Владимир Штеле

1. Симметричная женщина и наивные люди

Ой, Людка красивой была! Всё у ней было круглое, тугое, веское. Воскобойников говорил о ней: «Женщина симметричная с правильным расположением центра тяжести».

Давно замечено, что, если на бабу многие мужчины жадно поглядывают, ей становится щекотно, а от этого увеличивается амплитуда колебания нижней части тела при ходьбе. И Людка, когда шла уверенно по коридору санэпидстанции или шагала по деревянному тротуару к продуктовой лавке, отталкивала уверенными движениями своего зада все завистливые взгляды, все сплетни.

А к такой красоте сплетни и не прилипают, они только сопровождают её, оставаясь на почтительном расстоянии, хотя переживания из-за этого, конечно, возможны. Но Людкина душа к пересудам не чувствительна. Чувствительно у неё только тело, о чём совершенно открыто, даже горделиво, рассказывал Петя, её муж или полюбовник, – точно не известно, а зачем нам это знать, если всё равно этой информацией с личной пользой не воспользуешься.

Времечко наступило подлое – везде личный интерес верх взял. Мы каждый вечер всем посёлком отслеживаем относительные колебания мировых валют и положение мировых индексов акций, а потом пересчитываем наши пенсии и зарплаты в доллары или в йены, получается вроде как бивалютная корзина. Интересно: то вниз идёт, то вверх. Чаще вниз. То у нас аж сорок один доллар в корзине, а то и тридцать восемь. Но чаще – тридцать семь.

Те, кто уже давно без работы сидят, – завидуют и не смотрят экономический блок московских новостей. А зря. Из Москвы говорят, что постепенно всё налаживается. Москва – город оптимистов. Она столетия притягивала к себе оптимистов и активистов, оставив в российской провинции народ, которому всё по барабану. Это я про нас, поселковых, про Людку и про её Петра. Вот зачем он так о жене или о любовнице, – чёрт их поймёт, – рассказывает? А потому, что нечем ему гордиться, кроме как своей бабой, её чувственностью.

Это талант редкий даже у нас, в Сибири, где природа очень щедрая, но не всякая женщина может так беззаветно отдаваться любви, как Людка. «Как в смертный бой идёт, откудова возврата нету», – говорил Петя, а пальцы его при этом дрожали, и с папироски сыпался непрерывно мелкий пепел. Глаза он вопросительно округлял, казалось, – довела его эта полюбовница до состояния критического, однако, когда первую бутылку заканчивали, Петя становился уверенным, часто вскидывал свои ладони вверх и тему своих интимных отношений с Людкой развивал дальше в ещё более красочной форме.

Короче, он был поглощён своей любовью, или любовь Людкина его поглотила. А вроде мужчина опытный: успел и на южный Урал съездить к родне, где предпринимательством занимался, и отсидеть два года – это уже на северном Урале. Но домой вернулся, в наш посёлок, где жить в любые времена хорошо можно, потому что огороды у нас бескрайние и бесплатные. Вот над этим вопросом, – почему у нас огороды бесплатные, – мы никогда и не думали. Это – будто как дары природы, как бесплатная черёмуха за излукой Жёлтой речки, или бесплатные поля груздей, появляющиеся ближе к осени рядом с заброшенной деревенькой Комаровка. Там-то Людка и родилась.

А про то, что в посёлке хорошо жить можно, нам объяснил Володя Пистель. Это наш, местный, только он немец, а вернее, немецкую фамилию носит, а в остальном – никакого отличия, например, от Петьки Сотникова, только Пистель мельче и дурнее его. Надо сказать, что эти Пистели – люди ненадёжные. Хотя, спасибо Володе, – он нам глаза раскрыл, мы-то всегда всем недовольны, особенно, когда несправедливое соотношение рубля к доллару наше проамериканское правительство установило, и Чубайс больного Ельцина танцевать заставил на выборах, а потом насильно на трон президента посадил.

Мы хотя и дураки, но понимали, кто заправляет в стране, кто её раком поставил, чтобы её либерализировать в личных интересах. Но нас, поселковских, не спрашивали и слово нам не давали, а если бы и дали – то мы от неожиданного внимания к себе смогли бы только звуки невнятные издавать, напоминающие, если выбросить паузы между звуками, матерки.

В общем, опыт общения со средствами массовой информации у нас отсутствует совсем, есть только опыт поглощения продуктов средств массовой информации в неумеренных объёмах. Это я про сериалы. Особенно любим смотреть по телику, как веселятся московские звёзды, как отмечают они свои юбилеи, как друг друга чествуют, обнимаются, целуются. Отношения почти семейные. Звёзды, наконец, стали зарабатывать миллионы, как на Западе, поэтому они светятся от негаданного счастья. Осталось только подтянуть к западному уровню зарплату рабочих, крестьян и библиотекарей. Но это профессии вымирающие, владельцам этих несовременных профессий можно зарплату и не подтягивать, – проблема сама скоро рассосётся.

Стране нужны бизнесмены и чиновники, а бизнесменам и чиновникам (бизнесменам при должности) нужна экономическая свобода – это, когда они могут безнаказанно заниматься спекуляцией и беззаконием, а их, как священных коров, трогать нельзя. Уже скоро всё разворуют, порушат последнее в бывшем Советском Союзе, а потом объявят виновным Владимира Владимировича, посадят, бедного, вместе с его личным центральным комитетом, а сами разъедутся по англо-саксонским странам, где русских воров привечают, так как плотность собственных воров ещё пока достаточно низкая.

Но мы всё же думаем, как все наивные люди, что плохое рассосётся, а светлое будущее всё же настанет. Ведь все признаки движения в сторону цивилизованного западного мира налицо: свои миллиардеры – есть, свои проститутки – пожалуйста, хотя, этого было и раньше достаточно, только бесплатно, как огороды. У грамотной московской общественности и в заинтересованных зарубежных кругах есть, правда, опасения – говорят, всё ещё демократии нам не хватает. Мол, тяготеем мы, российский народ, к ограничению свободы. Да, тяготеем. Да, хотим, наконец, вечером, после тёплого заката солнца на нашей деревянной набережной у речки посидеть и не бояться наших буйных отморозков. Да, хотим отправить, если не на Колыму, то хотя бы в Мариинскую колонию, как минимум десять десятков наших поселковых «бизнесменов» и чиновников.

