В. Сукачёв (Шпрингер)

Глава вторая

1

- Значит, так: мы прилетели из Бангкока, разобрали вещи, - говорит Тамара, и пристально смотрит на мужа. – Ты свой чемодан забрал и унес сюда, в кабинет… Так ведь было?

- Ну да, так, - не очень уверенно отвечает Толик.

- Ты сразу свои вещи из чемодана достал? – пытливо смотрит на мужа Тамара.

- Да нет, не сразу, - с усилием вспоминает Толик. – Вначале спортивный костюм вытащил, и пошел гулять… С Амуром поздоровался, с Петром Борисовичем… Ну, спросил, разумеется, все ли у нас в порядке, не случилось ли чего за время нашего отсутствия…

- Это понятно! – нетерпеливо отмахнулась Тамара. – А вот кинжал этот твой, он где в это время находился?

- Как – где? – удивленно взглянул на жену Толик. – В чемодане, разумеется, где же еще ему быть? В чемодане и находился…

- Ты в этом уверен? Ты его там видел, когда спортивный костюм доставал? – настойчиво спросила Тамара.

Толик глубоко задумался, нервно барабаня пальцами по письменному столу.

- Я никак не мог его в тот момент видеть, - наконец, сказал он. – Я ведь кинжал на самое дно чемодана спрятал… Сверху там уйма тряпок лежала, моих и тех, что ты накупила… Нет, не видел я его в тот момент…

- Хорошо, когда ты его увидел? – Тамара, со свойственной женщинам целенаправленностью, когда дело касается их семьи, не хуже дотошного следователя вела свою линию. – Точнее сказать, когда ты его достал из чемодана?

- На следующее утро, - заметно оживился Толик. – Это я точно помню, потому что позвонила Зиночка и спросила про бумаги, которые, ты помнишь, я с собою брал… Я достал эти бумаги, заодно и выпотрошил весь чемодан. Ну и кинжал, разумеется, мне на глаза попался. Я его из ножен вытащил, лезвие потрогал, а оно, знаешь, вроде как теплое… И опять меня удивил цвет металла - пепельный такой, похожий на чугунную стружку… Ну, а про форму я уже не говорю. С такой формой кинжала, может быть, и вообще больше нигде нет…

- Что это за форма такая? – настороженно спросила Тамара.

- Да я же тебе его показывал, еще там, в Таиланде, - удивился Толик, искоса взглядывая на жену

- Тогда я не обратила на него внимания… А ты мне лучше своими словами расскажи, поподробнее, так я лучше пойму.

- Ну, как тебе сказать… Волнообразный клинок, число изгибов у него – семь, по всему лезвию расположены ассиметричные пятна, в которых просматривается силуэт человека. Клинок отдаленно напоминает морские волны… Но тут, Тома, все дело в пропорциях: высота этих волн и глубина впадин. А они у кинжала такие, что глаз не оторвать! Я его вытащил из ножен, кстати, очень простых, из сандалового дерева, и у меня аж сердце заколотилось… Я еще тогда подумал, что когда с мужиками в баню пойду – я его небрежно так вытащу, и начну резать «Докторскую» колбасу, и посмотрю, что они мне скажут… - Увлекшийся Толик довольно засмеялся.

Тамара его веселья решительно не приняла, недовольно заметив:

- Не забывай, мой милый, что этим ножом, как предсказала тебе цыганка, собираются резать отнюдь не колбасу… А сны, Толя, это не шутки, и особенно – когда вдруг снятся цыганки. Так что вспоминай, что было дальше с твоим кинжалом?

Толик живо стер улыбку с лица, и начал старательно вспоминать:

- Я положил его вот сюда, - он открыл нижний ящик стола и рукой указал Тамаре, куда именно положил. – Сверху прикрыл вот этой папкой с прошлогодними отчетами по банковским операциям.

- Зачем? – удивилась Тамара.

- Что – зачем? – не понял Толик. – Зачем положил сюда?

- Нет… Зачем ты его папкой прикрыл? Ведь в доме у нас чужих людей не бывает, в твоем столе никто и никогда не роется, ты об этом прекрасно знаешь, так зачем прикрывал-то?

Толик задумался, пытаясь четко ответить на этот вопрос, но так ничего определенного и не придумал.

- А я знаю! – развел он руки. – Взял и прикрыл… По инерции, наверное… Ведь хоть и холодное, но оружие…

- Ну-ну, - глубокомысленно хмыкнула Тамара. – Дальше что?

- А ничего. Убрал, да и забыл, - Толик слегка устал от настойчивых расспросов жены, - пока не пошел гулять и не встретил…

Он растерянно прикусил язык, так как чуть было не проболтался о том, что встретил цыганку наяву. А это была бы уже совсем другая песня…

- Ну и кого ты встретил? – тут же насторожилась Тамара.

- Да нашего соседа по даче, - вдохновенно соврал Толик. – Антона Антоновича. Он как раз на работу уезжал, ну и спросил, что да как… Как, мол, отдохнули… Я рассказал, и про кинжал напрочь забыл, - благополучно вывернулся из опасной ситуации Толик Балашов.

- Хорошо, проехали, - устало вздохнула Тамара. – А когда ты увидел свой кинжал в следующий раз?

- Ну, это уже было после того, - старательно обдумывая каждое слово, чтобы вновь не попасть впросак, начал рассказывать Толик, - как я сон увидел…

- А сон ты когда увидел, прошлой ночью? – настойчиво допытывалась Тамара.

- Да… Прошлой ночью, - осторожно сказал Толик.

- И кинжал свой до этого ты уже в руки не брал?

- Я же сказал! – слегка повысил голос Толик. - Вы утром в город за покупками уехали, а я после этого проклятого сна буквально места себе не находил. Ну, и решил, что надо выкинуть его к хренам…

- Не ругайся, - мягко попросила Тамара.

- Как же здесь не заругаешься, - нервно прошелся по кабинету Толик, - когда такая чертовщина получается. Я его выбрасываю в мешок с отходами, и мешок тут же, на сутки раньше обычного, увозит мусоровозка, потом приезжаете вы и привозите мне коробку из-под обуви с выброшенным кинжалом… Кстати, а где ботинки из коробки? Куда они делись? – теперь уже Толик подозрительно смотрит на жену.

- Кто его знает, - невесело усмехается Тамара. – Мы с Дашкой вместе эти ботинки выбирали. Пробили чек в кассе, потом продавец при нас упаковал их в коробку и перевязал шпагатом, потому что мы ему сказали, что нам далеко ехать… Я это, Толик, все лично, сама видела… Потом Володя, опять же при нас, забрал все покупки, и мы вместе пошли к машине.

Толик молча взял злополучную коробку из-под обуви со стола, снял с нее крышку и небрежно поставил перед Тамарой.

- Ну и как, Тома, он сюда попал? Как, каким образом он мог здесь оказаться?

Оторвав растерянный взгляд от коробки, они непонимающе уставились друг на друга.

В общем, так, Толя, - решительно сказала Тамара, прикрывая коробку крышкой и отодвигая от себя. – Ножичек в Таиланде ты и в самом деле, видимо, купил не простой. Мне тот китаец…

- Таец, - опять машинально поправил Толик.

- Таец – без яиц, - без улыбки скаламбурила Тамара. – Какая разница! Китаец он, таец или малаец, главное, что он впарил тебе этот чертов нож, а ты его взял… И, заметь, – за сущие копейки. А я таких тайцев-китайцев в жизни не встречала, чтобы они в ущерб себе торговали. У нас на рынке так говорили: кто косоглазого обманет, тот сам китайцем станет… А ты и разбежался, купил по дешевке.

- Я бы его и за сто долларов взял, - хмуро сказал Толик, скашивая глаза на коробку.

- Вот ты и взял, - горько усмехнулась Тамара. – Так вот, мне тот китаец-таец сразу не понравился… Знаешь, от старости он вроде как мхом порос, аж зеленый весь, а когда ты нож в руки взял, он к тебе совсем не по стариковски подлетел. И глаза у него так горели – я таких глаз и у молодых не видела. А еще я в нем силу почувствовала, по-бабски почувствовала, понимаешь? Откуда она, сила эта, в старом мухоморе? Нет, Толик, как хочешь, а сон твой – очень даже не простой. И от ножа этого…

- Кинжала, - уныло поправил жену Толик.

- Да пошел ты, в самом деле! – взорвалась Тамара. – Какая разница? Главное, что от него надо избавляться и немедленно! Понимаешь – не-мед-лен-но…

- Ну, а как? – уныло развел руки Толик, с надеждой глядя на жену. – Може, ты подскажешь – как?

- Надо хорошо подумать… Ясное дело, что он обязательно должен пройти через третьи руки, понимаешь?

- Не совсем, - вскинул удивленный взгляд на жену Толик.

- Ну, например, не ты сам, а кто-то другой, вместо тебя, должен от него избавиться… Точно, отдай его Володьке, и пусть он его выбросит куда-нибудь… Нет, надо надежно выбросить, скажем, с моста в реку… Это будет самое верное дело! - обрадовалась Тамара, и глаза у нее радостно засияли. – Пусть он попробует, - она кивнула на обувную коробку, - со дна реки вынырнуть. Посмотрим, как у него это получится…

Ожил и Толик, с невольным уважением глядя на жену, додумавшуюся до такой, казалось бы, простой идеи. Но простая-то она простая, а в голову Толика, столько передумавшего об этой проблеме в последние дни, почему-то не пришла.

- Пап, ты обещал, что мы в парк съездим? – встала перед Толиком Дашуня, исподлобья глядя на него ожидающими глазами.

- Когда?

- Сегодня, - простодушно отвечает дочка, безгрешно глядя на отца синими брызгами.

- Когда я тебе обещал? – не может вспомнить Толик.

- А когда мы в отпуск собирались… Я тебя тогда попросила, а ты говоришь, что вот съездим в отпуск, вернемся и в первые же выходные обязательно поедем… Сегодня – первые выходные, суббота.

- Ну, Дашка, у тебя и память! – удивился Толик. – Мне бы такую, - он отложил в сторону проспект нового рекламного ролика для телевидения, привлек к себе слегка упирающуюся дочь, и поцеловал ее в теплую шею. – Раз обещал, - он поцеловал ее еще раз, чувствуя необыкновенный прилив любви к этому родному, крохотному существу, - раз обещал – значит, поедем!

- Ур-ра! – запрыгала вокруг него счастливая Даша. – Папа, а когда поедем?

- Сегодня, - Толик прямо-таки залюбовался своей красавицей дочерью.

- Ур-ра! А когда - сегодня?

- Да я вот закончу рекламный ролик смотреть, и поедем, - Толик вновь взялся за свои бумаги. – А ты пока маме скажи, пусть она собирается… Ты же знаешь, как она у нас собирается?

- Зна-аю, - вздохнула Дашка, - как в театр…

Последние слова были его, Толика, и он довольно разулыбался, глядя вслед убегающей из его кабинета дочери. И совершенно неожиданно подумал, что пора бы, реально пора, обзавестись наследником. Дашке, считай, пять лет уже, готовая нянька будет для малыша. А Тамара все что-то тянет, никак не решится – то одно, то другое мешает… Да и родов побаивается, уж больно тяжело далась ей Дашка, чуть не померла при родах, вот и боится. Хотя сейчас, как говорят все те же немцы ( в школе и институте Толик изучал немецкий язык), kein Problem. Половина женщин, наверное, кесарят – делают кесарево сечение. Большинство из них, конечно же, потому, что боятся фигуру потерять. Тоже ведь вот мода пошла, бабы как щепки стали, зацепиться не за что. Лично он, Толик, не помнит, чтобы кому-то из его друзей, или даже общих знакомых, такие бабы нравились, а для кого они тогда стараются? Не понять… Зато у него Томка – мечта! Где положено – все есть, и есть не какими-то там щепотками, по норме, а так, чтобы вволю, чтобы взять – так взять. – Глаза у Толика замаслились, сердчишко беспокойно застучало, он завозился-заерзал в своем крутящемся кресле. – Нет, надо, сегодня же надо на эту тему с Тамарой поговорить, и не только поговорить… Детей от разговоров не бывает, понятное дело, но что касается лично его, он готов хоть сейчас…

- Толик! – крикнула снизу Тамара, прервав его приятные мысли. – Ты что, в самом деле, пообещал Даше в парк съездить?

- Ну да, - громко откликнулся Толик, - обещал. А раз обещал – надо выполнять…

- Вот вечно вы так, честное слово, - проворчала Тамара. – Я собралась вместе с Ниной уборкой заняться, к зиме надо одежду пересмотреть, перестирать все после отпуска и убрать до следующего лета, а им парк подавай.

- Тома, - понизив голос, шипит с лестничной площадки Толик, - ты бы Дашку погулять отправила, а?

- С чего это вдруг? – возмущается Тамара. – Если в парк ехать – надо собираться, а то приедем к шапочному разбору.

- Тома! – пуще прежнего зашипел Толик. – Мне с тобой срочно поговорить надо…

- Вот еще, - вмиг догадавшись обо всем, даже смутилась Тамара, - придумает же… Одна ерунда в голове у человека сидит. – И громко кричит в детскую: - Дашенька, доченька, снеси косточки Амуру, да и погуляй заодно, пока я тут собираюсь…

Теплый, осенний день. Тихо кружась, падают на землю круглые листья с тополей. Кленовые же, желто-лимонного цвета и такого яркого, до прозрачности, беспорядочно порхают в воздухе, ковровой дорожкой устилая парковые газоны. Рассевшись на голых вершинах тополей, дружно граят сизо-черные вороны, пренебрежительно поглядывая на бессмысленное человеческое шевеление внизу, на припорошенной листьями земле. Снуют вездесущие воробьи, истинные аборигены этих мест, склевывая крошки со столов возле кафе, влетая и вылетая под высокие крыши аттракционов, и отчаянно купаясь в небольших лужицах возле центрального фонтана. Важно кивая сизыми головами, мотаются между ног многочисленных посетителей парка ожиревшие и окончательно завшивевшие голуби. Чей-то двухлетний малыш в голубом комбинезоне и вязаной шапочке с помпоном, визжа от восторга, погнался за голубями, и они, поддернув повыше крылья, смешно, словно пьяные, раскачиваясь на тонких ножках, побежали от него в разные стороны. Умытый лишь поздним рассветом, гордый сын Кавказа шаманит над заляпанным бараньим жиром мангалом с шашлыками, голодными злыми глазами разглядывая проходящих мимо женщин. Две горбоносые курдки, кутая в грязные тряпки муляжи грудных детей, настойчиво пристают к прохожим, требуя денег…

Покатав восторженно попискивающую Дашу на карусели, постреляв из пневматических ружей в тире, отчаянно пролетев по крутым американским горкам, усталые и довольные они присели на садовую скамейку отдохнуть. Светило солнце, смыкали по веткам вездесущие воробьи, веселые люди спешили получить свою долю удовольствий.

- А я есть хочу, - заявила взъерошенная, довольная Дашка, привалившись к надежному материному боку.

- Да и я бы не отказалась, - живо поддержала дочку Тамара. – На свежем воздухе всегда есть хочется…

- Подождать до дома – никак не получается? – осторожно спросил Толик, недолюбливавший общепит еще со студенческой поры.

- Никак-никак! – энергично захлопала в розовые ладоши Даша.

- Дома что-то готовить надо… Да и когда это мы еще домой поедем? – недовольно глянув на мужа, спросила Тамара.

