(роман)

В. Сукачёв (Шпрингер)

Г л а в а ч е т в е р т а я

1

Михаил Борисович сидел в своем небольшом кабинете на втором этаже двухэтажного особняка, что был расположен за высоким, глухим забором почти в самом центре города, и с грустью смотрел в окно. Лето давно закончилось, а теперь вот и осень уже почти избыла себя. За мутноватыми стеклами окон то и дело пролетали крупные, пушистые снежинки, цепляясь за голые ветви тополя и оседая на подоконник. Они навевали грустные мысли и желание спрятаться под теплым пледом, открыть свежий детектив и почитать что-то легкое и успокаивающее. Холодный северный ветер гнал низкие, серые облака, едва не цеплявшиеся за вершину тополя. Где-то ныла и скрипела не плотно прикрытая калитка, напомнив Бабановичу давно забытый им деревенский дом его деда и бабушки по материнской линии, куда он регулярно сплавлялся предприимчивыми родителями на летние каникулы. Дед был совсем уже старенький, но с замечательными рыжими усами, которыми любил щекотать внука, и боевым военным прошлым. Пройдя от Сталинграда до Варшавы, получив два ранения и одну серьезную контузию, по жизни он оставался добрым и ироничным человеком, очень любившим и баловавшим маленького Мишку…

Скрипит калитка, скрипит редко востребованная память о давно померших стариках, царство им небесное, скрипит половица у самой двери, когда на нее наступают гости, медперсонал и пациенты Бабановича. Последние заходят к нему в кабинет крайне редко, поскольку он сам к ним ежедневно ходит… На этот раз половица скрипнула под легкой ногой стройненькой и невысокой старшей медсестры Ирины Семеновны. Она всегда вот так, – войдет, и остановится у двери, и вопросительно смотрит ясными, большими глазами, цвет которых Михаил Борисович никак не может определить: не то серо-зеленые, не то - серо-голубые, не то - вообще карие… Он плоховато видит даже сквозь стекла очков с большой диоптрией, и потому на многие вещи смотрит вскользь, а то и вообще – сквозь, не забивая голову детальными определениями и выводами. Есть у человека глаза – и слава богу, а какого они цвета, что выражают и о чем говорят – это к господам писателям и психоаналитикам, а он просто заведующий психиатрической клиникой с тридцатью койко-местами для стационарных пациентов, которые, увы, редко когда пустуют в третьем тысячелетии…

- Проходи, Ирина Семеновна, - приглашает Бабанович, и жестом показывает на стул с высокой спинкой, бог знает с каких незапамятных времен сохранившийся здесь. – Вечно ты, право, как казанская сирота, - добродушно ворчит он, близоруко щурясь на старшую медсестру. – Ну, что у тебя?

Ирина Семеновна проходит и садится на краешек стула, аккуратно расправляет белоснежный халат на коленях, и смотрит на Бабановича так и не определенными им до конца разноцветными глазами.

- Михаил Борисович, - говорит она тихим, спокойным голосом, слушая который, Бабанович без труда представляет уют и чистоту небольшой двухкомнатной брежневки в самом непрестижном районе города, до блеска надраенную газовую плиту с эмалированным чайником на конфорке, старенький, но опрятный диван «Юность» в зале, телевизор «Горизонт» и круглый стол на расшатанных ножках под трехрожковой люстрой на простом шнуре. – Я насчет Иванова…

- А что у нас с Ивановым? – озабоченно спрашивает Бабанович.

- Он все время спит, Михаил Борисович…

- Так это же хорошо! – вскидывает светлые, реденькие брови под массивными очками Бабанович. – Пусть себе спит, как говорится, на здоровье… Чем больше и глубже наши пациенты спят, милая моя Ирина Семеновна, тем спокойнее мы можем жить. В этом и есть, если хорошо подумать, смысл нашей работы… Так что, Ирочка, иди и не заморачивай свою хорошенькую головку ерундой…

- Но он не успевает даже поесть, нормально поесть, - иногда Ирина Семеновна бывает удивительно настойчива, и это Бабанович хорошо знает. При чем, настойчивость ее идет не от примитивного упрямства, а от желания исполнить свой долг качественно и с наибольшей отдачей. Нельзя было не уважать это ее уникальное качество, но иногда… Впрочем, Ирина Семеновна, по своей природе умная и тактичная женщина, Бабановича никогда не раздражала. – Он даже в весе потерял…

- Сколько? – безо всякого любопытства спрашивает Бабанович.

- Два килограмма за последние восемь дней, - с легким укором, впрочем, почти незаметным, но все же укором, отвечает Ирина Семеновна.

- Так, хорошо, - Анатолий Борисович открывает зеленую папку с тесемками, быстро листает страницы, найдя нужную, двумя пальцами поправляет очки на переносице. – Общий вес – восемьдесят семь килограмм, при росте – метр восемьдесят шесть… - Он откидывается на спинку кресла и задумчиво смотрит на старшую медсестру.

- Теперь уже – восемьдесят пять, Анатолий Борисович. – Динамика явно отрицательная: за восемнадцать дней, что Иванов находится у нас, четыре килограмма минус…

- Что ты предлагаешь, Ирочка? – Бабанович легонько стучит пальцами по столу.

- Снизить дозу снотворного.

Михаил Борисович хмурится, вновь листает историю болезни Иванова, откладывает ее в левую стопку папок на столе и, переходя на официальный тон, твердо говорит:

- Нет, Ирина Семеновна, рано… Продолжайте лечение по графику… Через недельку я посмотрю анализы, и тогда уже будем что-то решать. Договорились?

- Как скажете, - спокойно отвечает старшая медсестра, понимая, что это решение окончательное и дальше настаивать нет смысла. – И еще, Михаил Борисович, - она встает со стула, тем самым давая понять главному врачу, что второй вопрос пустяковый, который можно решить и на ходу. – Олечка просится в отпуск без содержания, по уходу за ребенком.

- Она же только что свой отпуск отгуляла? – вновь удивленно вскидывает брови Бабанович.

- У ребенка обнаружили воспаление легких, нужны уколы и постоянный уход.

- Понятно, - Бабанович хмурится и смотрит в окно: экая пакость – эта осень. Все простывают, болеют, а заменить их некем. – Кем же мы ее заменим? Лишних сестер, сама знаешь, у нас нет… Еще одна ставка на сестру нам просто позарез нужна, а минздрав ничего не хочет знать. Говорят, кризис… Я сорок лет на свете живу – из кризиса мы еще ни разу не выходили…

- Придется мне самой подежурить, - тяжело вздыхает Ирина Семеновна, и медленно идет к двери.

- Спасибо, Ирочка! – говорит Бабанович тем, особенным тоном, каким хочет подчеркнуть, что все они здесь, сотрудники психиатрической клиники, одна дружная семья.

Ивановыми в клинике называют тех людей, кто поступает к ним на анонимное лечение или вообще – по особым случаям. А случаев этих в последнее время – не перечесть. Не захотелось чьему-то богатому отпрыску в армии долг родине отдавать, надо призыв как-то пересидеть, куда же ему бедному деваться, как не к Бабановичу? Прогорел коммерсантишка, обступили его кредиторы со всех сторон, как в жаркий день навозные мухи завонявшую колбасу, - к Бабановичу. Наехали бандюганы на задолжавшего им клиента – бегом к Бабановичу, пока в асфальт не закатали… Переступил такой человек порог психушки, и кем бы он там раньше ни был – Мойшей, Иваном или Махмудом, моментально в Иванова превращается. Разумеется, не за красивые глазки, тем более – речи. Проблем в клинике хватает, а денег, как всегда – нет. Мебель с 1963 года не менялась, постельные комплекты пять лет не покупали, простыни вынуждены на две части рвать. Крыша под хрущевским шифером, латаная-перелатанная, похожа на лоскутное одеяло… А уж когда просит родная ментовка некоего господина Н в психушке в отдельном боксе передержать – отказа вообще не бывает. Вот и живет подведомственная Бабановичу клиника по своим отдельным порядкам, по своему уставу, и носа к ним лишний раз никто не сует. Все, кому положено, знают, что к Михаилу Борисовичу лучше не приставать: сегодня ты здоров, а завтра – кто может знать… И какое тебе лечение Михаил Борисович назначит, так ты и дальше будешь жить: дурачком, наркоманом или же нормальным, хотя и насмерть перепуганным человеком…

А за этого Иванова, доставленного Бабановичу из ментовки, проплатили очень даже хорошо и, насколько мог понять Михаил Борисович, очень серьезные люди. Денег хватило на текущий ремонт теплотрассы, заодно сменили несколько старых, вовсю подтекавших батарей водяного отопления в корпусах, купили новый холодильник в процедурный кабинет, что-то перепало столовой, что-то медперсоналу (вон, Ирина Семеновна, в каком белоснежном халатике теперь щеголяет), ну и что-то – самому Бабановичу, не без этого. Он ведь тоже по лезвию ножа ходит: угодил одному, а другим это не понравилось – каюк! Его несли вперед ногами… И то, что он уже десять лет заведует этой специализированной клиникой, в то время как его предшественник и полутора лет не протянул, угорев в собственном дачном домике до смерти, говорит лишь о том, что Бабанович умеет держать ухо востро, а язык – за зубами. И лечение, назначенное Иванову из первого бокса, это не прихоть и не самодурство главного врача, а тщательно согласованный с заказчиком график, согласно которому означенный пациент должен получать интенсивное лечение как минимум еще месяц. А там - новое согласование, и если звезды сойдутся в пользу Иванова – он получит облегченный курс, после которого, глядишь, и на выписку отправится. И все это должно проходить четко и планово, безо всяких сбоев и сюрпризов. Иначе… У Бабановича дача с печуркой тоже есть…

Ирина Семеновна, всегда исполнительная, всегда и все понимающая, давно и безропотно принявшая, как казалось осторожному Бабановичу, все правила тонкой игры, прописанные в клинике, вдруг заговорила о снижении дозы снотворного. И не для обыкновенного больного, свихнувшегося после очередного запоя или повышения курса доллара, а для Иванова из бокса номер один. Она что, все-таки не понимает, кто и зачем там лежит? Если вообще не понимает – очень даже хорошо и для нее, и для всех остальных. А если понимает и просит… Бабанович задумчиво барабанит тонкими, длинными пальцами скорее хирурга, чем психотерапевта, по столу, смотрит в окно, за которым все та же занудная осень, голые тополиные ветки и высокий бетонный забор с колючей проволокой в три нитки по всему периметру клиники.

Ирина Семеновна, конечно же, все прекрасно понимала. Она в этой клинике тоже не первый год и насмотрелась на всякое. Попав сюда по распределению после окончания медицинского техникума, поначалу ужаснувшись контингенту, с которым пришлось начинать трудовую деятельность (мечталось-то о белоснежных операционных, чистых и возвышенных отношениях людей в белых халатах, о любви талантливого хирурга), за пару лет она как-то притерпелась и к «ужасной клинике», и к специфическому медперсоналу, и даже - к контингенту, в среде которого попадались воистину несчастные люди. Вышла замуж (увы, не за хирурга, где их, хирургов-то, на всех напасешься?), родила сыночка, потеряла ветреного мужа, а вместе с ним и веру в чистые и возвышенные отношения. Жизнь постепенно ломала ее и выстраивала по каким-то своим, только ей ведомым, лекалам. Она барахталась, как и все, вначале в мутных водах перестройки, затем – в сточной яме демократических преобразований, как и все - надеялась пригодиться родному отечеству, послужить ему верой и правдой, а когда поняла, что в родном отечестве востребованы только Абрамовичи и друзья-разведчики, замкнулась, ушла в себя, и жила теперь только ради сына. Слава богу, Бабанович, уверенно и умело ведший свой Ноев ковчег по грязным водам перемен и преобразований, умудрялся сводить концы с концами, и, балансируя на пороге нищеты и отчаяния, она все-таки удержалась за опасной чертой, не потеряв ни себя, ни достоинства своего.