Но как эти наши пожелания с расширением демократии совместить? Хватает нам демократии, хватает, спасибо за заботу, нам не хватает совсем другого. Сказать вслух – что это «другое» такое – не можем, так как это государственная, а значит, народная тайна. Можем только признаться, что выезд за пределы наших новых границ нас не интересует по двум причинам: во-первых, на это денег нет; во-вторых, после того что нам Володя Пистель про Германию рассказал, нам никуда уже и не хочется.

2. Станция Анжерка

Объяснил нам Володя всё, мы сделали вид, что поверили ему, но убеждены в одном: раньше в посёлке лучше было. И зимой было хорошо, и летом, а особенно – осенью.

Листья, уже давно засохшие, всегда первые чувствовали надвигающиеся перемены. Они ещё густились на заметно поредевших кронах, но жили уже отдельной жизнью, готовые покинуть ветки, улететь, стать тленом.

И это случалось, как правило, в октябре, когда, накуражившись вдосталь в сибирском заполярье, падал на Западно-Сибирскую низменность колкий и злобный ветер, чтобы сорвать последние, уже гремящие на морозе, жёлтые, красные, полосчатосерые листья, бросить их наземь и, забыв о них, всю ночь гнуть то влево, то вправо голые ветви деревьев, наказывая их за короткое летнее счастье. Тысячелетия гулял здесь этот ветер без помех, но в годы ударных пятилеток, преимущественно после войны, рукотворные горы, геометрически правильные конусы-терриконы, стали мешать свободному, лишённому определённого направления перемещению потоков воздуха, насыщенного мелкими острыми кристаллами зимой и сдобренного таёжной прелью летом.

Эти гигантские рукотворные горы всегда тревожили моё воображение и, прожив много лет в непосредственной близости от террикона, я не смог научиться не замечать его присутствия. Он был главным элементом ландшафта нашего, невыразительного во всём остальном, посёлка. Несколько таких посёлков с непременной серо-чёрной горой, не претендуя на первенство, дружественно протянули друг другу руки – кривые, местами даже асфальтированные, дороги и назвали себя громко городом.

Подъезжая к этому городу-городку-посёлку с востока или с запада по транссибирской магистрали, зевающий москвич или юркий студент-пекинец наблюдали, как, медленно увеличиваясь в размерах, появлялись из-за старых тяжёлых елей, массивные миллионотонные знаки трудовой доблести местного населения, которое ютилось в основном в частных низких домиках или в бараках, не отличавшихся цветом от этих каменьев, изъятых из глубин земли и уложенных на всеобщее обозрение.

Так как эти домики явно проигрывали в геометрии и объёмах перед гигантами-терриконами, проезжающая публика и не замечала этого жалкого приложения к результатам деятельности горной индустрии, хотя то и другое было сотворено одними и теми же руками.

Жители посёлка, занятые по совместительству с угледобычей, картофелеводством летом, а зимой – борьбой с вечными снегозаносами, спокойно воспринимали такое отношение проезжающих, продолжая заниматься своим делом во дворе или в огороде, не обращая внимания на гордые свистки проходящих экспрессов.

Почему-то вокзал, выросший в хрущёвские времена строительного бума, все коренные жители города-посёлка называли станцией, хотя, учитывая солидность здания, наличие пристанционной столовки и даже газетного киоска, эта станция-вокзал играла роль культурного центра и по своему значению соперничала с городским кинотеатром. Это уже потом, в дурные горбачёвские времена, которые осуждались всеми жителями шахтёрского городка, исчезла сначала газировка на вокзале, затем вкусное мороженое в поедаемых стаканчиках, а затем – многое другое, так что прощальный стакан водки и закусить нечем стало.

Сильно снизилась поэтому посещаемость сырого здания вокзала с высокими потолками, под которыми сибирские воробьи, познавшие, наконец, комфортабельную жизнь, очарованные своей недосягаемостью, любились и плодились. Этих станционных воробьёв можно было назвать элитой. Презрение к законам природы, когда они вылупляли своих потомков в середине января, можно ещё было понять, – сытая беззаботная жизнь стимулирует проявление разного рода дурости, но отдельные представители привилегированной стаи ушли слишком далеко. Уверовав в тотальное изменение климатических условий на всей территории Сибири и, упорно не замечая своих собратьев, которые продолжали естественную тяжёлую птичью жизнь на природе, за грязными стёклами вокзала, некоторые счастливые вокзальные пернатые стали частично сбрасывать перо, подобно африканским сородичам, щеголяя по карнизу в бикини, демонстрируя пупырчатые попки.

Эстетический феномен, основанный на принципах гедонизма, названный впоследствии гламуром, родился здесь, на карнизе Анжерского вокзала. Перестроечные процессы, которые первое время волнительно действовали на малочисленную местную партийно-комсомольскую интеллигенцию, вынужденную, как и все жители городка, в поте лица добывать свой хлеб, но дополнительно к этому отсиживать разного рода нудные собрания, ударили непосредственно по жизни вокзальной воробьиной стаи.

«Куда делись поджаристые пирожки с ливером?» – поднимал вопрос старый воробей, качаясь под потолком на краю карниза, имитируя попытку самоубийства в присутствии начальника станции, проходящего далеко внизу. «А крошки тёплых венских булочек?» – вторила ему сильно декольтированная дама, решившая сохранить перья только на кончиках крыльев, так как родилась, выросла и вышла замуж она тут, на этом карнизе, не ведая заоконных перепадов температуры.

Шумное общее собрание стаи, после сравнительного анализа брежневского и горбачёвского периодов правления, решило всё же не покидать тёплой обители, дождаться перестройки того, что ещё не было перестроено, и не психовать по поводу временных экономических трудностей.

Однако чириканье на политические темы продолжалось недолго, так как всеобщее увлечение приватизацией недвижимости достигло и этих, грех сказать, пернатых. Делёжка каменного карниза надолго отвлекла стаю от проблемы питания, вероятно, для этого и была придумана вся эта приватизация.

