(Сентиментальный роман о немцах Советского периода)

Яков Иккес

Часть первая

3

редакция:

Антонины Шнайдер-Стремяковой

Серое туманное утро. Навьюченные домашними вещами, мы молча шлепаем по весенней распутице. Мысленно повторяю слова дяди Филиппа: "Идем, куда глаза глядят. Идем, куда глаза глядят".

- Ну, скоро это отделение? – спрашивал иногда Петька.

- Скоро, скоро, - успокаивали его взрослые.

Стараясь попасть в ногу, я гордо шагал рядом с мужчинами с сознанием, что все знаю. Все знали, что мы бежим, ничего не знал один Петька. "Бедный Петька, проспал, ничего не слышал. Я ему потом всё расскажу. Он только ахнет!" - думал я.

В полдень на косогоре показалось какое-то селение. С дружным лаем нас встретила стая собак. Добежав, они остановились и миролюбиво замахали хвостами. В сопровождении собак мы, уставшие, сложили вещи у крайней завалюшки. Нас тут же окружили узкоглазые калмычата.

- Урусь, урусь!( русские) - кричали они, тыча в нас пальцем.

Ушедший в село дядя Филипп вернулся вскоре в сопровождении знакомого Калмыка. Дружелюбно улыбаясь, он повел нас к себе. Его жена, немолодая добродушная калмычка, усадила нас за круглый низенький столик, разбросав на полу одеяльца и подушки. Пили зеленый чай из небольших, без ручек, чашек. Лепешки пекла она тут же на раскаленной плите и подавала их на столик в горячем виде. Запах горелого теста разносился по избе. Через час нас везли в телеге, запряженной в пару исхудалых быков. Доверившись судьбе, мы двинулись к горным вершинам, покрытым снегом. На вторые сутки извозчик-калмык выгрузил нас в степи у богом забытой землянки и вернулся обратно.

- Будем строить дом и кошару! - объявил дядя Филипп. - К ночи надо очистить и обжить эту вонючую землянку!

- Это и есть второе отделение? - спросил Петька, осмотрев землянку.

Я уволок его в сторону и, пока родители занимались жильем, рассказал ему все, что слышал ночью, пока он спал.

- И не задавай больше этих дурацких вопросов. Они же все равно нам ничего не скажут. Они боятся, что мы с тобой все разболтаем, - предупредил я его.

Петька в ярости стучал кулаками мне в грудь:

- Обманщики, обманщики! - кричал он в истерике. - Никакие они не враги. Ты сам враг, ты сам болтун! Убегу обратно! - заплакал он.

- Петька, милый! Я же тебе не мог не рассказать, за нами наблюдают, чтобы мы ничего не натворили. - заплакал я тоже.

- Убегу-у-у! - заревел он еще сильней, и побежал в сторону растущих вдали кустарников.

Я вытер рукавом слезы и бросился за ним. Перед нами на небольшой поляне ходило с десяток красивых птиц, похожих на домашних кур. Курочки были серые, а петухи золотистого цвета с ярко-красной головой и белым кольцом на шее. Немного постояв, мы позабыли обо всём на свете и, сломя голову, бросились за ними. Прячась в траве, они вылетали из-под наших ног с таким шумом и треском, что становилось дурно. Набегавшись, мы побрели к одиноко стоявшему в низине карликовому дереву. Под ним из-под сложенных полукольцом камней струился чистый, как слеза, родник. Все поле было истоптано куриными следами и изгажено пометом.

- Значит, сюда они ходят на водопой. - сказал повеселевший Петька. - Надо узнать, что это за куры. Наверно, дикие – а, Яша?

Солнце было на закате, когда мы, договорившись не подавать виду, что знаем все, мирно возвратились к нашему новому жилью. Из дверей и двух дыр землянки, похожих на окна, валил дым.

- Дым-это самая лучшая дезинфекция! - сказал дядя Филипп. - Ни одна тварь не выдержит да и теплее будет. Ну, а вы что там видели и нашли?

- Там у дерева родник! - сообщили мы, перебивая друг друга. - И какие-то куры!

- Видели, как вы гонялись за ними. Ну, что, поймали? - смеялись они над нами. - Это фазаны, дикие куры! Их вам не поймать. А теперь чайники в руки и - марш за водой.

Так начался новый виток нашей, полной тревог и лишений, цыганской жизни. Раз в неделю приезжал извозчик, он привозил продукты, и мы опять были одни в этой богом проклятой дыре. Иногда уезжал дядя Филипп, он возвращался с обозом, груженным старым лесоматериалом: балками, досками, рейками, горбылём. В нашу с Петькой обязанность входило вытаскивать из них скобы и гвозди - они были на вес золота. СУДЯ по всему, мы с этим справлялись неплохо. Нас хвалили. Если, конечно, не считать разбитые пальцы рук и исцарапанные ноги.

У родника, чуть ниже по течению, мы соорудили дамбу и, как дикари, обросшие, загоревшие, беззубые, ноги в цыпках, не вылезали из образовавшегося озера. Даже фазаны перестали нас бояться. Они приходили на водопой и крутились под ногами, как домашние куры. Летнее солнце нещадно палило. Днем надоедал овод, дым от костров разъедал глаза, а ночью заедали комары. Восемь оборванных, полуголодных человек, включая меня с Петькой, строили в выгоревшей на солнце степи „светлое будущее человечества." Стены двухкомнатного домика с коридорчиком посредине и стены кошары росли, как на дрожжах. Чтобы выбраться из землянки, домик быстро накрыли, и в конце июня мы вошли в "новое жилье". Две семьи заселили одну комнатушку. Мы спали на деревянных нарах. Двери и окна из-за отсутствия стекла завесили камышовыми матами.

Строительство кошары подходило к концу. Крышу накрыли камышовыми снопами, что были нарезаны на болоте ниже нашей плотины. Наблюдая за работой родителей, Мы с Петькой гордились, что они такие замечательные мастера. Домик и кошара смотрелись, как на картинке букваря.

- Это мы построили! - хвастался Петька, стуча себя в грудь. - Без нас, наших гвоздей, что бы они делали, а, Яш ?

- Ещё бы на цоколь повесить красный флаг, а под ним написать ДА ЗДРАВСТВУЕТ МИРОВАЯ РЕВОЛЮЦИЯ, - мечтательно подумал я.

В конце августа нас перевезли на центральную усадьбу совхоза № 9, где жили в основном калмыки. Они плохо владели русским, но в школе преподавалось всё на русском. Общаясь с калмычатами, Мы с Петькой осваивали калмыцкий. Несколько дней общения, и мы уже матерились их матом, вместо «иди сюда» кричали "нар нар нахулды."

Так, заметая следы, мы в течение трех лет скитались по степям Калмыкии, постепенно приближаясь к границе Калмыцкого района Ростовской области, к немецкому селу Немецкая Потаповка - последнему пристанищу перед депортацией на восток.

Демобилизовавшись из рядов РККА*, дядя Александр нашел нас в совхозе № 6 и увез на строительство новой школы в Кутейниковку - районный центр Калмыцкого района.

- Хватит скитаться и работать бесплатно. Время изменилось! Мы теперь живем в свободном Рабоче-крестьянском Государстве! - говорил он, красуясь армейской формой. - Мы теперь вольные люди. Нечего прятаться.

- Вот это да-а-аа! Вот это здорово! - удивлялись мы с Петькой.

- Ура-а-а! ура-а-а! - орал Петька, подпрыгивая. - И наш директор, и учительница четвертого совхоза - тоже свободные люди!

- Цыц, проклятые! - хватился дядя Петро, видя, что я тоже готов поддержать Петьку.

- А в чем дело, что с ними? - спросил Александр, не скрывая тревоги.

- Ладно, потом расскажем, - глухо произнес дядя Филипп, подозрительно поглядывая на нас.

- Ага-а-а! Мы все знаем! Вы все от нас скрывали и теперь скрываете. Яша тогда ночью, когда бежали, все слышал! Мы только молчали! - выпалил Петька все разом. - Их арестовали... Никакие они не враги!

- Дядя Александр, кто мы, почему все бежим, от кого скрываемся!? Почему нас боятся родители? Почему нас обманывают? - поддержал я Петьку, обращаясь к дяде Александру за помощью.

Родители были ошарашены. Они с удивлением и страхом смотрели на нас, босяков, только сейчас поняв, видимо, что мы уже не дети, которых беззастенчиво можно обводить вокруг пальца.

- Ах, ох, ух! Вот как? Просмотрели, ну и ну! - строжились женщины. - Языки им повыдергать некому!

- Подождите с выводами. посмотрите на них хорошенько! - остановил надвигающуюся грозу Александр. - Они же в возрасте Павлика Морозова и могут натворить, что хочешь. Он же тоже на родного отца заявил и поплатился жизнью!