И все было более-менее нормально, все шло своим чередом, определенным, казалось, раз и навсегда, пока в бокс номер один не привезли очередного пациента, зашифрованного под фамилией Иванов. Таких больных Бабанович всегда вел сам, назначал и отменял лечение, не передоверяя это дело ни одному дежурному врачу-психиатру. И как-то так сложилось, что правой рукой Бабановича по обслуживанию Ивановых стала именно Ирина Семеновна. Честно говоря, она и сама не заметила, как и почему это случилось, понимала лишь одно – Михаил Борисович ей доверяет. Кстати, вместе с этим доверием хорошо приросла зарплата, что было, как всегда, весьма кстати – ее Мишутка подрастал. Ни слова не говоря, ни о чем конкретном не договариваясь, она как бы заключила с Бабановичем отдельное трудовое соглашение, обеспечивающее ей стабильный профессиональный статус и неплохое финансовое содержание. И, естественно, ни тем, ни другим рисковать она ни под каким видом не собиралась.

Иванова привезли поздно вечером, под сильным наркотическим опьянением. Как всегда в таких случаях, никто ничего не объяснял, и никаких сопровождающих документов при нем не было. Все знал и самолично решал Бабанович. Ирина Семеновна уже собиралась домой – ее смена закончилась два часа назад, но Михаил Борисович попросил задержаться, чтобы принять нового пациента. Задержалась, приняла, получив от Бабановича строгие распоряжения и график лечения на неделю. Согласовали список медсестер из процедурного кабинета, которые будут вести больного, расписалась за получение назначенных лекарств строгой отчетности, в общем, все как всегда. И уже в самый последний момент, на ходу (успеть бы забрать Мишутку из продленки) заглянула для порядка в бокс номер один.

Иванов лежал на спине, запрокинув бледное лицо и свесив чуть ли не до пола правую руку, другой же рукой судорожно сгреб верблюжье одеяло на груди. Она подошла и чисто механически подняла и положила его руку на одеяло – точно так же могла бы поправить руку и своему Мишутке. И в те доли секунды, пока поднимала безвольно свесившуюся руку, и мельком вглядывалась в лицо Иванова (не запал бы в глубоком наркотическом сне язык), Ирина Семеновна неожиданно получила и через взгляд, и через прикосновение ту биологическую информацию, которую мы весьма приблизительно называем - «с первого взгляда», а гениальный Иван Алексеевич Бунин определил, как «Солнечный удар»… Именно удар, который Ирина Семеновна почти не ощутила физически, и никак на него не отреагировала. По крайней мере, она спокойно покинула палату, оделась в своем кабинете и пошла домой, сдав ключи на вахте и привычным кивком попрощавшись с охраной на проходной. Но и по дороге домой, и дома ее пальцы помнили прикосновение к руке Иванова, а глаза – его запрокинутое бледное лицо с темными, тонкими бровями, с правильно очерченным рисунком полуоткрытых губ и синевато-темными полукружьями под глазами. Это была совсем другая память, о которой мы до сих пор мало что знаем, и о существовании которой порой просто не догадываемся – память биологического естества, позволяющая нам из миллионов людей находить и выделять именно тот биологический сгусток энергии, который соответствует нашему. Увы, далеко не каждому дано воспользоваться этой памятью, что, вне всякого сомнения, зачем-то тоже предусмотрено природой, именем которой Господь Бог и свершает все свои деяния…

Через два дня стараниями Ирины Семеновны пациент бокса номер один Иванов стал хоть как-то реагировать на факт своего существования… Еще через неделю она сочла возможным ему сказать:

- Глубокий сон и полное отсутствие интереса к жизни – ваше спасение…

Конечно же, он плохо понимал ее, он, может быть, совсем ее не понял, таинственный пациент из бокса номер один под фамилией - Иванов. Но она для него уже кое- что сделала, и твердо знала, что сделает гораздо больше, если он сам ей в этом поможет. Поэтому Ирина Семеновна, присев возле пациента на стул, вновь взяла его слегка ожившую руку, и, вкладывая в каждое слово всю силу доступного ей внушения, раздельно и внятно сказала:

- Я вам обязательно помогу – верьте мне, слышите? Но по условиям игры вам прописан почти круглосуточный сон… И вы должны спать! Слышите? Спать и ничем не интересоваться. Только тогда я смогу вас спасти… Понимаете?

В знак того, что понимает, Иванов прикрыл и снова открыл глубоко запавшие глаза. Потом, скосив глаза на зарешеченное окно, хрипло спросил:

- Где я?

- Для вас никакого значения это сейчас не имеет… Вы не должны меня спрашивать ни о чем, слышите? Иначе я вам не смогу помочь… Помните только одно – я ваш друг, и я вам помогу… Я…вам…помогу!

- Хорошо… Я понял, - он с трудом смотрел на нее вымороченными от наркотиков глазами, которые ничего не выражали, но где-то в глубине глаз светилась одна-единственная искорка, оставшаяся в нем от нормального человека, которая позволяла Ирине Семеновне надеяться на успех. Зачем она это делает, зачем рискует своей работой, а может даже чем-то более серьезным, наконец - будущим своего любимого сына, – она не знала. Да и все это уже не имело никакого значения, поскольку Ирина Семеновна теперь жила и действовала по законам совсем другой, не подвластной ей жизни.

2

Темная, темная, ужасно темная, беспросветная ночь. Великий Эмпу, завершив свою работу, сидит на пороге кузни, чутко прислушиваясь к шуму разбушевавшегося Океана. Почему-то ему вспоминается, как он, совсем еще маленький, на нетвердых ножонках, пересекает этот двор. Ему интересно все: шум ветра в листьях платана, пролетевшая мимо бабочка с невероятно яркими, многоцветными крыльями, щебет ласточат под застрехой кузни, но особенно интересны и притягательны огромные, ясные глаза, внимательно следящие за ним. Ему кажется, что он долго, очень долго бежит через весь двор к этим чудесным глазам, смешно перебирая короткими, с вязочками под коленями, ножонками. А ему хочется как можно быстрее добежать до этих удивительных глаз, до самых краев переполненных любовью и переживанием за каждый его шаг… Никогда больше не встречал он и не видел таких сказочно красивых глаз, разве что несколько раз во сне. И всегда сквозь слезы, сквозь острую боль осознания невосполнимой потери. И вот теперь, на излете жизни, а он это чувствовал и понимал очень даже хорошо, эти глаза встали перед ним так ясно и отчетливо, словно бы и не пролетело с той поры более полувека. И, кажется Гандригу, что он снова бежит на свет этих родных, этих любимых, этих никогда не позабываемых им глаз – глаз Матери.

Шум Океана, единственный живой звук в этом мире в эту ночь, позволяет Великому Мастеру сверять удары своего сердца с невидимым за тучами ходом звезд. Он знает и верит, что Тот, кто сотворил весь этот мир, вдохнул в него жизнь и смысл, предначертал ему именно этот путь, по которому он прошел. А каждый путь имеет свое начало и свой конец: так день начинается утром и заканчивается вечером, на смену штормам приходит штиль, и горы рассыпаются в песок, чтобы однажды переплавиться и снова взойти вершинами гор. Вечный круговорот вечной жизни, весь смысл которой по замыслу величайшего Творца и состоит в бесконечном умирании и возрождении…

Великий Эмпу завершил работу, и вместе с последним оборотом шлифовального камня, орошаемого раствором из мышьяка и сока лайма почувствовал, как силы покидают его. Они уходили из него, как уходит сухой песок из дырявого сосуда, - быстро и неудержимо. Они таяли, как тает туман в горном распадке с восходом солнца. Гандриг хорошо знал, кто проделал дыру в сосуде его жизни, через которую она неумолимо покидала его. Но он не сожалел о том, что взялся за эту неблагодарную, роковую для него, работу. Птицы перед смертью взлетают так высоко, как только могут. В первый и последний раз они видят так далеко, как никогда не видели, они раздвигают горизонт, за который всю жизнь боялись заглянуть. После долгих десятилетий неустанного труда и созидания, Великий Мастер уже достиг того уровня, о котором все остальные эмпу на Острове не могли и мечтать: он был первым среди первых и этого было достаточно. Не каждому человеку дается это несравненное право – быть первым среди первых. Но когда ты этого достигаешь, ты неожиданно видишь, что дальше – пустота. И тебе остается лишь сомнительное право повторять самого себя: жалкий и бессмысленный труд, не достойный Великого Мастера. Пройти все, в поте лица своего овладеть вершинами мастерства, и все это лишь для того, чтобы однажды остановиться не перед преградой, сопротивлением, чьей-то злой волей – Великие Мастера преодолевают все это за свою жизнь не раз и не два – а перед обыкновенной пустотой, имя которой – ничто…

Слава Богам и, в первую очередь, Богу всех эмпу, Величайшему Мерапи! Это он остановил Гандрига на пороге пустоты, и вдохнул в него новый смысл жизни, раздвинул горизонт, за которым Великий Эмпу увидел сияющие вершины, все еще не достигнутые им. Несколько жизней потребовалось бы ему, чтобы хотя бы приблизиться к ним. Но с помощью Криса, который теперь лежал в ножнах на верстаке за его спиной, он сделал первый шаг к этим недостижимым вершинам. Да, за этот шаг ему дорого пришлось заплатить, но цена жизни – смешная цена на фоне сияющих вершин, которые открылись ему, и к которым он сделал свой первый шаг… И пусть теперь попробуют это сделать другие, если у них получится – он первый их поздравит по праву все еще первого – среди первых…

Кружилась голова, непонятная жажда мучила Гандрига, так что он вынужден был постоянно держать при себе ковш с водой. Руки у него дрожали от слабости, и когда он пил, вода проливалась ему на грудь, приятно холодя непривычно сухую и горячую кожу. Родниковая вода, казалось Гандригу, достигала лишь его гортани, тогда как жажда была гораздо глубже, внутри, где день и ночь полыхало жаркое пламя горна, постепенно пожирающее его плоть… Опять ему мерещились огромные, ясные глаза, с глубоким состраданием смотревшие на него, вновь маленького малыша, бегущего через большой, плотно утрамбованный за столетия двор кузни. Все повторялось, и если даст Бог Мерапи, скоро он вновь увидит восход солнца в той стороне, где в немыслимо огромной кузнице Величайший из Величайших Эмпу успевает всего лишь за ночь отковать это несравненное чудо фантазии и искусства – белый, раскаленный шар, дарующий жизнь всему сущему на земле…

- Здравствуй, Великий Эмпу! – раздался из темноты хорошо запомнившийся Гандригу голос юноши в длинном плаще с капюшоном.

- Здравствуй, Маджа, воин из древнего рода Сангасари, - тихо, но твердо ответил Великий Эмпу, вглядываясь в смутно проступающую из темноты фигуру.

- Ты запомнил мое имя, Гандриг? – вроде как удивился человек под плащом. – И мой род?

