересно, где и когда можно всему этому научиться? В каком университете домоводства? Но мне это, пожалуй, уже не пригодится, ибо... я решила как можно скорей и бесповоротно покончить с этим кошмаром, с жизнью семейной, и уйти навсегда... в монастырь. От этой мысли дурацкой мне сделалось немножко весело, и я улыбнулась. Воображение рисовало мне весёлую картину моего грядущего, где не будет рядом этого... негодяя моего разлюбезного. Заберу-ка я с собой только хорошие воспоминания, а неприятности оставлю здесь, — этого добра, сдаётся мне, во всём мире полным-полно бесплатно. Для чего, спрашивается, тащить этот за тридевять земель?.. Забыть! И — точка. Да и память моя устроена так, что я запоминаю только приятное, а плохое — переживу и напрочь забуду. Вот и Люську вспомнила только из-за Леди Чаф, да и зла на неё у меня нет. Если б не она, я бы никогда не прозрела. Пожалуй, пришлю ей в благодарность „за науку“ из Германии посылочку с колготками, а для Чафки какой-нибудь собачьей тушёнки, пусть радуются.

Карлыгаш налила по четвёртой. Мы выпили „за нас несравненных“. Хозяйка, узнав, что я собираюсь уехать в Германию, весьма правдоподобно расчувствовалась, смахнула слезу и произнесла длинную речь о том, как она меня любит, как ей будет меня не хватать, и что только женская дружба настоящая, а мужики — все говно и не достойны они нас, и что я правильно решила развестись и уехать.

— А ты что думаешь, мой — золото? Такое же дерьмо, а не гуляет, импотент потому как. Твой-то Николаша хоть в постели — мужик стоящий, а этот... тьфу! Облако в штанах интеллигентное!

Глава 5. Здравствуйте, я ваша тётя!

Мне посчастливилось попасть в западную зону, недавно объединившейся Германии, в славную Землю Северная Рен-Вестфалия, где уже успели пустить корни мои родственники. Для начала меня поселили в „хайме“ для переселенцев. И... началась моя интеграция в этом мире. В лагерях нас уже регистрировали во всяких „амтах“ (учреждениях). Но это было такой своеобразной репетицией. А сейчас надобно было всё это проделать уже со знанием дела. Хорошо хоть, вовремя подоспели родственники, для которых эта дорожка была уже проторенной, и помогли мне с честью преодолеть все преграды. Зато теперь меня знают всюду: и на бирже труда, и в больничной кассе, и в социал’амте и в пенсионном, и ещё в каких-то там... чёрт их запомнит, „амтах“. Да... только я уже не знаю, кто я. Та, со своей шикарной фамилией, — осталась там, в прошлом. А тут, в Германии, мои дорогие племянницы при первой же встрече со мной меня так раскритиковали, заметив, что я не на фрау Драхенберг похожа, а на простую советскую тётку из колхоза „Красный тупик“, и срочно занялись моим этим, как его... „Аутфитом“. В итоге, посмотревшись в зеркало, мне даже „Гутен таг“ незнакомке сказать хотелось. Такие вот метаморфозы...

Вот так началась моя новая жизнь. В другой стране. Под другим именем. Я вдруг представила себе, что я не я вовсе, что только выполняю задание — внедряюсь в чужую страну под чужим именем, согласно легенде, и что я никакая не переселенка, а просто шпионка... из прошлого, нет — из позапрошлого.

Ну вот, я уже третью неделю живу в Германии. Дом, в котором мы временно обитаем, напоминает старые советские коммуналки. У каждой семьи имеется своя комната, кухня — общая, санузел — тоже. Живут здесь тринадцать семей, таких же, как и я, счастливых переселенцев, кому повезло попасть в западную часть недавно объединившейся Германии. В нашей общаге все разговаривают по-русски. Первые дни жизни в стране этой удивительной обычно замечательны тем, что необходимо в кратчайший срок встать на учёт во всевозможные „амты“. Крайне важно для нас получить удостоверение Spätaussiedlerausweis (паспорт позднего переселенца), что подтверждает принадлежность к немецкой нации. Для этого мне надо было ответить на вопросы, довольно-таки несложные, задаваемые одной очень строгой и бесстрастной дамой. Дама эта представляла собой, на мой взгляд, классический вариант старой девы с фанатическим „партийным“ выражением лица, такие типы железных дам встречаются в любой партии, в любом обществе и предназначены отнюдь не для того, чтобы делать окружающих счастливыми. Видимо, они, дамы эти классные, и созданы специально “для порядку”, так, что мимо них не пройдёшь: они словно знаки препинания или дорожные знаки. Вот и приходится ждать в приёмной своей очереди, чтобы попасть к этой самой “людоедке” на собеседование.