- Сдаюсь! – с притворным испугом поднял руки Толик. – Уговорили… Возражений больше не имею. Куда пойдем?

- Папа, там такие вкусненькие пирожки продавали, - потянула в свою сторону отца Даша.

- Никаких пирожков! – категорически отрезала Тамара. – Дома пирожки будут, а сейчас мы пойдем в ресторан.

- Но почему, мама? – возмутилась Даша. – Я сильно-сильно пирожков хочу -у…

- Потому… У тебя, Дашенька, живот давно болел? Не помнишь? А вот пирожки сейчас поешь, и заболит – стопудово! – сказала и засмеялась Тамара. Смешно от этого странного современного словечка стало и Толику.

- Стопудово, Дашка, поняла? – потрепал он дочку по голове, но она обиженно вывернулась из-под его руки.

- Чего это вы такие веселые? – подозрительно спросила Даша, внимательно разглядывая родителей. – Вы обо всем раньше договорились, да?

- Нам просто делать больше нечего, как договариваться с папой, есть пирожки или нет, - проворчала Тамара, поправляя прическу и плотнее запахивая ворот ветровки.

И в это время Толик, повернув голову влево и взглянув через дочерино плечо на противоположную сторону парковой аллеи, увидел знакомый силуэт сидящей на скамье женщины… Правда, теперь она ничего общего не имела с образом цыганки. На ней было короткое демисезонное пальто в светлую клетку, из-под которого выглядывал край серой, плиссированной юбки и коричневые туфли на среднем каблуке, элегантная бежевая шляпка с короткими полями и шарфик дополняли наряд. Таких женщин в парке в этот теплый, осенний день было много, но увидев эту, Толик моментально покрылся холодным потом. Первой его реакцией было непроизвольное желание пригнуться, спрятаться за стоящей дочерью, а затем как-то незаметно, не привлекая внимания, раствориться в толпе. Конечно же, это было наивное и смешное желание, потому что в следующее мгновение она уже пристально смотрела на Толика, прожигая его, казалось, насквозь, неотступным взглядом огромных, черных глаз. В какой-то момент ему даже показалось, что в знак приветствия она слегка покачала головой, переведя вдруг затуманившийся взгляд с него на Дашу. И дочь, словно почувствовав этот взгляд спиной, быстро оглянулась и перестала смеяться.

- Так что мы все-таки решили? – нетерпеливо спросила Тамара, одновременно дергая Толика за рукав. – Хватит пялиться на чужих теток! Идем мы в ресторан или нет?

- Конечно, идем, - переводя дыхание, хрипло ответил Толик, машинально взглядывая на циферблат часов – было без четверти три часа дня.

- Ну, так пошли! – Тамара решительно поднялась со скамьи. – А то стемнеет скоро…

Толик, суетливо убирая фотоаппарат и фотокамеру в кофер, слегка замешкавшись, поднялся следом. Когда он повернулся, стараясь быть за спиною Тамары, женщины на садовой скамье уже не было… «Может, померещилась? – со слабой надеждой подумал он. – Да и та ведь была цыганка, а эта…»

Но всем своим существом, каждым нервным окончанием, он понимал, что нет, не померещилась. Что уже никогда и ни при каких обстоятельствах эта женщина просто так из его жизни не уйдет.

Домой возвращались усталые, но довольные. Особенно – Даша. У нее рот вообще не закрывался. Обращаясь то к матери, то к отцу, она то и дело о чем-то спрашивала, радостно сверкая счастливыми глазами.

- Папа, а когда мы еще в парк поедем? – дергает счастливая дочка его за рукав.

- Ну, не знаю пока, - осторожно отвечает Толик. – Как-нибудь выберемся…

- Мама, а когда мы как-нибудь выберемся? – дергает за рукав Дашка теперь уже мать, что-то сосредоточенно разглядывающую за автомобильным окном.

- Это – к папе. С ним решайте… - не сразу отвечает о чем-то своем задумавшаяся Тамара. - Но, вообще-то, скоро парк закрывается…

- Почему? – насторожилась Дашка. – Кто его закрывает?

- Да ведь зима на носу, Дашенька, ты разве об этом не знаешь? – притворно возмутилась Тамара. – Какой же тебе парк зимой – сопли морозить? Это удовольствие можно и у себя во дворе получить – без проблем.

- Почему – сопли? – в свою очередь удивилась Даша. – А на лыжах? А на саночках разве нельзя? Все катаются, а нам почему нельзя?

- Я ничего не знаю, - отмахнулась Тамара, вновь отворачиваясь к окну, за которым проносились темные, хвойные леса, лишь изредка прореженные ситцевым светом березнячков. – Спрашивай об этом своего папу.

- Папа, почему зимой в парк ездить нельзя? – послушно переключилась на отца Даша. – Потому что холодно, да? Или потому, что не охота?

- Наверное, можно, - улыбается Толик на переднем сиденье, скашивая глаза на добродушно ухмыляющегося Володю. – Я сто лет назад там зимою был…

- А что ты там делал сто лет назад? – немедленно вцепилась в отца Даша.

- Ну, как что? – в недоумении пожал плечами Толик. – Там каток на центральной площади заливали, и мы, студенты, катались на коньках. Вообще-то - здорово было! – внезапно оживился Толик, вполоборота поворачиваясь к Даше, но обращаясь больше к жене. – Мы гоняли прямо между деревьев, играли в прятки и догонялки… Помнишь, Том, как здорово там было?

- Помню, - вздыхает Тамара, и на самом деле припоминая, как они, зеленые первокурсники, съехавшиеся в пединститут в основном из деревень, впервые попали на каток, где коньки выдавали напрокат за десять копеек в час по студенческому билету. Именно там, на катке, познакомилась она со Стасиком, который уже тогда гонял по городу на японке, вечерами играл на ударных инструментах в ресторане, иногда посещая лекции на третьем курсе. Познакомилась и по - уши влюбилась в него, и чуть было не пропала по молодости и глупости, с головой окунувшись в разудалую кабацкую жизнь городской полубогемы. Опомнилась только тогда, когда дело дошло до наркотиков и невинного предложения попробовать групповой секс… Повезло, что подруги по курсу и комнате не оставили в беде, буквально в последний момент выдернули ее из опасного болота, отправили в академический отпуск, к маме с папой в деревню. Этого времени ей как раз хватило на то, чтобы окончательно прийти в себя от «сумасшедшей любви», но вычеркнуть из памяти Стасика, как ни старалась, она не смогла. Больной занозой застрял в ней проклятый Стасик, оказавшийся впоследствии под жестким крылом городского авторитета – Мармелада… От курса своего она не отстала, сдала экзамены экстерном, да еще и на отлично. Опять же – спасибо девчонкам, присылавшим ей копии лекций и экзаменационные задания… - Мы молодые тогда были, - опять вздыхает Тамара, - совсем сопливые еще, но счастливые…

- Как я, да? – серьезно спрашивает Даша, и с удивлением смотрит на смеющихся родителей, которых, к тому же, поддерживает и добрый шофер дядя Вова.

- Хорошо, Даша, уговорила, - теперь уже всем корпусом поворачиваясь с первого сиденья, с любовью смотрит на дочь Толик. – Как только каток в парке зальют – обязательно поедем, и будем кататься весь день.

- А когда каток зальют? – не упускает случая закрепить завоеванные позиции дочка.

- Ну, когда морозы будут, наверное, когда снег выпадет, - не очень уверенно отвечает Толик. – Да вот, мы попросим дядю Володю, и он нам скажет, когда зальют…

- Дядя Володя, - трогает за плечо водителя Даша, - ты скажешь нам, когда каток зальют?

- Скажу, Дашенька, - улыбается Володя. – Обязательно скажу.

- Не забудешь, дядя Володя? – заранее волнуясь и, между делом сунув большой палец в рот, спрашивает Даша.

- Зуб даю! – серьезно отвечает Володя, сворачивая с магистральной дороги на проселочную, которая ведет к дачному городку.

- Если зуб – я тебе верю, - Даша облегченно вздыхает, и отваливается на спинку мягкого сиденья. – А то взрослые все время про все забывают…

Когда Тамара с Дашей вышли из машины и торопливо направились к дому, намеренно замешкавшийся Толик повернулся к водителю.

- Знаешь что, Володя, минут через десять загляни ко мне в кабинет, - сказал он водителю. – А потом можешь быть свободен до понедельника… Но, оставайся на связи.

- Будет сделано, Анатолий Викторович, - с готовностью ответил Володя, выключая двигатель.

Поднявшись к себе в кабинет, Толик вдруг почувствовал такую усталость, что буквально свалился на кожаный диван. В это время Тамара прокричала снизу:

- Толя, что приготовить на ужин?

- Мне все равно, - через силу отвечает Толик. – Что приготовишь – то и поем…

Прикрыв глаза и расслабившись, Толик, казалось, забыл обо всем на свете. Обо всем, кроме этой женщины на садовой скамье. Он никак не мог понять, как, каким образом, узнал в этой незнакомке, так похожей на многих других женщин, вызывающе яркую, с характерными чертами лица, настырную цыганку? Какая могла быть между ними связь? В чем она заключается? Во внешнем сходстве – нет, не катит! А в чем тогда? Вопросы были, ответить на них – не получалось, и это не давало покоя Толику. Более того, все последние дни он словно бы исподволь чувствовал, как сжимается вокруг него нечто вроде кольца. Вот словно удавку ему на шею набросили, и концы этой удавки постепенно стягиваются чьей-то уверенной и безжалостной рукой. И особенно отчетливо он это почувствовал после опрометчивого согласия брать Балашовский банк… Ну, просто душно ему стало, неуютно на земле после этого полупьяного решения. В самом деле, жил он без банка десять лет, и неплохо жил, так что же его разнесло у друга бизнес перехватывать? На хрен он ему сдался, бизнес этот! Ведь он не бедствует, на жизнь вполне хватает, еще и остается, так чего было искать на жопу приключений? Вот и нашел, по полной программе… А все Мартын, друган хренов… Удружил, что называется…

- Можно, Анатолий Викторович? – на пороге стоял Володя.

- Заходи, - поднимаясь с дивана, указал на кресло одуревший от тяжелых мыслей Толик.

- Да я постою, чего там, - замялся Володя.

- Садись, раз я тебе говорю! – рыкнул на него Толик, опускаясь в кресло за столом. – У меня к тебе, Володя, как бы это поточнее сказать, деликатное поручение, что ли… В общем-то пустячное, но исполнить его надо в точности…

- Обижаете, Анатолий Викторович, - живо ответил Володя, и в самом деле исключительно исполнительный и обязательный человек.

- Вот тебе пакет, - Толик нервно вертел в руках продолговатый сверток, тщательно упакованный Тамарой в черный целлофановый пакет. – Выбросишь его с Краснореченского моста в реку… - Заметив удивленный взгляд Володи, пояснил: - Да в нем ничего особенного нет, ты не бойся…

- А я и не боюсь, - настороженно ответил Володя, внимательно разглядывая пакет в руках своего шефа. – Но если не секрет – что там?

- Кинжал, - неохотно ответил Толик. – Обыкновенный кинжал… Я его из Таиланда сдуру привез, а Тамара вдруг где-то прочитала, что такие кинжалы приносят несчастья в семью… Ну, и заблажила – выбрось, да выбрось… Ты же ее не хуже меня знаешь – спорить бесполезно…

Расстроенный Толик наконец-то отдал своему водителю увесистый сверток, и тот осторожно принял его в руки. В продолговатом, узком свертке контуры кинжала ясно просматривались, и Володя заметно успокоился.

- А может, пока его куда-нибудь припрятать? – с сомнением спросил Володя.

- Володя, я о чем тебя попросил? – хмуро посмотрел на водителя недовольный Толик. - Вот и делай, что велено!

- Понял… Все понял, Анатолий Викторович, - легко поднялся из кресла Володя. – Сегодня же и выброшу… Ну, я пошел?

- Иди… Да без фокусов, договорились?

- Договорились, - Володя вышел из кабинета.

Водитель ушел, грузно простучав по деревянным ступеням лестницы каблуками, и Толик наконец-то облегченно вздохнул. Подойдя к бару, он достал из него бутылку коньяка, подумал и поставил на место. Вместо этого откупорил бутылку «Посольской», наполнил полную рюмку, и выпил солидную порцию одним глотком.

2

Иван Иванович Огурцов жизни своей не мыслил без утренней яичницы. Да не простой яичницы, а непременно - приготовленной по особому рецепту заботливой Матреной Ивановной. Когда впервые появилась эта яичница на столе перед Иваном Ивановичем – кто может сказать. Но думалось Огурцову, что когда он родился 5 сентября 1955 года, яичница уже стояла на столе. Что Матрены Ивановны об эту пору еще и в проекте не было (она родилась двумя годами позже), Иван Иванович в расчет не брал, не без основания полагая, что его Матренушка была всегда. Как ветер в декабре, как солнце летом и морозы зимой. Вот и сегодня Иван Иванович еще только добривался в ванной комнате, а по всей квартире уже плыл приятственный запах чеснока с укропом, да помидор в собственном соку, что в маленьких металлических баночках продаются. И даже всесильному одеколону «Шипр», чей адский запах от ладоней и через сутки в нос шибает, этот несказанный запах утренней яичницы было не перебить.

- Иваныч! – кричит из кухни Матрена Ивановна.

- Ай! – с готовностью отвечает Огурцов, с удовольствием хлопая себя по тщательно выбритым и все еще довольно тугим щекам.

- Ты скоро там набреешься?

- Да я готов уже, как штык! – бодро заявляет Иван Иванович, в тот же момент появляясь на кухне. Умытый, хорошо выбритый, с легким пробором изрядно поредевших светлых волос, благоухающий «Шипром», он, довольно улыбаясь, слегка приобнимает супругу за плечи.

- Ну-ну, старый, разыгрался, - притворно ворчит Матрена Ивановна, между тем как в одно движение прижимает мужнину руку подбородком. – Садись уже, пока яишенка совсем не выстыла… Это что за еда, если она холодная…

Иван Иванович степенно садится за стол, и вот она, родимая, с пылу с жару, шипящая, слегка постреливающая, с желтыми зрачками в голубовато-белой пене белка, предстает перед ним на столе. Два чуда есть на земле, которые признает участковый инспектор Огурцов: чудо появления в его жизни Матрены Ивановны и чудо утренней яичницы, приготовленной руками жены.

- Вот сколько лет уже не могу понять, - вооружаясь вилкой и добрым ломтем ржаного хлеба, говорит Иван Иванович, - как так у тебя получается, что когда бы я ни сел за стол, а яичница у тебя обязательно скворчит и жаром пышет? Ты что ее, за пазухой держишь? – лукаво щурится на жену Огурцов.

- А я смотрю, отец, ты чем дальше, тем дурнее у меня становишься, - садится напротив мужа за маленький кухонный столик Матрена Ивановна. – Особенно это стало заметно после того, как тебя в полицаи произвели…

- Я и сам это почувствовал, - добродушно смеется Иван Иванович, корочкой хлеба аккуратно подбирая особенно вкусное яичное крошево.

- Да ну? – Матрена Ивановна с удовольствием наблюдает, как не спеша, обстоятельно и со вкусом, уплетает ее муж яичницу. – Ну, тогда не все так безнадежно… Ты сегодня дома обедаешь или как?