Настойчивая попытка начальника станции приватизировать два километра транссибирской магистрали и взымать за въезд на них с каждого проходящего вагона хотя бы десять центов потерпела неудачу. Он громко жаловался, что перестройка пошла не по тем рельсам, и предсказывал крушение тяжеловесных составов, которые, несмотря на смертные судороги промышленности по территории всей страны, продолжали деловито стучать колёсами, транспортируя на своих горбах в основном яркие заморские контейнеры.

С приватизацией местного гвоздильного завода всё обошлось благополучно. Дружный небольшой коллектив в составе директора, трёх замов, главного бухгалтера и двух рабочих решил работать по-старому, а прибыль, которой не было раньше, и которая не ожидалось в будущем, перечислять по доброй старой советской традиции в расположенный рядом дом психически больных, крики которых после снижения рациона питания до уровня военного времени, стали раздражать руководство предприятия.

Хуже всего было с шахтой. Она-то и кормила, и поила местный народ, и держала на плаву, как сейчас говорят, всю инфраструктуру посёлка. Романтические времена первых шахтёрских забастовок прошли. Получив приказ от своих баб прекратить это баловство и уразумев, что толка от этих пролетарских мероприятий нет, стали работяги исправно спускаться в забои, если выдача зарплаты и задерживалась на месяц-другой.

Вспыхнувший было интерес населения посёлка к политике и самоуправлению быстро прошёл, и даже вопрос: как всё же отстаивают трудящиеся Запада свои законные права, используя мощный инструмент – забастовку, который хотел изложить залётный демократ из областной столицы, отклика в душах забойщиков и проходчиков не нашёл. Тихо матерясь, разошлись они по своим домикам и баракам.

Врождённые активисты, которые считали себя обязанными присутствовать на разного рода собраниях – лекциях и даже задавать вопросы, подтверждающее их вдумчивое чтение «Правды», временно потеряв политические ориентиры, стали демонстрировать свою независимость. Их попытки приблизиться к городской демократическо-анархистской группке, лидер которой после недельной голодовки на бетонных ступенях городской управы окончательно потерял способность разумно рассуждать, встречались шумными обвинениями в приспособленчестве.

Но особо разлагающе действовал на массы, конечно же, телевизор. После того как, отмеченный многими наградами, известный советский режиссёр, который, оказывается, был не согласен с партийной линией все долгие годы своего членства в КПСС, сжёг перед телекамерой собственный, потёртый партбилет, в жестах показывая, как он ненавидит эту партию, общественная работа на шахте заглохла полностью.

В местном клубе стали крутить исключительно порноэротические фильмы, и возбуждённые кавалеры торопливо выводили вспотевших очумелых подруг на ослабевших ногах в расположенный рядом сад для практического закрепления приобретённых новых знаний.

Дул стойкий ветер обновления.

Начальство шахты, лишённое привычной руководящей установки, проявило сначала неуверенность и даже стало публично произносить слово «демократия» вместо ясного, хорошо знакомого слова «дисциплина». Но, поскольку, если это знакомое слово не произносить на шахте трижды в день и, тем более, не следовать ему, то опасное и сложное подземное хозяйство становится угрожающим для жизни всех участников производственного процесса, пришлось быстро вернуться к старым тоталитарным методам руководства.

На этом вся перестройка в посёлке и закончилась бы, если бы на смену этому полупонятному «демократизация» не пришло совсем непонятное – «приватизация».

После того, как отдельные, вечно жаждущие быть впереди, личности осадили местный Дом Советов, отчаянно пытаясь приватизировать построенные собственными руками дома, было дано в местной газете пространное объяснение ошибочности желаний этих граждан с просьбой не беспокоить напряжённо работающий аппарат городского управления.

Умное или хитрое шахтовое руководство ещё до того, как стал Михаил Сергеевич энергично махать руками на кремлёвских трибунах, искажая ударения в словах от возбуждения перед открывающимися горизонтами революционных преобразований, приватизировало, а именно, передало в частные руки почти весь жилой фонд (старые бараки), что резко снизило расходы шахты на ремонт этих развалюх.

Учитывая, что приватизация, как и коллективизация, должна иметь непременно массовый характер, оставалось одно: приватизировать и саму кормилицу-шахту. Старики-пенсионеры, бывшие шахтёры, сидя на лавочках, стали прикидывать, кому можно отдать клетьевой подъём (здесь-то нужен верный, непьющий человек), а кому – насосную станцию шахтного водоотлива.

Но при здравых расчётах, принимая во внимание, что на шахте работало более тысячи человек, пришли к тому, что при справедливой делёжке каждому может достаться по паре брезентовых рукавиц, да по пластиковой защитной каске. Пыл и жажда обзавестись собственными средствами производства в народе угасли.

Однако владельцы московских кабинетов отступать и ретироваться не привыкли. Бацилла новаторства, занесённая под низкие, модные в застойное время, черепа, плодилась и щекотала уже усохшее серое вещество, провоцируя творческие процессы.

Принимать решения чиновники всех уровней уже давно стали с помощью науки. Это современно и придаёт вес не только руководящей персоне, но и указаниям, имеющим уже научное обоснование, а стало быть, вдвойне правильным. Поэтому и было выдано Аналитическому Отделу Ориентировочных Прогнозов Института Всеобщей Оптимизации Трудовых Процессов Воспроизводства Минеральных Ресурсов Западно-Сибирского Филиала Академии Неприкладных Наук выполнить экономико–математический анализ упомянутой выше шахты. И, о боже мой! То, о чём знали все, стало достоянием науки! А это всегда опасно.

Младший научный сотрудник предпенсионного возраста Самуил Иванович Фридмашкин, известный своей неискренностью, так как громко заявлял, что снег Сибири ему милее песка Израиля, во что ни один нормальный, нерасполагающий возможностью покинуть свою родину человек поверить, конечно, не мог, выполнил в соавторстве с академиком Бесполезных все необходимые расчёты. Открытие гласило, что данная шахта с момента её строительства была убыточной, а стало быть, весь этот «трудовой» народ, кормившийся возле неё, висели все эти годы на шее у государства. А это давно и предполагали отдельные светлые умы, когда правильно заявляли, что экономика должна быть экономной. Нет, были и будут провидцы в нашем руководстве. Короче говоря, шахту закрыли, следуя известной, хорошо показавшей себя на практике идее: есть шахта – есть проблема, нет шахты – нет проблемы.