Вся приёмная забита такими же, как и я, переселенцами, готовыми доказать свою принадлежность к немецкой нации, что и делают при помощи всемогущего русского языка или посредством сурдоперевода, но немцы, похоже, нам не очень верят. Они-то сами липовые немцы — вон и фамилии у всех польские. Просто они проворнее нас, советских, затюканных, оказались — раньше нас приехали, когда мы еще не могли или не были к этому готовы. А настоящие, коренные немцы — аборигены от нас, похоже, прячутся. Полагаю, что они существуют где-то в параллельном мире, но наши дороги пока не пересекаются. Местные немцы, так называемые хозяева, и без нас, бедных родственников, счастливы, а посему не очень спешат с нами знакомиться. А может, им просто неудобно перед нами за то, что по-русски ни шиша не понимают и не хотят нас, и так судьбой обиженных, ещё более ранить, кто знает... Они, немцы эти тутошние, странные какие-то, нет у них вот этой нашей безразмерной бытовой пролетарской простоты. И не потому ли не торопятся они собственноручно заключить нас в объятия свои, а посылают нам приветы горячие и помощь гуманитарную в красивой упаковке через посредников — служащих всяких там благотворительных организаций, а сами носа не кажут. Честно говоря, я от любопытства тоже не сгораю, поэтому оставлю-ка я пока при себе свои чувства к местным родственникам. Когда поймут, какая хорошая тётя к ним приехала, сами меня найдут. Пока я самоутешалась такими мыслями, дверь в кабинет приоткрылась, и все мы услышали несколько слов из диалога вошедшей передо мной бабульки и строгой дамы.

“Sprechen Sie deutsch?” — спросила бесчувственная Frau, на что бабулька, никак не ожидавшая такого бессовестного вопроса, с возмущением выпалила по-русски: “Ну конечно!”.

Мы все стали от души хохотать, бабулька покраснела, а строгая фрау холодно процедила: “Ruhe!” (тише!) и добавила что-то ещё, что по-русски могло означать: “Посмотрите на себя” или... “Чья бы корова мычала...”

Я, можно сказать, с честью выдержала экзамен людоедки, ответила на её ехидные вопросы: „С какой целью вы приехали сюда?“ и „Знаете ли вы немецкие обычаи и праздники?“

Ещё бы мне не знать! Знала бы эта фрау, как бишь, её, Fleischwolf (Мясорубкина — дословно: мясной волк — по-нашему), сколько у меня было немецких, чистокровных тётушек и дядюшек, которые всю жизнь разговаривали между собой по-немецки; и тихо-тихо, когда не было чужих, говорили мне, что не надо стесняться того, что я немка, что немцы и фашисты не одно и то же, что надо учить немецкий, кто знает, может, это и пригодится, но вреда, уж точно, не принесёт. Откуда-то из лабиринтов памяти неожиданно выпорхнули слова из песни, которую пел папа, а мама и тётки ругали его, чтобы при детях неприличных песен не пел.

„Они всё равно не понимают“, — отмахивался отец, продолжая петь. Вот эту песню, про старую деву, я вдруг вспомнила и один куплет пропела фрау Мясорубкиной—Fleischwolf. Она сразу всё про меня поняла, смахнула слезу, выпавшую из бесстрастных глаз от хохота, обнажив этим своё сентиментальное нутро. Однако быстро опомнилась, надела свою обыкновенно строго-вежливую маску и попросила пригласить следующего, пожелав мне успеха в интеграции. Честно говоря, поначалу мне хотелось сразу, как на духу, рассказать ей про мою историческую миссию, которую я выполняла с честью в тылу противника на протяжении 200 лет, а теперь вот вернулась и готова отчитаться за проделанную работу, но что-то удержало меня от этого шага. Вероятно, сказалось моё советское воспитание. А, может, просто постеснялась моего ужасного немецкого. Побоялась, что вдруг неверно поймут меня и вместо желаемого рая определят в этот, как бишь его по-ихнему? — Ирренхаус (сумасшедший дом). А возможно, я просто поскромничала, выпендриваться перед земляками не захотела. У них-то, поди, у каждого тоже своя личная трагикомедия за плечами. И, право, чего мне первой высовываться, потерплю ещё. Неспроста же в документах моих, в характеристике на меня с последнего места работы стояло: „в быту скромна“.