- Сегодня я, Матренушка, буду обедать у Михалыча, и наверняка отведаю жареных карасей, - отвечает Иван Иванович, придвигая к себе кружку с чаем. – Он звонил вчера, там у него кто-то на солонцах набезобразничал. Надо разобраться…

- Михалыч-то уже староват, - замечает Матрена Ивановна. – Наверное, тяжеловато ему там, в лесу, одному куковать?

- Он всего-то на пяток лет меня постарше будет, - отвечает Огурцов, со свистом втягивая горячий чай. – Но, думается мне, Матренушка, убери Михалыча от леса – хана ему! – Иван Иванович тяжело вздыхает, отставляет недопитый чай и убежденно заключает: - Да и лесу тоже хана без таких, как Михалыч…

Мотоцикл с коляской выдали Ивану Ивановичу вместе с лейтенантскими погонами тридцать шесть лет назад. С тех пор он на нем и ездит по своим оперативным делам. Ничего машина, дюжит, хозяина своего не подводит, хотя по мотоциклетному возрасту давно уже даже и не пенсионер, а почетный долгожитель. Более того, его « Ижачок», как уважительно прозывает свое транспортное средство Огурцов, и выглядит вполне прилично. Конечно, в райотделе его списали еще на заре перестройки, не к добру будь она помянута, как было списали и самого Ивана Ивановича, а значит – прекратили снабжать топливом и запчастями. В общем – сняли с баланса, как сняли вскоре заводы и фабрики, прииски и порты, леспромхозы и шахты, металлургические комбинаты и газовые месторождения, разумеется, в пользу расторопных прохиндеев, к чьим загребущим рукам все это и прилипло. А вот про «Ижачок» Ивана Ивановича забыли, справедливо посчитав не достойным никакого внимания на фоне нефтяных вышек. А Огурцов имел не только светлую голову, но и золотые руки, которыми он не раз и не два перебрал до последнего винтика свой «Ижачок». И бегает он у него до сих пор – за милую душу, и выглядит так, словно вчера из магазина. И только в одном-единственном случае был «Ижачок» настроен решительно против Ивана Ивановича – когда выступал в роли раннего оповещения. Огурцов еще только из дома выезжает, а собравшиеся померяться буйными силами мужички у местного кафе уже дружелюбно руки друг другу пожимают. Известное дело, в коляске у Иваныча в аккурат два человека помещается, и в холодной кладовке с зарешеченным окном – два деревянных топчанчика наличествуют. Как говорится – все со всеми удобствами у Ивана Ивановича, но мужики скромный домашний уют предпочитают, и заслышав дробный мотоциклетный выхлоп, хорошо знакомый с детских лет, спешат поближе к домашнему уюту.

Иван Иванович выводит свой «Ижачок» из-под навеса, специальной байковой тряпочкой обмахивает с него пыль, поворачивает краник над бензонасосом в положение «Открыто», пробегает пальцами по клеммам аккумулятора – хорошо ли держат зажимы. Затем, встав ногою на подножку, легонько встряхивает мотоцикл и по звуку взбулькнувшего в бензобаке горючего, с точностью до литра определяет его количество. Дорога ему предстоит дальняя и такие предосторожности не излишни…

- Так ты уже собрался, что ли? – выходит из дома Матрена Ивановна, слегка щурясь на поднимающееся из-за сопок солнце.

- А что мне собираться? – улыбается Иван Иванович. – Как там, у твоего любимого Лескова, Левша в Англию собирался? Подпоясался, чтобы кишки с легкими не перепутались, да и пошел…

- А я тут гостинец для Михалыча приготовила, - показывает Матрена Ивановна увесистый узелок. – Пирожков ему напекла, с картошкой да капустой, да еще яйцо с луком – его любимые.

- Вот это – хорошо! – степенно одобряет Огурцов и прижимает ключ зажигания правой рукой. – Это Михалыч порадуется твоему привету. – Иван Иванович ударяет ногой по рукояти запуска двигателя, и со второго удара его «Ижачок» сыто и удовлетворенно заурчал. – Во, мать, как часы, а ведь немного помладше нас с тобой будет, - удовлетворенно говорит он жене, забирая узелок с пирожками. Аккуратно уложив его в люльку вместе с изрядно потертым кожаным планшетом, и тщательно прикрыв пологом, Иван Иванович грузно садится в водительское седло, поправляет форменную фуражку, и докладывает Матрене Ивановне: - Ну, значит, я поехал…

- С Богом, - энергично кивает ему Матрена Ивановна, и крестит мужа в спину, когда он уже выезжает на центральное шоссе, плавно переключившись на вторую скорость.

Стелется под колеса «Ижачка» грунтовая дорога на далекий кордон к Михалычу. Донельзя разбитая, с громадными мутными лужами, которые надо объезжать по обочине, с крупной щебенкой, летящей из-под колес. Каждый год подсыпают сюда гравий, ровняют ножом бульдозера, трамбуют многотонным катком, а все не впрок – лужи как были, так и остаются, каждая на своем месте, как депутаты в креслах. Им ведь тоже ничего не делается: как позасели лет двадцать-двадцать пять назад в тепленькие, удобные кресла, так и сидят незыблемо, и лишь отлаиваются иногда от наседающих журналистов. Да и тех уже приструнили, каждого к своей кормушке прикрепив…

Рычит верный «Ижачок», подпрыгивая на ухабах, втягивается на небольшой перевал, с которого хорошо просматривается родное село Мариинское, расчерченное дорогами и дорожками на неравные квадраты, заставленные все больше неказистыми домишками с печными трубами частного сектора. И лишь ближе к центру стоят четырехэтажные хрущобы из силикатного кирпича и на десяток лет помоложе – брежневские пятиэтажные коробки из панельных плит. А сразу за перевалом - спуск в просторную долину, пересеченную некогда светлоструйной, бурной в весенние паводки, речкой Лосихой, а теперь, когда перебаламутили ее воды в верховьях строители новой нитки газопровода,- мутный сток последствий человеческой жизнедеятельности. Конечно, речку Лосиху из-за Кремлевских стен и в самый сильный бинокль не разглядишь, а вот газовые доллары от косоглазых друзей в ежовых рукавицах – они душу греют. И хотя нахапано кремлевскими деятелями уже – дальше некуда, свой доллар, как говорится, карман не тянет…

«Ох, человеки, - думает Иван Иванович, тряско катясь на «Ижачке» с перевала, - два глаза, две руки, две дырки – в голове и жопе, а вдруг начинают думать, что они Бога за бороду ухватили… Правят страной, как своим огородом. Этого – в генералы, этого – в адмиралы, а другана по спецслужбе – и вообще в премьеры посадил, другого – на железные дороги… И тащат все во все стороны так, что стон стоит по всей Руси великой, похлеще того стона, что от поволжских бурлаков доносился. Куда там! Тащат все, что плохо и неплохо лежит, тащат друганы, их сыновья с дочками, зятьки и невестки, внучатые и правнучатые племяши. Тащат так, что пыль столбом стоит – миллионов мало уже, на миллиарды перешли. Сам, легкий на подъем и тяжелый на руку, как бы не при делах, не ведает, что его опричники творят, впереди всей этой своры на лыжах с Саянских гор катит, поддерживаемый под руку надежным скуластым друганом. В кои веки схватят по недосмотру иного другана-разбойника за руку, как схватили недавно профессионального мебельщика и по совместительству – министра обороны, разворовавшего через своих подчиненных миллиарды народных рублей, а наш верховный - как бы ни при делах, ни о чем не ведает, честными пустыми глазами лупает, отмалчивается. А если и предстанет перед изумленными гражданами Отечества в телеящике, в большинстве своем живущих за порогом бедности, то обязательно порадует их своими очередными заповедями: мол, передела в пользу бедных не будет, не ждите и – я своих не сдаю. Милый мой, - горько думает Иван Иванович, объезжая глубокую колдобину, на дне которой уныло лежит чья-то вырванная «с мясом» выхлопная труба, - ты вот на своем собственном огороде по этим пещерным принципам живи. Но ты ведь уже больше десяти лет страной управляешь… Неужели не чувствуешь разницы? Ведь рано или поздно возьмут за яйца и на фонарном столбе повесят, чтобы впредь страну со своим огородом не путал. – Задумался Иван Иванович, и приличную колдобину прозевал – тряхнуло так, что фуражка на нос съехала. – Эх, чтоб вам пусто было!» – ругнулся Огурцов, и не спеша покатил дальше.

По шатким деревянным мосткам, что едва держались на полуисгнивших лиственничных сваях, сработанных еще в давние советские времена, Иван Иванович не без труда перевалил Лосиху, с опаской поглядывая в широкие щели на мутную воду. На другой стороне реки остановился, утер проступивший на лбу пот, обошел мотоцикл, разминая изрядно затекшие ноги. Солнце почти поднялось в зенит и потому ласково припекало голову. Хорошо на земле, славно. Журчит вода по камушкам, тренькает синичка, раскачиваясь на тонком ивовом прутике, высоко в небе – инверсионный след от самолета, быстро истаивающий в невозможной голубизне. И чего не достает иному человеку, куда он все хапает и хапает, грустно думает Иван Иванович, с собой ведь кроме своих сраных кишок ничего не заберешь, да и те запросто могут в морге выпотрошить. Ан, нет, пыжится иной рыжик, из грязи в князи ему хочется, трон из золота ему подавай, реки газовые, берега платиновые – все захапать норовит. Глаза уже на лоб лезут от потуг, смрадом от него за версту несет, а он все тащит и тащит, потеряв всякое представление о реальности, о том, что он – всего лишь тварь дрожащая… Эх, человеки, человеки, рождаетесь вы в радости ожидания, а живете – в дерьме, туда же и канете…

Выскочил на приречную, потемневшую от воды еловую колоду полосатый бурундук, и удивленно уставился на Огурцова сердитыми бусинками глаз. Мол, кто ты такой и по какому праву здесь оказался, где мои деды и прадеды испокон веков стланиковый орех промышляли. И вдруг притопнул мягкими передними лапками по колодине, громко цвыркнул, и побежал к зарослям ивняка, высоко, столбиком, вскинув пушистый хвостик и мелькая между камней полосатой спинкой.

- Ишь, ты, хозяин, - по-доброму усмехнулся Иван Иванович, вновь взгромождаясь в мотоциклетное седло, и включая первую передачу. «Ижачок» дернулся, юзанул на приречной, мокрой гальке, и покатил дальше, оставляя за собою сизоватый дымок из выхлопной трубы.

Но едва Огурцов одолел метров триста, а затем круто повернул в сторону Лысой сопки, за которой и начиналось охотхозяйство Михалыча, как вдруг увидел на дороге ярко одетую женщину, бодро шагающую в попутном направлении. Женщина, да еще явно в городском наряде, одиноко шагающая в пятидесяти верстах от ближайшего жилья в сторону бескрайней тайги – было чему удивиться Ивану Ивановичу. Но больше всего поразило Огурцова даже не это, а то, что женщина шла босиком, и даже в руках у нее не было никакой обувки. А вы попробуйте, пройдите хотя бы километр босиком по гравийной дороге… Да что километр, уже через сто метров вы на истерзанные в кровь ноги даже ступить не сможете. А женщина, между тем, шла легко, быстро, словно бы не касаясь острых гравийных камушков босыми ногами. Она как-то особенно, по-женски, раскачивала узкими плечами, от чего по всей ее спине разметались черные, как смоль, густые волосы. Женщина наверняка слышала треск мотоциклетного двигателя, но не только не остановилась – даже не оглянулась…

Обогнав никак не прореагировавшую на его появление женщину метров на десять, Иван Иванович резко затормозил и остановился. Не выключая двигатель, он оглянулся на странную путешественницу. Приветливо улыбнувшись, она помахала ему рукой, тем самым как бы говоря, что, мол, все в порядке, не беспокойтесь, можете ехать дальше. Но здесь уже в Иване Ивановиче проснулся и так не дремавший участковый инспектор.

- Иван Иванович Огурцов! – ловко приложив руку к козырьку фуражки, отрекомендовался он. – Участковый инспектор Мариинского участка…

- Карма, - останавливаясь возле мотоцикла и улыбаясь Огурцову так, словно бы знала его с пеленок, ответно представилась женщина.

- Извиняюсь, не расслышал – как? – переспросил удивленный Иван Иванович.

- Карма, - безо всякого раздражения повторила женщина. – Но если вам кажется странным мое имя, можете называть меня просто – Кармен.

- А-а, Кармен! – обрадовался Иван Иванович. – Ну, это нам привычнее, это мы в курсе… А по фамилии, извините, как будете?

- По фамилии? – казалось, женщина глубоко задумалась, глядя на Ивана Ивановича огромными черными глазами под круто выгнутыми арками тонких бровей. – Ну, может быть, Явайская…

Иван Иванович в недоумении уставился на странную женщину в ярко-красном платье, которое элегантно облегало стройную фигуру, с красной же лентой в смоляных волосах и – совершенно босую. При этом Огурцов не заметил на ее маленьких, изящных ступнях никаких повреждений или царапин, да и стояла она перед ним так, словно подошвы ее ног упирались в пуховое одеяло, а не в острую щебенку проселочной дороги. «Как, - всполошился участковый инспектор Огурцов, - она даже свою фамилию не помнит? Странно, очень странно… И как это вообще возможно – по такой дороге босиком ходить? Да и платье на ней такое, словно бы она из Московского театра и сразу сюда, на нашу дорогу… Странно все это... Надо бы у нее документики попросить для порядка, мало ли что, понимаешь…»

И в этот момент Карма, она же и Кармен, слегка надув прелестные, полные губки, и, словно бы угадав встревоженные мысли Огурцова, виновато сказала:

- А у меня, Иван Иванович, паспорт в кармане рюкзака остался… Мы же вон там, за излучиной реки, табором встали, - Карма небрежно махнула рукой куда-то себе за спину. –Мы - туристы, сплавляемся на байдарках по Лосихе, рыбачим, фотографируем… Вреда от нас – никакого, не то, что от наших кремлевских начальников, бессовестно разворовавших все недра народные…

Иван Иванович даже вздрогнул, так похожи были эти слова на его собственные мысли, вернее – на мысли Матрены Ивановны, отравленные зловредным интернетом.

- Но я ведь, кажется, ничего не нарушаю? – с веселой иронией говорила, между тем, Карма, неожиданно оказавшись совсем рядом с Огурцовым. – Я просто люблю лечебные травы собирать. А здесь, у вас, такое богатое разнотравье! Куда там альпийским лугам… Хотите, Иван Иванович, я вам погадаю? – неожиданно спросила Карма, и смело взяла участкового за руку. – Карты свои, правда, я тоже в рюкзаке оставила, но я и по руке умею не хуже гадать…

Слегка опешивший от такого бурного натиска Огурцов, хотел было вырвать руку и строго приструнить гражданочку без паспорта и неизвестного местожительства. Но вдруг словно бы флюиды покоя и благодушия прошли от руки женщины в его руку, и детским луговым простором напахнуло на него. Иван Иванович даже запах печеной картошки из костра учуял, которую они мальчишками, в обязательном порядке, пекли на осенней рыбалке, а потому безропотно согласился с предложением Кармен.