Но всё это произошло уже в 90-ые годы, а в годы моего детства всё было иначе.

3. Выбирай, Людмила!

Открыл нам Володя Пистель глаза на этот западный мир, нам даже его жалко немного стало. Оказывается, огородов там нет и работы тоже нет. Спрашивается – как жить? У нас-то погреба вареньями-соленьями весь год забиты, горя не знаем.

Когда мы Володю торжественно встречали, – сил набраться приезжал, так в самый разгар встречи он в погреб и упал. Это тётя Лиза, раззява, за квасом холодным полезла, а крышку погреба позабыла закрыть второпях. Так, когда он там внизу очухался, огляделся, увидел несметные банки, баночки, кадушки со съестными экологически чистыми запасами, то заплакал. Кричит из погреба – чтобы это всё купить в немецком супермаркете, надо десять лет работать «хаузмайстером» или двадцать лет «пуцать». Да кто его слушать будет, когда веселье идёт.

Перевести эти два слова на нормальный русский язык он не смог, значит, совсем онемечился и связь с Родиной, практически, потерял. А такого человека и жалеть не надо, мы его в погребе оставили, сами догуляли встречу, как люди.

И Людка на гулянке-встрече была. Она добрая. Глянула в погреб, где на спине лежал Володя и зенки как-то странно пялил – или от русской водки, или от удара головой об ступеньки, и решила помочь иностранному гостю. Стала по лестнице вниз спускаться, а у Володи, от вида того, что на него надвигается, зенки совсем перекосились. Там-то у них на Западе бабы уже давно платья не носят, исключительно в брючных костюмах ходят, которые местами до дыр протёрты.

Но в это время, напугав дальнюю родню Володи Пистеля, захмелевший Константин Олегович вдруг заорал дико: «Людмила, я или этот предатель! Выбирай, Людмила!» Сразу вспомнилась постановка областного театра драмы «Ложь, ставшая правдой», которую в укороченном варианте показали в бывшем доме культуре бывшего завода по ремонту сельхозоборудования в день выборов нового президента страны, который уверял, что дороги назад не будет, а значит – каюк и заводу, и дому культуры, – восстанавливать уже не будут. Так и произошло.

Если бы секундой позже Константин Олегович заорал, то бюст Людки, натянувший тонкую кофту с серебряной блескучей ниткой, уже пропал бы в погребе – гадай потом, что там произойдёт.

Удивительно, но Людка остановила погружение своего тела в загадочный мир подземелья, медленно, с достоинством повернула голову в сторону возбуждённого мужчины, который был её начальником. Он работал санитарным врачом санитарно-эпидемиологической станции, которая непонятным образом сохранилась в посёлке ещё с социалистических времён, хотя всё вокруг погибало, закрывалось, и только магазинчиков со стальными решётками на окнах появлялось всё больше. Лицо Константина Олеговича было перенапряжено, одна рука выброшена вперёд, а лысина покраснела, но как-то странно, – образовались поперечные сине-розовые полосы, как у морского волка.

Все, кто ещё не очень были пьяны, сообразили, что этот дикий крик – признание в любви. Неожиданное признание, может быть долгожданное. Визуальные образы на врача производили всегда большое впечатление. Крови он боялся, поэтому занимался санитарными делами, и это было правильное решение. Все предприниматели посёлка были от него зависимы, он выдавал справки и ставил печати, поэтому последнее время появились в нём и важность, и страх вперемежку. Ни то, ни другое не было ему свойственно. Новое состояние его тяготило, заниматься санитарным бизнесом было тревожно и первое время омерзительно.

Его всё ещё немного удивляли те «новые русские» мелкого поселкового полёта, которые легко «давали», легко «брали», легко «воровали», были «как все». Это были раскованные, свободные от всего, люди. Поколение, взращённое социализмом. Предприниматели. Позже они потребуют к себе уважение, ещё позже – государственную защиту своих состояний, ну а затем захотят и получат власть политическую. Семидесятилетние игрульки в равенство и справедливость, похоже, закончились навсегда.

Воображение Константина Олеговича, возбуждённое алкоголем, рисовало погружение Людки в землю, её медленный уход туда, где исчезло это вздорное существо с противной фамилией Пистель. Допустить этого он почему-то не мог, как мужчина, как гражданин России. Вспышка смертельного страха и ревности потрясла его незавидное, нескладное тело. И даже присутствие Пети за длинным столом, который соорудили под двумя старыми, кривобокими тополями, не остановило врача. А этого мужа-полюбовника и не следовало в этом случае бояться. Конечно, Петя и в плечах шире Константина Олеговича, и на ногах держится устойчиво, а кулаки и сравнивать нельзя: у одного – как у бледной городской девочки, у другого – утюги, тёмные от наколок, загара и машинного масла.

А почему же не бояться такого? Почему-почему, да потому что вы Петю не знаете, если такие вопросы задаёте. Он не просто мужик, он ещё и феномен. Людка его так называет, причём ударение в этом слове она на «о» ставит, при этом глаза закатывает и, если находится в нормальном расположении духа, добавляет: «блин», а если настроение испорчено, она добавляет другое матерное слово.

Ну «феномен» – это сильно сказано, но то, что он человек из будущего – это точно. И это «будущее» не нашего посёлка и не нашего народа. Потому что многие мужики хотели подражать Пете, а не получалось. День-два получалось, а потом они срывались, и всё шло дальше по-старому. А особенным Петя был в том, что ревновать напрочь не умел. Людка была у него совсем свободной женщиной, может быть, поэтому и красота её так цвела буйно. Ей позволялось всё. Петя утверждал, что именно подаренная им свобода так раскрепощает Людку в постели, а это доставляет мужчине истинное удовольствие.

