Владимир Шнайдер
Спрыгнув с телеги и поблагодарив возницу, Эвальд некоторое время постоял в раздумье: сейчас же идти домой или переждать ночь в ближайшем стогу? Усталость и голод валили с ног, но желание поскорее оказаться в родной семье было сильнее, и он пошёл.
- Эй! – окликнула возница. – Ты чо, пошёл, што ли?
- Пойду помаленьку.
- Сдурел, што ли? Тут ить, почитай, под двадцать вёрст! Ночью-то. Да и волки в колках водятся.
- Ничего, - слабо улыбнулся Эвальд. – Двум смертям не бывать.
- Подь-ка суда, герой, - велела, поправив полушалок, возница и, порывшись в сумке, вынула небольшой свёрток, - на-ка вот, подкрепись.
- Да что вы, спасибо, не надо, - неуверенно попробовал отказаться Эвальд, - я уж до дома как-нибудь.
Соскочив с телеги, возница быстро подошла к нему и, сунув свёрток в карман телогрейки, так же быстро вернулась на место.
- Но-о пошла! – зло заорала она на лошадёнку, едва успев сесть в телегу. - Падла сонная!
- Спасибо! – проговорил Эвальд вслед громыхающей телеге.
Темнело. Тянуло холодком. Тяжело вздохнув и подтянув сползающие штаны, Эвальд зашагал по направлению, указанному возницей. Свёрток с едой, оттопыривавший карман, усиливал чувство голода и вызывал обильное выделение слюны. Дойдя до первого стога, Эвальд сел, достал свёрток и за пару минут съел кусок хлеба с ломтиком сала. Голод утих, по телу растекалось приятное расслабляющее тепло. Эвальд лёг на спину и стал смотреть в небо.
Мысль о том, что через пять-шесть часов он обнимет жену Эльзу и дочурку Марию, переполняла душу. Но наряду с радостными мыслями гнездились и тревожные: как без него перезимовали – без запаса еды и дров. Марии, когда его забрали, только десятый месяц шёл. Оставить дочку и уйти в лес за дровами Эльза не могла. Помог ли ей кто? У себя на родине в Байдеке, на Поволжье, они бы прожили. Там родня, знакомые кругом, дом, хозяйство. А здесь чужбина. Приняли, как врагов, – за что, почему, одному Богу известно.
Закрыв глаза, Эвальд мысленно унёсся в родной Байдек. Туда, где родился и вырос, где познал землю, где встретил любовь и был счастлив. В тот уголок земли, где Бог одарил его долгожданным дитём – дочкой Марией. Двенадцать лет они с Эльзой молили Господа дать им ребёнка. Смилостивился, дал. Утром это произошло. Только проснулись, принялись за хозяйские дела, как начались схватки. Эвальд бегом за матерью, за тёщей.
С появлением дочки мир для Эвальда стал ещё прекрасней. Казалось, он не ходит - летает. За любое дело брался с радостью, и любая работа спорилась в руках. Жизнь казалась песней. Каждую свободную от дел минутку он старался провести рядом с женой и дочкой. И вдруг всё рухнуло: сначала война, потом переселение, потом арест, тюрьма. Что будет дальше?..
Тяжело вздохнув, Эвальд открыл глаза и встал. Думать о будущем не хотелось. Светлым и счастливым оно не просматривалось, а видеть его плохим накануне встречи с родными, любимыми не хотелось.
Земля остывала, холод сентября отражался в звёздном небе.
«Надо идти, - подумал Эвальд, – К Эльзе, к Марии. Они ждут». Через три дня Марии исполнится полтора годика, и он решил, что они обязательно отметят это событие. Скромно, но отметят. Семейным кругом. То-то радости будет!
«Вот только не подбросить мне дочку к небу, - помяв правой рукой пустой левый рукав, тяжело вздохнул Эвальд. - Ну да ладно, Бог даст, проживём и с одной рукой».
Нашарив у стога примеченную ещё засветло палку, он поднял её. Идти – а куда? Местности не знает. Возница указала направление, да в темноте с него легко сбиться. Волки, сказала, водятся. С одной-то рукой, хоть и с палкой, от стаи не отбиться. Трое суток в пути без еды и на перекладных вымотали так, что валило с ног.