В комнате стало тихо. Жутко тихо. Я не ожидал такого оборота. Мне почему-то стало жаль родителей. Они сидели подавленные, опустив головы, и не смотрели на нас. "Лучше отлупили бы, - думал я, обвиняя себя во всем. - И надоумил же меня черт разболтать все Петьке! Ну, что же они молчат, как в рот воды набрали? Дядя Филипп, дядя Петро! Ну, а вы что же молчите? Не могу-у ! Не хочу!" - разрывало меня на части.

Напряжение разрядил, как всегда, мой отец. Покрутив рыжие усы кончиками пальцев, он тихо сказал:

- Мы, кажется, ошиблись, думая, что они еще дети. Они должны знать правду о своих родителях, предках и о своем народе. Думаю, что это сделаешь ты Филипп, расскажешь им сейчас все, не выходя отсюда. Лучшего момента не выбрать. И ты, Александр, слушай. Ты не все знаешь, и в армии чересчур грамотный стал!

Водку наши родители не пили, курить - не курили, в карты тоже не играли. Они были глубоко верующие люди и называли себя братьями-сестрами во Христе. На сходках-вечеринках их любимым занятием было щелкать семечки. Их жарили в казане, а запах разносился по всему дому. Шелуху выплевывали прямо на пол, а после ухода гостей подметали и - в печь. Чашка с этим "деликатесом" всегда стояла на столе и приятно пахла подсолнечным маслом. Предчувствуя долгий разговор, мать начала жарить двойную порцию. Дядя Филипп ходил по комнате и, потирая руки, соображал, с чего начать:

- Если что не так, будете подсказывать? - обратился он к моему и Петькиному отцу. - А вы, бузотеры, внимательно слушайте.

Мы с Петькой, раздираемые любопытством, облокотившись локтями и подперев подбородки, приготовились слушать.

- Село наше в Поволжье называлось Куттер, - начал дядя Филипп, почесав зачем-то затылок и огромный нос. - Его основали на правой, возвышенной стороне Волги наши прадеды более ста пятидесяти лет назад, поверив Российской Императрице Екатерине. Побросав в Германии землю и имущество, они целыми селами отправлялись в Россию, терпя по дороге неимоверные трудности и лишения. Куттеряне, жители нашего села (ваши деды) покинули Гессен - Рейнланд весной в 1763 году. Добирались они через северную Германию по Балтийскому морю до С-Петербурга, а дальше по суше на перекладных до диких берегов Волги. Рая, конечно, там не оказалось, - продолжал дядя Филипп. - От своих дедов мы слышали горькие воспоминания. Добрались они туда глубокой осенью и приступили в указанном правительством месте валить лес, копать землю и строить землянки. Весенняя распутица отрезала их от всего мира. Многие не дотянули до первого урожая. У будущего села, на сопке, появились первые могилы с лютеранскими деревянными крестами. Не оправдало себя и первое засушливое лето. От посеянного зерна, прихваченного из Германии, еле насобирали на пропитание и на семена будущего урожая, но отступать было некуда. Родина осталась за несколько тысяч километров. Что и кто их там теперь ждет? А сельской жизнью Куттерян до революции, как и во всех других немецких сёлах России, управлял староста, избиравшийся сельчанами на сходках. Среди Куттерян не было богатых землевладельцев, использовавших наемный труд, но не было и бедняков. Все жили зажиточно. Все от мала до велика трудились, создавая блага своими собственными руками. Земля была нашей собственностью, добытой неимоверным трудом и лишениями. Предки выкорчевывали дикие леса и кустарники, осушали болота, поднимали целину, скупали землю у местных помещиков и превращали ее в плодородные нивы. Куттеряне верой и правдой служили Русскому престолу. Они сражались против Наполеона, защищали Севастополь и громили турков на Кавказе, принимали участие в экспедициях по освоении Сибири и Дальнего Востока, строили Транссибирскую и Туркестанскую железные дороги. Они считали себя россиянами, а Поволжье - своей родиной. Но так, мои дорогие! - призадумался дядя Филипп, - было до первой мировой войны, в которой Царская армия начала терпеть одно поражение за другим. Несмотря на то, что наши деды, отцы и братья сражались за царя и отечество, настроения русских чиновников постепенно перерастали в открытую ненависть против всего немецкого. А когда до Куттерян дошла весть о немецких погромах в Москве, дед Вагнер и многие другие сказали: "Все, хватит! В России больше делать нечего. Вначале землю отобрали, а теперь и громить начали, как евреев." В тот же год дед Вагнер, оставив в Куттере семью, уехал в Канаду.

- А где эта Канада? - спросил Петька.

- А зачем мой дедушка уехал туда?

- Канада - это северная часть Америки. Далекая страна за океаном, который называется Великим. А уехал туда твой дедушка искать место, чтобы уехать подальше из России и вообще из Европы, где не прекращались проклятые войны. Он, наверно, чувствовал, что назревает революция, братоубийственная война и голод в России. В революцию Царь подал в отставку, а к власти пришли большевики во главе с Лениным.

- Дядя Филипп, большевики - это Ленин? Это наши, да? - обрадовались мы с Петькой.

- Да, да наши, - ответил дядя Филипп и, покрутив зачем-то рыжий ус, продолжал. - Ленин объявил "мир хижинам, война дворцам". За пару лет большевики разогнали всех богатых, попов перестреляли, церкви разрушили, остались голодранцы и безбожники. А чтобы их КОРМИТЬ, у крестьян отнимали хлеб и отправляли в города. В Куттере, как и во всех немецких селах, с общественных складов изъяли и увезли весь запас хлеба. Два года 1921-22 были неурожайными. Запаса хлеба не оказалось. Разразившийся по всей России голод унес миллионы человеческих жизней. Только в нашем селе умерло с голоду больше двухсот детей и стариков. Многие, в том числе и наши родители, спасли свои семьи у друзей в киргизских степях за Волгой. Ленин вдруг понял свою ошибку и издал новый закон - НЭП (новая экономическая политика). Люди воспряли духом, забыли былую нужду и лишения, взялись за работу. Коммун и ТОЗов не стало. Люди опять стали частниками, и через два-три года зажили прежней безмятежной жизнью.

- А как же мой дедушка Иоганнес? - вспомнил я вдруг.

- Да, хорошо что напомнил! - спохватился дядя Филипп. - Он прожил в Канаде несколько лет. Нажил там состояние и вернулся после революции. Раздал все имущество сельчанам и, забрав семью, уехал. Но переехать границу уже не смог. Граница была закрыта большевиками. Может, он и перебрался бы через границу, но случилось несчастье. По дороге поезд был обстрелян бандитами. Тяжело раненная сестра дедушки скончалась у него на руках. Похоронив ее на каком-то глухом полустанке, он сказал: "Возвращаемся на Волгу. Это Бог наказал меня за то, что покидаем свою родину!"

- Не подсказал ему Бог, что он через несколько лет будет раскулачен и с семьей отправлен на каторгу в Коми АССР, - сказал мой отец, сокрушенно качая головой.

- Ленин умер в 1924 году, политика НЭП продолжалась до 1928года, - продолжал дядя Филипп. - Теперь уже под руководством Сталина большевики вновь принялись изымать у крестьян все нажитое и сгонять их в колхозы. Люди не хотели добровольно отдавать землю, скот и все нажитое - вступать в колхоз заставляли их насильно. Но когда дела в колхозах, руководимых голодранцами, не пошли, начали искать виновных. Их стали называть "вредителями и врагами народа." Среди них оказались почти все основатели села, в том числе и ваши деды... А раскулачивать в нашем селе начали в 1929 году.

- Дядя Филипп, а что такое раскулачивание? - не выдержал Петька.

- Это когда у людей отбирают все до последнего цыпленка и прогоняют из села вместе с семьей. Для этого большевики создали комитеты, куда вошли бродяги и те, которые не хотят работать. Они были вооружены и люто ненавидели тех, кто жил лучше. Среди первых пятнадцати раскулаченных куттерян были твои, Яш, дедушка с бабушкой Вагнеры, и два неженатых их сына, Егор и Вольдемар. Их увезли ночью. Посадили на пароход и по Волге отправили в тайгу валить и сплавлять лес. По дороге дед Вагнер исчез бесследно. То ли он сбежал и пробрался в Канаду, то ли его арестовали и расстреляли. Что с ним случилось, никто толком не знает.

- А как же дядя Александр оказался с нами?

- Он ночью при погрузке в вагон, рискуя жизнью, сбежал и скрывался по нашим погребам и сараям. Всю родню долго таскали по допросам, разыскивая его. Нам, сынкам "кулаков," оставшимся в селе, не было покоя ни днем, ни ночью. Все неурядицы в колхозных делах приписывались нам. Вконец измученные, доведение до отчаяния, мы решили покинуть село... Все остальное происходило, дорогие мои, на ваших глазах. Ты Яша, наверно, не забыл то раннее весеннее утро, когда мы покинули наше родное село на Волге, - обратился он ко мне.