- Хорошую вы жизнь прожили, Иван Иванович, - внимательно вглядываясь в его ладонь, между тем говорила Карма. – Главное – честную… И никто вас на фонарном столбе даже и не подумает вешать… Но вижу я, что скоро, очень скоро, ждут вас хлопоты на вверенном вам участке. И хлопоты – не малые… Вижу я кровь, коварство и большое зло… Впервые в жизни эти хлопоты, Иван Иванович, поставят вас в тупик. Но и здесь вы, как и во все трудные минуты вашей жизни, можете смело положиться на свою супругу… Вижу дорогу, одну короткую, как сегодня, и две подлиннее будут. Результатов эти дороги вам не принесут, но долг свой вы исполните до конца… А жить вы будете, Иван Иванович, долго и счастливо, с любимой яичницей по утрам… Да и Матрена Ивановна все время рядом с вами будет и в обиду не даст…

Иван Иванович опешил: что за наваждение, откуда она может знать про яичницу, а главное, как имя его супруги узнала?

- А Николка, - Карма оторвала взгляд от его ладони и посмотрела на Огурцова грустно и серьезно, - внук вашего давнего друга Михалыча, он виноват не своей виной будет… Много в жизни такого, Иван Иванович, что нам с вами неведомо и неподвластно. Поэтому не каждый раз всякое дело надо объяснять… Даже себе… Есть силы выше и мудрее нас, они все знают и знали о нас задолго до нашего земного рождения… А теперь мне пора, дорогой Иван Иванович, солнце вон как высоко уже поднялось, всю росу на травах высушит. - Карма выпустила руку Огурцова, и она повисла в воздухе, как плеть. – От такой травы – никакого проку… А президент, Иван Иванович, что президент? Он тоже не всегда волен в своих поступках, его тоже, как слепца, по жизни ведут. - Карма приложила палец к губам, как бы показывая Огурцову, что об этом не надо никому говорить. – Ну, прощайте, Иван Иванович, - она опять ласково улыбнулась ему, - авось когда еще и свидимся…

И пошла по дороге, легко и свободно, как шла до этого. И очень скоро истаяла ее стройная фигура в ярком платье в поднимавшемся от земли мареве испарений – роса и в самом деле быстро иссыхала под солнцем.

3

«Ну, выспался, наконец? – писала в эсэмэске Светка. – И когда ты только там работаешь? Небось, по ночам, паразит? Я тут места себе не нахожу, а он или спит, или у него – «Абонент временно не доступен». Ох, Вадька, приедешь – больше никуда не отпущу! Хватит!!! Я же не совсем дурочка, я понимаю, что в командировках своих ты кобель-кобелем становишься. А домой приезжаешь, и весь задумчивый такой, в туалете по мобильнику со своими шлюхами часами трепишься. У-у, паразит, убила бы! А у нас, представляешь, машину с Боярыней взорвали. Допрыгалась. У нее джип «Лексус» был, с кожаной обшивкой внутри и отделкой деревом. Дорогущая! Говорят, в клочья порвало. Ей еще повезло, что взрывчатку под заднее сиденье подложили. Жива осталась, в реанимации лежит, позвонок ей по частям собирают. А главное, слух ходит, что на заднем сиденье с нею Мармелад должен был ехать. Представляешь? Он же у меня недавно обслуживался, вежливый такой дядечка. И вот – на тебе! Так что ты там поосторожнее давай, допоздна на работе не задерживайся. Все говорят, что сейчас из тюрем перестроечные отморозки выходят, кого в девяностые за убийства и грабежи посадили. Они ведь вообще безбашенные… Ой, ко мне постоянная клиентка пришла. Ладно, я тебе потом еще напишу».

Вадик, только что вернувшийся в гостиницу с очередных переговоров с заказчиком, в трусах и футболке сидит на продавленной гостиничной кровати. Перед ним на журнальном столике лежат штук пять визиток с телефонами и предложением экскортуслуг. Визитки натолкали ему под дверь, и Вадик, разглядывая фотографии, на которых запечатлены смазливые мордашки совсем еще молоденьких жриц любви, решает серьезную задачу: звонить или не звонить? Но прежде всего надо было ответить Светке, а то она там вообще по фазе сдвинется…

«Светик, любимая моя, - включает свою фантазию на полные обороты Вадик, - ну что ты там такое придумываешь? Я только о тебе и думаю. Знаешь, ты мне все время снишься, и снишься совсем голенькая, тепленькая, как тогда, помнишь, когда я из Братска приехал, а ты мне дверь открыла, и мы там же, в прихожей… Я тебе ничего не говорил, но меня потом сосед, Петька Макаров, спрашивал, мол, чего это у тебя Светка среди ночи в прихожей, как резаная кричала? Мол, ничего не случилось? Помощь не требуется? А сам ржет, как жеребец. Ты смотри там, не вздумай его в гости без меня приглашать. Я знаю, он еще тот кобель, вскочит – ты и не заметишь… А я только что с переговоров пришел, устал, умотался, как бобик. Но зато договор на поставку десяти кухонных комплектов подписал. Шеф будет доволен. Должен мне хороший процент отстегнуть. Сейчас схожу в буфет, перекушу, а там - на боковую. Буду тебя во сне смотреть. Целую и очень, очень скучаю!»

Вадик отправляет эсэмэску и вновь берется за визитки: молоденькие путанки не дают ему покоя. Весь вопрос в том – какую из них выбрать… Очень хороша белобрысенькая, с ямочками на щеках. Такие уютные, такие милые ямочки, такая мордашка прехорошенькая… А вот у этой, шатенки с короткой стрижкой, дивная шея – длинная, с легкими вкрапинами веснушек, в которые так и хочется впиться губами. Но, пожалуй, стоит выбрать вот эту, с совершенно непорочными омутами темных глаз. Пышные, темные волосы, легкий газовый шарфик на шее – от девчонки так и веет загадкой, а загадки Вадик любит…

Зазвонил гостиничный телефон. Вадик снял трубку.

- Добрый вечер, - послышался приятный женский голос. – Вас беспокоит администратор гостиницы.

- Добрый вечер, - настороженно ответил Вадик.

- Как вы устроились у нас? Претензий нет?

- Спасибо, - удивляясь такому классному обслуживанию, отвечает Вадик. – Никаких претензий нет. Спасибо…

- Может, какие-то пожелания? – продолжает приятный голос в трубке. – К вашим услугам у нас есть сауна, биллиард, игровая комната, коктейль-бар…

- Я подумаю, хорошо? - несколько раздражаясь, отвечает Вадик.

- Девочки? – вкрадчиво воркует голос в трубке.

- Что – девочки? – не сразу врубается Вадик.

- У нас есть прекрасные девочки – интересует вас этот вопрос? Совсем не дорого – от полутора тысяч деревянными… От семнадцати и старше…

Такая вопиющая бесцеремонность администратора настораживает Вадика, и он решительно отвечает:

- Спасибо, мне никого не надо… До свидания, - Вадик опускает трубку на аппарат, открывает дверку допотопного холодильника и достает бутылку коньяка, купленную по совету прекрасной Марго в местном магазине. Воспоминание о Марго прокатывается по Вадику теплой волной, он непроизвольно улыбается, наливает в тонкий гостиничный стакан коньяка ровно на два пальца, нюхает коричневатую жидкость и с удовольствием выцеживает до последней капли. Прислушиваясь, как прокатывается огненная жидкость по его внутренностям, сосредоточенно думает о том, где же ему искать несравненную Маргариту Иосифовну…

Поужинал Вадик в буфете: две сосиски с тушеной капустой, салат из свежих овощей и совершенно невозможного, омерзительного качества чашка растворимого кофе…

- Настоящий кофе у нас в коктейль-баре подают, - наливая свою бурду, доверительно говорит буфетчица. – Это – подвальный этаж, там вывеска есть… Ну, и девочки там есть, если вас интересует…

«Да что они, в самом деле, свихнулись все на этих девочках? – раздраженно думает Вадик, поднимаясь в свой номер на третьем этаже. А там уже ждет его очередная эсэмэска от Светки, совсем одуревшей от ревности.

«Вот, опять ты не отвечаешь, - пишет ему Светка. – Хотя за поцелуи и прочее, конечно, спасибо. Но на твоем спасибо далеко не уедешь. Давай, приезжай скорее, а то сил моих уже никаких нет… Дождешься, что я и в самом деле Петьку позову. Шучу, конечно, но ты имей в виду. А я, знаешь, перекраситься решила. Хватит мне в блондинках ходить, хочу брюнеткой повыступать. А то ведь ты как черномазую увидишь, так сразу стойку принимаешь, аж противно смотреть. Ладно, девчонки чай собрались пить, пока клиентов нет. Пойду и я. Но ты смотри там у меня, не гарцуй – дома со мной от души нагарцуешься. Целую, мой любимый Котик».

Что и говорить, Вадик доволен, что его помнят, что его так любят и ждут. Приятно, знаете ли, жить на белом свете в свое удовольствие, а где-то там, за тысячу верст, о тебе думает довольно симпатичное существо, которое любой мужик охотно затащил бы в свою постель. Но нет, Светка ему верна, это он точно знает, а иначе базар короткий – вот она была и нету… Однако, вот в этой определенно что-то есть, - он берет с журнального столика визитку глазастенькой, с шарфиком на шее, путанки. – Какие глазищи! И ведь вот же женщины, вот профурсетки: набросила шарфик на шею, так, от балды, а уже шик, уже тайна. И она ведь об этом распрекрасно знает, потому и набросила. И ни в каких институтах ей для этого учиться не надо, по этой части они из материнского живота сразу с высшим образованием выскакивают. – Вадик, тем не менее, перебирает и другие визитки, пытливо вглядывается, чуть ли не обнюхивает, пытаясь вот так, навскидку, определить, кто и чего из себя представляет. Ведь женщина, по справедливому определению классика русской литературы, вечно юного и непостижимого Михаила Юрьевича Лермонтова, как колодец в пустыне: никогда не поймешь, что там – живая вода или дохлый верблюд.

А вообще, дальше думает Вадик, город небольшой, производства практически нет, работы,- соответственно, и куда деваться юным девчушкам? Был местный текстильный техникум – закрыли, так как вместо швейной фабрики, процветавшей в советские времена, вороватый мэр с ушлым азером, Али-Бабы-Баши, содержат в ней на всех четырех этажах вещевой рынок. Вот и околачиваются девчушки возле гостиницы в поисках заработка, поскольку никто и ничему иному их не научил.…

И все-таки, есть что-то в этой, с шарфиком… Какие удивительно беспорочные глаза… Может, она и вообще в первый раз на работу вышла, а он, Вадик, вот он. Готов любить, обучать, содержать этакую прелестницу. Как говорится – три в одном.. А почему бы и нет? Хороший секс, терпение и чуточку везения, смотришь, девчушка и пошла в люди, а там… Да что угодно может быть там. Даже за какого-нибудь шейха или наследного принца может запросто выскочить замуж, нарожать детей, быть счастливой, и все это, так сказать, с благословения Вадика. С его легкой руки…

Вадик снимает трубку с аппарата, решительно набирает номер, указанный в визитке, и слышит знакомый голос администратора:

- Добрый вечер. Какие-то проблемы?

- Нет, проблем – никаких, - мямлит растерянный Вадик.

- Вам понравилась девушка? – буднично спрашивает администратор, и по ее голосу Вадик понимает, что она одновременно занята еще каким-то делом. И, может быть, - даже не одним.

- Нет… То есть… - Вадик никак не может справиться с волнением.

- У вас хороший вкус, - говорит администратор. – Наша Любочка – просто прелесть! Но она будет несколько позже… Подождете или вам другую прислать?

- Нет-нет, не надо! – торопливо вякает Вадик, чуть ли не вприпрыжку расхаживая по номеру, и с вожделением бросая взгляды на початую бутылку коньяка. – Я, вообще-то…

- У нас Нинон работает по высшему классу. Это та, что с ямочками на щеках, не пожалеете, - ворковала администратор, никакого внимания не обращая на маловразумительное кваканье Вадика. – А есть, - администратор понизила голос, - но это только для вас, в виде особого расположения, эксклюзивное предложение… Вы будете приятно удивлены. Впрочем, если вы любите совсем молоденьких, Лолиток – можно организовать, но, разумеется, за повышенный тариф…

- Я хотел попросить у вас кофе в номер, - тяжело дыша, говорит Вадик. – Всего лишь кофе и больше ничего… Понимаете?

- Ну, кофе без воды не бывает, - невозмутимо отвечает администратор. – Минут через десять вам его принесут.

- Спасибо, - Вадик резко опускает телефонную трубку на затрапезный гостиничный аппарат и поспешно наливает себе приличную порцию коньяка.

«А, может, Марго живет в этой же гостинице? – внезапно осеняет Вадика после выпитого коньяка. – И надо было просто спросить о ней у администратора. – Но тут же он вспоминает, что фамилии Марго не знает, да и вряд ли поселят такую важную птицу в этот затрапезный курятник, рядом с проститутками, которые, похоже, во главе с администратором держат в осаде весь этот вертеп. – А вдруг, - все же продолжает развивать свою мысль Вадик, - она поселилась здесь, в соседнем номере, вот за этой стеной. – Вадик сладко закатывает глаза, представляя Марго в своем номере, со своими роскошными формами, пухлыми губами и легкой усмешкой в обворожительных глазах цвета грецкого ореха. – Я бы все отдал за одну только ночь с такой женщиной!» - возвышенно думает Вадик и слышит громкий, дребезжащий звонок в дверь. Он раздраженно размыкает глаза, с сожалением оставляя на время несравненный образ Марго, и идет открывать дверь.

Ключ в замке заело, и Вадик не без усилия провернул его, едва не сломав себе пальцы. С небольшим пластиковым подносом, на котором стоял фаянсовый низкий кофейник и почему-то две кофейные чашки, слегка смущенная, стояла перед ним совсем молоденькая девушка в синем форменном фартучке, красиво отороченном белой тесьмой.

- Кофе заказывали? – с робкой почтительностью спросила она, стеснительно отводя взгляд от Вадика.

«Господи, - думает до крайности удивленный Вадик, - кто им разрешает брать на работу таких молоденьких девушек? Она же наверняка еще школьница. У них что, нет отдела по работе с несовершеннолетними? Какое безобразие, однако…»

- Да, заказывал, - строго отвечает Вадик и слегка отступает в сторону, пропуская девушку с подносом.

- Нет-нет, - решительно мотает она прехорошенькой белокурой головкой, - только после вас.

- Пожалуйста, - пожимает плечами Вадик и решительными шагами проходит в номер, садится в единственное продавленное кресло, с некогда покрытыми коричневым велюром подлокотниками. – Вот сюда поставьте, - показывает он на журнальный столик.

Слегка путаясь стройненькими ножками с круглыми коленями, которые хорошо видны из-под коротковатого фартука, девушка подходит и ставит поднос с кофейником на журнальный столик. При этом она непроизвольно наклоняется вперед, и смущенный Вадик видит истоки двух беленьких холмиков, между которыми темнеет необыкновенно волнующая и притягательная ложбинка. От всего этого у бедного Вадика кружится голова, и он поспешно отводит взгляд.

- Приятного аппетита, - скромно говорит эта замечательная девочка, наконец-то выпрямляясь, так что Вадик уже может смело смотреть на непорочное дитя.

- Спасибо, - благодарит Вадик и протягивает руку к кофейнику.

