Е. Зейферт

I

Лёшкина мама была конфетчица. Её каштановые волосы пахли шоколадом. Когда рано утром мама шептала Лёшке на ушко: “Сыночек, нам пора в детский сад, вставай…”, мальчику так не хотелось вставать, но он поднимал голову на манящий запах лакомства и сладкий мамин голос.

А впрочем, все эти образы чаще возникали в Лёшкином воображении, потому что мама сама сладкого почти не ела, работала в коробочном, а не в конфетном цеху, нередко в две смены, и пахла скорее собственным потом, чем молочным шоколадом. Но Лёшка, даже закрыв глаза, различал на вкус все шоколадные конфеты. По субботам мама брала его с собой на работу, если не удавалось оставить сына у одной из бабушек.

Её собственная мать берегла свой покой, детей и внуков сторонилась. У бабы Зинаиды Лёшке “посчастливилось” побывать только трижды, и всегда это заканчивалось хорошей оплеухой и тоскливым ожиданием матери у реденького забора бабкиного дома.

Другое дело – бабушка Вероника, беловолосая, добрая. Она угощала Лёшку всякими вкусностями – пирожками с ягодами и даже самодельным мороженым! И ещё: у бабушки Вероники Лёшкино природное любопытство удовлетворялось на все сто. Он брал в руки и рассматривал книги и даже хрустальную посуду – с полок стеллажей и серванта. Он просовывался в форточку, а баба Ника бережно вынимала его оттуда. Он подкрадывался к гусю, чтобы выдернуть у него перо, а тот хватал мальчишку клювом за голень и вертел по часовой стрелке и против – ра-а-аз – друго-о-ой, ра-а-аз – друго-о-й, ой, больно же, ой, птица, отстань, а бабушка потом мазала ранку йодом и приговаривала: “Пройдёт, Лёшенька, как будто и не было… И не плачешь, стойкий мой солдатик! Одуванчик наш светленький”.

Бабу Веронику можно было звать и Верой, и Никой – интересно, у одного человека два имени! А ещё, ещё – у неё в гостях Лёшка виделся с папой, самым настоящим, самым родным, таким, который брал сына на руки (Лёшка тут же обнимал его за крепкую шею) и прижимал к себе, надолго-долго. Но вот беда – баба Ника заболела и её положили в сердечную больницу.

В цеху Лёшке нравилось. Беготня разрешалась, конфетами кормили и вот даже дали в руки кусок шоколада, на полкило – не меньше! Мама сказала: “Не вздумай слопать всё сразу – умрёшь! Я купила это нам домой, Алёшка”. Но Лёшка и не собирался ни лопать, ни умирать раньше времени, он взвесил бесформенную шоколадину на руках – тяжеленько, отломил кусочек, положил за щёку и ну кататься на транспортёрной ленте! В тот день в цеху был ещё один ребёнок – тёть Наташина Анютка, всего трёх лет от роду, совсем несмышлёныш. А Лёшке-то уже шесть стукнуло.

Мама с тётей Наташей работали, разноцветные коробки так и мелькали у них в руках. Лёшка засмотрелся и едва успел спрыгнуть с ленты перед валами, такими, как на старенькой стиральной машинке “Алма-Ата” (у мамы такая), только намного больше и не так плотно прижатыми друг к другу. “Видишь, Анька, какой я ловкий!” – ликовало Лёшкино лицо. Анька видела и ойкала от восторга. Мама ругала Лёшку: «Не смей, сынок, кататься! Лучше сядь в уголок, возьми бумагу, фломастеры, порисуй для Анютки».

Сели обедать. Ленту остановили, стало скучно. Лёшка ел голубец, заботливо подогретый мамой, а потом прикорнул головой на её коленях. До того, как дремота окончательно охватила его, он минут пять наблюдал мамино лицо, и оно казалось ему широким и ласковым, как солнце на картинках. “Алёшка, проспишь всё на свете!” – мамин голос звучал звонко, а Лёшке снился звонкий резиновый мяч, прыгающий от стены в его ладошки и обратно. “Оп!” – Лёшка протянул руки, открыл глаза – мяча-то и нет.

Транспортёр вновь работал, лента была пока совершенно пуста. Тётя Вика (для Лёшки тётя, а вообще ещё девчонка, семнадцать лет), с трудом и страхом перешагнув через транспортёр, отправилась зачем-то в другой цех. Работницы боялись движущуюся ленту, а Лёшка – нет. Он прыгнул на неё и поехал.

II

“А-а-а-а!” – впереди вращающиеся валы, прыг – и назад, снова на ленту-карусель. “Алёшка, нельзя!” – “Ма! Я в последний раз!”. Но “прыг” уже не получилось, ногу затянуло в валы. Лёшка начал сопротивляться, Анька верещать. Как раз возвращалась в свой цех тётя Вика и застыла у валов, как вкопанная. Растерялась. Ей бы сразу выключить рубильник! Лёшка заголосил – машина втянула уже обе его ноги, начала дробить кости. Все работницы, в том числе Лёшина мама, подбежали к нему.

Тётя Наташа унесла прочь свою Аньку.

Лёшка был затянут уже по живот. Он истошно кричал, а мать, с неровными пятнами на лице, изо всех сил тянула его к себе. Но, увы, тщетно спорить с машиной. И вдруг мальчик замолчал. Машина подобралась к его сердцу и сжала грудную клетку. Лёшка был жив и в сознании. Вытаращив глаза, он смотрел на мать как на спасение. Она в отчаянии трогала лоб сына, его светлые жёсткие волосы. “Сейчас, маленький, сейчас!”. Мальчик смотрел на неё вверх, не отрывая взгляда. Лоб его был тёплым и влажным.

Рубильник выключили. Лёшку затянуло в транспортёр по голову. Его вытащили, и тут мать закричала. Вызвали “скорую” – мать принялась теребить врача: “Будет ли он жить? Будет ли он жить?”, врач резко обернулся к ней: “Ребёнок мёртв. Разве вы не видите, как его растянуло машиной?”, работницы набросились на врача: “Она его мать!..” И только Лёшка уже ничего не слышал.

“Зачем я его разбудила, зачем?!..”

Гроб для Лёшки, тело которого вытянула машина, заказывали, почти как для взрослого человека. Бабка Зинаида обвинила в смерти внука бабушку Веронику, с её больным сердцем. Зло набросилась на неё на Лёшкиных похоронах: «Ну что, отдохнула в больнице?».

А в гроб Алёшке положили огромный кусок шоколада. Едят ли ангелы шоколад?..

–––––––

Восемнадцатилетняя Вика через год потянулась у валов достать чей-то детский резиновый мяч (не из Лёшкиного ли сна?), и валы чуть не затянули в себя её руку…

Мама Алёши работает в том же коробочном цеху, а отец его теперь всегда «прав» – он сразу после рождения сына бросил жену, потому что она никогда не умела следить за ребёнком.

2004 г.