- Твой род славен на нашем Острове, - улыбнулся сухими губами Гандриг. – А Великий и Несравненный Кен Ангрок известен нам, как мудрый и справедливый правитель, неустанно заботящийся о своем народе…

- Да, все это так, - нетерпеливо ответил юноша, выступая из темноты, - но я пришел не для того, чтобы мне рассказывали о моем славном отце…

- Я помню, Маджа, зачем ты пришел, - усмехнулся Великий Мастер. – Ты пришел за своим заказом… Ведь сегодня двадцать девятый лунный день, не так ли?

- Ты и об этом помнишь, Великий Эмпу? – удивился Маджа.

- Удары молота о наковальню не отшибли мою память, и я помню даже о том, что и в прошлый раз, юноша, ты старательно скрывал от меня лицо… Почему?

- Я вижу, Великий Мастер, ты очень устал за это время… Но если ты сделал свою работу, я щедро вознагражу тебя. - Маджа выхватил из-за пазухи увесистый мешочек из замши, и потряс им перед лицом Гандрига. Послышался глухой звон желтого металла, от которого многие люди сходят с ума, но на Великого Эмпу он не произвел никакого впечатления. – Этого хватит, чтобы прожить десять безбедных жизней…

- Убери свое золото, - усмехнулся Гандриг. – Оно мне ни к чему… А за работу мне уже заплатили… И заплатили сполна…

- Кто?! – испуганно вскричал Маджа. – Кто мог тебе заплатить?

- Тот, кто послал тебя ко мне…

- Но я пришел сам!

- Кто вложил в твои руки брусок тяжелого металла, - словно не слыша, продолжал Великий Эмпу, - а в мои – молот… Я познал радость творчества и победы, и этого для меня достаточно. По сравнению с ними твой мешочек, Маджа, жалкая кучка песка, брошенная под ноги человека злым Богом Боробудуром…

- Я хочу видеть свой крис, - нетерпеливо перебил Маджа, - а все остальное для меня не имеет значения.

- Все в этой жизни имеет значение, юноша, и очень скоро тебе предстоит в этом убедиться… И еще об одном я хочу тебя предупредить, Маджа… Этот клинок очень опасен для врагов, но не менее опасен он будет и для хозяина… И прежде, чем ты расплатишься со мною той холодной монетой, которую припас для меня еще в первый свой визит, подумай еще раз о том – нужен ли тебе такой опасный Крис?

- Где он?! – теряя терпение, вскричал Маджа.

- Там, на верстаке, - Великий Эмпу вялым движением руки указал себе за спину. – Сегодня он светится…

Маджа, потеснив Гандрига, сидевшего на пороге, стремительно вошел в кузницу, и при слабом отблеске светильника увидел на верстаке красные ножны из сандалового дерева, и великолепно выточенную из двух половинок и отшлифованную рукоять кинжала. Слыша оглушительные удары сердца, он схватил оружие и прижал к своей груди. Затем, сжав рукоять ладонью правой руки, он медленно вытянул отливающий холодным лунным светом клинок, и едва не задохнулся от переполнившего его восторга. Совершенство линий клинка, семь плавных, волнообразных изгибов, казалось, повторяющих волны Океана, заворожили его взгляд, а ассиметричные узоры на его теле своей причудливой расположенностью отчетливо напоминали силуэт человека, что считалось наивысшим мастерством исполнения. Да, Великий Эмпу сдержал свое слово, и выковал величайший клинок изо всех, когда-либо принадлежавших человеку. А тот холодный свет, который исходил от клинка, подтверждал все предсказания служанки Меби, великой колдуньи и целительницы…

Маджа, держа рукоять кинжала, напоминающую своей формой пистолет, благодаря чему рукоять и рука как бы сливались в одно целое, сделал два шага к устало согбенной, широкой спине Великого Эмпу, и коротко вытянул руку вперед, заплатив Великому Мастеру той самой монетой, о которой он говорил несколько минут назад.

Океан молчал. Полный штиль разлил свинец по его поверхности, и тяжелый, серебристый свет, казалось, поднимался к небесам, отражаясь в высоких кучевых облаках, застывших над Островом. Ни единого движения воздуха или вскрика пролетающей чайки, не нарушали мертвящий покой над свинцовой гладью Океана. И так продолжалось три дня и три ночи. Потом все вернулось на свои места: кучевые облака вздрогнули и поплыли в сторону Огненной Долины, сломалась и рассыпалась на мириады осколков свинцовая гладь Океана, и волны вновь взбороздили его поверхность, щедро рассыпая вокруг себя хлопья пены, а чайки с воплями закружились над большим косяком сельди, подошедшей близко к Черным Скалам. Все осталось на своих местах, все продолжило свое животворное кружение в безбрежном мироздании, и лишь крохотной песчинки – дымка над старой кузницей Великого Эмпу не доставало ему. А без него, как известно, даже мироздание оставалось не полным…

Юная красавица Матаран вышла на каменную террасу и замерла от неожиданности – Океан не дышал. Впервые за свою не долгую жизнь она увидела полнейший штиль, сковавший воды Великого Океана. Ни единой морщины не было на его могучей груди, и это показалось ей странным. Матаран привыкла видеть Океан если не разгневанным, то вечно чем-то недовольным, раздраженным, и это казалось нормальным, а вот теперь ей вдруг стало не по себе…

Последний разговор с Маджой не давал Матаран покоя. Впервые она почувствовала границы своего влияния, вернее – влияния своих чар на него. И это была неприятная минута, которую она пережила, пытаясь не выдать своей растерянности. Оказалось, что Маджа знает и понимает гораздо больше в той игре, которую она задумала, и в которой ему отводилась второстепенная роль. Теперь стало ясно, что с такими правилами игры Маджа никогда не согласится, и ей придется с этим считаться. Впервые закралось сомнение: а стоило ли все это затевать, может, замужество и жизнь с Пахитом – не такой уж плохой вариант? Но куда денешь Маджу, который никогда и ни за какие блага с этим не смирится, а Пахит так и будет любить свою юную садовницу Шахрум. При такой ситуации для Матаран вообще не остается места, она становится лишней… Нет, права Меби, тысячу раз права она и ее кости, которые говорят, что за место под солнцем надо бороться. Матаран нахмурилась и сжала кулачки. Ее прекрасные, темные глаза наполнились непреклонной решимостью, а полные, сочные губки плотно сомкнулись – она хотела и готова была бороться за место под солнцем. А разобраться со строптивым Маджой, до безумия влюбленного в нее, она всегда успеет, в конце концов – впереди у нее целая жизнь.

- Пахит, я сегодня была на берегу Океана. Мы с папой собирали цветные водоросли для удобрений, - Шахрум аккуратно ровняет землю, приготовленную для посадки новых сортов роз, выведенных ее отцом в специальной оранжерее, что находится рядом с южной стороной дворца. – Я никогда не видела раньше, чтобы Океан был так спокоен… Но это спокойствие почему-то напугало меня… Когда он бушует, и огромные волны приходят и с грохотом падают на берег – я спокойна. Я знаю, что у него такая работа: тяжело дышать, от чего образуются шторма и ураганы, и устало качаться в ладонях земли, от чего поднимаются огромные волны… Но если он молчит и не качается, значит – он умер? Или - тяжело болен? Но он такой большой и сильный, что я даже представить не могу, кто сможет его вылечить… Пахит, ты знаешь много сказок, ты даже сам сочиняешь сказки, скажи мне, скажи, если знаешь, почему сегодня Океан молчит?

- Шахрум, - засмеялся юноша, пристально наблюдавший за работой любимой, - ты такая смешная выдумщица. У тебя Океан работает, дышит, качается, болеет… Что еще ты выдумаешь завтра? Нет, моя любимая Шахрум, это не я сочиняю сказки, это ты их сочиняешь, а я только подслушиваю их у тебя… Были большие шторма, Шахрум, Океан, как ты говоришь, очень много работал. Он устал, и решил отдохнуть… Ничего удивительного в этом нет… Все устают, все отдыхают, разве не так?

- Но только не он, - Шахрум выпрямилась, и устало отвела прядку темных волос, упавших на ее высокий, белый лоб. – Только не он, Пахит, - повторила она. – Я видела его поверхность совсем близко… Она была мутная, как слеза, и натянута, как тетива лука… Мне показалось, Пахит, что он… плачет… Он кого-то оплакивает и потому молчит… Знаешь, большие люди тоже умеют плакать…

- Шахрум, мне пора во дворец, - глубоко вздохнул юноша. – Прибыл гонец от нашего отца, Великого и Несравненного Кен Ангрока, и он хотел нам что-то сообщить…

- Когда ты снова придешь ко мне? – грустно спросила девушка.

- Как только смогу, - Пахит подошел и молча обнял Шахрум за плечи. – Сказочница ты моя, - прошептал он ей в самое ухо. – Я так тебя люблю!

- И я, - одними губами выдохнула девушка. – Люблю и боюсь за тебя, Пахит… Ты такой хороший, такой добрый – таких, как ты, почти не бывает…

- Шахрум, я – есть! – весело засмеялся юноша, сжимая плечи любимой. – И я очень скоро вернусь к тебе.

Когда Пахит проходил мимо большой каменной террасы, со ступеней которой открывался великолепный вид на Океан, его негромко окликнул Маджа, неожиданно выступивший из-за мраморной колонны. Он был в длинном черном плаще с капюшоном, и узнал его Пахит только по голосу.

- Брат мой, Пахит, - тихо проговорил Маджа, - куда ты так спешишь?

- Нас ждет гонец отца, разве ты об этом не знаешь? – удивился юноша, пристально вглядываясь в мрачноватый силуэт брата.

- Ты все время спешишь, брат мой, - зловещие нотки отчетливо прозвучали в голосе Маджи. – Ты все время хочешь меня опередить… Но я ведь родился раньше тебя, Пахит, и должен быть первым я, а не ты… Как ты думаешь?

- Я вообще об этом никогда не думаю, - улыбнулся Пахит. – Но если ты так хочешь быть первым – будь им.

- Но ведь именно тебя отец объявил своим наследником, - Маджа медленно приближался к брату, не сводя с него пристального взгляда. – Именно тебе он предназначил в жены прекрасную Матаран, которая по всем законам справедливости должна была стать моей…

- Маджа, ты ведь знаешь, я не люблю Матаран и никогда не полюблю… Такова воля нашего отца, и я тоже не знаю, как мне быть… - Пахит развел руки, и в это мгновение увидел, как правая рука его брата вдруг засветилась странным, холодным светом, вытянулась в его сторону, и он неожиданно почувствовал легкое прикосновение там, где у него шестнадцать лет без перерыва стучало маленькое, живое сердце.

- Я это сделал, Матаран, - сказал Маджа, резким движением откидывая капюшон с головы. – Он умер легко, и ни единой капли крови не осталось на клинке… Я открыл путь к нашему будущему, я сделал часть своей работы, теперь очередь за тобой…

- За мной? – удивилась девушка, пристально вглядываясь в бледное лицо Маджи. – Что ты имеешь в виду?

- Только то, что сегодня ты должна стать моей, - усмехнулся Маджа.