В это время девушка, задержавшись буквально на секунду, с достоинством поворачивается и направляется к двери. Вадик открывает и забывает закрыть рот, его рука повисает в воздухе, так и не дотянувшись до кофейника – кроме фартука на девочке ничего нет. Ну, ровным счетом – ничего! Только тесемка фартука выше маленьких, круглых, подвижных ягодиц, ослепительно белых, плавно переходящих в узкую талию и далее – в закругленные и слегка приподнятые плечи, такие трогательные и беззащитные... Ошеломленный Вадик, потеряв дар речи, успел подумать только одно: «Но как, как же она шла в таком виде по коридору?»

В следующее мгновение, услышав, как она возится с дверным замком, Вадик в три прыжка оказался возле девушки. Оглянувшись через плечо, смущенная и растерянная, она с легкой улыбкой смотрит на него, и две продолговатые ямочки ясно обозначились на ее щеках. Схватив девушку и с силой развернув к себе, Вадик, потерявший способность не только думать, но и вообще соображать, впился в ее полуоткрытый рот дрожащими от возбуждения губами. Слегка упираясь в его грудь маленькими кулачками, девушка замотала головой, замычала, а, наконец, освободившись от Вадиковых губ, тяжело дыша и отталкивая его руками, удивленно прошептала:

- Но как же ваш кофе?

- Что – кофе? – хрипло спросил обалдевший Вадик.

- Стынет же…

- К черту кофе! – пробормотал Вадик, поднимая девушку на руках и притискивая ее маленькой попой к стене. – К черту кофе! – он рванул замок на своих джинсах. – К черту кофе! – все повторял Вадик, решительно опуская девушку на свое боевое оружие. Запрокинув голову с полуоткрытым ртом, она плавно и смело опустилась на него, стиснув шею Вадика сильными руками. – К черту кофе!! – вопил Вадик, чувствуя, как яростная сила, уже никак и никем не управляемая, бешеными толчками уходит в волшебное лоно девушки, раскрывшееся навстречу жадной, неоплодотворенной плотью…

- Но как, как же ты шла по коридору в таком виде? – чокаясь с Наташей и благодарно глядя в ее сияющие глаза, спросил Вадик сорок минут спустя.

- Молча, - скромно ответила девушка.

4

После урагана, со страшной силой пронесшегося над Островом, многие люди жаловались на головные боли, на слабость во всем теле и отсутствие аппетита. Именно поэтому слишком долго восстанавливались разрушенные жилища, расчищались от завалов и убирались с побережья трупы морских животных, выброшенные волнами. Нехороший запах, когда ветер дул со стороны Океана, проникал во все уголки Острова, заставляя людей зажимать носы мокрыми платками. Ничего подобного не помнили старики и потому предрекали тяжелые времена, которые предстоит пережить жителям Острова.

Не совсем здоровым чувствовал себя в последнее время и могучий Гандриг, за всю свою жизнь никогда и ничем не болевший. Легкое головокружение и слабость в руках, совершенно неведомые ему до сих пор, вызывали в нем недоумение. Но он, неустанно раздувая меха горна и поднимая тяжелый молот, не позволял себе расслабляться, поскольку время шло, а кинжал все еще не был готов. Проклятый металл не хотел слушаться Великого Эмпу, и после многочасовой обработки всегда возвращался в свое прежнее состояние. Наконец настал день, когда Гандриг вспомнил слова старца, приходившего к нему во сне, и попытался отыскать в них хоть какой-нибудь смысл… «Отзывается на удары, равные шесть по шести», - в самом деле, как это понимать? Шесть по шести… Может, все гораздо проще, чем он думает, и шесть ударов означают всего лишь…шесть ударов, затем брусок опять идет в горн для разогрева, и снова шесть ударов, и так – ровно шесть раз?

Великий Эмпу тут же взялся за новый метод обработки загадочного металла, но результат оказался прежним. Так повторялось несколько десятков раз, и от безрезультатности своего труда уже можно было сойти с ума. Тем более, что головокружение и слабость в руках никак не оставляли его, и даже наоборот – с каждым днем становились сильнее.

Однажды проходивший мимо его кузни пастух попросил напиться, и возвращая ковш Гандригу, между делом сказал: «Слава Господу, завтра народится месяц, и мне легче будет управляться со своим стадом в горах. А сегодня меня ждет самая темная ночь и множество хищников вокруг. Даже не знаю, как я управлюсь в такую страшную ночь».

Пастух ушел, одолеваемый своей тревогой, а Великий Эмпу глубоко задумался. Что-то знакомое и очень нужное ему послышалось Гандригу в словах пастуха. Но что именно – он понять не мог. И лишь когда начало смеркаться, и ему пора было покидать кузницу, Великого Эмпу внезапно осенило: «Темная ночь накануне новолуния…» Что-то такое ему говорил странный старик с бородой из не менее странного сна… Что-то такое, но что? Удары молота, равные шесть по шести, он освоил, и теперь уже в совершенстве владел этим искусством, определяя правильность ударов по ритму и даже – по звуку. А дальше? А дальше надо попробовать отковать это непокорное железо именно сегодняшней ночью, накануне новолуния, о котором сказал пастух. Ведь об этом же говорил и старик из сна! Именно об этом – как можно было забыть?

И Великий Мастер вновь взялся разжигать пламя в горне, а когда оно слабо затрепетало, отражаясь бликами на закопченных стенах, начал с силой раздувать меха, нагнетая мощную струю воздуха в поддувало, и пошевеливая мерцающие угли длинными щипцами с расплющенными концами для удобства захвата заготовок или угля. Вскоре пламя выровнялось, исчезли красные язычки, а вместо них появилось белое, росистое от искр, сердечко. Внутрь этого сердечка и отправил Гандриг ненавистный ему брусок железа, и услышал короткое характерное шипение, а следом за ним и вздох, так хорошо знакомые ему по прежней работе с металлом – пламя приняло и начало разогревать свою жертву.

Когда кто-то неведомый внутри Великого Эмпу подсказал – пора, он выхватил добела раскаленное железо из пламени, легко опустил на наковальню, и с бешеной яростью набросился на него, ничего вокруг не видя, не чувствуя и не ощущая. От грохота молота, казалось, не выдержат и развалятся стены старенькой кузницы, или же сам Великий Эмпу свалится к изножию наковальни, не в силах пошевелить даже пальцем. Но он все продолжал и продолжал свою работу, и очень скоро из бесформенного бруска железа стал проступать контур будущего кинжала. С каждым ударом молота этот контур становился все более отчетливым и, наконец, настал тот момент, когда Великий Эмпу отбросил в сторону кувалду и взялся за более легкий и узкий молоток – предстояла отделочная часть работы, не менее трудная, требующая абсолютного художественного чутья и потрясающего знания всех свойств металла.

Великий Мастер не помнил, сколько он простоял за наковальней – пятнадцать минут или три часа. За всю свою большую жизнь, безраздельно посвященную кузнечному ремеслу, он никогда еще не работал так неистово и вдохновенно, никогда его гениальность не проявлялась еще столь сокрушительно и исчерпывающе. Ни единого раза Великий Эмпу не оторвал заготовку от наковальни и не осмотрел ее, словно боясь даже на секунду потерять с нею чувственную связь, именно ту связь, которая позволяла ему наносить удары с микронной точностью, не доступной обыкновенному человеческому глазу…

Когда поковка будущего кинжала была завершена, когда стих грохот падающего на раскаленный металл молотка, и вокруг установилась необычайная тишина, при которой, казалось, было слышно, как плетет свою невидимую паутину крохотный паучок в углу кузни, Великий Мастер прислонил молоток на длинной ручке к наковальне, прикрыл рукой слезящиеся от напряжения глаза, и так стоял некоторое время. Только в этот момент он почувствовал всю степень своей усталости, и пугающе ноющую пустоту внутри себя. Казалось, что из него вынули какую-то часть его организма, и теперь там зияла гулкая пустота, которую ничем и никогда уже не удастся заполнить. Вытянув руку вперед, а другой прикрывая глаза, словно слепой, наощупь, Великий Эмпу сделал несколько шагов в угол своей кузни, где у него стоял небольшой топчан, застеленный овчиной, и рухнул на него. Голова Великого Эмпу еще не успела коснуться жесткого ложа, а он уже спал тем глубоким и беспамятным сном, каким спят только Великие Мастера после исполненной ими работы.

Раннее утро. В стороне Океана громко кричат чайки, наверняка сопровождая рыбацкую шхуну с хорошим уловом. Далеко-далеко, где начинаются высокие горы Огненной Долины, слышны слабые раскаты грома. С той стороны медленно надвигаются огромные кучевые облака, то и дело, словно клинком, вспарываемые ломаными зигзагами молний. Удивительная тишина, как правило, устанавливающаяся перед большой грозой и дождем, накрыла весь Остров. И даже вечно крикливые чайки, бесшумно попадав на воду, молча ждут, когда начнут разгружать шхуну, а отходы выбросят за борт…

Юная дочь садовника Шахрум, шестнадцатилетняя красавица с очень редкими для Острова синими глазами и удивительно белой кожей, работает в оранжерее, где выращивает десятки сортов роз. С первыми лучами солнца она склонилась над колючими кустами, увенчанными великолепными цветами самых разных оттенков и невероятно чудесным ароматом. С самого раннего детства Шахрум буквально влюблена в эти махровые чудо-цветы: алые, белые, пунцовые, желтые – самых разных оттенков, запахов и форм. На Острове бытовала древняя легенда, что самая красивая на свете женщина появилась именно из бутона распустившейся розы. Если внимательно посмотреть на Шахрум – в эту легенду легко поверить.

В оранжерею незаметно входит Пахит. Он издалека с улыбкой наблюдает за тем, как ловкие руки Шахрум срезают увядшие или больные бутоны, отсекают ненужные веточки и пасынки. Девушка так увлечена работой, что не замечает Пахита даже в тот момент, когда он подходит к ней совсем близко. Наконец, Шахрум распрямляет гибкую спину, локтем убирает упавшую на глаза прядку волос, и видит счастливо улыбающегося юношу, не сводящего с нее глаз.

- Пахит, ты здесь? – удивленно восклицает девушка. – Когда ты пришел – я ничего не слышала…

- Я уже целый час наблюдаю за тобой, - говорит Пахит, наклоняясь к чайной розе и с силой втягивая воздух в себя. – Мне кажется, все розы пахнут тобой.

- Если бы ты только знал, - смеется Шахрум, - из чего рождается запах роз…

- Ты так говоришь, - настораживается Пахит, - словно бы только ты одна об этом знаешь… Из чего же он рождается?

- О, это большая тайна! – сияет синими глазами Шахрум.

- Открой ее мне, - просит Пахит, и в знак почтения к великой тайне, прикладывает к груди сложенные вместе ладони.

- Пахит, это не только моя тайна, - качает головой Шахрум. – Это тайна всех садоводов во всем мире, ухаживающих за розами.

- В таком случае я приказываю тебе открыть мне эту тайну, - хмурится Пахит.

- Ты можешь приказать убить меня, - печально отвечает девушка, - но и тогда я не смогу открыть тебе эту тайну…

- Но почему?! – вскрикивает искренне удивленный Пахит. – Разве это секрет Огненной Долины, о котором на нашем Острове запрещено говорить? Почему то, что знаешь ты, не могу знать я, сын великого и несравненного Кен Ангрока?

- Потому, что этот секрет знают только особо посвященные люди, - грустно говорит Шахрум. – Ты не принадлежишь к их числу, как я не принадлежу к славному роду Кен Ангроков… Если посторонний человек узнает тайну выращивания роз – они все погибнут… Понимаешь, Пахит, погибнет дело всей жизни моего отца. Я не могу и не хочу его предавать. Поверь мне только в одном: все очень просто и не заслуживает твоего внимания… Ты лучше расскажи мне, зачем великий и несравненный Кен Ангрок собирал вас у себя? Произошло что-то важное, или он просто соскучился по своим детям?

Тень тревоги отразилась на лице Пахита. Он поспешно отвернулся и не очень охотно ответил на вопрос девушки:

- Великий Кен Ангрок объявил нам о своей воле. – Пахит оживился и перевел взгляд на Шахрум. – Он подтвердил, что я должен возглавить наш род после того, как он уйдет на Третье Небо…

- И он по-прежнему хочет, чтобы ты женился на красавице Матаран? – грустно спросила девушка.

Пахит смутился, потом бросился к Шахрум, обнял ее за плечи и горячо зашептал:

- Да, он этого хочет… Но я люблю тебя, Шахрум, только тебя…

- Тихо! – перепугалась девушка, быстро отступая от Пахита. – Не говори мне об этом, - взмолилась она. – Неужели ты не понимаешь, что как только чужие уши услышат эти твои слова – мне больше не жить? Кен Ангрок никогда не простит того, кто встанет на пути исполнения его воли… А уж если вопрос касается его наследника… Молчи, Пахит, молчи, умоляю тебя!

- Но что же нам делать? – в отчаянии вскричал Пахит.

- Тихо, Пахит, - испуганно оглянулась девушка, - сюда могу войти и тогда ты потеряешь меня навсегда… А пока у нас есть надежда, Пахит…

- Какая еще надежда? – безнадежно махнул рукой юноша.

- Надежда на время, которое все может изменить… На время и на волю Божью, - опустив глаза, печально говорит Шахрум. – Не будем торопить и гневить их, и они нам, может быть, помогут…

- Не будь глупцом! – в это же время сердито говорила Матаран уныло свесившему голову Мадже. Они стояли на каменной террасе, с которой открывался великолепный вид на суровую гладь Океана. Рыбацкая шхуна, причалив к берегу, легонько покачивалась под ногами рыбаков, выгружавших из ее трюмов богатый улов. Многочисленные чайки, плотным кольцом окружившие шхуну, терпеливо выжидали свою поживу. Со стороны Долины Огня приближалась гроза: все ослепительнее сверкали молнии и все громче рычал гром. – Ты и так уже чуть не выдал себя с головой у отца… Да и кто может знать, в самом ли деле он поверил в твою болезнь?

- Тебе хорошо говорить, - тяжело вздохнул Маджа. – А что делать мне?

- Ты не знаешь, что тебе делать? – презрительно покосилась на него красавица Матаран. – Что я слышу? Может, ты и в самом деле заболел? Или решил подарить меня Пахиту?

При этих словах Маджа вздрогнул, как от удара, и до хруста в пальцах сжал кулаки. Лицо его побледнело, широкие брови сошлись к переносице – Маджа стал страшен в этот момент.

- Успокойся, - с легкой усмешкой продолжила разговор Матаран. – Разве ты не был готов к такому развитию событий? Все идет как надо, как мы с тобой и предполагали…

- Но я дал страшную клятву на нашем обереге! – вскричал Маджа. – Разве ты не знаешь, что ждет человека, нарушившего эту клятву?

- Отлично знаю, - спокойно ответила Матаран. – Но все решит Крис! Может быть, ты забыл об этом? Может быть, у тебя стала плохая память?

- Я помню об этом, - мрачно ответил Маджа. – И с памятью у меня все в порядке…

- Вот и хорошо. - Матаран легонько привалилась своим хрупким плечиком к тяжелому плечу юноши, и он сразу же напрягся, готовый в эту минуту исполнить любое ее желание. – Главное, чтобы кинжал оказался у тебя в руках в нужную ночь.

- А ты уверена, что он снимет с меня проклятие? – осторожно осматриваясь, прошептал Маджа.

- Уверена ли я? – засмеялась Матаран. – Да уж не трусишь ли ты, грозный Маджа? Моя служанка Меби еще ни разу не ошибалась. Она потомственная колдунья, как ты – потомственный наследник рода Сингасари и Маджапахита… Главная твоя задача, не нарушить сроки, которые она указала… Не подведет ли нас кузнец? Вот о чем ты должен думать сейчас.

