Вячеслав Сукачёв (Шпрингер)
3
Увяла, избыла яркая, но, увы, недолгая осенняя краса. Багряными кострами отполыхали клены, оставив на земле многочисленные визитные карточки приближающейся зимы. Поблекли, словно бы полиняли тополя, обронив с себя золотой наряд… Настал второй осенний месяц, когда все в природе на распутье: повернуть ли обратно к теплу и свету или же безропотно встречать матушку-зиму.
Капризна и переменчива погода в октябре. То выдастся череда теплых и ясных дней ласкового «бабьего лета», а то вдруг зарядит хмурая, ненастная пора с холодными моросящими дождями, в любой момент готовыми смениться мокрым снегопадом. Не зря в народе о такой поре говорят: «В октябре лето встречается с зимой».
Попивая пивко «Старый мельник», Николка сидит в станционном буфете за угловым столиком, поджидая окончание Люськиной смены. Пятница, конец рабочей недели и у Николки распрекрасное настроение. Две недели его бригада выполняла срочный заказ по заготовке осиновой рейки для очередной бани очередного мешка с деньгами. Бедную осинку, которая раньше и на хрен никому не нужна была, по всей округе на эти самые баньки почти напрочь извели. И все потому, что толстопузые хозяева жизни вдруг решили, что осина в парилке – самое полезное дерево. Да и хрен бы с ним, но мороки с этой рейкой – невпроворот. Надо эту бедную осинку в лесу найти и спилить, раскряжевать и на пилораму вывезти, а выход с одной осинки – всего - ничего. Другое дело ель, а еще лучше – кедр. Одну кедрину из тайги привезешь и работы бригаде - на полный рабочий день. Кубометр, а то и два вагонки из него получится, пара кубометров бруса, а там еще тес, щелевка, всякие рейки да горбыль, ну и, конечно, чудо-дрова.
Но все одно – хорошо. Пивко холодное, да еще с вяленым лещиком – кайф! Люська смену сдает. А как сдаст, так они оседлают мотоцикл и рванут к ней домой, а там…
- Не скучаешь? – пробегая мимо, заботливо спрашивает счастливая Люська.
- А что мне скучать! – довольно хохотнул Николка. – Когда я – как у Христа за пазухой: сыт, пьян и нос в табаке.
- Я скоро, потерпи,- на ходу треплет рукой жиденькие Николкины волосы Люська. – Я кассу уже сдала, осталось снять остатки…
- Да ладно, не гони, - важно говорит Николка. – Мы еще везде успеем…
Люська радостно всхохатывает, от чего появляются на ее спелых щеках две уютные ямочки, и убегает за буфетную стойку.
«Ничего, бабец, - одобрительно думает Николка. – Все при ней, потому и мужики липнут. Это, конечно, плохо. Но прав дед, если женюсь – мужики сами собой отпадут, а если нет – рога им буду ломать»…
Вспомнив деда, Николка так весь и засветился, поскольку сразу же вспомнил и Яшку, которого не видел уже неделю. Как он там, хрен с копытами? Наверное, спутался уже с какой-нибудь губастой красоткой, и начхать хотел на Колькины лакомства. Да нет, не должно так быть, не по правилам это… У него вон тоже Люська есть, а он ведь про Яшку не забывает.
Через полчаса Люська с большим фужером белого сухого вина и плиткой шоколада подсела к Николке. И тоже облегченно перевела дух – все у нее сошлось-съехалось как надо, все – тип-топ! И даже сумку с продуктами и выпивкой на выходные дни она уже успела собрать. Хороший бабец, куда с добром! Зря Николка своим долгим носом вертит: такую кралю уведут – чихнуть не успеешь.
- Ну, и как я, быстро управилась? – горделиво спрашивает Люська.
- Нормально, - солидно отвечает Николка. – Ты у меня – просто супер!
- Ладно тебе, - скромничает Люська, маленькими глотками потягивая вино из фужера. – На улице как, холодно, наверное?
- Есть маленько, - отвечает Николка. – Да ведь осень уже – теплее не будет.
- Это понятно, - вздыхает Люська. – Я сегодня ступила, куртку не взяла, а на твоем мотоцикле только рыбу мороженую возить…
- Почему это? – сразу нахмурился Николка.
- Никогда не разморозится, - простодушно объясняет Люська.
- Ну, так поищи себе с машиной, - с полоборота заводится Николка, неприязненно глядя на Люську. – Здесь их много таких возле тебя ошивается… Я не возражаю.