С его теорией некоторые соглашались. Но практическое внедрение его метода в текущую жизнь осуществить было невозможно. Хотя понимали – строжись, подсматривай, запугивай, дерись, а всё равно бабу не удержишь, если у неё блуд в голове. Да и как может плотская любовь быть яркой, если ей, какой-нибудь Анне Петровне, давно охота, например, с тем же Петей освежить чувства, но она находится в рабских условиях и может только глазки подведённые, как Людка, закатить, а в койку каждый вечер надо опять с тем же мужем ложиться. Хорошо ещё, если муж не забудет, что она рядом.

Короче, девиз: «если хотите полноценной ночной семейной жизни – дайте жене полную свободу» – в посёлке не прижился, так как духовное развитие у нас отстало. Хотя, это же очевидно: кобыла, запряжённая в телегу, с шорами на морде и металлическим удилом во рту, гарцевать не может, а если она и умела гарцевать раньше, когда невестилась, то скоро эта способность угаснет.

Но не у всех это так, некоторые редкие женщины эту способность развивают, как Людка, которой повезло в жизни очень. В этом случае способность превращается в талант, который притягивает, зачаровывает мужчин и возвышает их, так как все самовлюблённые мужчины, а других и не бывает, склонны приписывать себе особые качества.

Но Петя пошёл ещё дальше: он не только предоставил полную свободу Людке, но и гордился её связями. Особенно поощрял её интимные взаимоотношения с людьми влиятельными. Поэтому на трагический выкрик Константина Олеговича он отреагировал открытой товарищеской улыбкой. Петя встал со скамейки, подошёл к возбуждённому врачу, спрятал его вытянутую ладонь в своих руках и произнёс: «Ну, Олегович, наконец, порадовал».

А народ, даже те, кто уже в сиську пьяный, затих, любуясь благородной сценой. И стало на сердце у всех хорошо от продемонстрированной красоты взаимоотношений. Вот бы так всем научиться! Нет, слабо, не научимся, будем и дальше блудить, таясь, и драться, матерясь, жить без любви, мечтая о курортном романе с молодым кудрявым египтянином или с отдыхающим русским, только пусть он будет издалека, например, из Калифорнии или Гамбурга, так как у нас в посёлке и в округе радиусом три тысячи километров ничего интересного кроме Пети не найти.

«Вот феномен, блин» – послышалось за спиной Пети. Людка смахнула с ладошек крошки земли и встала между мужем и сидящим врачом, который, кажется, стал осознавать всю серьёзность положения, так как своё заявление он сделал публично, и это обязывало к продолжению контакта с дамой, хотя он попытался, по слабости характера, отвернуться, что Петя пресёк решительно.

Людка встала перед Константином Олеговичем и направила на него свои два бруствера. Тогда врач стал симулировать пьяную невменяемость. Но кто ему поверит!? Все знают, что он до упора не напивается. Петя хлопнул врача раз по спине, и он прекратил это баловство. Людка подошла к Константину Олеговичу совсем близко, прижала его мелкую головку к своему животу и сказала: «Пойдём отсюдова, Костик, расскажи о своих нагрянувших чувствах ко мне, милый».

Людка всегда обращалась к врачу по имени и отчеству, и это неожиданное – «Костик» – подтвердило, что положение Константина Олеговича пропащее, возврата на исходные позиции не будет, хотя он целый год стойко терпел на санитарно-эпидемиологической станции присутствие зовущей Людкиной красоты. Вот терпел-терпел и не стерпел. Прорвало. Это бывает.

Помню, когда я ещё не был писателем, а таксистом работал в областном центре, такое случилось с моим пассажиром прямо в салоне. А человек был солидный и почти не пьяный. От переживания случилось это с ним. Мне говорит: товарищ, увезите меня на городскую свалку и там выбросите, я никому не нужен: меня из партии выгнали. Тоже – перетерпел человек. А мне противно, но оставить человека в беде я не смог, – гуманность неожиданно проснулась.

С тех пор я стал задумываться, мало разговаривать, а потом, когда литературу и гонорары за литературные тексты отменили, сел сочинять, потому что уже терпеть не мог, – рвалось всё наружу.

А Петя взял врача аккуратно за грудки, приподнял и поставил перед Людкой. Она оттопырила локоток, и Константину Олеговичу пришлось взять её под ручку. Первый раз.

Все проводили их хорошими взглядами. Парочка вышла со двора, у врача заметно заплетались ноги, наверное, от волнения. Там, где улица Зои Космодемьянской пересеклась с Индустриальным переулком, молодые люди скрылись из виду. Но все знали куда Людка повела Константина Олеговича, который, вообще-то, молодым не был, но являлся гордостью нашего посёлка, потому что не умотал он в центр, как другие образованные, не оставил нас без санитарного просвещения.

Можно сказать, что он и совестью нашей был, так как не борзел, когда брал взятки, и всё по-честному у него было – он ввёл фиксированную таксу за липовые справки, которая росла только с началом очередного квартала, но не более чем на десять процентов. Это обеспечивало возможность зависимым от Константина Олеговича людям чётко планировать свои расходы и не размышлять тягостно каждый раз по поводу суммы, которую надо положить в конверт.

Контрольные функции он выполнял, не выходя из помещения своей станции, и это всех устраивало. На акты проверки была другая такса, повыше, но терпимая. За такое человечное отношение его уважали, и никто ещё не пытался врача покалечить или убить, хотя на таких должностях, ставших вдруг очень важными и доходными с началом демократизации в России, люди выживали с трудом.

Да, забыл сказать, а то и не поймёте, что погреб был уличным, во дворе его выкопали по требованию хозяйки, и заполняли каждую весну один угол погреба плитами битого льда, а чтобы холод держался всё летнее время, покрывали лёд слоем древесных опилок.

Парочка удалилась. Гулянка по поводу встречи Володи Пистеля продолжилась с новой силой.

4. Египетские пирамиды

Все хорошие писатели пишут о прошлом. О будущем писать нормальным людям невозможно, а если и пробуют, то получается фантастика для ребятишек.

А в прошлом наш посёлок был удобен для жизни, и жили в нём, кажется, другие люди.