- Как – сегодня? – растерялась Матаран, невольно отступая на шаг. – Но ведь без венчания – это великий грех, Маджа…

- Мне почему-то кажется, моя любимая красавица, - мрачно заговорил Маджа, - что не более великий, чем убить брата, пусть и волшебным крисом. Теперь ты должна доказать мне если и не свою любовь, то хотя бы преданность, готовность идти дальше по намеченному нами пути…

- Смешные люди, вы не перестаете удивлять меня, - неожиданно раздался тихий голос за их спиной. Они дружно оглянулись, и с недоумением уставились на маленького, сухонького старца с небольшой, клиновидной бородкой и необыкновенно узкими, вытянутыми к вискам, глазами. Седая, короткая косичка за спиной и продольные морщины на темно-коричневом, словно пергамент, лице, говорили о том, что этому человеку очень много лет. Он появился перед ними так внезапно, словно бы вышел из каменной стены террасы, и смотрел на них удивительно пронзительными серо-зелеными глазами.

- Ты кто такой, старец? – грозно спросил Маджа. – И как ты посмел вмешаться в наш разговор? – Он хотел сделать шаг, чтобы схватить наглеца за шиворот и вышвырнуть вон с террасы, но ноги у него словно приросли к каменным плитам.

- Посмел, посмел, - засмеялся старец, внимательно глядя на растерянного Маджу. – Я много чего смею делать, юноша, и никогда не спрашиваю на это разрешения… Так вот, вы смешны мне потому, - старец перевел взгляд с Маджи на Матаран, - что собрались жить по намеченному вами плану… Как же вы жалки, дети порока, взявшиеся решать судьбы людей, чтобы жить по придуманному вами плану. Разве вы не знаете, кто придумывает планы и вдыхает в них жизнь вместе с рождением под нашим Солнцем? Неужели вы так глупы и наивны?

Стерпеть обвинение в глупости Маджа не мог. Он собрался накричать на дерзкого старца, проучить его, но не смог даже рта открыть. Неведомая сила сковала его не только по рукам-ногам, но и плотно запечатала рот. В крайнем удивлении он перевел взгляд на Матаран – не отрываясь, она с ужасом смотрела на маленького старца…

Несчастные, вы много успели натворить, - нахмурил темные, густые брови старец. – Не взирая на молодость – вы далеко ушли по тропе порока и греха, и если вас не остановить, мир очень скоро потеряет равновесие… Ты, Маджа, хотел стать великим воином, но вместо этого убил Великого Мастера и своего родного брата, прежде нарушив родовой запрет - посещать Огненную Долину… Что же, может ты и станешь когда-то великим воином, но прежде ты превратишься в тот крис, который отковал для тебя Великий Эмпу из лунного камня… Ты будешь наказывать зло, предательство и несправедливость ровно четыреста лет, и если ты сделаешь это справедливо и бескорыстно – я верну тебе человеческий облик… Так решил Он, - старец поднял глаза к темному небу, - пославший меня к вам. И потому – так тому и быть! Ну, а ты, Матаран, красавица с холодным сердцем, всегда будешь рядом с ним, но – не вместе… Я оставляю тебе твой человеческий облик, и нарекаю тебя Кармой ровно до того дня, когда любовь, наконец, растопит твое сердце. Любовь и милосердие, которые заблудились на пути к твоему жестокому сердцу… И хотя ты не будешь знать смерти и рождения, ты будешь жить в вечном страхе - не встретить свою любовь, и не оказать вовремя человеку нужную ему помощь… Только выполнив эти два условия, ты сможешь, наконец, родить ребенка, воспитать его добрым человеком и спокойно оставить земной мир, чтобы встретиться с родными тебе людьми… За эти четыреста лет вы окажетесь в самых разных странах и на разных континентах, и убедитесь в том, что повсюду люди одинаковы в своих страстях и пороках… Я даю вам уникальную возможность самостоятельно разобраться во всем этом. Когда вы оцените и поймете чужие пороки, может быть, вы сумеете избавиться от своих… - Старец вдруг нахмурился и пристально всмотрелся в Матаран. Затем усмехнулся и холодно сказал: - И не надо искать свою служанку Меби – она тебе больше не поможет. Рассчитывать ты теперь будешь только на себя. А Меби – слишком далеко она сейчас, - он поднял голову, вглядываясь в звездное небо. – Я думаю, она уже достигла созвездия Гончих Псов… Итак, рядом, но не вместе, помните об этом… И запомните, пожалуй, еще вот что: если вы будете плохо исполнять свое новое предназначение – я вам отпущу еще четыреста лет, потом – еще, и так – до бесконечности…

«Да как ты смеешь рассказывать мне свои глупые сказки!» – хотел вскричать до предела возмущенный Маджа, но вместо этого вдруг почувствовал нестерпимую боль во всем своем сильном теле. Казалось, его, такого большого и сильного, медленно, по сантиметру, протягивают сквозь игольное ушко.

А до смерти перепуганная Матаран, ничего и никого вокруг не замечая, широко распахнутыми глазами смотрела на то, как на месте старца вдруг образовалось небольшое белое облачко, и затем стремительно вознеслось в кромешную тьму звездного неба… И это было последнее, что видела Матаран своими глазами. В последующие четыреста лет она смотрела на мир уже глазами Кармы.

3

Банька удалась на славу. Михалыч, добрая душа, припас не только березовые веники, но и парочку можжевеловых – тяжелых, колючих, запашистых. Такой веник ложится на спину так, словно на тебя бревно уронили. И в первые секунды думка у человека лишь одна: только бы он мне позвоночник не переломил, кожу до костей не содрал. Но после пятого-шестого удара по телу разбегаются колючие, веселые мурашки, достигая затылка и пяток. Мурашки эти на удивление приятны, и легко всасываются в кожу через настежь открытые поры. После такого веника минут пять, не менее, человек по земле не ходит, а плавно скользит над нею. И долго еще во всем теле сохраняется удивительная легкость, словно бы тебе, единственному, удалось преодолеть земное тяготение.

После четырех часов пути, даже и в комфортном салоне «Прадика», где неудобства сведены до минимума, банька Михалыча, срубленная из ядреной лиственницы и обшитая внутри, кроме парной, кедровой рейкой – это надо пережить. Ну, а парная – и вообще шедевр, который, как известно, нельзя повторить. В парную хвойные породы не годятся, поскольку от жара начинают «плакать», а прислониться или нечаянно коснуться кипящей смолы – то еще удовольствие. Потому и обшита парная у Михалыча осиновой вагонкой, лучшим строительным материалом, изготовленным природой для этих целей. Осина при жаре греется неохотно, к ней всегда приятно привалиться распаренной спиной, и ощутить неожиданную прохладу…

- О-о-хо! – стонет на полке Мартын, чья бледная кожа буквально наперчена коричневыми веснушками, а под правой лопаткой видна большая, каплеобразная родинка. – У-у-ух! – вырывается из его необъятной утробы после очередного удара можжевелового веника, который падает на его спину, как обвал в горах. – О-о-го! – рычит Мартын, тяжело перекидывая умную голову с правой щеки - на левую.

- Так его! Так его! – подбадривает Толика с нижней ступеньки красный, как рак, Рустэмчик, сверкая белками красивых хакасских глаз. – Выдай ему, Толик, по полной, чтобы в олигархи не рвался…

- Кто тебе сказал, что я в олигархи рвусь? – недовольно бурчит Мартын.

- Никто не говорил – я сам знаю, - отвечает Рустэмчик

Правая рука Толика уже не в силах держать тяжеленный веник, и он перехватывает его левой. Но левая рука – она и есть левая, какая там работа, так – баловство. И Мартын это сразу почувствовал, завозился, завздыхал на полке, словно разжиревший тюлень на песчаном лежбище.

- Ну и как, хватит, что ли? – спрашивает его обливающийся потом Толик, держа на весу тяжеленный веник. – Передохнем?

- Пожалуй, - не очень уверенно отвечает Мартын, не отрывая голову от полка. По всему видно, что ему не хватило, что его большое, рыхлое тело еще не напиталось благодатным жаром, хотя и проступили уже по нему розовые пятна.

Толик бросает веник в шайку с холодной водой, выскакивает в предбанник и окатывает себя из цинкового таза ледяным, родниковым душем. И вот этот магический контраст, – между очень жарко и очень холодно – ей богу, только ради него стоило сочинить жизнь на земле. Контраст противоположностей, думает осоловевший от жара Толик, это и есть вечный двигатель чего угодно: жизни, любви, науки, прогресса. Все познается через этот самый контраст: любовь-ненависть; ум-невежество; горячее-холодное; сладкое-горькое, наконец – жизнь-смерть… Одно переходит в другое, и оставляя прежнее состояние ради нового, тем самым порождает основы возвращения к прежнему, которое выступит в качестве нового… И так – до бесконечности…

- Ну, Михалыч, ну, молоток! – тяжело отдуваясь и прихлебывая хлебный квас с хреном, от которого, как от газировки, густо поднимаются мельчайшие пузырьки, говорит Мартын. – Как заново народился, честное слово…

- Баня у Михалыча, - поддерживает Толик, – в жизни такой не встречал. Финские, турецкие – фуфло по сравнению с ней. Я лет десять назад в Алма-Ате в банях побывал, там их – целый комплекс, на любой вкус. Они даже по древним чертежам, которые при раскопках нашли, одну парную сделали, но нет, не то… В них нет живого духа, да и топят они там чем? Наверняка, электричеством, в лучшем случае – кузбасским угольком. А у Михалыча каждое полешко чуть ли не пронумеровано. И жарче, ядренее березы для парной – просто ничего не бывает…

- Да тебе, Толик, можно лекции по банному делу читать, - смеется Рустэмчик, потягивая импортное немецкое пиво.

- А что, тоже хлеб, - довольно щурится на Толика распаренный Мартын. – На старости может и пригодиться…

- До старости еще надо дожить, - со вздохом говорит Толик, и в комнате отдыха почему-то повисает неловкая пауза.

- Ничего, доживем – не вопрос! – с излишней бодростью отвечает Мартын, и сам чувствует фальшивость, неискренность этой фразы, внезапно сорвавшейся словно бы не с его языка.

- Ну, братцы, с легким паром! – поднимает свою рюмку с холодной водкой Мартын, и громко, со звоном, чокается с мужиками, с готовностью потянувшимися к нему со своими стопками.

Выпили, хрупнули крепенькими, в пупырышках, огурцами, сладко жмуря глаза и чуть ли не мурлыча, затем – толстенькими, с загнутыми внутрь краями и зернами укропа в ямочке посередине, груздями. Потом уже сжевали по пластику сала с чесноком, просвечивающегося красными мясными прослойками.

- Между первой и второй – промежуток небольшой, - значительно поднимая короткий, толстый палец с рыжими волосками на верхней фаланге, говорит Мартын, и до краев наполняет стопки из запотевшей бутылки «Посольской».

Выпили, закусили, и Рустэмчик поторопился свое слово вставить:

- Ну, чтоб до смерти хрен стоял! – довольно разулыбался он.

- Куда гонишь, Рустэм? – недовольно поморщился Мартын. – Третий тост мы за женщин пьем… За наших красавиц, самых-самых… Ведь так, Толик?

- Так, - вздохнул Ромашов, вспоминая Тамару и Дашку. – За наших родненьких!

- Да ведь и я о том же, - проворчал Рустэмчик, лихо опрокидывая свою стопку.

Володя, непревзойденный мастер по жарке бараньих шашлыков, просунув лохматую голову в дверь, сообщил:

- Анатолий Викторович, шашлыки готовы…

- Давай, давай сюда свои шашлыки! – распорядился Мартын и, когда Володя прикрыл за собою дверь, не без зависти сказал Толику: - Хороший у тебя водило, что надо! Может, уступишь его мне?