- Не возражаешь, говоришь? – ответно заводится Люська, но тут же вспоминает, что сейчас, вот в эту минуту, они опять испортят себе все выходные, и потому примирительно шепчет: - Колька, перестань! На хрен мне твои пузаны с машинами, когда у меня есть ты с мотоциклом… И вообще, может хватит болтать? Поехали!
И хотя Николка еще дуется, но он уже замечает, как загораются Люськины серые, слегка навыкате, глаза, как высоко поднимаются ее небольшие, остренькие груди под плотным свитерком, а потому лишь ворчливо спрашивает:
- Ты про сахар для Яшки не забыла?
- Как же, конечно – забыла, - довольно отвечает Люська. – Только посмотреть бы надо, что там за Яшка у тебя завелся? Может, это и не Яшка вовсе, а Яшиха?
- Вот дура, - добродушно говорит Николка, - придумаешь тоже. – И вдруг загорается новой идеей, - А что, поехали к деду на кордон? Завтра сама на него посмотришь…
- Ой, Кольша! – пугается Люся. – Далеко… Я же замерзну. Если хочешь, давай лучше завтра… Я дома переоденусь, тортик для твоего деда испеку. Будет классно!
На том они и порешили. Люська отнесла грязную посуду в мойку, попрощалась со сменщицей, и они с Колькой вышли на улицу. Уже смеркалось. Дул легкий ветерок, и с тихим шорохом опадали последние сухие листья, укрывая землю пестрым одеялом.
А между тем Яшка все реже возвращался по вечерам на кордон и все больше дичился Михалыча. Особенно заметно это стало с началом октября. В последний раз, когда лось склонился к кормушке с комбикормовой болтушкой, а Михалыч привычно хотел похлопать его по крупу, он так шарахнулся от него в сторону, что и Михалыча напугал, и сам едва с ног не свалился. Михалыч внутренне хоть и огорчился, но вида не подал.
- Ну-ну, молодцом, Яшка! Молодцом, так и надо, - а сам отступился, отошел от загона, чтобы не мешать лосю дохлебать болтушку. Но Яшка к корыту так и не вернулся, а рано утром, когда Михалыч вышел из дома, его уже и вовсе не было.
- Вот так, - грустно сказал сам себе Михалыч. – Скоро вообще приходить перестанет. Николка сильно расстроится, да что делать – лучше так, чем под пули охотников угодить…
Николка приехал, как всегда, в субботу к обеду, да не один, а со своей Люськой. Подлетел на мотоцикле к самому крыльцу и орет как оглашенный:
- Принимай, дед, мою королеву!
Сразу видно, что с утра у Николки трубы горели, и он их слегка притушил, скорее всего – пивком. Глаза шальные, волосы во все стороны разметались и рот - до ушей. Ну, а королева его, изрядно перепуганная и слегка осоловевшая от быстрой езды по пересеченной местности, сразу понравилась Михалычу. Ничего девчонка. Мало того, что на мордочку смазливая и вообще – все при ней, так еще и безо всяких выкрутасов к Михалычу подошла, руку протянула и запросто сказала:
- Меня Люсей зовут.
- Михалыч, - привычно отрекомендовал он себя по отчеству, но счел нужным добавить: - Это для своих, близких людей, - тем самым как бы подчеркнув, что он Колькину невесту целиком и полностью принимает в круг своих близких людей.
- Я знаю, - засияла Люська. – Мне Николка много о вас рассказывал.
- Наплел, наверное, всякой ерунды? – улыбнулся Михалыч.
- Нет, почему! – встала на защиту Николки верная подруга. – Как вы Яшку нашли, как на руках его домой несли и от верной смерти спасли, он мне рассказывал. Как вы разных животных зимою подкармливаете…
- Был Яшка, да весь вышел, - поспешил перевести разговор на другое смущенный Михалыч.
- Как – вышел? – Николка, не без труда тащивший в дом увесистую сумку, вытаращил на деда испуганные глаза. – Убили, что ли?
- Тьфу! – сплюнул с досады Михалыч. – Типун тебе на язык, ядрена-матрена…
- Да ты же сам сказал, что…
- Сказал, сказал, - недовольно перебил внука Михалыч. – Слушать иногда надо не ушами, а мозгой.
- Так все нормально, что ли? – ничего не поняла насторожившаяся Люська, переводя удивленный взгляд с деда на внука.