Как хорошо стоял наш дом. Восходящее солнце должно было не только пересечь, сотворённой Богом, край земли, который называется горизонтом, но контур рукотворной горы, называемой терриконом. Мы, жители короткой улочки, расположенной в утренней тени этой горы, позже всех встречали восход, зато мы видели подсвеченный сзади, торжественный, осиянный, как божество, становившийся абсолютно чёрным, конус, указующий своим остриём в высокое небо. И лишь затем, медленно пересекая одну сторону конуса, выплывало красное солнце, как подарок, как порождение этой чёрной горы, великой и вечной, как солнце, как наш городок-посёлок, как наша шахта. Чтобы различить желтизну подсолнечной пыльцы и мягкую зелень морковной ботвы, надо было утром увидеть этого чёрного великана, эту плотную, непроницаемую груду влажных от росы камней, которые вцепившись в друг друга, пытались воссоздать тот подземный монолит, ту сближенность, которой лишили их люди. Внутренности прекрасной земли, покрытой огородными грядками и таёжными зарослями, обнажённо складировались здесь из года в год. И увеличивался в размерах наш террикон, вырастая вместе с нами, поселковыми пацанами.

Природа, чувствуя неестественность расположения под солнцем и под дождями этих каменьев, поднятых с полукилометровой глубины, пыталась каждое лето робкими побегами и пучками трав прикрыть по окраинам камни, которые упорно не поддавались эрозии и блестели вечно свежими сколами. Эта гора жила подобно знаменитым вулканам. Но вулканы ждали своего часа годы и столетия, террикон же извергал груды камней регулярно. На самую его верхушку затягивалась вагонетка, гружённая новой порцией добытой породы, опрокидывалась там, и, освобождённые от вечного подземного плена и обречённые на неминуемые страдания, подобно всем живым существам, появившимся на поверхности этой земли, громко охая и гремя, летели булыжники вниз по гладким бокам божественной горы.

И слышно это было аж там, на станции, если в это время какой-нибудь ошалевший от очередных грандиозных пятилетних планов паровозишко, лопаясь от натуги, не начинал шумно выпускать пары или нервно лязгать колёсами, дёргая громоздкие вагоны, загруженные углем, подтверждая свою готовность коммунистическим трудом поддержать совместное решение ЦК и Совмина по дальнейшему ускорению и развитию.

Жизнь станции, как и жизнь террикона, выходных не знала. Поэтому перекликались они паровозными гудками да грохотом каменьев, поддерживая и приветствуя ударный труд друг друга. А вокзальное здание давало приют не только птицам, но и людям, попавшим временно в беду, или влюблённым парочкам, или бездомным инвалидам. Муж, изгнанный их дома супругой, или сам решивший её навек покинуть, мог здесь раздумчиво просидеть до утра, чтобы явиться домой с повинной или с намёками на сладко проведённую им ночь. Или, если погодные условия не давали возможности под открытым небом полностью раскрыть любовную страсть молодым жителям посёлка, то это можно было сделать на станции в любое время суток.

Девка, замеченная в вечернее время на вокзале, автоматически относилась к числу потенциальных невест и в её спелости уже ни у кого не было сомнения, а учителя в школе предоставляли ей всяческие поблажки, так как были уверены, что школу она так и так покинет раньше времени.

Удобное это было место – станция. Отсюда, если незаметно влезть на площадку вагона-углярки, можно было добраться до самого террикона. Добраться-то можно было, да наблюдать за жизнью этой растущей горы рекомендовалось только на расстоянии. Не все, но многие, летящие с крутой верхушки камни, достигали подножия террикона. Траектория движения этих многокилограммовых валунов не поддавалась расчёту. После резкого скачка камня влево мог последовать скачок вправо. Обладая огромной запасённой энергией, этот, скачущий вниз камень мог прибить быка или лошадь, не то что – зазевавшегося пацана. Однако, не смотря на смертельную опасность, стал одно время террикон привлекателен для многих ребят, как объект, дарующий возможность заработать деньги. Вместе с пустой породой попадали в вагонетку и куски угля. Они-то и были предметом добычи пацанов, которые целыми днями лазали по бокам террикона с мешками и складировали в сторонке кучки коксового высококачественного угля. Потом эти кучки продавались желающим сидеть зимой в тепле.

Там, где обширное основание террикона придавило площадку земли, когда-то покрытую таёжными растениями, срослась рукотворная гора с плодородным слоем-опорой, питаясь, как дерево, его соками и солями, подминая всё больше и больше лёгкую торфяную землю.

Рассказы приезжей впечатлительной учительницы о величии египетских пирамид и муках его создателей нас интересовали мало. Многие, сидевшие перед ней ученики, уже тогда знали, что им предстоит продолжить «подвиг отцов», и наш террикон непременно превзойдёт по размерам все эти, нарисованные в учебнике, жёлтые призмы.

Ещё в счастливое дошкольное время, когда детская фантазия не была ограничена муштрой, а сознание не было придавлено необходимостью выполнения отупляющих домашних заданий, я любил в воображении опускать этот конус под землю, представляя полость соответствующих размеров под нашим маленьким домиком. От этого становилось жутко. А когда я добавлял объёмы тех, искусственных гор, да ещё объёмы извлечённого и бесследно исчезнувшего в топках угля, то приходил к заключению, что все наши дома, огороды, дороги и тропки расположены над опасной многокилометровой пустотой, и ходить по земле становилось страшно. Всё могло рухнуть туда, в тёмную пропасть, если топнуть ногой или заорать дурным голосом.

Работа, требовавшая миллионы человеко-смен, выполнялась тихо и незаметно, глубоко под землёй, почти без привычных сейчас средств механизации. Кайло да лопата, да много пота – так и извлекались эти камни из сибирских недр. Поэтому и блестят они вечно влажными гранями от невысыхающего пота тысяч безымянных работяг. Интернациональные подземные бригады, состоящие из русских и немцев, татар и украинцев, латышей и чувашей, упорно продвигались всё глубже и глубже в недра, чтобы верхушка террикона всё больше погружалась в низкое осеннее небо, притягивая к себе холодные, наполненные моросящими дождями, облака.

