(повесть)

Б. Пильняк (Wogau)

Обстоятельство первое

"Гринок", судно Эдгара Смита, идет на полрумба к северу. Судно находится в 70°45' северной широты. Льды, которые обязательно должны бы были быть здесь, не видны. Над волнующеюся свинцово-серою поверхностью нет уже никаких живых существ, кроме обыкновенных чаек, буревестников да изредка темных чаек-разбойников, которые бросаются на простых чаек, только что поймавших в воде рыбу. Морская тишь оглашается тогда жалобным криком обижаемой птицы. Весьма возможно, что, когда судно войдет во льды, лоцману посчастливится высмотреть из обсервационной бочки белого медведя. К одиннадцати часам вечера светло, как днем. Телеграфист шлет радио. Динамо гудит все сильнее и сильнее, жалобные призывы уносятся с антен в небесный простор, упорно повторяясь через ровные промежутки. Динамо останавливается, и телеграфист прислушивается к ответу. Югорский шар ответил, передали письма.

К часу по полуночи - синее небо, открытое море и полный штиль. Солнце начинает золотить небо и скоро появится над горизонтом. Море совсем покойно и кажется таким безбрежным, что в три часа "Гринок" меняет курс, повернув почти на норд-норд-ост, чтобы пройти Белый Остров. Твердо уверенный, что это удастся, капитан мистер Эдгар Смит, начальник экспедиции, пошел спать.

Но в шесть часов капитан Смит проснулся от толчка. Стало быть, опять лед. Оказывается, лед уже давно виднелся с севера, но теперь появился и впереди. Судно наткнулось на небольшую льдину, не повредив даже обшивки. Кругом полосами полз синий, как датский фарфор, туман, его уносил утренний восточный ветер. Все оказалось пустяками, и мистер Смит собирался уже вернуться в рубку. Но тогда прибежал полуодетый телеграфист с лицом, покрасневшим и побледневшим пятнами и с разбитой прической: от толчка провод сильного тока упал на изоляционные катушки, пробил изоляционные обмотки, и радио-аппарат был испорчен непоправимо. "Гринок" оказался отрезанным от мира. Небо на севере сильно бледнело, стало быть, там был сплошной лед. Солнце блистало так, что надо было одеть предохранительные очки.

Телеграфист озабоченно рассматривал погибшие катушки, поправить погибшее не было возможности. Динамо гудит все сильнее и сильнее, антены выкидывают в небесный простор призывы - и безмолвно: судно и люди на нем отрезаны от мира. Последнее радио было от матери Смита - мать, по обыкновению, благословляла сына и писала о том, что даже в канонной Шотландии разрушалась семья и земное счастье. Неконченным, недопринятым было письмо брата из Москвы.

"- Москва - это азиатский город, и только. Ощущения, которые вызывает она, аналогичны тем, которые остались у меня в памяти от Пекина. Но кроме этого здесь чрезвычайно тщательно сектантское - - -" - и на этом оборвалось радио.

Капитан Смит, начальник экспедиции, спустился в салон. Стюарт готовил кофе. Пришли врач и лоцман. Телеграфист не явился. Лоцман сумрачно сообщил, что ему совершенно не нравится быть отрезанным от вселенной. Туман окончательно рассеялся. Кругом были ледяные поля. Весь день дул слабый бриз, сначала с северо-запада, потом с запада, затем снова с северо-запада. К вечеру ветер посвежел, и небо покрылось тучами. Течение по-прежнему шло заметно к югу, но было слабо. Смит и врач играли в шахматы. Судно стояло. Лоцман занимался фотографией. Вечером Стюарт особенно заботливо накрыл стол, раскупорил несколько бутылок рому. К рассвету льды рассеялись. Капитан спал в своей каюте, его разбудили, и судно двинулось. Телеграфисту было поручено вести дневник.