- Ты, Мартын, все бы хапал и хапал чужое, - вдруг сказал Рустэмчик, недобро щуря шальные глаза. – Смотри, как бы лишнего не получилось…

Мартын перестал жевать, взял со стола роговые очки, и привычным движением оседлал ими крупный нос. Затем всем своим корпусом, тяжелым, красным после парной, развернулся к Рустэмчику, и подчеркнуто спокойно спросил:

- Это у кого я чужое хапнул? У тебя, что ли?

- А кто банк Костика Балашова под себя подмял? – неуступчиво ответил Рустэмчик.

- Что ты гонишь, Рустэм? Следи за своим базаром! – Мартын не спеша разлил водку по стопкам. – Банк покупает Толик, а не я…

- Да ну? – притворно удивился Рустэмчик. – А в городе слухи ходят, что ушлый Мартынов руками Толика Ромашова у друга банк под себя загребает…

- Вон оно что, - усмехнулся Мартын. – Значит, жаба давит? А я-то думаю, что это ты в парной про олигархов базар повел… Ладно, этот вопрос мы с тобой потом перетрем… Не хочу сейчас портить себе настроение, да и тебе, Рустэм, не советую…

Пришел с шашлыками Володя. Аромат жареной баранины поплыл по комнате отдыха, и Толик, словно прозревший после слов Рустэмчика, усилием воли заставил себя промолчать, не задать вертевшийся на языке вопрос другу Мартыну.

- Ну, за шашлыки! – сверкая глазами за стеклами очков, бодро сказал Мартын и, ни с кем не чокаясь, выпил.

Переглянувшись, Толик с Рустэмчиком сдвинули свои стопки и выпили, и тем самым как бы установили четкую границу в их теперешних отношениях: по одну сторону они вдвоем, по другую – один Мартын. Никто и ничего на эту тему не сказал, но чувство разделения на наших и не наших - повисло в воздухе настолько очевидно, что сидеть за одним столом стало неуютно…

Этим утром все у Николки шло, как любила говорить Люська, сикось-накось. В первую очередь – он проспал. Приехали с Люськой поздно вечером, хорошо посидев до этого в буфете. Дома, естественно, добавили. А там пошли разговоры, поцелуйчики и планы на будущее, так что спать легли в третьем часу ночи. Это – легли, а когда заснули – кто может знать... А в пять часов утра надо было вставать и лететь по темени на мотоцикле к деду на кордон.

- Ну и что, обязательно в такую рань охоту начинают? – опершись растрепанной головой на полненькую, круглую в локте, руку, сонно спрашивает Люська.

- Да я ведь пока доеду, - поспешно заталкивает в рюкзак нужные вещи Николка, - пожалуй, светать начнет. А на номера надо вставать по темноте – иначе зверь почует тебя за километр и охоте – кранты…

- Ох, охотнички вы мои, охотнички, - тяжко вздыхает Люська. - И не жалко вам животных зверей убивать?

На глупый вопрос Николка не отвечает. Захлестнув петлей вязку рюкзака, он торопливо осматривается – не забыл ли чего. А башка трещит, а Люська так уютно развалилась под одеялом, что хоть плачь. Но, как говорится, – охота пуще неволи, да и деду твердое обещание дал: в шесть утра быть, а в половине седьмого уже на загон выйти. Городских-то охотников дед по номерам еще раньше разведет – пусть с местом обвыкнутся, да ждут своего часа. А вот с первыми проблесками рассвета доходит дело и до загонщиков: их задача, пошумливая и посвистывая, стронуть зверя с места, чаще всего из густых зарослей ельника, где лось любит отстаиваться, прячась от пронизывающего даже их теплую шубу осеннего ветра. Заходить надо с наветренной стороны, чтобы зверь тебя не только услышал, но и учуял, и гнать его по ветру на стрелка…

- Люсьен, я пошел! – кричит Николка из кухни, с большим сожалением косясь на недопитую вчера бутылку водки. Но пить на охоте – категорически запрещается, и чего-чего, а такого ослушания дед никогда не простит.

- А поцеловать? – капризно мяукает Люська.

Николка, оставив рюкзак на табуретке, идет в спальню. Люська из-под одеяла тянет к нему теплые, зовущие руки. Николка склоняется, чмокает свою Люсьен в щечку, но она так не согласная, она ищет своими полненькими, жаркими губами мужественно сомкнутые Николкины губы, быстро находит, и впивается в них с таким истомным прилежанием, с такой страстью едва сдерживаемой вулканической энергии, что Николка невольно теряет точку опоры, падает на сладко разметавшуюся Люську, и пропадает в ней весь, без остатка… Когда он вскакивает и перепуганно смотрит на часы – уже без пятнадцати шесть. А ехать-то не меньше часа…

- Е-ка-ла-мэ-нэ! – вопит возмущенный Николка. – Я из-за тебя опаздываю…

- А поцеловать? – вновь истомно мяукает в спину убегающего Николки, расплющенная страстью Люська, но на этот раз он успевает выскочить из дома прежде, чем истома дошла до него.

Затрещал во дворе мотоцикл. Скрипнули открываемые ворота – Николка укатил. А на табуретке так и остался собранный и забытый им рюкзак.

- А позже ты подъехать не мог? – ворчит на внука Михалыч. – Я мужиков-то уже давно на номера отвел, загонщиков поставил… Не очень хорошо получается: гости на номерах, а хозяева прохлаждаются…

- Деда, еще даже не светает, а у меня мотоцикл не заводился, - оправдывается Николка, и только теперь обнаруживает, что рюкзак остался у Люськи. Хорошо хоть, охотничий костюм он сразу одел, а вот патронташ, термос с чаем, фонарик и классный охотничий нож, подаренный ему дедом на шестнадцатилетие, остались в рюкзаке. Без фонарика и чая легко можно обойтись, а вот без ножа на охоте - никак нельзя: вдруг подранка случится прирезать, опять же - убитого зверя чем-то надо разделать, не пальцем же, в самом деле… И у деда просить сейчас нельзя, он и так не в духе. В общем, сплошная хрень получалась с самого раннего утра...

- Николка, скоро ты там? – нетерпеливо окликает его дед.

- Сейчас, - отвечает Колька, - только мотоцикл под навес поставлю…

Поставив мотоцикл под навес, Николка проходит мимо машин гостей, и вдруг видит открытую дверку багажника у роскошного белого «Прадика». Что и говорить – машины у этих толстосумов из города – закачаешься. Николке о такой даже и не мечталось, разве что посмотреть. Да и то при хозяевах как-то неловко, а здесь такая возможность – вроде как багажник закрыть, а заодно и внутрь глянуть. Обшивка из натуральной кожи, панели и колесо управления дорогим деревом отделаны – ну, просто жесть! А это что такое? Из-за бортовой обшивки торчал краешек необычной рукояти, похоже, что ножа. Николка потянул находку на себя, и увидел старинные, классно сработанные ножны, в которые по самую рукоять уходило лезвие ножа. Николка обрадовался и, справедливо решив, что от ножа не убудет, если он сходит с ним на охоту, прикрыл дверку багажника, и поспешил на голос деда, вновь нетерпеливо окликавшего его.

- Ну, наконец-то, ваше благородие откушали и собрались, - незлобиво ворчит на Николку Михалыч, притворяя за собой калитку. – Давай, в темпе, а то, как бы рассвет нас в пути не застал – всю охоту испортим…

На номерах стоять – дело непростое, требующее сосредоточенного внимания, а главное – терпения. Можно и час, и два, и три простоять, а зверя все нет и нет. И вот ты слегка расслабился, выпрямил затекшую от напряжения спину, переступил, давая легкий роздых ногам. Просто перенес тяжесть своего тела с одной ноги на другую, и тут же негромко треснула сухая веточка под ногой, и по тайге, прямо от тебя, словно сквозняком протянуло – зверь ушел. Потом твои же друзья, тоже натерпевшиеся в томительном ожидании на своих номерах, всю картину случившегося детально восстановят: вот здесь ты в скрадке стоял, а вот здесь – лось, буквально в двадцати метрах от тебя не менее получаса чутко выцеживал тишину, пытаясь на слух и на нюх определить опасность, подкарауливающую его. И когда он уже собрался выходить из густых зарослей молодого подроста, поскольку голоса загонщиков подпирали его, ты и переступил с ноги на ногу. Пройдут годы, будет много других охот, удачных и не очень, но этот случай тебе никогда не простят и не забудут. Потому как именно этот зверь был самый крупный, с самыми роскошными рогами, с полуметровым языком и самым вкусным мясом. Поэтому – встал на номер, и умер. Нет тебя – испарился, высох, провалился сквозь землю до той самой минуты, когда зверь выйдет на тебя. Даже думать – и то не полагалось, в том смысле, что на отвлеченные темы. Мысль на номерах должна быть только одна, прямая и целенаправленная, как полет пули – о предстоящем выстреле по зверю. Прицельном, правильном, убойном выстреле, а иначе какого хрена ты на номер выперся?

Все это Толик прекрасно знает, не первый год замужем, как говорится. Именно поэтому он тщательно подготовил свой скрадок: убрал лишний таежный мусор из-под ног, на сто восемьдесят градусов расчистил обзор перед собой, выбрал и хорошо утоптал каблуком мягкого, войлочного полусапожка точку опоры для ноги при выстреле. На номере нет и - не может быть мелочей, поскольку именно от мелочей зависит успех охоты. И все это Толик предусмотрительно учел, кроме одного – мысли сами собой заскользили в разные стороны, словно масло по горячей сковороде: не поймать, не вернуть. Вот Дашкины глаза вспомнились, обиженные, в слезах, до боли родные… «Папа, почему ты меня никогда с собой на охоту не берешь? Я маленькая, а вы все там такие большие, разве могу я вам помешать?» И когда окончательно поняла, что нет, не возьмет, мстительно, сквозь слезы, сказала: «Вот я вырасту большой, и тоже тебя никогда не буду с собой брать…» И ведь смешная, детская угроза, а Толику вдруг стало не по себе. А вдруг и в самом деле запомнит, вырастет, будет ездить повсюду одна, без него… Чего хорошего? Но и взять с собой – никак нельзя. Хоть и малая совсем, ребенок, но женского пола, а это для охоты – полный швах! Была бы мальчиком – еще можно как-то порешать, что-то придумать, оправдаться перед друзьями, а с девочкой – не прокатит, и думать нечего. Все поняла и все правильно рассудила, конечно же, Тамара. «Дашенька, - как бы между делом сказала она, - а я думала, что ты мне поможешь выбрать новые шторы на кухню, да и фартук у меня что-то совсем заносился, а какой выбрать – я не знаю». Умная Даша внимательно посмотрела на мать, на отца, что-то про себя решила, и задала свой вопрос: «А где выбирать будем?» - «Ну, не знаю, в город придется ехать», - ответила Тамара. «На электричке!» – запрыгала от восторга Дашка, почему-то очень любившая кататься на электричке. Таким образом, конфликт с дочерью был полностью исчерпан, а вот осадок остался… И, дай бог, чтобы только у него…

Нет, еще не рассвет, только его предчувствие: напахнул легчайший ветерок, как будто в глубине тайги кто-то глубоко вздохнул, да над восточной стороной горизонта словно бы поубавилось звезд. В эти минуты перед самым рассветом становится особенно знобко и неуютно на номерах. Хочешь-не хочешь, а вспоминается теплая постель, мягкое Томкино плечо под рукой, и мерное тиканье больших напольных часов в углу спальни.