Зарастут болезненной травой и эти горы, или растащат их постепенно на подсыпку дорог, чтобы новое поколение могло на «Нивах» и «Ниссанах» без тряски, свободно передвигаться по жизни в любом избранном направлении, а заполярный ветер мог без преград лететь над покорённой землёй, уже приготовившей себя к долгой зиме.

5. Гельминтоз и красные бантики

А Людка пошла со своим новым кавалером в сторону, где стоял когда-то наш огромный террикон. Шахту давно остановили, а террикон растащили наполовину, поэтому стоял он скособоченный, горбатый, будто понимал: всё, капец всему.

Когда Людмила вылезла из горловины погреба, она опустила тяжёлую крышку, и никто про этого Пистеля больше не вспоминал, за столом остались только свои люди, а то, что Пистель дал сто немецких марок на обустройство праздничного стола – это не впечатлило местный народ, так как все знали, что он, как безработный, тысячами ворочает и на «форде» по Европе катается, а лимузину этому только пятнадцать лет исполнилось. Одним словом – капиталист. Мог бы и двести дать. Хотя и на сто марок стол такой отгрохали, какого со времени начала демократизации никто и не видел.

Жаль, конечно, что Пистель так неожиданно пропал. Да, ладно. Говорю вот, что про Володю и не вспоминали, а это народ наш, если он прочитает моё сочинение, может обидеть. Потому что нашему народу поселковскому всегда говорили, что он великодушный, добрый и великий, а то, что он хитрый, вороватый и подловатый, никто не говорил, опасаясь термоядерного возмездия. Я этого возмездия боялся всегда, поэтому прошу прощения у всех сидящих за столом и у всех, кто в данный момент участвует в пляске. Прошу прощения, соврал я. Бабка Фролова, когда в крышку стучал кто-то, отзывалась вопросом: «Хто там?» Она сидела спиной к погребу и исчезновение Пистеля, а также последовавшее романтическое событие пропустила. Дед Фролов, который ещё хорошо видел и ещё кое-что понимал, строжился, покрикивал на бабку: «Хто, хто! Людям гулять не мешай! К себе в избу иди, там и хтокай».

Так старухе и не объяснили кто в крышку погреба колотил. Бабка Фролова была раньше женщиной сердечной, уверен – помогла бы она этому дураку Пистелю наверняка. Она из другого поколения, которое товарищ Сталин воспитал правильно. Для воспитания народа он тогда и литературу, и театр, и товарища Берию приспособил. Про кино и говорить нечего: только Михаил Ильич Ромм пять сталинских премий получил, а это тебе не сто марок, которые Пистель на пропой привёз из своей Германии. А Юлий Яковлевич Райзман всех переплюнул – шесть сталинских премий получил за кино. Мы раньше, когда ещё жизнь в порядке была, очень любили его фильмы. А потом и Ромм, и Райзман куда-то исчезли, наверное, вернулись в Германию – надо у Пистеля спросить.

Только они, эти любимые классики кинематографа, уехали, как нас боевиками и порнографией завалили. Мы стали показывать западному миру, что мы тоже люди, что умеем жить на свободе, но перегнули с этим делом, не рассчитали свои силы и многие в нашем посёлке потеряли человеческое лицо. Оказывается, это происходит быстро.

Жители, которые были раньше активными, забили тревогу. Но обращаться с принципиальными вопросами стало некуда. Все газеты стали жёлтыми, заниматься воспитанием народа они перестали. Властные структуры, которые в нашем посёлке тоже есть, стали пропагандировать коррупцию. Это ремесло прибыльное, с большим будущим, многие хотели бы попробовать себя в этой новой отрасли капиталистического хозяйства и хотя бы эпизодически этим интересным делом позаниматься, но ресурсный потенциал у нас ограниченный, на всех коррупции не хватает. Поэтому некоторые покидают посёлок, переселяются в областной центр или даже в Москву, где, говорят, с этим делом – раздолье.

Раньше за перспективой ехали к нам, в Сибирь, на новостройки, да в Академгородки, а теперь все перспективы собрались в Москве.

Семён Иванович Бураков – пенсионер заслуженный, был раньше активным, он даже на гулянку не пришёл. Это, – говорит, – унижение на немецкие деньги гулять, когда Родина переживает очередной тяжелейший кризис. Вон он, – через три огорода, – стоит, за черенок лопаты держится, будто копает что. А что копать в августе? Всё вскопано давно. Глазеет, но лопату не бросит, не придёт за здоровье Пистеля выпить. Он человек возбудимый, у него есть то, чего у нас у всех никогда не было и не будет – гражданская совесть и принципиальность. Эта совесть его и мучает. Когда совсем плохо – он ходит в зюгановский партком и спрашивает – как жить дальше? Там тоже не знают, но для успокоения выдают красные бантики. Таких бантиков у Семёна Ивановича накопилось с десяток. В тяжёлых случаях там выдают брошюру с критическими речами последнего лидера партии, которая себя называет коммунистической.

Вот у кого совесть есть – они все как-то на отшибе живут. Сторонятся всех. То в скитах, то в монастырях укрываются, то компании игнорируют и в отдалении стоят с лопатой. А то ещё хуже – покидают Россию навсегда. Как в бессовестном обществе жить нормальному человеку? Но только покинут Родину, – совесть как забубнит-завоет и давай корить беглеца за бессовестный поступок.

Это с Пистелем и случилось. Чего не хватало? Ну, обозвал кто-то в сердцах фрицем. Разве можно на это обижаться? Тем более что время показало – этот «кто-то» был прав. Вон, бабка Фролова уже давно вычеркнула из памяти имя своего деда, называет его исключительно пидормотом. Что ему теперь – эмигрировать?

Муж тёти Маши уселся с двухрядной хромкой на крышку погреба, заиграл наше, весёлое, и стука почти не стало слышно. А потом, уже только одна музыка осталась, да гомон застольный. Наверное, Володя Пистель второй раз головой навернулся – упал с крутой лестницы в тёмном погребе и затих. Понял – когда людям хорошо, они чужой беды не видят и не слышат. А совесть – она только у дураков и осталась.