Как бы то ни было, я подтвердила присвоенный мне параграф номер четыре и была счастлива. К этому времени я уже знала, что § четыре лучше, чем § семь или восемь, но углубляться в тонкости эти мне не хотелось, потому что на меня обрушился такой поток информации, что мне просто стало жаль себя. Не перегрузиться бы, не дай Бог, не свихнуться бы на старости лет, на радость врагам моим. И друзьям — тоже.

Ну вот, дорогие читатели, что вы думаете, после моего удачного приземления в Будущем, после мыканий по обязательной программе в двух лагерях переселенцев и после признания меня пригодной для проживания на моей исторической родине согласно параграфу номер четыре, закончились мои „хождения по мукам“? Отнюдь. Они только начались. И даже моя новая, славная фамилия фон Драхенберг не смогла меня от них застраховать. Но всё по порядку.

После того как меня прописали во всех этих бюрократических „амтах“, родственники потащили меня в банк открывать счёт — по-немецки жиро-конто называется. И, представьте себе, на этой самой жиро-конте стали появляться невесть откуда самые настоящие немецкие марки. И это было приятно. Да. Но, говоря честно, меня это трошки смущало — не привыкла я получать деньги просто так, не работая. Размышляя на эту тему, я нашла-таки способ успокоить захворавшую было совесть. Ведь если представить, что пособие по безработице — это не какая-то там подачка бедным родственникам, а вполне заслуженный гонорар за проделанную мной работу там, в прошлом, за мой личный вклад в историческую миссию российских немцев, тогда... С этой позиции денежки обрели сразу для меня совсем другой смысл, и я стала их получать не только без угрызения совести, а даже с удовольствием. Дело осталось совсем за малым — взять и написать отчёт о проделанной работе, и всё. И появилась у меня жгучая потребность рассказать немцам тутошним о том, кто мы, откуда появились... И вообще, где мы веками пропадали, чем занимались и почему возвращение домой так надолго затянулось?

Итак, дорогая фрау Драхенберг, — сказала я себе, — за работу! Времени, благодаря процветающей в Германии безработице, навалом, идей — полно, память у меня отличная, бумаги и перьев — просто изобилие; в конце концов, для такого дела и компьютером не грех обзавестись. Всё складывалось для меня как нельзя лучше. Ведь я ещё в детстве знала наверняка, что когда-нибудь напишу книгу. И ведь начинала писать, и не однажды. Иначе не набрался бы целый чемодан рукописей. Но в этих прошлой и позапрошлой жизнях моих всегда имел место такой мешающий фактор, как дефицит времени, а нынче по наличию свободного времени я просто миллионерша. Отчёт писать придётся по-русски, ибо мои познания немецкого языка оставляют желать лучшего, хотя до приезда в Германию я нахально считала, что владею им в совершенстве. Но даже такое обстоятельство уже не способно было изменить мои благородные намерения.

Одержимая этой идеей, я всё время, свободное от обязательной программы (курсы немецкого), посвятила Отчёту. И... работа закипела. На мою бедную голову, словно татаро-монгольское иго на Русь, обрушилось нашествие воспоминаний. Эти воспоминания запрягли меня и стали погонять, заставляя писать, писать, писать... Уже вскоре был готов и первый сборник стихов. Я на радостях помчалась в социал’амт, потом в арбайтс’амт (на биржу), показать свои труды, но... меня попросили не мешать людям работать, идти и учить немецкий и поискать себе настоящую работу, а писаниной, тем более стихами, на хлеб не заработаешь...

В „амтах“ этих всё равно неправильные немцы работают. Не может быть, чтобы немцев-аборигенов совсем не интересовала история их российских родственников. Ничего не поделаешь, поищу родственные души где-нибудь ещё, может, повезёт — встречу настоящих аборигенов, немцев чистой воды, и они меня поймут...

Сюда везла себя родне в подарок,

А вот теперь совсем я растерялась.

Никто не хочет брать меня задаром

(За деньги же я просто постеснялась).

Я поняла в хождении по „амтам“,

Что здесь таких „подарков“ очень много.

Все говорят: „Мы были немцы там-то,

Любите нас“. А нас понять не могут.

В последний раз прошу я вас, германцы,

В подарок от меня — меня примите.

Другого вам уже не будет шанса...

Но коль меня признать вы не хотите,

Я попрошусь в родню к американцам,

А вы так без подарка и живите.

продолжение следует