- Теперь вам, наверно, понятно, почему мы не сидим на одном месте. Никакие мы не враги и не кулаки. Мы сами не знаем, за что страдаем. Наверно, за то, что всю жизнь трудились, не разгибая спины. О господи, за что нам такое наказание!

- Подождите, еще не то будет, - сказал вдруг отец. - В библии написано, что перед концом света люди сами будут уничтожать друг друга. Людей станет настолько мало, что, увидев след человеческий, будут трепетать от страха.

Они долго и неистово молились, стоя на коленях. Мы с Петькой терпеливо ждали конца молитвы и, следуя их примеру, тоже сложили руки на груди. В голове от услышанного был полный хаос.

- А почему директора совхоза арестовали? Он же командир Красной Армии! А наша любимая учительница? Почему они стали врагами? Они же хорошие люди, что будет с их детьми? - допрашивали мы своих растерянных родителей.

- Они не враги! Это хорошо, что вы их не забываете! Не забывайте и о ваших безвинно страдающих дедушках и бабушках. Вы повзрослеете, времена изменятся, и узнаете когда-нибудь всю правду, - сказал дядя Филипп. - Все! На сегодня хватит вам и этого. Только запомните, об этом разговоре никому ни слова. Если разболтаете, нас всех отправят в тюрьму, а вы останетесь сиротами. И дядю Александра подведете. Его тоже могут забрать, если чекисты узнают, что он тогда сбежал. – УХ, смотрите у меня! - пригрозил нам кулаком Александр.

С глазами, полными страха и надежды, родители смотрели на нас. Отец мой поставил меня и Петьку на колени и просил повторять: "Мы рабы божие, Яша и Петер, перед лицом всемогущего Бога и своих родителей обещаем никому никогда, ни при каких обстоятельствах ничего об услышанном не рассказывать. Аминь!

Жизнь показала, что их тревоги были не напрасны. Наступали годы великих репрессий - 1937-38. Мы тогда жили в районном центре села Кутейниково. То в одном конце села, то в другом выявлялись "вредители, троцкисты, бухаринцы и прочие враги народа". В школе усиленно разъясняли о вреде, который они наносят молодой Советской власти, рабочим и крестьянам. Наслушавшись, школьники бегали громить и бить окна у новоявленных "врагов." Их дети становились предметом всеобщего презрения. С ними за одну парту никто не садился. От своих родителей, которые теперь от нас ничего не скрывали, мы слышали, что всех выявленных врагов судит какая-то тройка. Шпионов и троцкистов расстреливают сразу, а остальным дают десять лет каторги и пять поражения в правах (по рогам). Когда в газетах начали писать об арестах среди военных, отец заставил Александра снять воинскую одежду, которую он так любил носить. Еще бы! Он был молодой, симпатичный парень и собирался жениться. Вот только подходящей невесты, немки, не было. Складывая все в деревянный сундук матери, он сказал мне:

- Подрастешь, Яш, это все будет твоим!

Я был в восторге! Мне так нравился остроконечный красноармейский шлем и гимнастерка со знаками отличия Красной Армии... А самого Александра я любил больше родителей.

Мой дядя Александр (слева).

4

В Кутейниковке, районном центре Калмыцкого района Ростовской области, куда мы переехали в 1935 году, прижиться не удалось. Весь скудный заработок родителей уходил на питание. Ночами выстаивали в очередях за хлебом, крупой, маслом, керосином и другими товарами повседневного спроса. Пытались держать домашнее хозяйство, свиней, корову, птицу, но возникли проблемы с кормами. Да и содержать их было негде.

Однокомнатные квартиры находились в общих, похожих на кошары, бараках, без простейших надворных пристроек. Общий, с несколькими ячейками туалет на более чем сотню жителей барака, был во дворе. Воду таскали с пруда. Летом коромыслом и ведрами, зимой на санках. Там же стирали и полоскали белье. Для отопления каждая квартира имела свою печь с чугунной плитой. Топили тем, что было: курай, солома, кизяк. Нас выручали стружки и щепки, которые мы с Петькой таскали со строительства, где работали наши родители. Жители бараков были такие же бродяги, как и мы, только разных национальностей: русские, татары, украинцы, калмыки и несколько беглых после раскулачивания семей немцев. Вокруг бараков царила полная антисанитария. Вонь нечистот, днем - рой мух, ночью - тучи комаров и миллиарды клопов не давали людям житья. Зимой все это сковывалось морозом и превращалось в сугробы до самых крыш. В сортирах и прокопанных до сортира проходах творилось по утрам столпотворение.

В длинных, как туннели, коридорах общежития было темно и холодно. Из квартир разносился по коридору запах национальностей: у немцев - жареные семечки, у русских - кислая капуста, у украинцев - картошка в мундирах, у калмыков - протухшее мясо, у татар - кислый запах выделанных шкур и общая вонь немытых человеческих тел.

Напротив жила семья Горбуновых. Они часто приходили к нам по мелочам: то кружку им надо, то нож, то топор или просто пощелкать семечки и посплетничать. Но чаще всех посещала нас их темноглазая дочь. Она была шустра и непредсказуема:

- Меня звать Галя! - сказала она летом при первой встрече и, вытерев рукавом курносый нос, спросила: А тебя как?

- Яша, - ответил я неохотно, стругая палочку для чижика, - а тебе зачем?

- Ой, какой ты конопатый! Конопатый, конопатый! - запрыгала она передо мной, смешно ударяя себя обеими руками по ляжкам.

Увидев, как я начал краснеть и принимать позу атакующего, она взмахнула косичками, показала розовый язык и помчалась по переулку, поднимая пыль босыми ногами. Моя попытка догнать и поколотить её не удалась. Порхая передо мной, как стрекоза, она забежала в комнату и захлопнула дверь. Я обиделся. Через минуту девочка как ни в чем не бывало улыбалась в окно. Это было наше первое знакомство. Я действительно был конопатый: крупные конопушки разбросаны по всему лицу, как кляксы из коричневых чернил. Посмотрю, бывало, на себя в зеркало и вижу страшного "урода": выгоревший на солнце желтый волос делал меня похожим на сказочного чертика. Только рожек не хватало. А тут еще эта "шмакодявка." «Ну, погоди, поймаю за косички!» - успокаивал я себя. В ней было что-то заманчивое, озорное, веселое. Я вспоминал ее непритворное кокетство, этот розовый язычок между пухлых, бантиком, губ. «Красивая девчонка, - подсказывало что-то изнутри. - Нет, нет, все равно отлуплю! Надо выждать случай и поймать ее одну!»

Но куда там! Она, гордо закинув голову, обходила меня стороной, а если за чем-то забегала к нам, делала вид, будто меня не замечает. Когда наши взгляды встречались, обжигала темными, как ночь, глазами. А когда, кривляясь, передразнивала меня, казалось, что она смеётся над моим бессилием и беспомощностью. Это бесило и волновало. Однажды (это, кажется было зимой), я открыл дверь и увидел в коридоре её. Она копалась в сумочке у своих дверей. Наверно, не находила ключ от замка. Наши взгляды встретились. Я таинственно поманил ее пальчиком и пропустил в дверь своей комнаты.

- Ага, попалась! - закричал я, захлопнув за собою дверь. В тот же момент её сумка с картошкой загуляла по моей спине. Она била в мою грудь маленькими кулачками, стараясь прорваться к двери. Я обхватил ее за талию и прижал к себе. Она яростно сопротивлялась, дрыгая руками и ногами. Зацепившись за неровности пола, мы упали. Борьба продолжалась молча. Мы, как два тигренка, сопя и задыхаясь, катались по полу. Я чувствовал ее горячее дыхание, тепло разгоряченного тела, и почему-то пропадало желание её колотить. Оказавшись внизу, я вдруг разбросал руки и ноги и закричал:«Сдаюсь!»

- Ага-а-аа, сдаешься! - торжествовала она, сидя на мне верхом и прижимая к полу мои руки.

- А ты!.. Ты задавака! Обрадовалась? Да? - хрипел я, делая безвольные попытки подняться. - Ты презираешь меня, дразнишься! Я не нравлюсь тебе, я конопатый, а ты…ты… - задыхался я, не находя слов.

Румяная и решительная, она закрыла глаза и прильнула к моим губам. Очнулся я, когда за ней захлопнулась дверь. Первым делом я смахнул рукавом рубашки с губ противную мокроту ее губ. Схватив кружку с водой, я долго брезгливо полоскал над тазиком рот. В маленькое зеркальце на стене посмотрел на свои горевшие и распухшие губы и громко произнёс: «Дура ненормальная!» Но теперь, при встречах, у меня почему-то сладко ныло в груди. Тайком, краснея, я все больше присматривался к ней. Мне было стыдно, а ей хоть бы что. Она все чаще прибегала ко мне учить уроки или приглашала домой «пожрать» что-нибудь вкусное.