Глупо после кошмарных пыток в тюрьме погибнуть от волков – в шаге от дома. Постояв несколько минут, Эвальд бросил палку и, зарывшись в стог, уснул.
С начала войны по сёлам Немецкой республики поползли слухи, что правительство взяло их под особый контроль НКВД. И хотя слухи были настойчивые, верить в них никто не хотел. За что их брать под контроль? Они мирные жители Советской страны. Это их родина, они не хотят ей зла и никогда его не делали. Они не враги, чтобы быть под контролем. Пашут, сеют, строят, как и все. А то, что у них иногда выдёргивают врагов народа, так… их везде выдёргивают. И у казахов, и у киргизов, и у русских - везде и у всех.
Беда нагрянула в начале сентября. Вокруг села выставили охрану из солдат, а всё взрослое население собрали у дома правления. Там в зловещей тишине военный зачитал, что согласно указу Президиума Верховного Совета СССР их переселяют в другие регионы страны. Выдержав паузу, добавил:
- На сборы двадцать четыре часа. На семью – тонна багажа. Отъезжаем утром. Всё, расходитесь!
Народ не шелохнулся.
- А как же дома, скот? – растерянно спросил кто-то из собравшихся.
- Дома и скот остаются, - тоном, не терпящим возражений, ответил военный. – Сейчас мы пройдём и сделаем опись хозяйств. У кого есть коровы, выдадим справки, по которым вы на новом месте получите новую корову.
- А дома? Дома на новом месте тоже дадут?
- Всё! – нахмурился военный. - Хватит вопросов. Время пошло, идите, собирайтесь.
Поникшие и растерянные разбрелись жители Байдека по домам. Что делать? Как можно перед зимой покинуть обжитое место? Только поставили хозяйство на крепкую ногу, только жизнь наладилась - и на тебе, бросай всё и уходи! Бросить нажитое кровью и потом добро. Кто это выдумал? Зачем и почему? Кому они помешали и что плохого сделали, что их гонят с родных мест? За какие грехи их наказывает Бог?
Заплакали женщины, прощаясь с хозяйством. Хмурые мужики одну за другой сворачивали и курили самокрутки. Тяжело покидать обжитое не одним поколением место. И страшно ехать на новое – как там жизнь сложится, одному Богу известно.
Вот с того дня и научился Эвальд курить. Не за себя он боялся и не трудностей на новом месте, нет, – за Эльзу и Марию боялся. Седьмой месяц дочке, а дорога неизвестно куда и какая. Осень всё-таки, а если ребёнок не вынесет такой дороги. Ох, Господи, Господи!..
Когда переселенцев привезли на новое место, рассматривать их сбежались все от мала до велика. Окружив телеги, колхозники, не стесняясь, в полный голос обсуждали привезённых.
- А говорили рога у их и хвосты. Чё-то не видать?
- Уже, наверно, поотшибали.
- Ха-ха!
- Ничо, мы им скоро не токо рога, бошки поотшибам!
- Ишо везли их… пусь бы пешком шлёпали, фашисты проклятые!
- Ага… а ишь, как королевичи расселись.
- Зря их сюда везли… будь моя воля, я бы их, вражин, у первого колка шлёпнул!
Переселенцы сидели тихо, отрешённо глядя в землю. Ненависть толпы была непонятна и страшна. Но ещё больше пугало, что среди этой ненависти им предстоит жить без крова и продуктовых запасов. Как жить? Господи, научи!
Привезли их в Комарово к полудню, а к вечеру распределили на постой по домам. Но это переселенцам, кроме телесного тепла, ничего не дало. Хозяева, к кому подселили в приказном порядке поволжцев, не скрывали ненависти.
На следующее утро все переселенцы пришли к председателю просить место для рытья землянок. Получив надел, дружно взялись за дело. Благо, руки есть и необходимый инструмент захватили.