Вот и Тамара на этот раз как-то настороженно все посматривала на него, помогая собираться в дорогу. И десять раз переспросила, не забыл ли он чего и когда вернется, и не побаливает ли у него сердце, как в прошлый раз, а то, может, и вообще не ездить. Мол, охота никуда не денется, а сердце у человека одно, да и то быстро изнашивается. Едва успокоил, да и успокоил ли? Никогда не ходила до машины провожать, а тут пошла. Обняла прямо при Вовке, прижалась, как в последний раз, и шепчет ему в ухо: «Ой, Толик, тревожно мне что-то… Ну, вот лучше бы ты не ездил, а? Мы что, с Дашкой тебе надоели? Знаю, что нет, прости! А чего же ты тогда так на эту долбаную охоту рвешься? Сдалась она тебе…» Толик приобнял, расцеловал Тамару, уже никого не стесняясь – обычно это безотказно действовало на нее. А тут нет, не подействовало: отъезжают они, а она вся в слезах стоит, и даже рукой на прощанье не взмахнула. Все понимающий Володя потихоньку отъезжал, не разгонялся, как бы давая понять Толику, что ведь и тормознуть можно – не проблема. Но Толик, уже захваченный азартом и предчувствием будущей охоты, коротко приказал: «Гони!» А, может, стоило еще раз успокоить, чтобы не стояла сейчас перед глазами вся в слезах, не ныло, не надрывалось сердце в каком-то тревожном предчувствии…

И еще вчерашний разговор в бане никак не шел из головы. Как там ни крути, как не раскладывай, а Рустэмчик ведь высказал Мартыну и его, Толика, мысли. Самые, может быть, сокровенные, в которых он и себе не хотел признаться. Давили его эти мысли, не давали покоя, особенно – после встречи с той дворничихой… Ведь что-то она ему не досказала, дала просто понять, наколку перед ним выложила, а он не врубился, не просек эту наколку… Где это он мимо Костика в центре города туда и обратно проезжал? И если он в центре города, рядом с домом, почему не дома, почему не звонит, не объявляется? А Мартын от ответа взял – и ушел… Мягонько так, элегантно, как бегемот, взял и перевел стрелки на него. Мол, это он банк покупает, а Мартын тут не при делах… И Толик промолчал, проглотил, как всегда,- на это Мартын, видимо, и надеялся. Это Рустэмчик знает, что у Толика прикупить Балашовский банк – кишка тонка, он эту ситуацию влет догоняет, а другие? Другие так и будут думать, что Толик Ромашов Костика подсидел…

Но, что это шумнуло в зарослях по другую сторону просеки, у которой затаился Толик? И голос вроде чей-то в той стороне послышался… Нет, правильно говорят, стоишь на номере – варежку не разевай. А, может, показалось?

Уже окончательно рассвело, и противоположная сторона просеки, густо поросшая молодым ельником, хорошо просматривается. До боли в глазах Толик всматривается в этот ельник, сжимая в руках готовый к бою охотничий карабин. И вдруг опять подозрительный шумок донесся до его слуха, а следом и глаза различили движение какой-то черно-бурой массы, в одном месте словно бы перечеркнутой непонятной красной полосой. И чуть позже – опять чей-то глухой, словно бы задушенный, крик: ай-ай-ай! Видимо, загонщики исправно делали свое дело… Золотое правило охотника на зверя и особенно – загоном: не видишь отчетливо цель – не стреляй, тут же забыто, азарт перехватывает дыхание, мысль только одна: сейчас уйдет! Толик торопливо вскидывает карабин, наводит мушку на черно-бурое пятно, отчетливо видное между стволами, плавно нажимает спусковой крючок. После выстрела пятно вздрагивает, делает шумный рывок, и Толик отчетливо видит большую, низко опущенную голову лося, почему-то развернутую к нему. И в эту большую голову, чтобы наверняка, он всаживает еще две пули. После этого выскакивает из укрытия и большими скачками несется к поверженному зверю. А навстречу ему, из ельника, летит Николка с бешено вытаращенными глазами и длинным извилистым предметом в руках, в котором Толик в самые последние секунды узнает свой кинжал. Он еще успевает удивиться, но в следующее мгновение его прямо в сердце словно бы бьет электрический разряд.

- А-а, сука! – вопит обезумевший от ярости Николка. – Я же тебе кричал – не стреляй!

- Совсем скоро рассвет, - говорит Михалыч, провожая Николку к месту загона. – Через двадцать минут, - он долго присматривается к циферблату часов, поднеся руку близко к глазам, - пойдешь вот через эту рёлку в сторону просеки… Понял?

- Чего там, не в первый раз, - бодро отвечает Николка.

- В первый-не в первый, а будь осторожнее, - ворчит дед. – Люди они городские, к лесу не очень-то привычные… А оружие у них серьезное: пальнут и – поминай как звали… Так что будь поаккуратнее, гон веди с умом.

- Да понял я, понял, не маленький, - недовольно бурчит Николка, спотыкаясь о небольшую кочку. – Фу, ты, черт!

- Тьфу на тебя! – сердится Михалыч. – Чего ты черта не к месту поминаешь? Вот накликаешь еще беду, недотёпа…

- Да сказки это все, - раздраженно отмахивается Николка.

- Для тебя сказки, для меня – нет. Путевые охотники после таких слов всякую охоту отменяют… Городских я предупредил, чтобы не стреляли, если лося с красной лентой увидят. Авось, обойдется…

- А что, Яшка в этом лесу может оказаться? – встревожился Николка.

- Кто его знает, - вздохнул Михалыч. – Ему в тайге дорога не заказана… Ладно, вставай вот здесь и, - он снова посмотрел на часы, - через пятнадцать минут – вперед. Да чаще голос подавай, не ленись.

- Де-еда, ну не в первый же я раз, честное слово, - обижается Николка.

- Ладно, пошел я, - в одно мгновение Михалыч растворился в темноте, и не единый сучок не треснул под его ногами.

«Во, как ходит мой дед в темноте, - с легкой завистью подумал Николка. - Словно над землей летает»…

Через пятнадцать минут далеко, едва слышно, справа и слева от Николки послышались голоса – мужики пошли в загон. Рассвело. Где-то в кустах громко прострекотала сойка. Пора было трогаться и Николке. Выдернув нож из-за голенища сапога, Николка еще раз с любопытством взглянул на странное, волнистое лезвие, шикарную рукоять, чем-то неуловимо напоминающую пистолет, и легонько тронул жало краешком ногтя. Он даже присвистнул от удивления – ноготь был срезан так легко и свободно, словно нож в сливочное масло вошел. Тогда Николка махнул клинком по березовой ветке, и опять удивился: ни удара по ветке, ни сопротивления он не почувствовал. «Ты только посмотри, - искренне поразился Николка, - не нож, а бритва. И где только эти городские мудаки такие классные вещи достают? Вот же блядство какое – все у них лучшее: ножи, ружья, бабы, машины… И за что?

Сунув ножны обратно за голенище сапога, с клинком в руке, которым он играючи расчищал себе путь в густом подросте, покрикивая и посвистывая, Николка пошел в сторону просеки.

Минут через пятнадцать-двадцать Николке показалось, что голоса слева и справа слегка опережают его. Он прибавил шаг, и споткнулся во второй раз за утро. С изрядным шумом рухнув на колени, Николка в тот же миг увидел, как из густого ельника в разные стороны ломанулись два лося. Тот, что мотнулся прямо от Николки, в сторону просеки, замедлил шаг, и он отчетливо увидел красную ленту на его шее.

- Яшка! – не веря своим глазам, вскричал Колька, поднимаясь с земли. – Ты-то что здесь делаешь, дурачок?

Но Яшка, напуганный его резким движением, рванул в сторону просеки, и вскоре скрылся из глаз. Николка стряхнул с колен землю, и тут же вспомнил слова деда: «Стрелков я вдоль просеки поставил, чтобы, значит, друг друга не постреляли». И его как обожгло – Яшка в сторону просеки подался.

- Не стреляй! – завопил Николка и бросился за ним вслед. – Не стрелять! – задыхаясь от бега, хрипел он. Но вдруг грохнуло впереди, совсем рядом, потом еще два раза подряд, и что-то упало там – грузно, тяжело…

Яшка лежал на земле, вытянув вперед голову, и из его полуоткрытого рта густой, парящей струйкой, текла ярко-алая кровь. Огромный черный глаз лося удивленно уставился на Николку, затем помутнел. Яшка дернулся и затих. А с другой стороны просеки, с карабином наперевес, летел рослый мужик, только что застреливший Яшку. Николке показалось, что рука с кинжалом сама собой поднялась навстречу этому мужику, и тот со всего маха легко и неслышно осел на него грудью.

Что поразило Николку, когда он выдернул кинжал – на нем не было ни единой капли крови. Он даже подумал, что угодил всего лишь в одежду, но нет – выпустив из рук карабин и неловко завалившись набок, долбаный стрелок безжизненно лежал на мерзлой земле. С левой стороны меховой маскировочной куртки хорошо было видно ровное, продолговатое отверстие. Как в полусне, Николка склонился, но не над мужиком, а над Яшкой, погладил его еще теплую шею, легонько тронул хорошо отросшие за осень шилья, и почему-то задом стал отступать от страшного места, которое напрочь перечеркнуло всю его будущую жизнь…

Николка смутно помнил, как добежал до кордона, моля бога лишь об одном – не встретить там деда. Но на кордоне никого не было, лишь Тузик у своей будки радостно взвизгнул и усиленно завилял хвостом.

Выведя мотоцикл за ограду, Николка с одного раза запустил двигатель, вскочил в седло и помчался по разбитой гравийной дороге, но не в сторону дома, а к Люське на железнодорожную станцию. Бросив мотоцикл возле ограды из штакетника, бледный и растерянный он влетел в буфет, насмерть перепугав Люську. Сразу почуяв неладное, она прижала руки к груди и шепотом спросила:

- Что? Что случилось-то?

- Потом, - Николка жалко улыбнулся ей. – Мне бы выпить чего-нибудь… Водки, пожалуйста, налей!

Люська торопливо налила, рядом положила бутерброд с селедкой и свежим огурцом. Колька выпил, закусывать не стал. Оглядываясь на дверь, шепотом попросил:

- Купи мне билет на ближайший поезд до Малышево…

- Зачем, Коля? – пролепетала перепуганная Люська. – Что ты там потерял?

- Там друг у меня, армейский, Генаха… Я к нему хочу съездить… Надо… Кто будет спрашивать, искать, ничего не говори… Не видела ты меня, ясно?

- Коленька, Коля, что случилось-то? – Люська шагнула вперед, прижалась, уже прекрасно понимая, что произошло что-то жуткое, ужасное.

- Люся, налей мне еще, - жалким голосом попросил Николка.

В купе Николка не пошел. Долго стоял в тамбуре, наблюдая, как проносится за стеклом сумрачная, унылая тайга. Мыслей не было никаких, кроме одной: бежать, бежать подальше от страшного места, пересидеть пару дней, а там видно будет… Он и Люське своей так на прощание и сказал: «Не суетись и не дергайся, через два дня я тебе позвоню… Жди. Сам позвоню…»

Случайно взглянул на правую руку, Николка только сейчас заметил, что она чуть выше кисти перепачкана засохшей кровью. Видимо, когда он гладил Яшку, задел кровившую рану. Потер пальцем – не оттирается, въелась, всосалась глубоко в кожу. Ехать Николке до друга всего-то сорок минут не больше, но он все же решил пойти в туалет, чтобы отмыть эту кровь, а то неприятно как-то.