Зима была в полном разгаре. В конце февраля двухнедельный буран полностью похоронил наши бараки под сугробами, так что еле откапывали друг друга. Дружба наша с Галей крепла. Родители этому не придавали значения. Мой дядя Александр дразнил нас «женихом и невестой». Друг Петька все больше злился, что я реже стал к нему заходить. Всё его свободное время уходило на капризы матери по уходу за новым братиком, которого назвали Витей.

Целовались мы с Галей теперь все чаще. Мне с каждым разом становилось это приятнее. Первая брезгливость исчезла. Обхватив меня за шею, она впивалась в мои губы, как пиявка. Я обхватывал ее за талию, чувствовал подвижное тепло тела и от страха не знал, что делать.

- Мамка с папкой тоже целуются! Долго-долго! А потом папка берет ее на руки и несет на кровать, - шептала она мне на ухо. – Ну, Яша, ну попробуй! - просила она умоляюще, заглядывая мне в глаза.

Я непонимающими глазами смотрел то на нее, то на кровать, куда папка зачем-то уносил мамку. Показывая, как это делает ее папка с мамкой, падала мне на руки, и я волок ее на кровать. Там была она уже полной хозяйкой. Мы барахтались на постели до тех пор, пока она не оказывалась верхом на моем животе. Я покорно поднимал руки, разрешая расстегнуть рубашку. Затем она принималась деловито целовать меня, показывая проделки своих родителей. Начинала с макушки, потом глаза, нос, губы, шею, грудь и все ниже до живота. Когда переваливала губами пуп, я вскакивал от неприятного ощущения щекотки, которую терпеть не мог.

- И еще, когда я была маленькой, они часто играли в папку-мамку!

- Как это?

- Я тебе когда-нибудь покажу! Можно и сегодня! - спохватилась она, и полезла под кровать. Потарахтев там пустыми бутылками, вернулась раздосадованной:

- Эх, все выпили!

- А что выпили?.

- Водку или вино, все равно что! Они выпьют бутылку, потом папка кричит: "Мамка, раздевайся, будем играть в папку-мамку»! Знаешь, Яша, раздеваются голыми. Папка давит, давит, давит мамку! А она кричит: Ой, милай, еще хочу, - сказала она, вращая широко карими глазами, – наверно, водку!

- А ты пробовала?

- Не-е-ет! Они мне вино наливают.

За этим занятием и застали нас наши родители через несколько дней. Мой отец с субботы на воскресенье уехал с дядей Филиппом в Нем-Потаповку сватать Александру невесту. Родители Гали уговорили мать посмотреть с ними немое кино. При отце она, конечно, не пошла бы, но тут решила посмотреть, что это такое - кино. Любопытство взяло над религией верх. Едва в коридоре успел смолкнуть шум шагов и скрип морозного снега, Галя примчалась за мной. На столе стояла недопитая бутылка вина и чашка с квашеной капустой. Тут же стояло два граненых стакана и кусок черного черствого хлеба. Сияя, Галя кинулась мне на шею. «Вот! - показала она на бутылку и достала еще одну полную. - И водка есть! Хочешь - налью?»

Я со страхом и любопытством смотрел то на Галю, то на бутылку. В нашей родне никто никогда не пил. Бутылки с вином и водкой я видел только на прилавках магазина. Первое, что пришло в голову:

- Галя, это же грех! А если родители узнают?

- Папочка, на, держи, - сказала она таинственно и подала полстакана темной жидкости. - Папочка, милый, если хочешь меня, пей! Делай, как я! - она выпила содержимое, поднесла к носу кусочек хлеба, понюхала и торжественно положила в рот: « Аа-а-а-а!» - выдохнула она демонстративно.

У меня ныло под лопаткой, руки тряслись так, что темная жидкость в стакане выплескивалась наружу. В голове крутилась мысль - бросить стакан и бежать. Другой голос подсказывал: «А что подумает Галя? Ты же мужчина, сумей постоять за себя и свою подружку!» А Галя в это время блестящими от слез глазами смотрела на меня и тихо шептала:

- Ну, чего тянешь? Пей скорей и пойдем играть в папку-мамку!

Она подталкивала под локоть и подводила стакан к моим губам. Жидкость оказалась сладкой – не такой противной, как мне казалось. Через минуту, позабыв обо всем на свете, мы кружились вокруг стола, подражая старшим. У меня поднималась температура, кружилась голова. «А Галя, милая Галя! Какая она красивая, хорошая! - думал я, прижимая ее горячее тело к себе.

Мы выпили еще. Кажется, попросил я! Затем уже смутно помню. Галя, как всегда, упала мне на руки... Мы добрались до кровати. Она стояла передо мною голая и настоятельно требовала, чтобы я тоже разделся... Всё в доме кружилось и плыло. Свет лампы на столе то удалялся, то приближался... Потолок, окна, стены, печь, все терялось в тумане... А Галя... казалась сказочной феей. Нет, нет, богиней... Она командовала... Я подчинялся... И... провалился в бездну...

Меня мучило, обвивая волосатыми щупальцами, какое-то мокрое чудовище! Я отчаянно сопротивлялся и взывал о помощи!

- Мама, мамочка, ма-а-а-ма! - орал я, просыпаясь и дрожа от страха.

- Сыночек, сыночек! Я здесь!

Я открыл глаза и обрадовался родному голосу и тому, что это был всего лишь сон.

Передо мною все вращалось, как на каруселях. Меня тошнило. Мать подставляла тазик под болтающуюся во все стороны голову. Меня выворачивало наизнанку... Пробирал озноб... Бросало в жар. Трясло, что зуб на зуб не попадал.

- Ой мама, мамочка, родная, умираю! Аа-а-а-а! - орал я над тазиком, изрыгая содержимое желудка.

- Ах Гот! Крозер Гот! - молилась она, рыдая над своим чадом.

- Аа-а-а-аа! О-о-ох! У-у-о-о! - содрогался я всем телом.

С постели я не поднимался двое суток. Все молчали. Мне было стыдно спросить, почему не приходит Галя. "Что же произошло с нами?" - мучился я в догадках.

А произошло то, что родители досмотрели кино и вернулись домой. Меня не нашли. Соседи шумели и стучали в дверь, чтобы Галя открыла. Никто не отзывался. В окне горел свет, и через щель занавески они увидели нас на кровати голыми. Первое, что пришло им в голову: «С ними, наверное, что-то случилось!» Отец Гали силой сорвал с крючка дверь. Забежали и ахнули… Мы, голые, лежали в обнимку и что-то несвязно бормотали. «Пьяные! – наконец, дошло до них. - Быстрей и тише, чтоб никто не слышал!» - шепнул отец Гали и, подняв меня на руки, отнес домой.

Сватовство в Потаповке прошло удачно. Родители невесты не особо сопротивлялись выдать свою засидевшуюся дочь. В тот же вечер собралось несколько человек из родни невесты и наши - отец мой и дядя Филипп. За вечер выпили несколько бутылок водки, налузгали горы семечек, спели несколько заунывных немецких песен, и мой дядька Александр остался там. 0 какой-то свадьбе и разговора не могло быть. Оба, и жених и невеста, виделись впервые, а с дырявым карманом свадьбу не сыграешь. На том и порешили: сходить в сельский совет и зарегистрировать настоящий союз по-советски, по-пролетарски. Главное, невеста была немка и звали ее Миной. Вернувшиеся отец и дядя Филипп были выбором довольны. И еще сказали, что невеста в Кутейниковку ехать категорически отказалась и хочет, чтобы мы все переехали в Нем-Потаповку. А дядя Филипп заключил уже договор с председателем Нем-Потаповского сельпо, что они после завершении строительства школы в Кутейниковке переедут туда. Вечером вся бригада была у нас в гостях. О моем здоровье мать сообщила: "Шляется целыми днями на улице, не застегивается, вот и простыл." Я сгорал от стыда, что мама так беззастенчиво врала. Мне было неприятно и немного жаль ее. Она подозрительно посматривала в мою сторону, наверное, боялась, что я выброшу еще какой-нибудь непредвиденный номер, но мы с Петькой были целиком поглощены разговором старших: "Что за село? Кто там живет?

Они рассказали, что в селе живут в основном немцы. Колхоз называется именем немецкого революционера Карла-Либкнехта. Сельсовет, сельпо, правление, школа - все ведется на немецком языке. Колхоз большой, состоит из трех сёл, земли хватает, работы тоже. "Была бы шея, ярмо найдется," - добавил дядя Филипп, хитро ухмыляясь в рыжие усы. - Переедем, поживем, увидим.

Как мы переезжали и как нас "приняли" свои же кровные немецкие ухари, я расскажу в следующей главе, а сейчас хочу познакомить читателя с селом Немецкая Потаповка, с его историей и каким оно было ко времени нашего переезда.