Обстоятельство второе

Мистер Роберт Смит - в России, в Москве, ночью. Мистер Смит с вечера перед сном сделал прогулку по городу, спустился по Тверской к Кремлю, возвращался улицей Герцена и затем прошел бульварным кольцом. И ночью, должно быть, перед рассветом, в пустынной своей большой комнате - он проснулся в липкой испарине, в страхе, в нехорошем одиночестве, в нехорошей какой-то промозглости. Это повторялось и раньше, когда, в старости уже, сердечные перебои кидали кровь к вискам, а сердце, руки и ноги немели. Сейчас же, проснувшись, Роберт Смит первой мыслью, первым ощущением осознал совершенно ясно, промозгло-одиноко, что он - умрет. Все останется, все будет жить, а его дела, его страдание, его тело исчезнут, сгниют, растворятся в ничто. Это осознание смерти было физически ощутимым, и пот становился еще липче, ничего нельзя было сделать. Обезьяной вылезла другая мысль - что все же у него осталось еще пятнадцать, двадцать лет, и - вновь физическое ощущение - надо сейчас же делать, работать, не потерять ни минуты.

В окна сквозь гардины шел мутный свет. Роберт Смит вставил ноги в ночные туфли, у ночного столика налил воды в стакан. Заснуть возможности уже не было. В доме было безмолвно. Дверь в кабинет под портьерой была полуоткрыта, из кабинета шла дверь в зимний сад с пальмами и фонтаном. Костлявое тело в пижаме волочилось беспомощно. Мистер Смит сел в кресло у окна, отодвинул гардину. По улице шли нищие оборванцы, граждане Российской республики, женщины - одетые по-мужски и мужчины в женском тряпье, прошли солдаты в остроконечных шапках, как в средневековье. Мистер Смит прошел в зимний сад, фонтан плескался тихо, пальмы в углах сливались со мраком.

"Верноподданный, гражданин Соединенного Королевства шотландец Роберт Смит умрет так же просто и обыкновенно, не так, как умирали три тысячи лет назад и будут умирать еще через три тысячи, а вот так, как умирают сейчас, сию минуту - вот в этой страшной, невероятной стране, где людоедство". Учитель русского языка господин Емельян Емельянович Разин об'яснил однажды, что "с с" - два "с" с точками после них обозначают русское ругательство - сукин сын, сын самки-собаки; мистер Смит тогда разложил в уме свою фамилию, С-мит, - но мит, по-немецки, тоже с, - и мистер Смит сказал вслух:

- Конечно, в смерти мы равны собакам.

В кабинете на столе лежал блокнот дневника, простыни на кровати остыли. Мистер Смит был в Китае, в Индии, в Сиаме и еще в Англии, перед от'ездом в Россию он прочел Олеария. И когда он в'ехал в Россию, его поразило сходство с теми описаниями, что есть у Олеария, что сделаны триста лет назад, - и с Азией. На вокзале в Москве ему прочли об'явление:

- "Остерегайтесь воров".

Кругом галдела толпа ненормальных людей, никто не шел, но все бежали. У мистера Смита вырезали бумажник - через неделю вор почтительнейше прислал документы. Костюмы мужчин и женщин были почти неотличимы, особенно когда мужчины подпоясывали пальто веревками, а женщины были в картузах, кожаных куртках и сапогах, и в мужских брезентовых пальто; несколько женщин из внутренней охраны были с винтовками и в солдатских штанах; все же мужчин в юбках не было. За вокзалом, где толпились и ругались друг с другом кули, извозчики и ломовики, был поистине азиатский базар: на столиках, на повозках, в палатках торговали жареной колбасой из конского мяса, кипели самовары и кофейники, жарились блины; тут же продавалась и мука в мешках, и куски ситца, и мыло, и сломанный велосипед; мальчишки сновали с пачками папирос и спичек; за столиками в ряд стояли стулья, на стульях сидели мужчины и цирюльники брили им усы и бороды. Когда стулья пустели, цирюльники зазывали желающих бриться специальными окриками; и, как во всех азиатских городах, стоило одному провопить громче, чем вопила вся толпа, или неподвижно уставиться взором в небо, как около него возникала толпа, сначала мальчишек, потом женщин и, наконец, мужчин. Тогда приходили мужчинообразные женщины или женообразные мужчины и начинался митинг, где обсуждался Карл Маркс. Мистеру Смиту тогда на вокзале не сразу подали автомобиль; мимо него на носилках пронесли несколько десятков мертвецов, умерших от голода, тифов и убитых, снятых с поездов, найденных на складах, в цейхгаузах, в бараках. Потом автомобиль повез мистера Смита по истинно-азиатским улицам Москвы с несуразными палатками на углах и с коврами плакатов на стенах, по кривым переулкам и тупикам, со сбитыми мостовыми и тротуарами, с кривыми подворотнями, с пустырями, заросшими деревьями; со дворов веяло запахом человеческого навоза. Затем - за пустынными площадями - Кремль, единственный в мире по красоте. По площади у театров солдаты вели русских священников, платье русских священников в неприкосновенности сохранилось от древних веков, и цирюльники убирали шевелюры священников так, чтобы они походили на бога-отца, изображаемого на русских иконах, или на Иисуса Христа. У древнейшей русской святыни, у иконы Иверской божьей матери, несмотря на революцию, толпились оборванцы, а напротив, на стене красного здания, было намалевано:

"Религия - опиум для народа".

Мистер Роберт Смит поселился в России, как англичане поселялись, в Капштадте, Калькутте, Сирии, Дамаске. Россия для него была чужой страной, он был в ней, как в колонии. Мистер Смит поселился в особняке изгнанного из России фабриканта, он никогда раньше не жил так роскошно, как теперь. Это об'яснялось двумя причинами: во-первых, курсовой разницей валют, благодаря которой жизнь в России была дешевейшей в Европе и, во-вторых - исконною особенностью России. Россия всегда была промышленно и политико-экономически дикой страной, неофициальной колонией сначала англо-саксов, затем германского капитала; предприниматели в России могли строить себе особняки, как нигде в Европе.

Соплеменники Роберта Смита, жившие с ним вместе, сплошь мужчины, проводили время, как англо-саксы в колониях, - по строжайшему английскому регламенту плюс все те необыкновенности, что дает колония. Вечерами они были всегда вместе, до сизой красноты накуриваясь сигарами и напиваясь коньяком и ликерами, часто на автомобиле уезжали в злачные места и тогда пропадали целые ночи. Изредка устраивали у себя вечеринки, с отменными яствами, и на эти вечеринки приглашались только русские женщины, чтобы можно было вспомнить древнюю Элладу, которая часто и осуществлялась.

Потом Роберт Смит увидел Русский Кремль, русскую революцию.

- Ложь?

- Что - ложь?

- Во имя спасения? Нет. Во имя чего?

- Во имя веры? - Да. Нет.

Где-то внизу, должно быть, на парадной лестнице, послышались шаги, - должно быть, лакея.

"Верноподданный, гражданин Соединенного Королевства шотландец Роберт Смит умрет так же просто и обыкновенно, как умирали три тысячи лет назад и как будут умирать еще через три тысячи, а не так, как умирают сейчас в этой страшной, невероятной стране, где людоедство и где новая религия“. Но ведь, если бы у Роберта Смита не было ушей, он не слышал бы ничего и был бы нем, если бы не было глаз - он ничего не видел бы, если бы не было его - ничего бы не было, и ничего не будет тогда, когда не будет его. Цирюльники убирают шевелюры русских священников так, чтобы они походили на бога-отца, изображаемого на русских иконах, но почему же на них похож и Карл Маркс, цитаты из которого на всех заборах в России ?

Лакей прошел в кабинет, бесшумно убирается.