Чуть забрезжит рассвет, они уже на ногах, работать переставали в кромешной тьме. До заморозков настраивались съехать из чужих домов. И успели, несмотря на то что председатель отрывал от дел, - то туда срочно трёх человек, то сюда. И никакие уговоры и мольбы на него не действовали. На всё у него был один ответ – дела Родины важней ваших землянок.
Только мало-мало обстроились, как новая напасть: с середины января началась мобилизация в трудармию. Принесли повестку и Эвальду. Только не понадобилась она ему. При посыльном из сельсовета он возьми да и ляпни в сердцах: зачем, мол, я пойду лопатить на власть, которая лишила мою семью родины и покоя!?
Ночью его забрали.
Восемь месяцев, проведённых в краевой тюрьме, показались ему веком. На первом же допросе Эвальд, ещё при аресте осознав ошибку, отрёкся от слов, сказанных сгоряча. Но это не помогло. Следователь попался настырный. Ему ужас как хотелось раскрыть групповой заговор, и на допросе он не брезговал никакими методами. Вопросы одни и те же: когда, где против Советской власти хотели выступить, кто сообщники и от кого получили задание?
Эвальд держался: никакого выступления никто и никогда не замышлял; никаких сообщников нет, не было и быть не могло; никаких заданий ни от кого не получал.
Следователь не верил, так как информацию о заговоре, по его словам, он получил из самых, что ни на есть, достоверных источников. И продолжал допросы, которые с каждым днём становились всё жёстче и жёстче. Упрямство Эвальда, отрицавшего вину, злило следователя. Он пытался взять его лаской: мол, выдай сообщников, мы всё на них свалим, а тебя за помощь в раскрытии преступления отпустим домой. Эвальду какое-то неведомое доселе чутьё подсказывало – это приманка. Подыграй он следователю чуть-чуть - и всё, конец. Ни жены, ни дочки, ни родни ему больше не увидеть. И стоял на своём: ничего не видел, ничего не слышал, ничего не знаю.
Через месяц, видимо, потеряв терпение, следователь пустил в ход силу. Но и это не дало нужных результатов. И тогда, ближе к весне, к Эвальду применили пытки: воду на голову по капелькам, подвешивание за руки к потолку, лишение сна, воды и всего, на что хватало фантазии следователя и его помощников. И это дало результаты: сначала Эвальд потерял ориентацию во времени, потом ему стало казаться, что он сошёл с ума, и всё происходящее – галлюцинации. А когда от боли физической и душевной становилось совсем невмоготу, начинал кричать. Дико, во всё горло. И его били – профессионально и жестоко, пока не терял сознание. Но он всё равно не брал на себя то, что навешивал настырный следователь. И то ли от вывиха, то ли от удара левая рука в плечевом суставе распухла и стала чернеть. Тюремный врач при очередном осмотре заявил, что если не ампутировать, то опухоль перейдёт на шею, грудь и тогда – letalis исход. Присутствовавший при осмотре следователь радостно улыбнулся:
- Ну что, фашистик, хочешь жить? Подпиши показания, будешь жить. А нет – будешь гнить, пока не сдохнешь.
Эвальд отказался подписывать, но руку ему всё-таки отрезали. А когда рана зажила, его отпустили домой за недостаточностью улик.
За весь последний год Эвальд впервые спал спокойно и крепко. Из стога выбрался, когда почти рассвело. Поёжившись от холода, отряхнув солому и прочитав молитву, он зашагал к дому.
С восходом солнца потеплело. Бабье лето. Убранные поля, пожелтевшие колки, солнце, долгожданная встреча с семьёй – всё это приятно волновало и радовало. И чтобы хоть как-то выразить чувства, Эвальд стал читать стихи и петь на немецком языке.
Перед входом в село остановился на пригорке. Пригорок хоть и небольшой, но всё село просматривалось. По правую руку, на току, кипела работа: сновали люди с мешками, подъезжали, отъезжали подводы. По левую руку, чуть поодаль от села, тесной кучкой виднелось два десятка землянок. Среди них копошилась ватага ребятни.
Сердце Эвальда радостно затрепыхалось.