В бескрайних степях Калмыкии между Доном и нижней Волгой, у балки Потапа, на косогоре, продуваемом со всех сторон жгучими ветрами, прилепилось немецкое село Потаповка. Сюда с незапамятных времен съезжались в поисках "счастья" безземельные молодые семьи из материнских немецких колоний Поволжья, Украины, Северного Кавказа. Кто и когда основал это село, осталось тайной потаповцев. Из рассказов старожил известно лишь, что землю у местных калмыцких богатеев арендовали еще до революции беглые молодые семьи колонизаторов и жили, как донские казаки, привольной бесшабашной жизнью. Если в материнских колониях села строились планово и капитально, то здесь, как и положено арендаторам, все постройки были временными. Стены домов выкладывались из глиняного самана, изготовляемого на месте в глиняных ямах. Стены выкладывались без фундаментов, крыши перекрывались местным материалом (кустарник, камыш, солома) под один общий прогон и смазывались толстым слоем глиняного раствора, смешанного с соломой. Деревянных полов не было. Пол жилья заливался тем же раствором, затирался коровьим навозом и посыпался белым речным песком. Деревья по улицам не высаживались, фруктовые сады не разводились. Основным занятием сельчан были посевы зерновых. Зерном рассчитывались с калмыками, излишки продавали. После зерна главной ценностью была солома. Ею топили, кормили скот, огораживали приусадебные участки, набивали матрацы, подушки и строили жилье. В каждом дворе было по 5-6 скирд - запас на круглый год. Зимы в этом краю были многоснежные и вьюжные. Приземистые мазанки Потаповки заносились буранами под самые крыши. Сугробы, как песчаные дюны в пустыне Сахара, покрывали село и степь. Улицы становились совершенно непроезжими, и сельчане откапывали друг друга из снежного плена. Лето было жаркое, а в иные годы - засушливое. В такие годы пыльные бури закрывали солнце, а суховейные смерчи поднимались до небес, увлекая за собой все, что попадало на пути. Дождливые годы приносили обильные урожаи и достаток. Осенними ветрами по степи перекатывались многочисленные перекати-поле. Они наводняли улицы и дворы до такой степени, что те становились непроезжими. Огромная балка и русло Потапы, по которой проносились весенние паводки в реку Сал, была не в состоянии поглотить эту стихию. Набитые до отказа перекати-полем и снежными сугробами русла степных речушек в весеннее половодье представляли жителям Потаповки и окрестным селам серьезную угрозу.

Социальные бури и потрясения, охватившие в 1917 году Россию, докатывались до Потаповской степной глуши лишь зловещими отголосками. Но уже в 1918 году за счет всякого рода политических делегаций, агитаторов, уполномоченных комиссаров на них обрушился шквал собраний, митингов, докладов, лекций и заседаний. В то время; как соседние казацкие станицы и калмыцкие кишлаки открыто встали на сторону контрреволюции, потаповцы поголовно служили в Первой Конной под командованием Буденного. Смутное это было время. Потаповка переходила из рук в руки. Но кто бы ни приходил к власти, все начинали с грабежей, насилия, экспроприации, запугивания и репрессий.

В округе происходил невиданный ранее взрыв ненависти. Повальные насилия и мародерство, массовые казни за неповиновения стали обыденным делом. Голод, спровоцированный гражданской войной, многочисленными продотрядами, продразверстками и унесший миллионы жизней, как-то обошел потаповцев стороной. Вернувшиеся с гражданской конармейцы-потаповцы с яростью принялись строить новую, добытую в боях счастливую жизнь. Многие полегли при яростных атаках против врангельцев, деникинцев, махновцев и при штурме перекопа в Крыму. Вернувшиеся гордились своими заслугами перед Советской Властью. К сожалению, время стерло из памяти фамилии тех, кто, не щадя живота, сражался за обещанный большевиками "рай на земле". Истощенные войной, доведенные до нищеты экспериментами военного коммунизма: продразверстками, коммунами, ТОЗами - потаповцы восприняли провозглашенный Лениным переход к новой экономической политике (НЭП), как божий дар за перенесенные лишения, за неисчислимые жертвы, положенные на алтарь революции.

- Вот она, новая жизнь, добытая в боях с контрреволюцией! - говорили теперь буденовцы, нацепив на себя знаки отличия и папахи-буденовки. - Не обманули нас комиссары! Земли сколь хошь, хоть задницей ешь. И аренду калмыкам платить?

- Вот им теперь! - показывали между ног сельские ухари. - Все теперь наше! - и горланили песню:

"С неба полуденного жара не подступи!

Конная Буденного рассыпалась в степи.

Эх, конница Буденного рассыпалась в степи,

рассыпалась в степи, рассыпалась в степи. "

Истосковавшиеся по земле, по мирному труду потаповцы грызли землю, а она, обильно политая кровью и потом, награждала их обильными урожаями. В Потаповке вновь, как в былые времена, на улицах появился задорный смех, запели голосистые гармони, зашумели веселые гулянки и свадебные выезды молодоженов. Всего через пару лет из села на выгон потянулись стада коров, овец, во дворах захрюкали свиньи и загоготали гуси. В Сальских степях вновь заговорили о знаменитых немецких тачанках, изготавливаемых потаповскими мастерами.

Неимоверный труд и радость созидания прервала в 1930 году коллективизация. Новые правители после смерти Ленина взяли прямой курс на ликвидацию новой экономической политики. Партию большевиков во главе с его величеством Сталиным не устраивал свободный ТРУД крестьян. Бредовые идеи "о мировой революции" требовали милитаризации страны. Милитаризация в свою очередь требовала индустриализации. Чтобы провести индустриализацию в аграрной, разрушенной дотла империи, в ход были пущены испытанные большевиками методы террора и насилия. Коллективизация была не что иное, как открытый государственный грабеж и закрепощение российского крестьянина.

Я не стану рассказывать, как в Потаповке проходила коллективизация, сколько раз сельчане обобществляли скот и хозяйственное имущество, сколько передохло скота. Об этом подробно написал Михаил Шолохов в книге" Поднятая целина", лучше не опишешь. Колхоз, созданный в Потаповке бывшими буденовцами в 1930 году, хоть со скрипом, но работал. Активисты села, в основном бывшие командиры Первой Конной, не стали ломать дров ради отчета "о сплошной коллективизации." Они под руководством первого председателя колхоза Г... построили вначале МТФ, скотобазы и общий колхозный двор, а затем приступили к обобществлению имущества и скота сельчан.

Колхозы, как и задумали кремлевские пираты, стали легкой добычей по выкачиванию сельскохозяйственной продукции из села. Теперь не было необходимости направлять в села вооруженные продотряды и силой изымать или выколачивать у крестьянина выращенную продукцию. Они теперь сами под лозунг "Первый хлеб родине" отвозили ее прямо с колхозного тока на приемные пункты и бесплатно. Неугодных руководителей, не выполнявших плана поставок, меняли как перчатки, - большинство из них бесследно исчезало в лабиринтах НКВД. Заменившие их становились покладистее или ревностными исполнителями указаний органов власти.

В 1937 году, ко времени нашего «вторжения», в Потаповке уже работал кирпичный и черепичные заводы, строилась МТФ, сельмаг, новая школа и действовала Машинотракторная станция (МТС). Люди постепенно приходили в себя, жизнь налаживалась. Не зря же пели:

Весел напев городов и полей

Жить стало лучше, жить стало веселей!

Но вернемся в Кутейниковку, в нашу комнату с замерзшими однорамными окнами и пылающим очагом, где продолжается обсуждение нашего дальнейшего хождения по мукам. В маленькой комнатушке, куда набилось двенадцать человек, было жарко и душно. Задумчивые лица наших родителей тускло освещала керосиновая лампа на столе. Косые тени маячили на стенах и потолке. На столе рядом с лампой стояла огромная :чашка с жареными семечками. Больше половины валялось на полу, скамейках, на столе. На дне чашки оставалось немного. "Теперь, пока не закончат все до последней семечки, не разойдутся."- думал я, посматривая на обшарпанную чашку.

- Александр женился и остался там. Он связал нас по рукам и ногам. У нас другого выбора нет. Придется переезжать в Потаповку, - сказал дядя Филипп, покручивая длинный рыжий ус. - Но учтите, я в колхоз не пойду! До осени работаем по договору, а там видно будет...

Из всего разговора мы с Петькой поняли, что переезжать будем весной, после завершения строительства начатой здесь школы. С Галей мы теперь встречались только в школе. Моя мать почему-то перестала ходить на работу и стала следить за каждым моим шагом. Родители Гали запретили ей заходить к нам в комнату.

- Сами творят, а нам нельзя! Так, Яша? - возмущалась она по дороге из школы, посматривая на меня глазами, полными слез. - Еще и отлупили... Весь зад распух!