- "История иногда меняет свою колесницу на иные повозки. Сейчас история впряглась в русскую телегу, древнейшую, как каменные бабы из русских - поокских раскопок. Две тысячи лет назад тринадцать чудаков, причем один из них был сыном бога-отца, похожие на Карла Маркса, перекроили историю и человеческую культуру - не потому, конечно, что они несли новую правду, а потому, что их семена упали на новую землю: у них была воля творить, воля видеть - не видя. В Европе пели песнь о Роланде и песни нибелунгов, по Европе ходили и крестоносцы, и гугеноты, и табориты, и шел на костер Ян Гус, а теперь кафэ и диле заменяют бани, в танцах дикарей, и ломятся киношки в сериях из жизни негров и американских индейцев - не случайно гуситствует Штейнер и лойольствует Шпенглер: телега, дроги истории поползли по корявым колеям и ухабам валютных и биржевых жульничеств, когда выгоднее было продавать и покупать вагоны теплых слов, чем создавать ценности, когда щетинились баррикады границ и виз, когда разваливались государства, религия, семья, труд, пол, когда Европа походила на старую-старую суку английской породы, всю в лишаях.

Тогда не было уже в Европе Турции и единственная Азия оставалась - Россия. Пять с половиной веков назад, в Галиполи впервые появились турки, и ислам через Балканы и венгерские равнины дошел до стен Вены, где он был отбит соединенными силами погибшей теперь Габсбургской империи и вновь воскресшей. Турции теперь нет в Европе. Много государств и народов погибло и воскресло вновь за эти пять с половиной веков. В Анатолии, в Галиполи (где впервые появились турки) умирали в тот год русские изгои. В тот год по Европе, как некогда в России, было много черт оседлости, и русские изгои хорошо знали, что значит быть евреем, а в Палестине вновь после тысячелетий возникло еврейское государство. Глухо зачахли в те годы Армения, Сирия, Палестина, Аравия - к чему бы?"

Но это говорит не мистер Роберт Смит, это говорю я, Пильняк. Мистер Смит знал иное.

 "Религия, семья, труд, пол" - Мистер Смит знал, как в тихой Шотландии - даже в тихой Шотландии - в те годы перепряжек истории, когда мужчины шли убивать друг друга, разваливалась семья. Мужчине, европейцу, англичанину бог уделил господство над миром, искание и труд, и каждому мужчине бог уделил еще интимное, уютное, властное безвластье у сердца страшного зверя - женщины. Уже совсем рассвело, раньше в России Олеги пили брагу из вражьих, человечьих черепов. В полумраке Роберт Смит взглянул в зеркало, волосы сбились на лоб, лицо показалось лошадиным. Во рту от недоспанного сна ощутился привкус свинцовой горечи.

 Смерть. Смерть. И все же мистер Смит не поспешая принимал ванну, натягивал на повлажневшие костлявые ноги шелковые тугие кальсоны, тщательно заправлял рубашку с негнущеюся крахмаленой грудью, выбирал в гардеробе костюм, избрал черный и затягивал сзади у брюк хлястик, защелкивал пряжки у ботинок. Лакей принес кофе, в необыденный ранний час.

Смерть. Смерть. Телеграммы:

- мистрис Смит, Эдинбург Мама, прошу Вас, встретьтесь с Мистрис Елисавет, она не виновна.

- Мистрис Чудлей, Париж: мистрис Елисавет, встретьтесь с моей матерью.

- Мистеру Кигстон, Ливерпуль: - - -

- Королевский банк, Лондон: - - - -

Обстоятельство третье

Мистер Роберт Смит получил воспитание такое же, как все англичане. В детстве - мать, мисс и церковь. Затем колледж в своем приходе, в Эдинбурге, коньки, тэннис, парусная лодка, кружевной воротничок и штаны до колен. Потом Кембридж, сюртук, бокс, футбол, виски, француженка - впервые и единственный раз до женитьбы. Затем годы путешествий, в Камеруне, в Австралии, в Сибири банки, онкольные счета и фунты и никогда не видимые, но прекрасно знаемые и изученные - товары.