«С ними и моя Мария»,- подумал он. Хотелось крикнуть, позвать, чтоб она побежала навстречу, но далеко - не услышит. Улыбнувшись, он поспешил к своей землянке.
Предчувствие чего-то нехорошего появилось сразу, как только увидел соседку бабку Амалию. При виде Эвальда она смутилась, суетливо кинулась обнять, но, коснувшись пустого рукава, испуганно отстранилась. В её глазах Эвальд увидел жалость и сострадание.
- Крепись, сынок, - проговорила она, утирая кончиком платка выступившие слёзы, - беды приходят и уходят, а жить надо. Бог так хочет.
Эвальд коротко обнял старушку и, не увидев в ватаге детей дочери, заторопился к землянке. Не дойдя нескольких шагов, остановился. И не столько увидел глазами, сколько душой почувствовал – нежилая она. Ёкнуло сердце. Ноги свинцом налились. Медленно повернувшись, он вопросительно посмотрел на бабку Амалию.
- Крепись, сынок, - прошептала та, сокрушённо покачивая головой.- Если живые, найдутся.
Вокруг бабки, как цыплята возле квочки, стояли ребятишки и с любопытством рассматривали вернувшегося дядьку.
- Как… найдутся? - заплетающимся языком спросил Эвальд. – А где они?
- Как тебя забрали, так недели не прошло, как и их увезли. А далеко, близко ли, про то мы не ведаем. Ночью увозили. Слышали, на лошадях подъехали, утром вышли - следы от саней у вашей землянки, а внутри никого. Та хоть бы и днём, кто же скажет - куда.
И, помолчав, спросила:
- А тебя-то за что арестовали?
Но вопроса Эвальд уже не слышал. В один миг у него опустела душа и всё для него перестало существовать: дети, бабка, землянки, небо. Он как бы лишился слуха и зрения и, повернувшись к землянке, медленно опустился на колени. «Куда? За что? – пульсировало в голове. - Их-то за какой грех? Зимой - одних!? Господи! Да в чём же мы провинились!? За что малому дитю такая доля?» Сердце заныло, сдавило от безысходности. По впалым, небритым щекам потекли слёзы. Зачем, для чего Бог спас его от мук тюрьмы? Чтобы дома обрушить на него новые страдания? Да уж лучше бы он помер от гангрены, чем теперь будет мучиться в неведении. Где дочка и жена? Как они без него, горемычные? Что претерпевают? «Господи, - исходила криком душа Эвальда, - ведь Ты знаешь, что для меня страданье дочки, даже самое крошечное, во сто крат страшнее, чем своё собственное! Ежели Ты хочешь меня наказать, наказывай: отними всё, что хочешь, – вторую руку, ноги, жизнь, всё, что хочешь, но только их, жену и дочку, не заставляй горе мыкать!»
Сколько времени Эвальд так просидел, не помнит. Ощущение реального мира вернулось от похлопывания по плечу.
- Вставай, парень, - сказал кто-то ровным голосом.
Подняв голову, Эвальд увидел дальнего родственника, Генриха Баркмана. Месяцы, которые один провёл в тюрьме, а другой на воле, состарили обоих не на один год. Лицо Генриха осунулось, глаза ввалились и потускнели. Седина, проглядывавшая в волосах редкими проблесками, полностью обелила голову.
- Вставай, пошли ужинать, - позвал Генрих и, развернувшись, устало побрёл к своей землянке.
В воздухе пахло варёным картофелем. Ребятишки, предвкушая ужин, гомонливо крутились возле старух, готовивших в больших чанах еду. Вернувшиеся с работы старики и женщины устало распластались около землянок и молча ждали, когда позовут есть. На Эвальда, кроме детей, никто не обращал внимания. А ему хотелось говорить, отвести душу в беседах, вдруг да кто знает, где его жена с дочерью. Заговорить первым не мог ¬– видел, его сторонятся.
За ужином Эвальд не вытерпел и высказал Генриху обиду на односельчан. Тот молча выслушал и, отложив ложку, устало взглянул и тоскливо.