- Нормально, - спокойно ответил Михалыч. - Если не считать, конечно, такой малости, что он вдруг начал дичиться меня…
Почаевничали на небольшой веранде, где стоял у Михалыча круглый стол под клеенкой и три старинных венских стула, оставшихся еще с той поры, когда жива была его Мария Никитична. Николка, конечно, пару стопарей пропустил, здоровье, так сказать, поправил, а вот Михалыч, а следом за ним и Люська, от выпивки решительно отказались. Да ведь и без выпивки – такая красота кругом…
Пожухли, заметно порыжели травы вокруг кордона. Лишь кое-где, как отголоски лета, зеленеют в затененных местах под кустами папоротник да редкий стебелек полыни. Так и не успев отцвести, остались красоваться в зиму засохшие цветки посконника и пижмы. Да светятся лесными рубинами на калине за ночь промерзшие бусинки ягод, а на рябинах лакомятся любимым кормом рябчики.
- Так он что, вообще может больше не прийти? – выслушав рассказ Михалыча, явно загрустил Николка. Чуткая Люся, заметив это, осторожно положила свою ладонь на его руку, словно придержать хотела от напрасной боли.
- Ну, почему, - закряхтел Михалыч, отводя взгляд, хотя прекрасно понимал, что и такой вариант не исключен. Раньше-то Яшка, заслышав треск мотоцикла, на кордон почти одновременно с Николкой прибегал. А вот теперь что-то его не слышно и не видно, хотя они уже и поговорить, и почаевничать успели.
- А мы ему сахара привезли, - обиженно, словно мальчишка, сказал Николка. – Вон, целую пачку подогнали…
Чтобы перевести разговор и отвлечь Николку, Михалыч, допив чай и опрокидывая кружку вверх дном, что означало для него конец чаепития, со вздохом сказал:
- Мне тут разнарядка из краевого охотобщества поступила… Они там выдали лицензии на отстрел трех быков, то есть – лосей. Так что с началом охотничьего сезона, в первых числах ноября, надо будет встречать гостей…
И в это время в кустах боярки, что густо разрослась сразу за кордоном, послышался громкий хруст и треск, особенно слышный в звонком осеннем лесу. Все насторожились, а Николка даже из-за стола вскочил. И вот он, Яшка, встряхивая лобастой головой, украшенной небольшими «шильями» - первыми рожками, не без труда вырвался из цепких объятий боярышника, недовольно фыркая и перекатывая волнами поцарапанную колючками шкуру, покрытую коротким, плотным волосом. Неожиданно ярко мелькнула на его могучей шее красная лента – подаренный Николкой «галстук».
- Яшка! – во все горло завопил Колька. – Пришел, Яха… Молодец!
Прихватив пачку рафинада, Николка вихрем слетел с крыльца навстречу Яшке, в то время как зверь легкой трусцой, ничуть не смущаясь, двигался ему навстречу. Михалыч, ревниво глядя на все это, вынужден был признать, что Яшка больше доверяет внуку.
4
Улетели на юг птицы. Последние косяки многочисленных стай гусей-гуменников истаяли над отрогами суровых сибирских гор, а на смену им перекочевали с севера веселые чечетки, хохлатые свиристели и красногрудые снегири. Куда как шумнее стали хозяйки лесной коммуналки – пестрые сойки и черные, с белыми мазками по бокам, крикливые кедровки. В поисках корма они частенько заглядывали на подворье Сергея, и Найда, не поднимая головы, чутко скрадывала их терпеливыми глазами.
В охолодавшем воздухе громче стал дробный перестук дятлов. Вместе с поползнями, синицами и пищухами они неутомимо и старательно обшаривали деревья, тщательно очищая их от расплодившихся за лето насекомых. Поближе к жилью зачастили из лесных уремов ярко раскрашенные сороки. Стремительно пролетая вблизи дачного домика, они своими скрипучими голосами словно бы возвещали о приближающейся зиме: «Скор-ро, скор-р-ро!» На заброшенных огородах, среди пожухлой, сорной травы, иногда встречались редкие теперь фазаны.