Тогда - у себя в Эдинбурге, в замке у моря, - любовь. Она - Елисавет - хрупкая девушка в белом платье, с волосами, как закат в тумане, и с глазами, как море в облачный день. В пять часов, когда он делал визиты, она разливала чай, они играли в тэннис. Он пригласил ее однажды поплыть с ним на боте, под парусом - она отказалась испуганно, и он плавал в заливе один всю ночь. Она стала его женой. Венчание было в двенадцать часов дня, в этот же день они уехали в замок, чтобы побыть несколько дней наедине перед поездкой в Италию и Египет. И в первую ночь, в холодной огромной спальне, она отдалась ему, сжав губы от боли и наблюдая не за ним, а за собой. Так Роберт Смит прожил год. И тогда пришла война. Женщины на улицах одаряли мужчин белыми лентами, значащими, что этот мужчина добровольцем идет на фронт. Футбольными командами мужчины уезжали обучаться военному ремеслу. Мистер Роберт Смит поехал во Францию рядовым в одном из первых полков.

В Шампани, после недели пребывания в окопах, их роту отвели в тыл, на отдых. Их взвод расположился в сарае фермы. В те годы все европейцы - мужчины знали, что такое окоп, с единственной, промозглой, затаенной мыслью-ощущением: "не меня, не меня, не я..." И все знали, что такое отдых в тылу, когда весь мир - мой и я - бесконечно. У германцев всех проституток мобилизовали на фронт, и солдаты на отдыхе получали от врачей ордера к проституткам. Тогда был весенний вечер, весь в золотом закате солнца, взвод играл перед сараем в футбол. Роберт Смит писал письма, ему захотелось выпить вина, и он пошел на кухню около фермерского домика. Ферма жила так, будто никакой войны не было. В кухне мыла посуду молодая девушка, работница, с тупым веснущатым лицом. Она улыбнулась мужчине, не умеющему говорить на родном ее языке, и принесла бутылку красного вина. Роберт Смит, совсем юный в военной форме, жестом предложил ей выпить, - она заулыбалась и принесла еще стакан. Вечером, когда уже стемнело, она прошла около сарая в виноградник и сейчас же вернулась оттуда. Поднималась луна, Роберт Смит знал, что она прикрыла ставни у кухни и одна ушла туда. Роберт Смит сделал большой круг по винограднику, уйдя из сарая в противоположную сторону от кухни. Oн оказался у кухни. Постучал. Девушка что-то спросила из-за двери. Он постучал еще раз, и она отперла; она стояла в ночной рубашке из грубого полотна, почему-то очень короткой, прикрыв грудь рукою. Он хотел попросить вина, но на пороге вдруг блеснула под луной железка скребка - он широко шагнул и вошел в кухню. Пахло свежим хлебом. Она, эта француженка-работница, оказалась девственницей. Когда Роберт Смит вновь отворил дверь, он заметил, что в тени у кухни жмется солдат-француз. Он тотчас же за Смитом юркнул в дверь бани. Утром девушку нашли в бане мертвой, ночью был дождь, и пол бани был затоптан грязными ногами, точно здесь прошел полк.

Знал ли тогда Роберт Смит, что в мире есть старенький - не моральный, а физический, почти механический - закон: "Мне отмщение, и Аз воздам", что человеческий мир складывается из человеческих единиц. Есть вина разных культур Европейской культуры - романо-германской, одноженной. И вино и уксус - однолюбность, а одна функция не может не влечь за собой другую. Но однолюбовность есть всегда созидание, порой очень горькое. Мистер Роберт Смит познал много женщин многих национальностей, и молодых, и старых, и целомудренных и извращенных, пока не познал старенькой этой истины, что человек – это самое ценное. И любовь - единственное - в этом мире. Другого же мира человеку - нет.

В Эдинбурге уходили мужчины на фронт. Несколько раз над тихими улочками Эдинбурга, в ночи, во мраке, летали цеппелины, тогда люди прятались по домам, а в небе ножницы прожекторов кроили темноту, и всем было нехорошо, одиноко и сиротливо. Потом открылись лазареты и появились искалеченные на фронтах люди, жаждущие жить, и они были с большими деньгами, которых не жалели. На тихих улочках, вне центра города, где все дома, как один, появились кафэ и кабаре, и кинематографы стали ломиться от посетителей, театры опустели. Появились гигантские, несуразные, беспокоящие плакаты о войне.