- Он – Великий Эмпу! Лучший на нашем Острове!

- Это я уже слышала… Не забывай, что тот кусок железа, который ты отнес ему, особенный, в нем таится необыкновенная сила… Даже просто долго находиться рядом с ним – опасно. Так говорит Меби… Он опасен не только для своего хозяина, но и вообще для каждого человека, который прикоснется к нему. Поэтому, когда кинжал сделает свое дело – ты немедленно выбросишь его и навсегда забудешь о нем… Понятно?

- Да, но проклятье…

- Любое действие, совершенное клинком из этого металла, не считается грехом, а поэтому и не подвергается проклятию, - нетерпеливо сказала красавица Матаран. – Но хватит об этом… Ведь мы обо всем давно уже договорились, не так ли?

- Так, - вновь тяжело вздыхает Маджа, скашивая глаза на красавицу Матаран, такую близкую и такую недоступную даже сейчас, когда они одержимы одной идеей. А что будет после того, когда все исполнится и решится по желанию Матаран? Может быть, она и с ним решает какие-то свои вопросы, и он, Маджа, только оружие в ее умелых руках? – Маджа внимательно смотрит на холодную красавицу, однажды и навсегда поразившую его в самое сердце. Что-то подсказывает ему не доверяться до конца этому человеку, быть с ним осторожнее, но Маджа с гневом прогоняет эти недостойные мысли прочь. Разве может божество быть коварным? Разве могут холодный расчет и дьявольская хитрость скрываться в таком неземном существе? Нет! Тысячу раз – нет! Божество не бывает коварным – оно просто или есть, или его нет. Его божество – вот оно! Без этого божества жизнь для Маджи теряет всякий смысл, и усомниться в нем – все равно, что отказаться от жизни. А он этого не хочет, он мечтает жить долго и счастливо рядом со своим божеством, исполнять любые его капризы, и лишь по его желанию – умереть… Да, и умереть! И все же его божество могло бы уделять ему немного больше внимания. Он многого не требует, он знает свое место, но иногда…

- Мой храбрый Маджа, - вдруг льнет к нему всем своим гибким, змеиным телом Матаран, - совсем скоро мы будем с тобой рядом всегда, будем счастливы… Надо лишь немного подождать, и в нужную минуту быть сильным и решительным…

Бедный Маджа, теряя рассудок от страсти, сжимает девушку в объятиях, он счастлив, он вновь безумно счастлив, и все тревожные мысли тотчас покидают его.

- О, Матаран, - горячо шепчет он в розовое ушко, - я так люблю тебя!

- Нас могут увидеть, - встревоженно отвечает Матаран, и скользким ужом выворачивается из его рук. – Еще не время, мой милый, потерпи.

Поправляя волосы, Матаран с усмешкой смотрит на взволнованного, тяжело дышащего юношу. Она знает силу своих чар, и умело пользуется ими. Единственный человек на Острове, перед которым ее чары бессильны, который их попросту не замечает, по решению великого и несравненного Кен Ангрока вскоре должен стать ее мужем. Этот несчастный, презренный сочинитель сказок, совершенно никчемный юнец, должен будет разделить с нею одну постель. Он будет лежать с нею в постели, и думать о недостойной дочери садовника Шахрум. А когда, наконец, не станет Кен Ангрока, они легко избавятся от Матаран – сошлют ее на Дальнее Побережье, или подсыпят в ее кушанье отраву. О, Матаран хорошо знает всю силу коварства влюбленной женщины, хотя сама еще ни разу не испытала этого чувства… Но она твердо знает, что если встретит и полюбит достойного ее любви человека – Маджа ей будет больше не нужен. Зачем ей рядом тот, кто будет ревновать и ненавидеть ее любимого? Нет, от него надо будет избавиться в первую очередь. Точно так же думает, и Матаран в этом уверена, эта грязная садовница, и лишь пока прикидывается скромной и робкой овцой. Матаран она не обманет и в первую очередь потому, что есть у нее верная Мебит, некогда заменившая ей мать. С ее помощью Матаран перехитрит эту Шахрум, сумевшую влюбить в себя наивного Пахита…

- О чем ты думаешь, Матаран? – с любовью глядя на притихшую красавицу, шепотом спрашивает Маджа.

- Смотри, Маджа, - показывает рукой на взволнованный Океан девушка, - посмотри, какой он мощный и бесконечный. И такая же бесконечная жизнь ждет нас с тобой впереди… Скоро наступят безлунные ночи, Маджа, - она поворачивается и в упор смотрит прямо в глаза юноши, - а вместе с ними настанет пора действовать… Ты готов?

- Я сделаю это, Матаран, - горячо шепчет Маджа и до боли сжимает руку девушки. – Я сделаю это даже ценой своей жизни.

Грозовые облака, наконец-то дотащившиеся от Огненной Долины до роскошного дворца великого и несравненного Кен Ангрока, распорола необычайно яркая, синяя, змеиным зигзагом во все небо, молния, и следом обрушился гром такой силы, что под ногами вздрогнула и закачалась земля.

5

В город Сергей всегда собирался с большой неохотой. Во-первых, все же сохранялся большой риск - встретиться со старыми знакомыми, видеть которых после всего случившегося с ним, он не горел желанием. Да и после спокойной, размеренной жизни в своем дачном домике, городская суета, сумасшедший ритм современной жизни, раздражали его, он быстро уставал, и стремился как можно быстрее оказаться дома… Да, именно так, скромный дачный домик, который он при матери считал лишней обузой, ездил сюда через силу, и никогда не оставался ночевать, теперь стал для него домом в полном смысле этого слова. Это – во-вторых. Кстати, уже давно понял он весь глубинный смысл казалось бы простенького выражения – мой дом – моя крепость! Речь здесь идет не о прочных стенах и не о высоких заборах, все это так или иначе преодолимо, ведь история еще не знала и не знает таких крепостей, начиная от Генуэзской крепости древних римлян в Крыму и кончая современной линией Маннергейма, которые нельзя было бы взять силой, терпением или умом. Даже Великая Китайская стена – лишь жалкая потуга отгородиться от внешнего мира. Главная и самая несокрушимая крепость – это крепость человеческой души. А душа Сергея теперь укреплялась и чувствовала себя неуязвимой именно в дачном домике, за хорошо и прочно сработанными дверями. Хотя на прочность дверей Сергей как раз и не рассчитывал.

Ну, и в-третьих, наконец, почему Сергей так не любил поездки в город: он все еще побаивался тех отморозков, которых три года назад пустили по его следу. И хотя отбирать у него больше нечего, кроме жалкой и никчемной жизни, оставленной ему как бы в залог, Сергей старался без лишней нужды не рисковать. Кто знает, а вдруг уже прозвучала жесткая команда «Фас!», и цепные псы со всех ног бросились искать его след, чтобы забрать причитающийся их хозяину залог. Правда, времена за эти три года поменялись и, насколько мог судить Сергей, сидя на территории бывшего дачного кооператива, поменялись в лучшую сторону. Беспредельщики, удвоив и утроив свой начальный капитал, благополучно мимикрировали в предпринимателей и коммерсантов, благо государственная машина им в этом всячески способствовала. Как говорится: ворон ворону - глаз не выклюет… И вот уже многие бывшие беспредельщики, из предпринимателей и коммерсантов дружной толпой повалили в олигархи, особенно те, кто оказался поближе к президенту, а значит – к безразмерному государственному карману. Зароились, закаркали жадные кремлевские вороны – холуи и прихлебатели всех расцветок и мастей, жадно вырывая не только из рук, но порой и из клюва бывших беспредельщиков жирные куски в виде откатов, отступных, бонусов и премиальных… Рвут, беспрестанно каркая по телевизионным ящикам о будущей красивой жизни, рвут, забыв отдать даже те несчастные «могильные» гроши, что скопили в советские времена рабы советской системы - бабушки и дедушки этого воронья, ограбленные гайдаровскими могильными реформами… Шуваловы, Абрамовы, Дворковичи и Сурковы, Дарькины, Якунины, Зубковы, Скоковы и Сердюковы – жадной ненасытной толпой кружат они вокруг Кремля, ищут любую поживу. Любую – хоть падаль, хоть живую, еще дергающуюся в агонии отрасль, они готовы в клочья растерзать, лишь бы набить свою ненажорную утробу дензнаками в любом виде: доллары, евро, фунты, йены, юани – все сойдет! Даже у бывших беспредельщиков от такого разбоя глаза на лоб лезут, но они молчат, терпят, так как на самой высокой кремлевской башне сидит главный сокол этой вороньей стаи, и зорко следит за тем, чтобы, не дай бог, не обидели кого из своих... Он ведь, известно, своих в обиду не дает…

Но вот беда, постепенно подтягиваются из тюрем подельщики, бывшие друзья-товарищи бывших беспредельщиков, упрятавших их туда в лихие девяностые и нулевые годы за убийства и разбой, на которые сами же их и спровоцировали. Подтягиваются и тоже хорошо хотят жить. А на воле все нефтяные вышки и газовые трубы, моря, леса и океаны уже давно поделены, а вокруг государева безразмерного кармана такая густая толпа прихлебателей и депутатов собралась, что за их безмозглыми головами даже высоченные башни Кремля не просматриваются. Но подельщики-то бывших беспредельщиков, которые немалые сроки тянули, они о какой жизни в «бутырках» и «крестах» мечтали? Они о красивой жизни мечтали, с шикарными барышнями и крутыми тачками, с отдыхом на дорогих курортах и шести-восьмизначными счетами в швейцарских, монакских, кипрских – да каких угодно – банках. А что получили? И думаете, они с этим смирятся? Да никогда! Но пока – затишье. Надо думать – перед бурей… Бывшие лагерные сидельцы осматриваются, а бывшие удачливые беспредельщики жиреют, исправно отрыгая кремлевским стервятникам жирные куски, еще не успевшие перевариться. И вот это-то затишье перед бурей, засидевшийся в дачном домике Сергей, воспринимал как перемены в лучшую сторону.

Увы, на этот раз неожиданной встречи не удалось избежать. Затарившись в супермаркете продуктами, в кои входили мука (хлеб Сергей выпекал сам), сливочное и подсолнечное масло, суповые наборы, чай, кофе и сахар, гречка, горох, рис и макароны, несколько банок рыбных консервов, консервы для Найды и кое-что еще по- мелочи, Сергей уже выходил на улицу, когда вдруг заметил идущего навстречу Степана Ивановича Слепенчука. Бывший директор Прибрежного леспромхоза заметно сдал, но Сергея высмотрел сразу, и бросился к нему с такой радостью, словно бы увидел близкого родственника.

- Вот так встреча! – радостно тиская руку Сергея, говорил Степан Иванович, возбужденно поблескивая глазами за толстыми стеклами массивных роговых очков. – Не ожидал, право слово, не ожидал тебя встретить здесь.

Проходившие мимо люди, оглядывались на них, понимающе улыбались.

- Давайте отойдем в сторону, - сказал Сергей, встревоженно оглядываясь по сторонам. – Да вот, хотя бы на эту скамейку…

- Давай отойдем, я не против, - охотно согласился Степан Иванович, разглядывая Сергея. – Так куда же ты подевался, мил человек? Кого не спрошу – никто ничего не знает…

- Да тут столько всего случилось, - опуская тяжелый рюкзак на землю, не очень охотно отвечает Сергей. С одной стороны, ему было приятно услышать, что хоть одна живая душа помнила о нем, а с другой – он все еще опасался лишней огласки. – Сразу всего и не расскажешь…

- Слышал я, что ты в Москве окапался? – присаживаясь на скамейку, спросил Степан Иванович. – Не то газету, не то журнальчик какой-то выпускаешь?

Не хотелось врать этому хорошему человеку, но и правду сказать Сергей никак не мог, потому и поспешил перевести разговор на другую тему:

- По разному все, Степан Иванович, по разному… А вы-то сами, как живете? Наверное, сюда на жительство переехали?

- Ну, зачем же я буду переезжать на старости лет? – резонно возразил Степан Иванович. – Нет, живу я все там же, в Мариинском, а сюда приехал дочку проведать, да продуктов ей подбросить... Она хоть и работает ведущим специалистом в проектном институте, а получает гроши, да еще и с мужем умудрилась развестись, моего внука одна поднимает… Вот такие дела, дорогой Сергей. – Он тяжело вздохнул и покосился на объемный рюкзак. – У нас тут мало что изменилось. Народ как грабили, так и грабят, только шерсть от него во все стороны клочьями летит. Но терпит пока, народишко-то наш, а раз терпит – имай его, паразита, до последнего пуши, мать его- перемать… Да и никто меня здесь не заждался, - горько усмехнулся Степан Иванович. – Это раньше почет и уважение мне были, а сейчас кому нужен старый пень? Другие времена, Сережа, другие люди, я это понимаю и никуда не суюсь… Ты вон попробовал, сунулся, и что вышло? Я смотрю, ты с рюкзаком, не на рыбалку ли к нам наладился? – кивнув на рюкзак, спросил Степан Иванович.

- Да нет, - смутился Сергей, - в деревню решил съездить, к родственникам…

- Это хорошо, что родственников не забываешь, - вздохнул Степан Иванович. – Нынче-то народишко наш совсем отвык общаться. А почему отвык-то, а, Сережа?

- Кто его знает, - пожал плечами Сергей.

- А потому отвык, что радости от общения никакой не стало… В гости ехать – с собой взять нечего, да и не на что. Гостей принимать – и того хуже. В такой разор попадешь, что потом полгода отрабатывать будешь. Раньше-то на праздники столы ломились от угощений, по два-три дня гуляли и – никакого урона семейному бюджету. А теперь если столы и ломаются, то только от старости…

- Степан Иванович, что сейчас в лесу делается? – не выдержал, спросил Сергей о давно наболевшем, не дававшем покоя.