- Галя, мы с тобою что-то неположенное натворили. Мои родители вообще молчат. Мне стыдно. Лучше бы поколотили!

- Эх ты! - отвернулась она от меня.

- Мы уезжаем! - крикнул я ей вдогонку.

- Мы тоже, через неделю! - сказала она, подбежала ко мне и, обхватив за шею, поцеловала так, что моя шапка свалилась с головы.

Через неделю они, не попрощавшись, уехали на станцию Куберле. А наша бригада в конце марта тронулась в Потаповку. В те времена было легко переезжать. Коек, кроватей, столов, скамеек, стульев не перевозили, их сколачивали на месте из горбылей или старых досок. Все имущество четырех наших семей разместилось на двух подводах. Тридцать пять километров мы на бычьей тяге по весенней распутице преодолели за световой день. Снега в степи было еще много. Вершины холмов уже оттаяли, и оттуда тянуло весенним степным духом. Голова кружилась от тепла, воздуха и желания побегать или попрыгать на парящихся проталинах. Кругом до самого горизонта ни души. Как в песне: "Степь да степь кругом, путь далек лежит," - думал я, сидя на передке телеги, посматривая в разбуженную теплом степь. Под вечер быки, почуяв жильё, все усерднее налегали на огромное деревянное ярмо, висевшее у них на шее. Они знали, каким бы ни был тяжел и долог путь, они возвратятся к стойлу, где их накормят и хоть на время снимут это проклятое ярмо. А кто и что ждет впереди нас?

Александр, веселый и радостный, встретил нас за селом. Со мной и Петькой он поздоровался, как со взрослыми, за руки.

- Ну, как, орлы! Готовы учиться на немецком? Здесь русской школы нет! - шутил он, посматривая на наши растерянные лица. – Ну, ничего... русский и калмыцкий вы знаете хорошо, а немецкий для вас, что семечки щелкать! Вы же - немцы!

Нас развезли по заранее приготовленным Александром квартирам, снятых за плату у местных немцев. Крузовых выгрузили при въезде в село. Остальных повезли по центральной улице через все село. Наше шествие через село, как мне казалось, было очень забавным. Наши телеги по раскисшей, не мощеной улице врезались по самую ступицу колес. Быки, изгибаясь в дугу, тянули их на последнем дыхании. Люди у калиток, группами и в одиночку, с любопытством встречали и провожали глазами невесть откуда прибывших "чужаков."

У сельпо из группы молодежи послышался окрик :

- Эй, Александр, это и есть твое приданое невесте? Так, так... Осчастливил же ты своих сватов! А что их к Вернерам не везешь? К теще? - язвил кто-то под хохот собравшихся.

Окружив нас, толпа деревенских пацанов ревела искривленными рожами, дразнилась и стреляла из рогаток. Никто из сельчан их не одергивал и не останавливал. Мы, приезжие, были для них чужими. Наши родители воспринимали все это с олимпийским спокойствием и мирно покрикивали на измученных быков. "Вот гады! - думал я, посматривая на своих сверстников, месивших у бричек грязь. – Ну, подождите, мы с Петькой еще покажем вам, где раки зимуют." Я, сидя на передке телеги, внимательно присматривался, стараясь запомнить хоть одного из них

Дядя Филипп с женой, которую он тайком привез с Поволжья, сошел в центре села, а нас выгрузили у калитки самого крайнего недостроенного дома. Встретили нас довольно настороженно. Хозяин назвал себя Андреем Геффель. Рядом стоявшая светловолосая девчонка моего возраста назвала себя Эммой и тут же спросила:

- А тебя как звать?

- Яша-а-а-а. - назвал я свое имя, по-русски.

- Я-яша, яш,- ворочала она языком. – Значит, по-немецки Якоб.

Нам показали одну из трех комнат, куда мы поспешили занести свое нехитрое имущество. Печи на первых порах топили хозяйской соломой из скирд, стоявших в обширном дворе. Воду носили из общего колодца, который обслуживал десяток дворов.

Через два дня я в сопровождении Эммы появился у школы. Там меня и Петьку уже поджидал Александр, который и завел нас к директору. Показывая на нас, он разговаривал с директором по-немецки. Директор пытался говорить с нами на литературном немецком языке, но мы ничего вразумительного выдать не могли.

- Фот фидишь? - обратился он к Александру на русском языке. - Как их мошно посашать в шетворты и финыфты классоф?

Петька подавился смехом, закрыв руками рот. Я, глядя на него, тоже не выдержал и, мы, как два дурачка, присев на корточки, расхохотались на весь кабинет. Директор, длинновязый худой немец, смотря на нас через пенсне, тоже засмеялся. Через минуту мы все четверо смеялись до слез, показывая друг на друга.

- Гут-гут! Карошо, самешательный репятки. - подлил он масла в огонь.

Мы с Петькой, уже сидя на полу, задрыгали ногами. Первым хватился Александр и, подняв нас за шиворот, выставил за дверь. В коридоре мы столкнулись с вывалившими на перемену школьниками, и смех сразу прошел. Нас, как молодых бычков, попавших в чужое стадо, окружили и рассматривали всей школой. Не договариваясь, как учил нас еще в четвертом совхозе Гриша, мы заняли круговую оборону - спина к спине. На первый раз обошлось мирно, вовремя прозвучал звонок.

Вышедший от директора Александр сообщил, что меня вместо пятого вернули в четвертый класс, а Петьку - в третий. Разводил нас и знакомил с одноклассниками завуч школы, не знавший ни слова по-русски. Когда мы вошли в класс, учитель и ученики, гремя партами, повскакивали с мест и вытянулись, как истуканы, как марионетки, и после одобрительного жеста завуча сели на место. Пронизываемый десятками любопытных глаз, я стоял у доски, краснея и не зная, куда девать руки и ноги. Рассказав тем временем, что я приезжий, что жил много лет в "братской семье" народов СССР, что не знаю родного немецкого, завуч попросил учителя и учеников, чтобы они мне во всем помогали. Учитель записал меня в классный журнал и показал пустующее место в крайнем ряду. Все сидели ко мне спиной. Никто не мешал мне рассматривать новых одноклассников. Вскоре я определил, что половина класса были девочки. Они, по тогдашней моде, были все с коротко, под "кобылку", обрезанным волосом. Одна из них была такой же рыжей и конопатой, как я. Все в классе были на год моложе меня.

Я с любопытством всматривался в незнакомые спины и косился на рядом сидевших девочек. Они так же вполоборота, кто с улыбкой, кто всерьез, с интересом рассматривали "чужака". Эмма оказалась в том же классе, но она делала вид, что меня не знает.

Литературный немецкий я вообще не понимал и не слушал преподавателя. На переменах я не мог разговаривать даже на диалекте родителей. У них были совершенно другие интонации и ударения. От своего волжского наречия я приходил в ужас и, краснея, молчал. Над каждым моим словом раздавался взрыв хохота. " Чужой среди своих"! - думал я, разыскивая Петьку. Встретившись, мы «шпарили» на русском, матерились, ругали этих гансов, обзывая их "штрулями, фрицами", точно так, как нас обзывали русские в тех школах, где мы до этого учились.

В школе мы с Петькой не давали себя в обиду. Заняв круговую оборону с криками: "Держись, гансы наступают!" - мы отражали любые атаки. Зато нас ловили после школы поодиночке и избивали до синяков только потому, что мы жили в разных концах села. Но так продолжалось недолго. Прослышав про нас, "русских" забияк, к нам потянулись русские ребята и девчата, учившиеся в этой школе с первого класса и владевшие чистым литературным немецким языком. Первым при очередной потасовке к нам примкнул сын главврача сельской больницы, Анатолий Пролеев.

- Держись, ребята! Я с вами! - закричал он по-русски и вклинился в нашу оборону.

Сынки Вольфовых, прославленные драчуны из нижней части села, дрогнули и отступили, пообещав меня перехватить по дороге домой. К концу занятий Анатолий привел и познакомил нас со своим другом, одноклассником Виктором, сыном директора МТС.

- Мы пойдем тебя провожать,- заявили они. - Мы знаем этих Вольфовых! Измолотят и пожаловаться не дадут! Петька живет в нашей стороне. Возвращаться будем втроем.

Виктор и Анатолий учились в пятом, как раз в том, куда я должен был попасть по возрасту и знаниям. Русским, конечно! Теперь нас "руссен" было уже четверо. Ого-го! Нас голыми руками не возьмешь! Легче стало с учебой. Анатолий прекрасно знал немецкий. Он помогал изучать мне немецкий, а я обучал его русской грамматике. Родители нашу дружбу одобряли.