Людка на станции у Константина Олеговича нахваталась разных чужеродных слов, ну, например, – гельминтоз или аскариды. Но эти слова она выучила не затем, чтобы народ местный удивлять, а потому что у неё работа такая, можно сказать, – исследовательская. Она – лаборантка. Однако, учитывая ответственность своей работы, Людка называла себя лаборантом-аналитиком, как и было записано в её трудовой книжке.

Это – «лаборант-аналитик» звучало так же сложно и непонятно, как и «гельминтоз». Название Людкиной должности, непременный белый халатик и белый колпачок на голове, когда она была при исполнении, придавали ей значительность и большинство баб чувствовали, что лаборантка обошла их не только в любовных делах, но и в сфере профессиональной.

Константин Олегович начальником был правильным, всех троих сотрудников станции постоянно загружал работой. И Людке, несмотря на свою неусидчивость и склонность к пустым разговорам, приходилось основное рабочее время проводить за микроскопом. Если от Константина Олеговича зависели только финансовые воротилы посёлка, то от Людки зависело всё население посёлка, кроме бабки Фроловой. Эта бабка показала свою спесь и категорически отказывалась раз в квартал приносить Людке «образцы» в спичечной коробочке. Дошла при этом до такой наглости, что ссылалась на Конституцию, где, и вправду, о таких обязанностях гражданина ни слова не стояло. Людка сама проверяла Конституцию и очень удивилась, что по санитарно-эпидемиологическим вопросам нет ни одной конкретной статьи.

Дед Фролов, – человек более прогрессивный в сравнении со своей упрямой женой, пытался, конечно, её переубедить, доказать на фактах, что контроль здоровья – дело не только личное, если государство выделило и микроскоп, и зарплату этой Людке, и начальника грамотного к лаборантке приставило. Дед обещал сам бабкину коробочку отнести на анализ, но и это не помогло, – коробочка, которую он демонстративно устроил на видном месте в уборной, оставалась пустой.

Такое маргинальное поведение бабки Фроловой привело даже к некоторому её отчуждению, она не могла уже полноценно общаться с поселковскими, когда, например, Митрохина Аня, лузгая семечки, горделиво сообщала, что у неё количество яиц выросло за месяц на три процента и достигло двухсот штук на 10 граммов вещества, то бабка не могла поддержать беседу, так как ей было нечего противопоставить. А в статистической таблице, которая ежемесячно обновлялась и вывешивалась на входе в санитарно-эпидемиологическую станцию в графе «Лидия Фролова» стоял прочерк и приписка от Людки – «ввиду непредставления фактического материала для аналитики».

Вот так люди изолируют себя от общества, а потом сидят на лавочке, надувшись. Эта таблица несколько оживила общественную жизнь посёлка, так как появились свои передовики, отстающие и хронические середняки, которые ни к чему не стремятся. Она, таблица, стала слабым, но желанным приветом из прошлого, где соревнование было нормой жизни, где вручались регулярно вымпелы, грамоты и даже денежные премии, и каждый знал свое положение в иерархии посёлка, основываясь на оценке товарищей.

По итогам таблицы, конечно, грамоту было получить нельзя, но заглянуть во внутренний мир каждого человека она позволяла. А нам скрывать нечего, мы люди открытые.

Благодаря настойчивости Константина Олеговича и наглости Людки охват населения санитарно-просветительской работой достиг практически ста процентов. Просвещение заключалось в том, что каждый теперь знал динамику своего личного удельного показателя по количеству аскаридных яиц. И место, где расположилась санитарно-эпидемиологическая станция, ранее заброшенное и тихое, стало вторым центром встреч и общения поселян после базарной улицы с её магазинами и ларьками, которые таращили маленькие бессовестные окна-глазки, многоразово перечёркнутые толстыми стальными прутьями.

Но на базарной улице все разговоры были дурными, надоевшими, а у станции или в её коридорчике – совсем другое дело. Тут на приземлённые темы и говорить-то было неудобно, особенно, если Людка выбегала к телефону в белом колпаке и в резиновых перчатках со следами аналитического материала. Эти перчатки приносили ей много неудобства, так как ногти у неё были длинные, острые и очень красивые – с художественным украшением в виде затейливых мелких цветочков, которые минимум раз в месяц обновлялись у нашего косметолога Люси Пряниковой.

Люся имела своё ЧП, и хорошо научилась разрисовывать ногти цветочками, это приносило доход, и она обнаглела до того, что перестала выращивать поросёнка, отдала его своей сестре и грозилась пообрубать головы всем своим собственным курам, которые, конечно, не верили в возможность такого преступного поступка со стороны хозяйки и продолжали исправно нести крупные яйца без всяких следов сомнительных штампиков, указывающих на национальную принадлежность курицы и подтверждающих наличие пестицидов в желтках.

Но дело не в курицах, а в том, что люди, толкаясь возле санитарно-эпидемиологической станции, сверяя и перепроверяя личные статистические данные, стали, возможно, впервые контролировать, анализировать и прогнозировать отдельные параметры своего организма, а значит, и своей жизни! Некоторые удовлетворённо говорили: «У меня тенденция к умеренному росту сохраняется», другие тревожились: «Вот в мае достиг среднестатистической оценки по посёлку, был человек как человек, а в июле – бац, как отрезало, вниз пошло, дефолт какой-то! И пил умеренно, а в конце месяца даже вёл здоровый образ жизни, когда шуряк уехал на вахту».

Все стали понимать, что никаких вербальных оправданий наука не принимает. Она, наука, объективна и строится только на основе фактов, подтверждённых экспериментально, чем и занимался лаборант-аналитик. Поэтому, иди, бабе своей рассказывай про свой образ жизни, а падение показателя зафиксировано и это уже изменить нельзя.

У людей пробудился интерес не к обычным материальным делам, ну, там – получка, пособие по безработице, рыба копчёная, шампунь для завивки и так далее, а народ стал интересоваться информацией, стал ожидать каждую новую Людкину таблицу, стал заинтересованно обсуждать эту информацию без указки начальства, которое стало называться администрацией.

(продолжение следует)