Старуха знала, что церкви пустеют, - старухи в квартале шептались озабоченно и испуганно - молодые женщины стали сестрами милосердия; девушки очень охотно уплывали в море на ботах под парусом. Вон в том доме, напротив N 27, девушка ходила к акушерке на street в другом конце города. А в этом доме видели, как на рассвете из окна выпрыгнул офицер, у офицера рука была в белой повязке, кинематографы ломились от пар.

Жена Роберта Смита стала сестрой милосердия. У молодой закружилась голова, и в этот момент в комнату, в дежурку, где была она одна, вошел рыжий ирландец - тот, которому она улыбнулась несколько раз вечером и которого она видела однажды во сне, - и замкнул дверь. Когда очнулась, разобралась в ощущениях только утром, и поразилась, как все это просто, и упрощенными глазами увидела свет, мужчин, своих подруг, матерей.

Над Эдинбургом летали - изредка - ночами немецкие цеппелины. После года отсутствия, после контузии приехал муж, Роберт. И в первую же ночь муж испугал жену, тогда еще наивную, тем, что он не мог уже удовлетвориться естественной страстью. И то, что он делал, показалось ей мерзостью; но когда муж уехал снова на фронт и у нее появился любовник, она на десятом свидании захотела, чтоб любовник сделал с нею то же, что делал ее муж.

Потом было все, что нужно для того, чтоб они разошлись, чтоб жена мистрис Смит вновь стала мистрис Чудлей. Тогда уже Россия взорвала Европу русской революцией, и советская революция умирала в Венгрии. Германию карнали во имя революции и мозгового оскудения Версальского мира, вновь и вновь мятежничала Ирландия, вымирала Франция. Мистер Смит понял тогда, что значит "Мне отмщение, и Аз воздам", но случилось так, как должно случиться: мир заслонила любовь. И, как часто случается, Роберт Смит не мог примириться с любовью к ушедшей жене. Она очень скоро уехала в Париж.

Роберт Смит знал:

В великий пост в России, в сумерки, когда перезванивают великопостно колокола и хрустят ручьи под ногами, - как в марте днем в суходолах в разбухшем суглинке, как в июне в росные рассветы в березовой горечи, как в белые ночи сердце берет кто-то в руку, сжимает, зеленеет в глазах свет, и кажется, что смотришь на солнце сквозь закрытые веки. Сердце наполнено, сердце трепещет, и знаешь, что мир и сердце взяла в руки земля, что с ее чистотой ты связан так тесно, будто сердце в руке, что мир, земля, человек, кровь, целомудрие (целомудрие, как березовая горечь в июне) - одно: чистота, девушка, Лиза Калитина.

Мистрис Смит знала:

Самое вкусное яблоко - это то, которое с пятнышком. И когда он идет по возже к уздцам рысака, не желающего стоять, они стоят на снежной пустынной поляне, она наливает неверными, холодными руками коньяк, холодный как лед, от которого ноют зубы, и жгущий, как коньяк, а губы холодны, неверны, очерствели в жестокой тишине мороза, и губы горьки, как то яблоко с пятнышком. А дома пес-старик уже раскинул простыни и подлил воды в умывальник.

Роберт Смит никогда не познал, как одна, без лыж, пробирается по снегу, за дачи, за сосны Лиза Калитина. Обрыв гранитными глыбами валится в море. Буроствольные сосны стоят щетиной. Море. Под обрывом льды; там свинец воды, и там далеко над мутью в метели красный свет уходящей зари. Снежные струи бегут кругом, кружатся, засыпают. Сосны шумят, шипят в ветре, качаются.

- "Это я, я". Снег не комкается в руках, его нельзя смять, он рассыпается серебряной синей пылью. "Надя, сейчас у обрыва меня поцеловал Павел. Я его люблю".

Телеграф.

Телеграф - это столбы и проволоки, которые сиротливо гудят в полях и ночью, и днем, и веснами, и в осени - кто знает, что, о чем гудят они в полях, по оврагам, по большакам, по проселкам.

Телеграф выкинул из России в Европу четыре телеграммы - мистрис Смит, мистрис Чудлей, мистеру Кигстону.

продолжение следует