- В лесу, спрашиваешь? – Степан Иванович посмотрел прямо в глаза Сергея. – А что делалось, то и делается, Сережа. Только одна перемена и есть – лес кончается, - старый директор махнул рукой, и некоторое время сидел молча. – Понимаешь, Сергей, теперь уже не коммерсанты лесные страшны и даже не криминал, прибравший наши леспромхозы к рукам… Худо-бедно, но нахапав свои миллионы, они тоже думать начали: а как завтра жить будем? У них же дети подрастают, многие уже и внуками обзавелись, вот и задумались… И слава богу, лучше поздно, как говорится, чем никогда. Гораздо страшнее другое…

- Да что же может быть страшнее? – не выдержал Сергей. – Не понимаю, Степан Иванович…

- Э-э, подожди, Сергей, не горячись, - усмехнулся Степан Иванович, - наберись терпения, послушай старика, авось пригодится… Так вот, Сережа, велика тайга, а человек – подлее. Эту нелепую присказку я услышал лет пять назад в одном полузаброшенном лесопункте. И очень поразился тогда ее нелепости. В самом деле, при чем здесь объемы наших таежных массивов и человеческая подлость? А как оказалось впоследствии – очень даже при чем…

Если глянуть сегодня на сибирскую тайгу с высоты пассажирского лайнера, летящего рейсом Москва – Новосибирск, да в хорошую, ясную погоду, картина представится страшноватая. Словно сотни Тунгусских метеоритов в одночасье рухнули на несчастные леса. Следы масштабных пожаров, которые почти два десятилетия нечем и некому было тушить, сотни и тысячи гектаров леса, обглоданные гусеницами вредителей, с которыми никто не боролся, бессистемные, варварские рубки превратили нашу некогда красавицу-тайгу в жалкое прибежище кустарников и сорного леса – осины, орешника, березы… Впрочем, что-то ты и сам видел, когда проводил журналистское расследование. Но не всё, Сережа, далеко не всё. Знаешь, я давно убедился, что бедность порождает ненависть. А бедность и ненависть на Руси, как две сестры-близняшки, испокон века рядом идут. Вспомни, жгли ведь не только барские усадьбы, но и более зажиточных соседей, а кого сжечь не успели, на тех потом доносы писали… Но это, как бы наше подлое прошлое, историческая, так сказать, несуразица. Мол, чего не бывает: лес рубят – щепки летят… Но вот теперь, в двадцать первом веке, компьютерном, ракетном и черт знает еще каком, когда пришли новые люди, молодые, образованные, натасканные в европейских странах, как немецкие овчарки, почему ничего не меняется? Почему продолжается этот пещерный вандализм – от кремлевских высоколобых умников и до самого последнего узколобого лесничего, готового продать китайцам уже и в самом деле последний кедр из заказника? Ну, положим, кремлевские недоумки, пока до роскошных кремлевских кормушек добрались, по дороге всю совесть растеряли, и кроме своего безразмерного кармана – ничего знать не хотят. Это я хоть как-то, да понимаю: стервятники не только среди птиц природой предусмотрены… Но вот скажи ты мне, Сережа, человек живет в тайге, испокон века кормится тайгой, у него любовь к зеленому золоту, как пафосно любил выражаться ваш брат, журналист, на генном уровне, а он… А он крадучись, ночью, заходит в тайгу, валит с десяток самых лучших лесин бесшумной электропилой, грузит с помощью лебедки в свою «помагайку», и везет за тридцать верст китайцу Вану. Взамен получает несколько тысяч деревянными, и сразу, не отходя от кассы, ящиками покупает водку, и неделю вся деревня пирует. Тысченка рублей уходит ментам – чтобы не видели, тысченка лесничему – чтобы не слышал, ну и тысченка детям - на образование. Понимаешь, у этих сволочей, что рубят сук, на котором сидят, дети растут, в городах учатся, понимаешь? А через неделю он снова заводит свою «помогайку», забрасывает в кузов электропилу и отправляется на ночной разбой. И таких разбойников по всей Сибири – десятки, сотни тысяч, и они, Сережа, лес кончат… Окончательно и бесповоротно. Твоя Барыня, за которой ты, высунув язык, два года гонялся, просто святой человек на их фоне. Она с того леса людям зарплату платила, государству – налоги, старикам – пенсии, а эти…

Степан Иванович умолк, носком ботинка что-то поковырял на пыльном асфальте, потом виновато спросил:

- Надоел я тебе, наверное, со своим нытьем?

- Да что вы, Степан Иванович! – живо возразил Сергей. - Вам об этом надо писать…

- Сережа, дорогой мой, кому это надо!? Кто это читать будет? Путин? Ему не до меня. Да и не успевает он о всех наших мерзостях читать – времени не хватает… А кроме него в нашей стране больше никто и ничего не решает. Все сидят в своих теплых креслах и терпеливо ждут, что батюшка-царь в очередной раз решит, и как это решение царя-батюшки в очередной раз обойти. Людей до такой степени распустили, что, мне кажется, и Сталину этого вселенского бардака не одолеть… Вот если собрать до кучи Петра, Ивана, да Иосифа, может, что и получится, да и то, - Степан Иванович безнадежно махнул рукой. – Ладно, Сережа, пора мне… Разговорился я тут, а внук дома один сидит, меня с мороженым дожидается. Если что – приезжай, как в прежние времена потолкуем у меня на летней кухоньке, на рыбалку сходим… Кстати, ты о Барыне нашей слышал? В газетах писали, что в реанимации лежит после того, как ее машину взорвали. Видимо, барышами с кем-то не поделилась…

- Слыхал что- такое, - вслед за Степаном Ивановичем поднялся со скамьи Сергей.

- Тебе тогда с ней удалось познакомиться, или как?

- Нет, не получилось, - усмехнулся Сергей. – Не захотела она со мною встречаться… Да ведь меня тогда так обложили – не до нее стало. Едва ноги унес…

- Слышал, Сережа, слышал… Рад, что мы встретились, - Степан Иванович энергично пожал руку Сергея все еще крепкой, сильной рукой. – Не забывай старика. Всегда рад буду встрече…

Дома ждала Сергея затосковавшая Найда, оставленная на привязи у своей будки. Завидев хозяина, она радостно заскулила, а потом обиженно тявкнула пару раз. Мол, что же это ты, хозяин разлюбезный, бросил меня здесь одну, а сам уехал? А ну как случится с тобой какая беда, я и на выручку прибежать не смогу. Пробовала из ошейника выскочить – не получается, цепочка – не рвется, а только в короткий жгут скручивается. Прости, конечно, но и такие мысли были: а не бросил ли меня и этот хозяин? Вот взял, укатил в город, а про меня и думать забыл, что я тут на привязи сижу, и никуда мне не деться отсюда, только с голода, да от тоски помирать остаётся.

- Найдочка, хорошая моя, - виновато говорит Сергей, гладя собачку по голове. – Да разве я брошу тебя, такую умницу? Ласковая моя, добрая… Вот завтра мы с тобой в лес пойдем, и там ты вволю набегаешься, и на рябчиков своих любимых поохотишься… А я шиповника насобираю. Морозы-то ночью уже были и надо поспешать, пока это лесное лакомство более расторопные обитатели лесов по своим закромам не растащили.

Все это хорошо, прыгает вокруг Сергея радостная Найда, но больше ты меня одну не оставляй. Я за это время чего только не передумала. Вот попробуй, посиди сам на привязи, тогда поймешь меня, и больше так делать не будешь…

- Не буду, не буду! – смеется Сергей. – Но вообще-то знай наперед, что у меня с Тихоном Петровичем договоренность есть. Вот если не будет меня из города больше двух дней, он придет и заберет тебя к себе. Ты же его тоже любишь, Найдочка? Ну, понятное дело, что не так, как меня… Наша с тобой любовь, собачка моя ласковая, тиражированию не подлежит. Она единственная и неповторимая. Но Тихон Петрович, ты же об этом прекрасно знаешь, доброй души человек, и он никогда тебя в беде не оставит.

Я это понимаю, и я не против Тихона Петровича, преданно смотрит в глаза Сергея немного успокоившаяся Найда. Но и ты меня правильно пойми: кроме тебя мне никто не нужен. Все мы не без недостатков, ты вот охотиться не любишь, ну и что? Я и такого тебя полюбила, привыкла к тебе, и больше мне никто не нужен. Ты лучше сразу скажи, когда меня разлюбишь, и я тогда надеяться не буду, а просто прилягу возле будки и помру.

- Найда, дурочка! – сердится Сергей. – Не смей так думать. Я никогда тебя не разлюблю, никогда не брошу, и не надейся…

Хорошо бы, утирает лохматой лапой черную пуговку носа Найда. У меня ведь кроме тебя никого нет, даже знакомых собачек я здесь не завела, хотя и прибегали из деревни несколько раз симпатичные песики. Но они всегда такие голодные и такие злые… Я и подумала, а зачем нам еще злые собаки, хватит и этих… Злые собаки, как и злые люди, всегда только о себе думают, и за любую, самую скверную косточку, готовы другим горло перегрызть… Я не люблю и не понимаю злых собак и злых людей… Вот ты у меня добрый, хотя и не совсем умный: ты рыбьи головы и куриные шейки с крылышками всегда мне отдаешь, а ведь это самые вкусняшки…

- Бедная, бедная, Найдочка, - спохватывается Сергей. – Ты же у меня совсем голодная… А я тебе из города такой гостинец привез! – Сергей достает из рюкзака большую банку собачьего корма, ловко открывает ее, и ровно четверть вываливает в чисто вылизанную миску из нержавейки. – Вот тебе, кушай на здоровье.

Спасибо, конечно, благодарно смотрит на довольного Сергея тоже довольная Найда. Но не кормом единым жива собака… Да и не принято было как-то в нашей семье при хозяевах чавкать… Так что я еще потерплю маленько.

- Найдочка, глупенькая, давай ешь! – притворно сердится Сергей, хотя и знает прекрасно, что его любимая собачка, его счастливый Найденыш, никогда при нем есть не станет. – Ну, все, все, Найдочка, я ушел… Приятного аппетита тебе…

Прихватив тяжеленный рюкзак, Сергей уходит на кухню. Он не спеша достает покупки и аккуратно определяет все по своим местам: крупы высыпает в литровые банки, консервы ставит на полки небольшого шкафчика, мясные наборы – в холодильник «Саратов». Туда же уходят сметана, кефир и молоко с куриными яйцами.

Занимается Сергей делами по своему немудреному хозяйству, и даже транзисторный приемник ему недосуг включить. А потому в домике стоит глубокая тишина, и посреди этой тишины словно бы колокольчики зазвучали-зазвенели, или же кто-то струны гитарные тронул, и они отозвались на легкое прикосновение нежнейшими звуками. Сергей бросил дела и прислушался – не показалось ли ему с устатка? Нет, не показалось: звук на кухню доносился из спаленки, и чем дальше, тем приглушеннее, словно бы кто-то уносил музыкальный инструмент…

Сергей осторожно потянул дверь на себя - в комнате никого не было, и лишь на его диване лежала гитара, перевязанная красной лентой по грифу.

6

А, между тем, заканчивается осеннее карнавальное разноцветье. Встречая потускневшее утреннее солнце, тихой грустью сквозят леса и горы, зыбкие мари и высокие дубовые рёлки вдоль рек и проток. Заметно поутихли развеселые птичьи голоса, от которых, кажется, наполняется тайга волшебным звоном. Зато слышнее стал стеклянный звон весело прыгающего по обомшелым камням горного ключика. В глубоких, темных распадках, грузно цепляясь за острые пики елей и широкие купола могучих кедров, вязко клубится холодный липкий туман. Тяжелые капли таежного инея, изредка срываясь с обвислых ветвей, увесисто шлепаются на волглую землю. Тихо в тайге, тревожно, и лишь далекие брачные голоса изюбров взрывают иногда эту устоявшуюся тишину.

Михалыч, вышедший из дома с восходом солнца в очередной плановый обход своих угодий, перевалив глухой распадок в самом верховье Лосихи, присел на валёжину передохнуть. Достал термос с чаем, несколько ржаных сухариков, и вдруг вздрогнул от неожиданно близкого мощного рева изюбря. Он внимательно прислушался и очень скоро вычислил, что примерно в радиусе двух километров вокруг того места, где он решил почаевничать, голосят восемь рогачей. По высоте изюбриного рева, по его силе и тембру, он без труда определил возраст и мощь каждого из этих быков, и так называемую стадию формирования гаремов. Для Михалыча все это не составляло никакой проблемы, потому как не менее сорока лет он слышал и слушал этот рев по осени, а потому некоторых изюбрей легко узнавал по голосам. Впрочем, отличить молодого бычка от опытного бойца - дело и в самом деле плевое. Молоденькие женишки, еще не сумевшие привлечь к себе внимание капризных красавиц, трубят чаще, нетерпеливее и куда как страстнее. Да и поют молодые высоко и звонко, а вот чем взрослее, возмужалее бык, тем басовитее и мощнее его песня.

Прихлебывая крепко заваренный чай и похрустывая сухариками, Михалыч внимательно вслушивался в не затихающие изюбриные голоса. Из восьми рогатых певунов его особенно заинтересовали два ближних. Они были в разных сторонах от него, примерно одного тембра и мощи. Звери вызывающе перекликались между собой и определенно сближались…

Поспешно спрятав термос и вскинув рюкзак на плечи, Михалыч бодро пошагал в ту сторону, где по его предположениям изюбры должны были сойтись. Идти пришлось напрямую, без тропы, и он изрядно вымотался, пока добрался до той воображаемой точки в тайге, которую наметил для себя. И едва успел он замаскироваться под большим пихтовым выворотнем, отдышался и достал из рюкзака бинокль, как непримиримые соперники проревели совсем рядом, да так неистово и грозно проревели, что Михалыч и дышать перестал.

Увидел он быков на пологом склоне в редколесье почти одновременно: одного в сотне метров от себя, другого – чуть подальше. Оба были могучими богатырями, красавцами, донельзя разгоряченными брачной страстью, решительными и непреклонными, оба обладали великолепными пятиконцовыми рогами, и оба - примерно равной силы. В общем, вполне достойные бойцы нашли в необъятной сибирской тайге друг друга. От постоянного остуживания своей клокочущей страсти в грязевых купальнях, ноги и брюхо у них были черными, в многочисленных сосульках, дышали они глубоко и шумно, в холодном, осеннем воздухе окутываясь клубами пара…

- Эк, вас разобрало, - с восхищением прошептал Михалыч, не сводя глаз с соперников. – Чисто два танка сошлись, и что теперь будет?

Увидев друг друга, изюбры с такой яростью, с таким остервенением бросились навстречу, что Михалычу показалось – сейчас от страшного удара эти сумасшедшие претенденты на дамское сердце вспыхнут, действительно, как два танка в лобовой атаке, и напрочь выжгут окружающую их тайгу. Он даже зажмурился, ожидая неминуемого удара, костяного звона ветвистых рогов, брызнувших на землю искр… Однако, в десятке метров от точки вероятного столкновения, быки так резко затормозили, что мелкие камушки и комья мерзлой земли так и брызнули из-под копыт. А красавцы-изюбры вдруг начали беситься, наглядно демонстрируя свою мощь и силу. Раздувая шею и грудь, они неистово ревели, рыли землю передними копытами, грозно наклоняя головы с налитыми кровью глазами и убийственными рогами, яростно бодали ни в чем не повинные кусты, с необычайной легкостью вырывая их с корнями из земли. В общем, стращали они друг друга, как только могли, а вот до боя дело пока не доходило. Михалыч тут же смекнул, что будь один боец явно слабее, он обязательно уже ретировался бы, отступил, но силы, видимо, равны, и поэтому никто не хочет уступать…

Михалыч, сидя в укрытии в неудобной позе, не смел пошевелиться. Он даже о бинокле своем забыл, так увлекло его страстное соперничество двух великолепных быков, двух равных по силе бойцов.

Вогнав себя в окончательный транс и не находя исхода кипящей воинственности, соперники начали ходить по косогору параллельными курсами. Зло косясь друг на друга яростными глазами, то опустив рога низко к земле, то вскинув их на спину, отбрасывая комья земли в разные стороны и хрипло постанывая, прошагают они метров пятьдесят в одну сторону и поворачивают обратно, сходясь и расходясь в десяти-пятнадцати метрах друг от друга. Раз прогулялись быки таким образом, другой и третий, ну, прямо как на театральной сцене, которую из-за пихтового вывортня Михалычу хорошо было видно.