В туалете было тепло, чистенько, висело полотенце, лежали салфетки и мыло – Николка даже удивился. Потом вспомнил, что билет Люська купила в купейный вагон – других не оказалось… Так что хоть здесь, хоть в чем-то повезло в этот жуткий, дурацкий день. Что удивительно, про убитого им человека он вообще не вспоминал, не жалел и не маялся раскаянием. Больше думалось о Яшке, о его подернутом мутной пленкой огромном глазе, которым он в последние секунды все же разглядел Николку, слишком поздно, но прибежавшего ему на помощь. Вот это для Николки было самое главное сейчас.

Тщательно отмыв кровь с руки, и внимательно осмотрев себя в зеркале – а вдруг и еще где остались какие-то следы, он вдруг увидел торчащую из-за голенища рукоять кинжала. Николка вздрогнул, оглянулся на дверь, и торопливо достал роковой клинок в ножнах. Огляделся, соображая, куда бы его спрятать, и сунул за откинутую к стенке крышку унитаза. Прислушался, нет ли кого в коридоре. Но было тихо, и он, ужом выскользнув из туалета, торопливо прошел в тамбур соседнего вагона. Постоял там пару минут, и пошел дальше, низко опустив голову и стараясь не встречаться взглядом с толпящимися в коридорах пассажирами. Еще через пятнадцать минут Николка вышел из последнего вагона на перрон железнодорожной станции Малышево, и растворился в привокзальной людской сутолоке.

4

«Наконец-то я дождалась, что ты хотя бы домой выехал, - писала в эсэмэске Светка. – Честно говоря, думала, что ты там и останешься. Правда, впереди еще ночь, но это мы уже как-нибудь переживем… И не такое переживали, правда? Целыми сутками ты на связь не выходил – пережила. А, спрашивается, что ты мог делать целые сутки, что у тебя не нашлось пяти минут, чтобы набить мне эсэмэску? Может, ты на каком-то режимном заводе работал? И у тебя при входе телефон отобрали? Ой, Вадик, много у меня к тебе вопросов накопилось, очень много… Так что встреча будет теплой и беседа – дружеской… Я, как дурочка, ему эсэмэски шлю, а он мне ровно сутки не отвечает. Ты, видимо, не догоняешь, что я тоже могу на сутки закобылить? Ну, так смотри, я ведь запросто могу. Тем более, что подружки меня все время зовут. Они так прямо и говорят, мол, Светка, ты думаешь, твой кобель договора заключает? Да он там уже полгорода баб оприходовал. А я, дура, тебе верю, жду, как идиотка, а он только и знает, что сушит мне мозги… Ладно, пошла я. Хозяйка мне свою клиентку подогнала. Надо обслужить по высшему классу. Хотя, что там обслуживать, у этой Раисы Михайловны из ресторана «Таежный» - не знаю. Три волосинки в два ряда растут. Но – надо… Пока!»

Дочитав эсэмэску, Вадик смущенно чешет репу. В самом деле, на этот раз не очень хорошо получилось. Закружился-завертелся он с этими казаками-разбойниками – едва жив остался. А что – бухла не меряно, закусь Наташка подогнала – лучше не бывает, ну и сами девчонки (телками их назвать у Вадика язык не поворачивается), молодые, красивые, отчаянные: сегодня от тебя хотят все, а завтра им ничего уже не надо… Это же – высший класс, мечта… Он же не специально не отвечал, а просто не заметил, как эти сутки пролетели. Конечно, он приедет завтра утром, Светку успокоит – это само собой. Но надо же что-то ответить, прямо сейчас, а то и в самом деле может сдурковать, под самый занавес ему сюрприз приготовить. А ему это надо? Нет, конечно…

«Светуля, родненькая! – пишет ответ Вадик. – Ну, что ты, в самом деле, паришься? Ну, чист я перед тобой, как стеклышко. Вот чем хочешь могу поклясться. Просто работу я закончил, договора подписал и думаю, а не купить ли нам на премиальные ту дубленку, что тебе в прошлый раз в магазине «Меха» так сильно понравилась? Знаешь, я подумал-подумал и решил, что она тебе и в самом деле здорово идет. Ну, как на тебя пошита! И только я это так подумал, звонят заказчики, - я ведь тоже им нормальную скидку подогнал, звонят и в баню зовут. Мол, рабочая неделя закончилась, пятница, самое время в баньке попариться. А в номере у меня такой дубак, проклятый холодильник круглые сутки как припадочный трясется, ну, я и согласился. А чего плохого, правда? Там ведь одни серьезные мужики, все пристойно. А бухла они набрали, а закуси, - почти не врет Вадик, - на всю ночь хватило. Еще в картишки перекинулись, анекдоты потравили, ну и выпили – мама не горюй! А потом я все утро проспал, как мертвый, да к тому же и мобила у меня не работала – забыл зарядить… Хорошо, что дежурная разбудила, а так бы и на поезд опоздал. В общем, люблю я тебя, как любил, и не дождусь встречи. Целую!»

Отправил Вадик свою эсэмэску и перевел дух. Пора было и о поправке подумать – после бессонной ночи и сумасшедших казаков-разбойников - все слегка плыло и качалось перед глазами Вадика. Слава богу, что в купе он пока один, и это дело можно поправить без помех. А потом уже и в вагон-ресторан сходить, если что. Вдруг там опять Зиночка обслуживает… Ох, Зиночка, Зиночка, просто какое-то пушечное ядро, а не Зиночка…

Вадик достает початую бутылку коньяка, пластиковый контейнер с остатками роскошной закуси от господина Мармелада – приличный шмат буженины, круглый сыр «Адыгейский» в вакуумной упаковке, плитку шоколада «Русская тройка» и высокую, в палец толщиной, стеклянную емкость с черными маслинами. Наливает себе сразу половину стакана коньяка, издалека принюхивается к живительной влаге, и затем махом выливает ее в себя. Осторожно извлекает скользкую, в каких-то семенах перепачканную, маслину, отправляет ее в сладко распахнувшийся рот, и в этот момент в дверь купе негромко стучат. Вадик метнулся растерянным взглядом по роскошно сервированному столику, потом махнул рукой, и с горьким сожалением ответил:

- Да, входите…

- Вы не беспокойтесь, кушайте, не обращайте на меня внимания, - приветливо говорит ему высокая, стройная женщина, чем-то неуловимо смахивающая на цыганку. – Меня зовут Карма, я еду всего лишь до следующей станции, до Малышево… Может быть, слышали?

- Вадим, - в свою очередь представился Вадик, слегка отрывая зад от полки. – И вы мне ничуть не мешаете, - он со вздохом посмотрел на бутылку коньяка и закусь.

- Мешаю, мешаю! – весело засмеялась женщина, усаживаясь напротив Вадика за столик, и внимательно рассматривая его большими, темными глазами. От этого взгляда ему стало как-то не по себе, и он даже завозился на своем месте, беспокойно подумав: «Кажется, на самом деле цыганка», - и пощупал документы в нагрудном кармане.

- На месте? – насмешливо спросила женщина.

- Что? – окончательно смешался Вадик, не зная, куда девать свои руки.

- Документы, говорю, на месте? При вас?

- Ну, да, - глупо ответил Вадик, разозлился, взял бутылку и налил себе еще полстакана. – Ваше здоровье, уважаемая…

- Карма, - подсказала женщина. – И вам - не болеть!

Вадик выдул коньяк, закусил пластиком буженины и почувствовал, как приятно расслабляет алкоголь все его помятое, изрядно потрепанное за командировку тело. Досталось кое - что и голове: боль в висках отпустила, перестало позванивать в ушах, думать стало легче, а мысли приходили теперь – возвышенные. И среди них такая: «А цыганочка-то эта - ничего… Глаза-астеньк-ая такая… И фигурка у нее – что надо! Жаль, что она так быстро выходит… Очень жаль…»

- А мне-то как жаль, - притворно вздохнула Карма, поднимая свои прекрасные глаза под крутыми дугами бровей к потолку.

И во второй раз опохмелившийся Вадик невнимательно подумал, что это угадывание его мыслей - простое совпадение. Что не стоит загружать свою просветлевшую голову всякой ерундой, а лучше попробовать завязать с этой красоткой знакомство – мало ли, может, пригодится когда.

- А вы в Малышево живете? – извлекая из загашника, и устраивая на своем лице одну из самых обаятельных улыбок, осторожно поинтересовался Вадик.

- Нет, я туда в командировку еду, - небрежным движением Карма забросила ногу на ногу, и Вадик отчетливо видит – какие это ноги! Тонкие в щиколотке, круглые в коленях, элегантно - прогонистые и не более тридцать восьмого размера. И это при росте - за метр семьдесят. Тут уже явно порода, а не всякие - разные совпадения…

- И что может делать такая красивая женщина в такой дыре? – искренне удивляется Вадик, одновременно с тем делая изящный комплимент.

- Да много чего, - многозначительно улыбается Карма, рассеянно посматривая за окно.

- А все же? – настаивает окончательно расслабившийся Вадик.

- Ну, например, мне надо попрощаться с одним совсем даже не плохим человеком…

- Он что, уезжает? – с легкой иронией говорит Вадик, хорошо понимая, какие отношения могут быть у этого «не плохого человека» с такой красавицей.

- Да, уезжает, - со вздохом отвечает Карма. – Вернее, уже уехал – на тот свет…

Вадик поперхнулся, и чуть не проглотил маслину целиком…

– Как – на тот свет? Он что, умер?

- Нет, - спокойно говорит красавица, и вновь задумчиво смотрит в окно. – Его сегодня утром зарезали… На охоте…

- А-а, так вы из полиции? – с облегчением догадывается Вадик, одновременно припоминая, что по современным правилам проезда в поездах – распивать спиртное категорически запрещено. – А я вот уже из командировки, - смущенно поясняет он. – Решил немного расслабиться.

- Правильно решили, - улыбается не то цыганка, не то полицай в джинсовой юбке, и зубы у нее при этом – ослепительной белизны, один к одному подобраны и такого размера, что в аккурат именно ей подходят. У большинства-то современных людей, при всех этих кариесах и прочей химической дряни, вечно зубы, как из чужого рта: то непомерно большие, то чрезмерно маленькие, а здесь, словно у ювелира заказывали. Вот уж действительно красавица – все при ней! Да и под кофточкой, чует Вадик, всем нутром своим ощущает, должно быть все плотно и надежно подогнано… - А Зиночка, между прочим, - весело смотрит на него темными глазами шикарная Карма, - в ресторане вас наверняка заждалась…

А это совпадением уже никак не назовешь, и Вадик серьезно пугается: «Черт возьми! – растерянно думает он, - допился я, что ли? Да нет, скорее всего – у нее мощный гипноз. Они же все гипнозом владеют… Она специально села напротив, и мысли мои читает… И никакая она не полицейская… Надо быть начеку…»

- Надо, надо, - лукаво подмигивает окончательно растерявшемуся Вадику веселая и таинственная цыганка. – И о жене подумать надо, Вадик. Она там ждет, не дождется своего красавца, говяжий язык на сливочном масле поджарила, а у вас вечно в голове, как и у всех мужиков, какие-то глупости… То Зинки, то Наташки, а то и вообще дамы из высшего общества в шляпках… Да вы не удивляйтесь и не смотрите на меня такими глазами, - от души рассмеялась Карма, и под кофточкой у нее все заходило-заколыхалось - правильно догадывался Вадик, его в этом деле не проведешь. – Я вас еще в прошлый раз запомнила, когда вы в Ещенск ехали. С вами за столиком тогда такая шикарная дама сидела, такая роковая…

Вадик, удивленно вскинув голову, оторопело посмотрел на Карму – на этот раз цыганка была серьезна и строга, как молодая учительница на первом уроке…

- Но и Зиночка ведь хороша, правда? – Карма вновь улыбнулась и погрозила пальцем. – Я не большой знаток поэзии, но это ведь Есенин, кажется, написал: «При луне хороша одна. При солнце – манит другая. Не поймешь, от какого вина, захмелела душа молодая»… Смотрите, Вадик, не спейтесь, случаем… Впрочем, нет, не успеете, - она глубоко вздохнула, пристально вглядываясь в Вадика. - Будьте осторожны с женщинами и особенно - со случайными находками… И вообще, Вадик, свою жену надо бы почаще вспоминать, да и…

Дверь резко откатилась и из коридора в купе бесцеремонно заглянула высокая, полная проводница, с мелкой белокурой завивкой на маленькой голове и пышным бюстом под тесноватой форменной курткой.