Потаповка условно делилась на два "враждующих" лагеря - верхний и нижний. Граница проходила в центре села через боковую улицу у сельпо. Школа, клуб, правление колхоза и сельский совет находились внизу. Библиотека, МТФ и МТС находились вверху. Нижние - была первой бригадой колхоза, верхние – второй. Река Сал, куда впадало извилистое русло Потапы, протекала в трех километрах северо-западнее села. Потапа бурлила только весной, промывая и прочищая русло от перекати-поля и наметенных зимой снежных сугробов. Вот и сейчас полая вода подступила к самому селу. К счастью, прорвав на своем пути огромные ледяные заторы, вода начала спадать. На лугах, около огородных плетней, оголилась бурая, илистая земля, пластом лежал наплав: оставшиеся от разлива обломки сухого камыша, ветки, куга, прошлогодние листья, прибитый волною хлам. Степь, освободившись от снега, зеленела молодой нежной травкой, от зяби, поднятой осенью, поднимался легкий пар, что таял в синеве весеннего неба. Над разливами и проталинами носились тучи перелетной птицы. На зорях к огородам подплывали в поисках корма дикие гуси, хазарки и стаи уток. По простору весенних разливов, взлохмаченных ветром, волна качала белопузых чирков.

Ружей не было. За хранение огнестрельного оружи сажали в тюрьму без суда и следствия. Мы по дичи палили из самопалов, которые изготовлялись под руководством Анатолия в его сарае. Он набрасывал схему, Виктор в мастерских МТС из трубки изготовлял ствол, мы с Петькой делали деревянный приклад и окончательно дорабатывали его. Порох добывали, копаясь в старых, сгнивших с времен войны соломенных ограждениях, куда когда-то прятали оружие и боеприпасы отступавшие из Потаповки противники. Потаповка, по рассказам буденовцев, была местом ожесточенных боев между белыми и красными. Село переходило из рук в руки по нескольку раз в сутки. Копаясь как "жуки в навозе," в гнилье старых соломенных скирд и ограждений, мы находили боевые патроны и вынимали из них порох. Поджигался порох в стволе самопала обыкновенной коробкой от спичек. Спичка привязывалась к миллиметровому отверстию сбоку у основания ствола. Теперь оставалось правой рукой направить самопал, а левой чиркнуть коробкой и, зажмурив глаза, - ж-ж-жаах!

Испытания нового самопала производил Анатолий. Мы втроем стояли за его спиной и ждали результата и заключения. После того, как один из них взорвался у него в руках и он по чистой случайности остался невредим, мы бросили эту затею и переключились на авиацию, приступив к "проекту" безмоторного планера. Мы хотели летать выше всех, быстрее всех и дальше всех и потому посещали все созданные в школе кружки: хореографический, литературный, музыкальный, авиамодельный. Были членами Осовиахима, ГТО,* но нигде не смогли толком зацепиться.

Анатолий был начитанным парнем с множеством планов. То он собирался стать переводчиком и поступить в институт иностранных языков, то он собирался стать летчиком и поступить в летное, или, понюхав в ларьке у колхозной пекарни запах теплого хлеба, собирался стать пекарем. В кружке самодеятельности он загорался желанием стать актером. И если у него появлялась новая "мысля,"он задумчиво чесал затылок и говорил:

- А что, если?..

- Землю прорыть и выйти на ту сторону? - язвил Виктор.

- А что, если?..

- Живого зайца проглотить!? - дружно смеялись мы и загорались новыми идеями.

В середине апреля занятия в школе на неделю остановили и всех способных двигаться бросили на "борьбу с врагами колхозного строя" - грызунами. Каждому к поясу подвязывалась бутылка с ядом и палочка с ватой. Рассыпавшись цепочкой, мы под руководством классного руководителя искали норы сусликов, опускали туда палочку, смоченную ядом, и затаптывали ее ногами. Когда яд кончался, каждому классу давали водовозную бочку на гужевой тяге и ведра. В нору суслика заливали несколько ведер воды и ждали, пока он высунет голову. Схватив моргающего и задыхающегося зверька за шиворот, вытаскивали на свет божий. Тут же убивали и закапывали. Это было, конечно, очень жестоко.

Однажды Анатолий и Виктор там, в степи, подвели ко мне двух своих одноклассниц и предложили познакомиться.

- Я Мария Либутская! - сказала та, что поменьше, и, улыбаясь голубыми глазами, протянула руку. На лице ее мелкой россыпью виднелись такие же, как у меня, конопушки. Только мелкие...

- Я Марейка Молдаванко! - сказала другая, обжигая темно-карими глазами, с белыми, мелкими, красивыми зубами. Из-под косынки выглядывал темный мелко-кучерявый волос. Она была на голову выше и, как мне показалось, с шеей лебедя.

- Меня зовут Якоб, по-русски Яша! - сказал я, краснея, как рак, отчего мои канапушки становились еще темней и заметней.

- Он нашего возраста, но из-за незнания родного немецкого его вернули в четвертый, - сказал Анатолий, рисуясь перед девчонками.

- Это несправедливо, надо поставить вопрос на совете отряда и призвать директора к порядку!

- Сегодня у нас в классе будет литкружок, приходите вместе, - сказала Мария. - Будем читать Островского "Как закалялась сталь".

На вечер я прихватил с собой Петьку. Поскольку кружок вела Мария на русском языке, любителей из местной немчуры почти не было. В начале занятий кто-то, кажется Виктор, предложил произнести пионерскую клятву. Когда все встали, Мария (вслед за нею и мы) подняла ладонь ребром ко лбу и торжественно произнесла:

ПИОНЕРЫ, ДЕЛУ ПАРТИИ ЛЕНИНА, СТАЛИНА БУДЬТЕ ВЕРНЫ !

- ВСЕГДА ВЕРНЫ ! - гаркнули мы дружно.

К концу вечера я был без ума от Павки Корчагина и чуть-чуть влюблен в Тоню Туманову!

- Вот здорово! А Максим, беляков-то, как? А ! - волновался Петька. Потом мы пели Интернационал и провожали по домам девчат.

В художественной самодеятельности из-за незнания немецкого меня и Петьку использовали на пирамидах да ещё мы открывали и закрывали занавес. Правда, когда пел хор, мы "для массовости" тоже стояли в заднем ряду и шевелили губами. Перед открытием занавеса наши преподаватели в обязательном порядке проводили политагитацию. Читались политические статьи из газет и журналов о троцкистах, бухаринцах и многочисленных врагах молодой Советской власти; о шпионах, диверсантах, вредителях и прочей сволочи, засевшей в верхах руководства. Агитаторы и политинформаторы призывали сельчан к бдительности. Приводились примеры павших пионеров и комсомольцев от рук ползучих гадов! "Враг среди нас! - толковали они. - Осмотритесь, и вы поймете, почему и отчего вы стоите сутками в очереди за хлебом, в магазинах нет элементарных товаров повседневного спроса: спичек, соли, керосина, ниток, иголок и т.д. Нет лекарств, среди детей свирепствует корь, скот дохнет от рожи, чумы, сибирской язвы, поля засоряются повиликой, кускутом и пасленом! Вся эта зараза нелегально забрасывается в колхозы и совхозы, чтобы подорвать Советскую власть изнутри. Враг вновь, как в 19ЗЗ году, хочет нас задушить костлявой рукой голода. - диктовали нам со сцены: - Смерть отщепенцам и предателям трудового народа!"

- Смерть, смерть! - кричали мы за занавесью.- Смерть, смерть, смерть! - раздавался гул в переполненном зале.

- Да здравствует наш вождь и учитель, великий Сталин! - кричали мы, открыв занавес. Все вставали и пели Интернационал. Над входом в школу висел теперь громадный портрет Сталина, а под ним на красном полотне лозунг: СПАСИБО ТОВАРИЩУ СТАЛИНУ ЗА НАШЕ СЧАСТЛИВОЕ ДЕТСТВО. На уроках пения мы пели песни только о нем.

Сталин наша слава боевая,

Сталин нашей юности полет,

С песнями, борясь и побеждая,

Наш народ за Сталиным идет!

Колхоз давно отсеялся. Взошла и покрыла землю остролистая пшеница. Трава подросла так, что грачи стали скрываться с головой. За неделю до майских праздников колхозных и частных коров выпустили на выпаса. Застоявшиеся после долгой зимы, они бесились, подпрыгивали, мычали и, выпучив глаза, срывались с поводков и убегали со двора. Последние известия прошлой ночи расползлись по селу, как ползучий весенний туман.

- Слыхали, ночью арестовали бухгалтера МТС Богдана Экгардта? - шептались у колодца бабы. - Люди стоявшие с вечера в очереди за солью, видели, как его, полуголого, вывели из дому. Жена и дети так кричали, так плакали...

- Неужели шпионом оказался?!

- Да выпустят его, он же плохого никому не делал! Бедная Лиспет...

- И Шульдейс Андрея, колхозного конюха, арестовали! - молнией пронеслась по селу еще одна новость.

К обеду пришло известие с овцефермы, что повесился бригадир фермы Лихтенвальд, что его не успели арестовать!