- Зря ты, парень, на них обиделся, - тихо заговорил Генрих. – Не виноваты они. Не по доброй воле боятся – их воротит страх… Разве ты не заметил, как семьи поредели с того дня, как ты их видел последний раз?
- Но их же не в тюрьму забрали, а в трудармию!
Генрих покачал головой.
- Нет, сынок, нет… не всех в трудармию. Четверых, не считая твоих, забрали так же, как и тебя.
- Как? – оторопел Эвальд.
- Вот так. Приехали ночью - и не стало человека. Где он, что с ним – никто не знает. А забрали их вскорости после тебя. И многие посчитали, что по твоей вине.
Эвальда в жар бросило.
- Да… как… почему из-за меня-то!? Я-то тут причём? Го-о-осподи-и! – и, схватившись за голову, стал покачиваться и постанывать.
Генрих слегка похлопал его по плечу.
- Не убивайся так и на людей обиду не держи. Страх ими правит… за детей, за себя, за близких… Ты же с самого рождения жил с этими людьми и знаешь, какие они… ну, а сейчас они… Мы среди людей, которые нас считают врагами. Неправильный шаг – в тюрьму, не так сказал – в неизвестность и с концом, не туда посмотрел – в тюрьму… не с тем поговорил – тоже в тюрьму. Уж кто-кто, а ты-то это всё на себе отведал.
Выпрямившись, Эвальд посмотрел на Генриха.
- Скажи, дядя Генрих, только правду, ты тоже считаешь, что я враг и людей арестовали из-за меня?
- Если бы я так думал, - спокойно ответил тот, - я бы тебя не позвал ужинать. Но я – это я. А на народ не обижайся, мало кто способен страх побороть.… Страх – сила огромная!
Следующий день для Эвальда начался с неприятности. Он ещё спал, как дверь в землянку распахнулась, и вошло несколько человек. Приподняв голову и в полутьме с трудом рассмотрев, кто к нему пожаловал, он спешно встал. Двое - в военной форме, двое в штатском.
- Здравствуйте, - настороженно проговорил Эвальд, а у самого внутри похолодело.
«Зачем пришли? Неужто снова уведут в тюрьму на пытки?» - мелькнуло в голове. В ногах появилась дрожь, и он ослаб.
- Ты когда освободился? – не ответив на приветствие, негромко спросил военный, что был помоложе.
- Четвёртого дня, - неуверенно, со страхом в голосе ответил Эвальд.
- Дай справку! – потребовал военный и протянул руку.
Трясущейся рукой, не сразу, Эвальд достал из кармана вчетверо сложенный листок и отдал его.
- Тэ-эк, - протянул военный, прочитав справку. – Освободили тебя второго сентября, а сегодня шестое. Так!? – и прищурившись, он жёстко, с ненавистью уставился Эвальду в глаза. - Почему до сих пор на учёт не встал? – повысил голос военный.
- Сегодня собрался…
- А почему не сразу!? – уже чуть не криком прервал его военный. – Что, законов не знаешь? Может, посадить ещё раз, чтоб выучил?
- Я только вчера вечером пришёл…
- Как это вчера? – наиграно удивился военный. – А где ты был трое суток?
- Добирался.
- Сто сорок вёрст ты добирался трое суток? – и пальцем за подбородок приподнял голову Эвальда.- Куда заходил, с кем встречался?
- Никуда не заходил… я без денег, попутными…
- Осмотрите землянку, одежду, - спокойно и властно сказал пожилой, с проседью на голове, мужчина в штатском, - и приведите его в контору. Там побеседуем.
От его слов и тона Эвальду стало жутко, хоть кричи.