- Через пять минут Малышево, - низким, словно бы простуженным голосом, сказала она. Увидев на столе бутылку коньяка и масляным блеском мерцающие глаза Вадика, недовольно добавила: - Распивать спиртное в поездах категорически запрещено. Так что немедленно уберите бутылку со стола, а то после Малышево пойдет наряд, за распитие они вас вмиг заарестуют…

Дверь с треском захлопнулась, но Вадик, дабы не искушать судьбу, все же убрал бутылку под стол, и выжидающе уставился на Карму: ему показалось, что она не договорила, что-то особенно важное не сказала ему.

- Ну, до свидания, Вадик, - вставая, обратилась к нему женщина. – Думаю, что мы с вами еще встретимся и не раз…

- Где? – поспешно спросил Вадик, вызвав насмешливую улыбку (ах, эти замечательные зубки!) Кармы.

- Это решится несколько позже, и, знаете ли, до некоторой степени будет зависеть от вас, - она вновь обворожительно улыбнулась, мельком глянула на себя в зеркало, и стремительно вышла из купе. И только теперь Вадик обратил внимание на то, что при ней не было никаких вещей, даже дамской сумочки.

Стучат колеса. Летит пассажирский поезд сообщением Ещенск – Номск сквозь сибирскую тайгу, взвихривая колесными парами колючую снежную крупу на перевале, пересекает многочисленные мосты и мосточки через таежные реки и ручьи. Сидит у окна задумчивый Вадик, вспоминает свою любимую жену Светку, представляет ее затуманенные страстью глаза, жаркие, продолжительные поцелуи, острое, упругое жало подвижного языка, потное от любви тело, особенно – под крупными, и все еще тугими грудями. И так желанна она ему сейчас, что хоть выскакивай из вагона, и беги впереди электровоза. Конечно, далеко не убежишь, это понятно. Как понятно и то, что до вагона-ресторана и Зиночки куда ближе и никого обгонять не надо. Но что-то сдерживает Вадика, мягко, но настойчиво, не дает вскочить и поскакать по раскачивающимся вагонам в сторону желанной цели. Может, не допитая бутылка коньяка под столом? Да и закусь, кстати, лежит на столике почти не тронутая. Но нет, ни пить, ни есть Вадику почему-то не хочется. Даже странно как-то: словно отрубило у него все желания. Такого с Вадиком еще не бывало, по крайней мере – он не помнит. Все есть, а – не хочется, просто наваждение какое-то… И сама эта Карма, кстати, чистое наваждение, неожиданно перескакивают мысли Вадика на случайную попутчицу. Возникла как-то странно, ниоткуда, и исчезла в одно мгновение – в никуда… Что, кто, почему – ничего не понять. Вадик даже головой потряс, словно пытаясь освободиться от наваждения, но нет, Карма стояла перед его глазами, как говорится, живее всех живых…

Дверь вновь распахивается так неожиданно, что Вадик даже вздрагивает, и хриплый голос проводницы не сразу доходит до него:

- Чай пить будете? – безо всякого выражения спрашивает она.

- Нет, спасибо, - уже в необъятную спину проводницы запоздало отвечает Вадик, с облегчением переводя дух. И только сейчас понимает, что больше всего он боится появления новых соседей по купе. Всегда общительный, безо всяких комплексов и прочих заморочек, он вдруг почувствовал острое желание побыть одному, поразмыслить и, может быть, даже отправить своей Светке эсэмэску. Мол, лечу, родная моя, тороплюсь, не знаю, как дождаться того часа, когда крепко-крепко обниму тебя…

- Чаю не желаете? – опять механически спрашивает проводница в открытую дверь, уже возвращаясь в свое купе.

Чаю Вадик не желает – у него еще коньяк остался, и надо бы его срочно допить, а то в голову упорно лезет всякая хрень. Допить коньяк, помолиться Богу, чтобы никого к нему не подселяли, и завалиться спать, желательно – до самого Номска… Но прежде, разумеется, надо бы в туалет сходить, морду лица похмельную сполоснуть, зубы почистить, ну – и все такое прочее.

Вадик берет полотенце, туалетные принадлежности, плотно прикрывает дверь купе, смотрит налево-направо – куда ближе? Ближе, показалось ему, до служебного, рядом с коморкой проводника.

Чистота в туалете, включая отдраенное до блеска зеркало и матовое стекло зарешеченного окна, приятно порадовали Вадика. Вода, горячая и холодная – пожалуйста, сухое полотенце, рулон туалетной бумаги и еще один на полочке, про запас – просто фантастика для здешних мест.

Тщательно почистив зубы, сполоснув, так сказать, морду лица, Вадик не без удовольствия обозрел свою явно посвежевшую вывеску, остался доволен, и на автомате, чисто механическим движением, закрыл крышку унитаза. И сразу же увидел что-то лишнее, постороннее, не вписывающееся в общую атмосферу туалета. И первой реакцией Вадика было – повернуться и уйти: не тобой положено – не замай, как говорят ушлые хохлы. Но любопытство, этот вечный двигатель прогресса, разве от него убежишь? И хотя сердце у Вадика как-то нехорошо екнуло, а душонка, бог знает от чего встревожилась, он все-таки взял в руки кем-то забытый здесь кинжал в ножнах, и сразу залюбовался виртуозно выточенной рукоятью, отдаленно смахивающей на пистолет. А когда вытянул клинок из ножен и увидел странно волнистое, с переливами, лезвие, с небольшими углублениями для большого и указательного пальца, когда взял рукоять в руку, и она так срослась с ней, словно век там была, каким-то особым чутьем понял, что держит в руках далеко не простой клинок. И сразу же захотелось спрятать его, укрыть от возможного хозяина, может быть, уже ждущего за дверью. Но Вадик пересилил себя, заморил этот жлобский порыв, и решительно открыл дверь. Нет, никого не было, никто не вернулся за своим забытым кинжалом… Тогда Вадик постучал в дверь проводника, и когда она открылась, молча протянул этой гром - бабе удивительный кинжал в старинных ножнах.

- Что это? – переводя подозрительный взгляд маленьких бесцветных глаз с кинжала на Вадика, хрипло спросила женщина.

- Вот, у вас в туалете лежал, - с чувством благородного достоинства сказал Вадик.

- Ничего у меня там не лежало, - грубо ответила проводница, неприязненно разглядывая подозрительного пассажира из четвертого купе.

- Но как же, я вот только что увидел его за крышкой унитаза, - переступая порог служебного купе, и намереваясь положить кинжал на столик, настойчиво проговорил Вадик, уверенный в том, что совершает благородный поступок.

- В служебное помещение заходить нельзя! – оборвала его проводница. – И уберите это, - она брезгливо ткнула пальцем в сторону кинжала в ножнах. – Немедленно уберите и больше не показывайте мне…

- Но, может быть, кто-то из пассажиров его там забыл? – отступая в коридор, смущенно спросил Вадик.

- А мне какое дело до этого? – зло ответила проводница, сверля Вадика ненавидящими глазами. – И вообще, такие вещи в туалетах не забывают… Я же сказала – немедленно уберите! Вот, - она буквально швырнула Вадику старую газету с кроссвордами, - заверните и выбросьте…

- Куда? – глупо спросил Вадик, послушно заворачивая кинжал.

- Куда хотите! Все, до свидания… Сейчас наряд полиции пойдет… Ступайте к себе в купе, а то до самого Номска будете показания давать.

Вадик растерянно улыбнулся, пожал плечами, и, сунув сверток по мышку, не спеша направился в свое купе. Заперев за собою дверь, он осторожно положил завернутый в газету кинжал на столик.

- Зальют шары и ходят, придуриваются, - зло сказала проводница, выглядывая из своего купе. – Счас, разбежалась, пойду спрашивать… Нашел дуру…

Глянув в зеркало и машинально поправив прическу, она взяла служебные ключи и пошла в туалет. Внимательно осмотрела помещение снаружи, затем - заглянула во все потайные углы, где у нее стояли ведро с тряпкой, небольшой таз и швабра на короткой ручке. Сдернув полотенце с крючка, с остервенением протерла все ручки, полочку перед зеркалом, поручень под окном и крышку унитаза. Бросив полотенце в ведро, вышла из туалета, и с громким щелчком закрыла дверь на ключ.

- Притащил он мне черт знает что, - никак не могла успокоиться проводница. – Конечно, выдул бутылку коньяка, почирикал с этой чертовкой, а потом решил впутать меня в какую-то историю… Думал, дуру нашел. И каких только сволочей не увидишь на этой работе, - швырнула на столик связку ключей бывший секретарь райкома партии по идеологии, Альбина Никифоровна Стогневич.

Не останавливаясь, проносится поезд мимо какого-то разъезда. Вадик смотрит в окно. У закрытого шлагбаума стоит мотоцикл с коляской. За рулем - какой-то пожилой мужик в форменной фуражке. Вадику кажется, что этот незнакомый человек успел выхватить взглядом его лицо из-за стекла, выхватил и зафиксировал. Проводница права: после коньяка, что только не почудится…

Вадик со вздохом вытаскивает клинок из ножен и вновь любуется его необычайным, завораживающим взгляд видом. На этот раз он разглядел и то, что в причудливых узорах на клинке отчетливо просматривается силуэт человека. Наверное, спьяну, показался он Вадику чуть ли не живым существом, похожим на классический силуэт недавней спутницы, так внезапно покинувшей его. И этот силуэт словно бы предупреждал его о чем-то, и одновременно - предлагал свою дружбу. Мол, знаешь что, брат Вадик, вдвоем мы с тобой не пропадем…

Спрятав кинжал в дорожную сумку, Вадик достал из кармана мобилу, и отбил Светке очень короткую эсэмэску: «Светлая, я тебя люблю!»

Стучат и стучат колеса. Проносится за окном бескрайняя сибирская тайга, полная тайн и загадок. Иван Иванович Огурцов, сорванный из дома тревожным звонком Михалыча, тряско мотается по разбитой, проселочной дороге на своем верном «Ижачке». А в глухоманной тайге, совсем рядом с просекой, лежат бездыханные - зверь и человек, связанные между собой совершенно непонятной, причудливой и роковой тайной. И эта вековая тайна, имя которой – Крис, уходит глубоко в века, к Великому Эмпу, проживавшему на великолепном Острове, рядом с Великим Океаном.