- Во дела! - шумела молодежь в школе. - Сразу три вредителя в Потаповке!

- Экгардт, Экгардт, дядя Богдан... - шептал Виктор, то бледнея, то краснея. - Это же друг моего отца, главный бухгалтер МТС! Не может быть, не может быть! - стонал он, присев на корточки.

- Ты что? Чекистам не веришь? - напали на него старшеклассники и комсорг школы. - Смотри, Тычко, далеко зайдешь!

Детей «врагов народа» презирали всей школой. Никто из старших или преподавателей не защищал их от нападений разнузданной молодежи. Ваня, сын Экгардта, учился с Петькой в одном классе, они сидели за одной партой и были большими друзьями. Петька бросался на обидчиков с кулаками, и ему частенько перепадало:

- Он недавно появился в классе, надо проверить его благонадежность! Наверно, тоже какой-нибудь вражина? - шептались школьные "активисты".

В МТС-е, в колхозных бригадах, в школе прошли массовые собрания, где политработники разоблачали "содеянные преступления".

«Оказывается», отец Вани создавал в МТС из числа инженерно-технических работников и механиков группу содействия блоку троцкистов, которых нужно вытащить на всенародное осуждение. Пока разоблачили только троих. Один из них ушел от ответственности, повесился, но успел заразить свиноферму сибирской язвой. У Шульдейса, оказывается, нашли в клетке мышей, зараженных куриной чумой. Он уже сознался, что действовал под руководством троцкиста Экгардта. О как! А коммунисты, комсомольцы, пионеры, честные колхозники проморгали, пригрели врагов. Повесившийся висел на перекладинах крыши скотобазы двое суток. Его не разрешали снимать и хоронить до прибытия районного прокурора. Ферма была от села в шести километрах. Несмотря на это, любопытных было немало. Наша ватага побывала там в тот же день после обеда. Мы устремились туда напрямую, вброд преодолев Потапу и вдвое сократив расстояние. Весеннее солнце светило ярко и ласково. От легкого ветерка колыхалась буйная зелень и россыпи белых, синих, желтых, красных цветов.

Жизнь, разбужденная весенним теплом, набирала силу. От буйной зелени и медового запаха цветов захватывало дух. Хотелось жить и наслаждаться жизнью! "Почему он повесился в такое время года? В такую красоту? - думал я, шагая по степи рядом со сверстниками. - Как это можно просто так взять и лишить себя жизни?"

- Ребята, почему человек лишает сам себя жизни? Что для этого нужно натворить? - задал я вопрос, волновавший, наверное, всех. - Зачем?

- Зачем, зачем, зачем! - передразнил меня Виктор Тычко. - Из кино, книг, газет мы знаем, что классовые враги Советской власти боятся народного правосудия. Сколько беляков, царских офицеров перестрелялось в гражданскую... А Орджоникидзе... Жена Иосифа Виссарионовича... Все они враги! Сами себя пых пы-х-х-хе! Так и этот...

- Да ты что! Жена нашего вождя и учителя тоже? - вылупили мы глаза. - Не .может быть! Брешешь, Виктор, или честное пионерское дашь?

- Это я и от родителей слыхал, - сказал Анатолий, поддержав Виктора. - А этих, что взяли, будет судить "тройка"!

- А что такое «тройка»?

-"Тройка"- это созданный партией специальный карательный орган из соратников Сталина для борьбы вот с такими... Народный суд больно долго тянет... А "тройка"сразу к стенке, или десять лет каторги, плюс пять «по рогам».

Я не стал спрашивать, что такое "по рогам," но подумал: "На бойне, когда режут скот, бьют быков молотом между рог. Наверное, это что-то в этом роде". У скотобазы стояла гробовая тишина. Ворота кошары были закрыты на засов. В домике - ни живой души. Только там, в степи, возились у отары люди. Вокруг них бегали собаки. Как мы потом узнали, они пересчитывали овец по заданию правления колхоза и прокуратуры района.

Незаметно обойдя скотобазу, заглянув в окно жилого дома и никого не обнаружив, мы направились к кошаре. Из трех ворот мы выбрали средние. Раскрыв настежь одну половину, мы опешили. Перед нами, не доставая земли, висел мертвец! Мы в ужасе бросились врассыпную! Я никогда не видал ничего более страшного. У меня с перепугу тряслись поджилки и началась икота. Ворота, брошенные нами, стояли открытыми и, мы издали смотрели на висевшего. Постепенно привыкая, мы, упрекая друг друга в трусости, приблизились к воротам настолько, что мертвеца можно было рассмотреть. Он был одет в старую, латаную фуфайку, замасленные ватные брюки, обут в старые, порванные, с протертыми подошвами кирзовые сапоги. Шапка-ушанка и лестница валялись рядом. Конопляная веревка с затянувшейся на шее петлей была натянута как струна. Голова выше петли наклонена в сторону. Вздутые глаза, казалось, вот-вот вывалятся из орбит, лицо и закушенный язык были синие. Шея и все туловище были настолько вытянуты, что ноги казались короткими, как у ребенка. Одежда свисала, как на огородном чучеле.

Вблизи базы послышались голоса людей, лай собак, и мы скрылись в степи. Ночью мне снились кошмарные огородные чучела, человеческим языком они просили их снять с надоевших палок... Как я ни старался, но дотянуться до них не мог, затягивала какая-то вонючая трясина. Я стонал, барахтался, но меня затягивало все дальше… Проснулся я на руках отца, трясясь в поту, как загнанная лошадь.

С наступлением весны стычки между верхними и нижними сельчанами усилились. На полянах за селом происходили жестокие кулачные бои, начинавшиеся пацанами нашего возраста, заканчиваясь силачами старшего возраста. У верхних - неимоверной силой славился кузнец МТС Яков Каист, его поддерживали братья Бадты и Вернеры. У нижних - братья Вольфы, Вундеры, Экгардты. Особенной силой отличался Вольф Яков - отец старшеклассников Виктора, Якова и Райнгольда Вольф. Однажды Яков на спор с мужиками взвалил на себя у сельпо мешок с песком и унес его к главному бухгалтеру Либутскому во двор, что жил в двухстах метрах через улицу. Там же спорившие выпили залпом по бутылке водки и разошлись по домам. Традиция соревноваться в искусстве ведения хозяйства, спортивных играх, лихих гулянках и, конечно, драках между нижними и верхними тянулась в Потаповке с давних пор. Это они унаследовали от донских казаков. Но стоило прослышать, что русское, казацкое или калмыцкое село собираются померяться силой с потаповцами, как все село выступало единым фронтом. Они так же, как и донские казаки, презирали заезжих. Прижиться было очень трудно. Это мы испытали на себе.

Так как все мои друзья жили в центре села среди верхних, нижние меня не признавали. Пробраться в школу или домой в конец села было очень сложно, и я вечно ходил с синяками. Наверно, только из-за этого мои родители перед праздником переселились в центр напротив сельпо к Бадт Матыльде, в половину её мазанки. Сама она переехала к родственникам и оставила нам обширный двор С дворовыми пристройками. Я был без ума от радости, целовал родителей и обещал им исправить все двойки по немецкому языку. Общежитие, в котором жили Либутские и Марейка Молдаванка, оказались по соседству. До дяди Александра и до Крузовых было рукой подать. И Пролеев Анатолий жил неподалеку в здании медпункта рядом со школой .

- Ура-ура-ура! - поздравили меня мои друзья, и мы под прикрытием ночи пробрались в стан к нижним и устроили погром спортивным снарядам, установленным на лужайках за селом. Веревки порезали, а столбы от качелей, турников и футбольных ворот подпилили ножовками. "Заложника", на котором можно было отыграться, отлупив его, у них теперь не было. Давясь от злости, они ремонтировали свой спортинвентарь и клялись отомстить! А мы с высоты желтого яра торжествовали победу, наблюдая за ними в старый, времен гражданской войны бинокль.

Земля набухала от влаги весенних дождей, а когда ветер раздвигал облака, млела под ярким солнцем и курилась голубоватым паром. За выгоном буйно цвели полевые цветы, их запах к вечеру разносился по селу и будоражил сердца девушек. У колхозного клуба, сзывая сельчан на танцы, трубили голосистые кларнеты. По селу, по улицам и переулкам слышались задорные песни и звонкий перелив гармошек. Завтра Первое Мая - праздник весны и цветов. Над сельским советом и колхозной конторой развевались красные флаги. Через улицу была натянута веревка и вывешен транспарант: ДА ЗДРАВСТВУЕТ ПЕРВОЕ МАЯ - ДЕНЬ МЕЖДУНАРОДНОЙ СОЛИДАРНОСТИ ТРУДЯЩИХСЯ ВСЕХ СТРАН!

Пятый класс Нем-Потаповской НСШ. Во втором ряду

слева директор школы Неб В. В

(продолжение следует)