Так как в землянке, кроме лежака, ничего не было, обыск произвели быстро. А вот беседа с товарищем в штатском в конторе затянулась далеко за полдень. Несколько раз он просил Эвальда рассказать поподробнее всё, что он делал с момента выхода из тюрьмы. Первый раз выслушал внимательно, не перебивая. Закурил. Молча побарабанил пальцами по столу. Потом расспросил о Поволжье, о родителях. Не дослушав, вновь спросил, на чём Эвальд добирался от Чесноковки до Овчинникова. В чём был одет водитель, кто он по национальности, о чём говорили, кто в кузове ещё ехал. Потом расспросил о жене, её родителях. И вновь, не дослушав, попросил подробно рассказать об отъезде из Барнаула. И так несколько часов подряд. То расскажи о друзьях, то о том-то участке пути, то о соседях, то с кем и о чём разговаривал в дороге из Барнаула. Потом встал и, дав Эвальду несколько чистых листков бумаги и ручку, попросил описать, опять же как можно поподробнее, весь путь от ворот тюрьмы до своей землянки. И добавил, что желательно указывать время.
- Но у меня не было и нет часов, как я это сделаю? – устало спросил Эвальд, глядя на бумагу.
- Ну… можно не точно, приблизительно, - смилостивился товарищ в штатском, и вышел из кабинета.
«Если он меня арестует, - подумал Эвальд, - ударю его чем-нибудь и кинусь бежать. Пусть лучше убьют при побеге, чем снова в тюрьму на пытки».
Его не арестовали. Отпустили. Но предупредили – если ещё раз нарушит закон, то лет на десять его отправят в тайгу послушать песни комаров.
Уже в дверях Эвальд остановился и, набравшись храбрости, спросил:
- Где моя жена с дочерью?
Оторвав взгляд от бумаг, товарищ удивлённо посмотрел на него.
- Ты лучше о себе позаботься, - и резко добавил: Иди, не мешай работать!
Вечером Генрих застал Эвальда лежащим на топчане ничком.
- Зачем тебя опять уводили? – спросил осторожно, присев на краешек лежака.
Эвальд перевернулся на спину.
- Дай закурить.
Неспешно вынув кисет и бумагу, Генрих протянул их Эвальду. Но вспомнив, что он с одной рукой, сделал самокрутку сам.
- Пойдём на улицу, там покурим, - предложил Эвальд, вставая, но Генрих остановил его.
- Лучше будет, если поговорим тут.
- А о чём говорить-то?
Жадно затянувшись несколько раз, Эвальд рассказал дяде всё, что с ним произошло за день.
- Теперь ты у них будешь на особом контроле. Они будут искать любую причину, чтобы арестовать тебя. Стерегись, сынок. Тебе есть ради кого – дочь, жена. Ты им нужен.
Эвальд притушил остаток самокрутки.
- Мне тридцать один, тебе, дядя Генрих – пятьдесят девять. Ты мудрей меня. Скажи: за что нас так? Ведь мы тоже граждане этой страны. Почему так происходит, что свой издевается над своим?
- Мы - немцы. И с началом войны мы стали здесь чужими. Даже врагами. А вот почему – убей меня Бог, не знаю, - и тут же сменил тему, - ты у председателя на учёт встал на продовольствие? Нет? Сходи завтра, встань. Надо жить, сынок. Всё проходит, и это пройдёт. Если будешь биться за жизнь, то ещё погуляешь на свадьбе своей Марии.
После ужина, уже в темноте, Эвальд вновь разговаривал с Генрихом. Разговаривали долго, после чего Эвальд твёрдо решил жить, найти дочь с женой и сделать их счастливыми.
Председатель предложил Эвальду в лесной деляне работу сучкоруба. Вроде бы, не особо тяжелая работа для двух рук, а у Эвальда – одна, и к вечеру она от усталости повисла плетью. С дневной нормой он не справлялся: сноровка не та, и рука одна. Бригадир орал благим матом, председатель грозил. Эвальд угрюмо отмалчивался. Видя, что сучкоруб из него никудышный, председатель перевёл его на укладку отходов от валки и обрубки. А с наступлением зимы поставил в обоз - возить на станцию брёвна. Этому Эвальд обрадовался несказанно, потому что, минуя местных цензоров, сможет отправить письма в край с просьбой указать, где его жена с дочерью.
Письма отправил в первый же рейс. Но председатель как-то узнал, и после неприятного разговора Эвальд вновь стал укладывать на деляне сучья. Однажды утром его нашли в землянке мёртвым. Следствие, естественно, не проводили: чужой он и есть чужой.