Михалыч, как и всякий человек, немало поживший среди разнообразного мира животных в дикой природе, прекрасно понимал причину воинственного пыла этих изюбров. Он на практике знал, что в мире животных существует простая, но непреложная мудрость: внутривидовые отношения у зверей строго подчинены задаче сохранения вида. И хотя стычки и боевые схватки у них далеко не редкость, и они порой до предела ожесточенные, а вот смертельные исходы бывают лишь в порядке исключения. И еще потому такие драки предусмотрены среди животных, что каждый из них точно должен знать свое место и в среде обитания, и в обществе сородичей, должен твердо усвоить – кому подчиняться и над кем командовать, дабы не случился хаос и беспорядок, при которых можно потерять буквально все. А вот в драках самцов в брачную пору решается еще один извечный вопрос: кто оставит после себя потомство. Разумеется, им должен стать самый сильный и ловкий, самый сообразительный, умелый и опытный – иначе не выжить. Именно он поведет потомство в будущее, сохранит свой род сильным, выносливым и здоровым…

Когда же выяснят победителя эти два великолепных бойца? Сколько можно ходить вокруг да около, реветь и беситься? И едва притомившийся Михалыч об этом подумал, как быки, словно подстегнутые кем-то, наконец бросились друг к другу, воинственно выставив вперед великолепные рога – это подаренное им природой замечательное турнирное оружие. И так стремительно пошли они на сближение, что Михалычу вновь показалось – сейчас они разобьются насмерть.

Но – не разбились, а вкопано застыли в полуметре друг от друга и осторожно, с сухим треском, скрестили свои рога. И лишь после этого, уперев задние ноги, стали яростно бодаться на силу. Упираясь широко расставленными копытами, всей мощью тела каждый из них толкал своего соперника, стараясь вынудить его отступить. Вспахивая землю, поливая ее обильно текущей слюной, они крутились на небольшой площадке, не размыкая рогов. От напряжения их задние ноги глубоко увязали в слежалой таежной почве, а передние то и дело поднимались в воздух, и тогда спины изюбров выгибались тугими дугами.

Бой был равным, это Михалыч хорошо понимал, соперники по силе - вполне достойны друг друга, и потому одолевал то один боец, то другой. Минута за минутой шло время боя, и вдруг один из быков резко попятился. Он отступал вначале медленно, упорно сопротивляясь, но потом все быстрее и быстрее… Михалыч даже удивился: как можно так стремительно пятиться?

И вот, наконец, отступающий бык упал, неловко наскочив задом на валежину. И хотя он мгновенно вскочил, все же успел подставить ненароком свой ничем не защищенный бок сопернику. Михалыч затаил дыхание. Казалось вполне естественным, что в этот подставленный бок незамедлительно последует сокрушительный удар острых рогов, после которого несчастный боец неизбежно рухнет, и никогда уже не встанет. Но – этого удара не последовало. Лишь когда побежденный изюбр повернулся задом, чтобы припустить наутек от более сильного соперника, тот с силой подтолкнул его в зад, но бросил рога сверху вниз таким образом, чтобы они не пронзили тело поверженного врага, а лишь стукнули его наотмашь… Для острастки победитель пробежал за соперником метров тридцать, и затем зло хоркнул ему вслед, раздувая разгоряченные боем ноздри. Поединок закончился без единой капли крови: высоко вскинув гордую голову, победитель издал мощный, торжественный клич, оповещая самок, притаившихся где-то поблизости, о исходе боя, а побежденный изюбр понуро отправился копить силы для следующего турнира.

Вернувшись на оставленную тропу, Михалыч пошагал дальше, зорко присматриваясь к окружающему миру. В одном месте, услышав приближающийся шорох опавших листьев, он задержал шаг… Не замечая неподвижно стоящего человека, мимо Михалыча вприпрыжку пробежала белка. Доскакав до огромной ели, она очень шустро разгребла у ее корневых лап слегка подмороженную листву, и выбросила в образовавшуюся ямку крупный орешек.

«Ишь ты, заботница - усмехнулся Михалыч. - Зимою точно голодать не будет, если, конечно, не забудет свой схрон. А и забудет – не велика беда. Из этого орешка поднимется к жизни новый мощный кедр или куст лещины, чтобы накормить своими вкусными семенами внуков и правнуков этой белочки. Все в мире взаимосвязано, все живет и развивается по своим строгим законам. И стоит на Севере изъять из природы хотя бы одно звено, как оно неизбежно аукнется на Юге и наоборот…»

Но вот опять шорох палых листьев, треск сучьев… По тайге явно пробирался кто-то большой и не очень осторожный, что насторожило, в свою очередь, уже самого Михалыча. Отступив за ствол кедра, он замер в ожидании неведомого существа, прямиком ломившегося сквозь тайгу. Каково же было его изумление, когда спустя несколько минут он увидел показавшуюся из кустов большую горбоносую голову Яшки с красной лентой на шее.

- Яшка! – удивленно воскликнул Михалыч. – А ты откуда здесь взялся?

Шумно дыша, лось остановился буквально в трех метрах от Михалыча.

- Соскучился, что ли? – с довольной улыбкой спросил старый охотовед и протянул руку, чтобы погладить животное по холке. В последнее время начавший дичать Яшка шарахался от такой ласки в сторону, а тут даже пару шагов навстречу сделал. Почесывая холку и между рожков-шильев лося, самые любимые места животных, Михалыч, словно по проводной связи, вдруг получил от него ощутимый сигнал тревоги. Это нельзя объяснить и зарегистрировать даже самыми чуткими приборами, но кто долго прожил наедине с природой и ее обитателями, прекрасно знает о существовании такого языка. Языка, на котором общаются между собой человек и животное. На уровне подсознания в самые критические моменты они вдруг начинают обмениваться необходимой информацией, и прекрасно понимают друг друга. Вот и сейчас Михалыч со всей определенностью понял, что Яшка сильно встревожен, что ему, может быть, угрожает серьезная опасность.

Михалыч внимательно осмотрелся, потом, сдернув с головы старенькую фуражку из кожзаменителя, еще более внимательно прислушался. Но нет, все было спокойно в тайге: жила, работала она по своим извечным законам, по своему расписанию. Тогда старый охотовед попробовал свериться со своим собственным инстинктом страха, но и он ему ничего не подсказал…

- Ну, Яшенька, ну, маленький, - как в прежние времена, когда принес он лосенка на руках из тайги домой, обратился к нему Михалыч, - что случилось-то? Что с тобою стряслось?

Яшка тяжело вздохнул, мотнул большой головой и пошел по тропинке прочь от Михалыча, удивленно смотревшего ему вслед. Но не отошел он и десяти метров, как остановился, повернул к Михалычу голову, словно бы поджидая его.

Спешно сняв рюкзак, Михалыч достал кусок свежего хлеба, щедро посыпал его крупной солью, и пошел к Яшке, ласково приговаривая:

- А я вот тебе угощение приготовил, твое любимое…

Но Яшка, равнодушно взглянув на хлеб, как только Михалыч приблизился к нему, отправился по тропинке дальше.

- Понятно, это не Колькин сахар, - обиженно проворчал Михалыч, следуя за Яшкой. – Но я еще хорошо помню те времена, когда ты из-за такого вот куска хлеба по всему загону за мной бегал…

Так и пошли они вместе по тропе в нужном Михалычу направлении. Отойдет долгоногий лось от старого охотоведа метров на десять-двадцать, остановится и поджидает, словно боится его из вида потерять. Подумал было Михалыч, что спугнул Яшку какой-то Михайло Топтыгин, да ведь он давно бы уже себя проявил: почуяв человека, ломанулся бы сквозь кусты так, что только пыль столбом. Да и сыт сейчас медведь, на орехах изрядно зажиревший и ленивый, не до Яшки ему, тем более, что пора подходящую спаленку для зимования подыскивать.

В Брусничном распадке тропа раздваивалась: одна уходила в самые верховья Лосихи, куда и планировал сегодня добраться Михалыч, а вторая вела к Соленому Ключу, бьющему из-под земли на границе уремной части тайги и обширной мари. Именно там располагался укромный солонец – излюбленное место для животных всех мастей, приходящих сюда порой за тридцать и более километров. Михалыч, послушно следовавший за Яшкой, однако для себя решил: если лось повернет в сторону солонца, ну и пусть себе идет. Парень он уже вполне самостоятельный, чай, не заблудится. Ну, а если и дальше будет следовать в попутном направлении – он не возражает, ему так-то даже веселее. Вот жаль только, что не приучил его в свое время к седлу, сейчас бы закинул рюкзачок с провиантом Яшке на спину, и никаких забот. Шагай себе следом налегке, да посвистывай…

На развилке Яшка не задержался, с полной уверенностью в правильности выбранного пути, сразу повернул на тропу, ведущую к Соленому Ключу.

- Э-э, брат, - слегка огорчился Михалыч, приближаясь к развилке, - выходит, дальше нам не по пути.

Однако Яшка и здесь повел себя прежним образом: отойдя по тропе метров двадцать, опять остановился и, повернув голову, выжидающе уставился на Михалыча влажными омутами больших глаз. Он явно поджидал человека и не хотел идти дальше один.

- Ну, Яков, ты даешь, - озадаченно почесал взопревшую макушку Михалыч. – Этак ты мне плановый обход хозяйства сорвешь… А у меня вот-вот гости намечаются, и мне кровь из носа – надо знать, где и какой зверь хоронится… Ну, что мне делать на твоем солонце – зверей пугать? Нет, однако, ступай ты один туда…

Но чуял, нутром чуял Михалыч, что неспроста так странно ведет себя Яшка. Шуток и баловства животные в тайге не понимают, жизнь в ней жестокая, тяжелая – не до шуток. Это Михалыч хорошо знал, и потому, слегка поколебавшись, повернул вслед за Яшкой. Животное, казалось, облегченно вздохнуло, и проследовало дальше по тропе.

Природные солонцы в тайге – излюбленные места копытных животных, потому как растительность в Сибири бедна минеральными солями, так необходимыми для любого организма. Наиболее частые посетители таежных «минеральных аптек» - лось, изюбр и косуля. Каждый из этих зверей ведет себя на солонцах по-разному. Изюбр, например, очень чуткий и осторожный, у солонца осторожен вдвойне. Часами он может стоять в ста-ста пятидесяти метрах от солонца, чутко прислушиваясь к малейшим шорохам и улавливая только ему доступные запахи. Малейшее подозрение на опасность – и изюбр тут же уходит прочь. А вот лось на солонце более раскован. Постояв всего несколько минут на подходе, он без лишних церемоний шумно подходит к своему аптечному киоску, и еще более шумно начинает «солонцевать». Осторожные изюбры, до крайности возмущенные таким поведением своих дальних сородичей, солонец тотчас покидают, а вновь подошедшие терпеливо ждут, пока уйдет столь шумный сосед. И не зря, далеко не зря, так осторожны красавцы-изюбры: солонцы хорошо знают не только они, но и крупные хищники, такие, как бурый медведь, рысь, волк и, увы, - человек. Последний – особенно опасен для животных на открытых солонцах, поскольку подкрадываться ему не надо, дура-пуля и за сотни метров настигает свою жертву…

Пока думал обо всем этом Михалыч, они с Яшкой уже обогнули небольшой прижим со скальным выходом из-под мягкой моховой шубы на поверхность. А от этого прижима, куда любят серые разбойники загонять по весеннему насту свои жертвы – в каменных россыпях копытные животные довольно часто ломают ноги, - до солонца уже рукой подать. Яшка, все так же уверенно миновав прижим, повернул прямиком на солонец.

- Яшка, - ворчит изрядно притомившийся Михалыч, - да ты никак ведешь меня посолоновать. Ты думаешь, наверное, дурья башка, что у меня дома соли нет, вот и решил угостить из своей столовой? А я, старый пень, поперся за тобой…

Но вот уже и солонец виден. Местность вокруг него выбита и вытоптана за многие десятки, а, может быть, и сотни лет, до бетонной твердости. Минерализованная глина, выходящая в этом месте почти на поверхность, выедена животными на площади не менее одного гектара и до полутора метров в глубину. Странное, непонятное зрелище предстает здесь неискушенному человеку: впору подумать ему, что сюда на заправку инопланетяне на своих тарелках прилетают. Фантастическое впечатление усиливают глубоко выбитые в земле звериные тропы, лучеообразно подходящие к солонцу со всех сторон. Именно по этим тропам понимаешь, что звери их натаптывали долгими годами – из поколения в поколение, никогда не прерываясь.

- Ну, Яшка, и что дальше? – насмешливо глядя на остановившегося под раскидистыми кустами дикой черемухи лося, спросил Михалыч. Но в следующий момент поведение лося его насторожило: выставив вперед свои уши-локаторы, Яшка сильно потянул воздух в себя, нетерпеливо переступая передними ногами, но - не двигаясь вперед. Не было сомнения, что Яшка кого-то видит в густых зарослях, вплотную подступающих к солонцу. Но кого?

Со всеми предосторожностями старый охотовед приблизился к Яшке, который не обратил на него никакого внимания. Казалось, он сосредоточенно кого-то рассматривает, и до остального мира ему дела нет. Раздвинув заросли и глянув в том направлении, куда так сосредоточенно смотрел Яшка, опешивший Михалыч разглядел стоящего к нему мордой лося - точную копию Яшки. Увидев Михалыча, зверь испуганно вздрогнул, обреченно опустил губастую голову, но с места не тронулся. Казалось, всем своим видом он как бы говорил: я очень боюсь, но что делать – ваша взяла, поступайте со мной, как хотите.

Странное поведение обычно очень пугливого животного озадачило старого охотоведа. Ему было непонятно, почему молодой, сильный бык, завидев человека, не пытается спастись бегством, что было бы вполне естественно. Михалыч вопросительно оглянулся на Яшку, но что тот мог ему сказать, кроме того, что уже сказал?

- Ну-ну, парень, подожди, - пробормотал Михалыч, стараясь голосом успокоить животное и очень медленно, осторожно, приблизился к нему. – Давай посмотрим, что у тебя тут стряслось…

Плотно прижав уши, тяжело дыша, лось продолжал оставаться на месте, лишь нервно переступая задними, видимо застоявшимися, ногами.

- Молодец, вот какой ты молодец, парень, - со всеми предосторожностями приблизившись к лосю почти вплотную, ласково говорил Михалыч. – Я-то тебе ничего не сделаю, и ты, я думаю, это хорошо понимаешь. А вот если ты кого другого так близко подпустишь… Оп-па! – удивленно замер Михалыч, увидев, что передней правой ногой зверь стоит в какой-то глубокой металлической чашке, на конус уходящей в землю. – А это что еще такое?

Михалыч присел на корточки, внимательно разглядывая незнакомый предмет, непонятно как попавший на солонец. А когда, наконец, разглядел, очень сильно удивился, поскольку это была старая автомобильная фара с выбитым стеклом. Но как автомобильная фара могла попасть сюда, и как угораздило лося в нее наступить – Михалыч не понимал. Но в следующую минуту он вдруг увидел, что от автомобильной фары, в которую, видимо ночью, неосторожно вступил молодой лось, тянется к соседнему дереву тонкий стальной тросик. И у Михалыча аж дыхание перехватило: так это, значит, специально настороженная на зверя ловушка, поставленная руками человека. Только теперь он разглядел, что металлический отражатель фары очень хитроумно и мастерски разрезан на равные треугольники, идущие сверху острием вниз. Своими острыми концами они безжалостно впились в ногу несчастного животного чуть выше щиколотки. Вот от чего он даже шевельнуться не мог, когда к нему приближался человек. И еще Михалыч разглядел темные потеки крови на ноге лося, стекающие по крупному копыту в землю.

(продолжение следует)