Найда, почуяв «серьезную» птицу, ужом сползала с крыльца, и моментально растворялась среди желтых кустиков травы: ее окрас шерсти идеально подходил именно для этой осенней поры, она знала об этом и великолепно пользовалась своей природной «цветомаскировкой»…
Пригревшись в кресле-качалке на скудном солнечном тепле, Сергей читает рассказы Андрея Платонова, сохранившегося у него среди немногих книг, которые удалось выдрать из цепких лап судебных приставов, буквально выбросивших его из собственной квартиры. В «прекрасном и яростном мире» Платонова Сергей чувствовал себя уютно и надежно. С этой книгой забывались все сложные и, на взгляд Сергея, несправедливые повороты его судьбы, случившиеся с ним почти три года назад. Да, именно три года назад, похоронив мать на городском кладбище, он и перебрался сюда, в одночасье став бомжем без жилья и прописки. Около года, пока страсти не улеглись, а борзые ищейки Мармелада не получили команду – отбой, он просидел здесь безвылазно, стараясь днем никому не показываться. Как он выжил, как не сошел с ума от всего случившегося, включая предательство друзей и жестокую хватку криминального отморозка Мармелада, знает, видимо, только его ангел-хранитель…
Но все это было три года назад. Правда, быльем не поросло, но как-то стерлось, стушевалось в памяти Сергея. Теперь он в город почти без опаски наведывается, но по прежним адресам не ходит, бывших коллег и товарищей звонками не беспокоит… И пока не было еще случая, чтобы его в городе кто-то узнал, случайно встретив на улице. Сергей отпустил небольшую бороду, изрядно побитую сединой на висках, одевал круглые, солнцезащитные очки, камуфляжный костюм, сохранившийся у него со времен увлечения рыбалкой. В таком наряде, или, как принято говорить на современном языке – с таким прикидом, мудрено было узнать выпускника Московского Государственного Университета, успешного журналиста, заместителя редактора популярной краевой газеты «Сибирская Звезда». Поэтому и сложилось в городе устойчивое мнение, что Сергей Юрьевич Скворцов перебрался на постоянное жительство в Белокаменную, а по некоторым слухам – даже возглавил там некий «желтый» журнальчик, открытый под крышей зарубежного мужского журнала. Слухи эти Сергея вполне устраивали, и он не пытался их развеять…
Вернулась Найда, явно потерпев неудачу: собачка виновато воротила в сторону морду, стараясь не встречаться с Сергеем глазами.
- Что, Найдочка, прокол? – усмехнулся Сергей и призывно похлопал себя по колену. – Бывает, - погладил он теплую, шелковистую шерсть на голове Найды. – Ничего страшного. Да и как ты хотела, если сейчас трава шуршит – за километр слышно… А фазаны, это тебе не глупые рябчики. У них по слуху всегда отлично было.
Найда, внимательно вслушиваясь в голос хозяина, наконец-то подняла морду от его колен, и посмотрела на Сергея умными, шоколадными глазами.
Вечером завернул на огонек Тихон Петрович, нанятый газовой компаний для охраны бывшего дачного кооператива, отведенного для прокладки газопровода. Кооператив срочно расформировали лет пять назад, нарезали людям новые участки, выплатили компенсации, но потом дело у них что-то застопорилось, и нанятый из соседнего села Тихон Петрович без малого четыре года сторожит практически пустую землю. За эти годы все, что можно было, растащили, включая ограды из гнилого штакетника, ржавые рифленые листы железа и обуглившийся кирпич бывших дачных печурок. Остался лишь домик Скворцовых с небольшим огородом, уютно притулившийся под боком молодого, буйно разросшегося березняка, да вагончик на резиновом ходу Тихона Петровича. Дороги и дорожки постепенно заросли бурьяном, на месте домишек поднялись крапива да чертополох с лопухами, и Сергей с Тихоном Петровичем оказались в полной изоляции от внешнего мира, что вполне устраивало обоих, правда, по совершенно разным причинам…
- Привет, Серега! – еще от калитки радостно прокричал сторож.
- Здравствуйте, Тихон Петрович, - откладывая Платонова на фанерную тумбочку, приветливо ответил Сергей. – Заходите – гостем будете.
- Живой?
- А что мне сделается? – улыбнулся Сергей.
- Не скажи, - поднимаясь на крыльцо и энергично пожимая руку привставшего из кресла-качалки Сергея, хмыкнул сторож.
- Присаживайтесь, Тихон Петрович, - пригласил Сергей. – Чай пить будете?
- Чай не водка – много не выпьешь, - усмехнулся сторож. – Да и почаевничал я у себя на фазенде. Спасибо…
Уже лет тридцать тому, как прокатился по отечественным телеканалам первый мыльный зарубежный сериал «Рабыня Изаура», а отголоски его просмотра все еще отдавались по всем уголкам необъятной России. Вот и Тихон Петрович, бывший сельский учитель, а теперь (школу закрыли за отсутствием учеников) скромный выпивоха и тихий браконьер на речных просторах, упорно называл свой донельзя расхлябанный, дымный вагончик с печкой-буржуйкой – фазендой.
- Так вот, Серега, я тоже так думал: а что мне здесь сделается? – усевшись на предложенную табуретку, обстоятельно заговорил сторож. – Да только, брат, шалишь! Тут, намедни, смотрю, какие-то машины к Дальней релке, что у ключа, подкатывают. Штуки три-четыре, да все блескучие такие, аж солнце на крышах играет. Сразу видно, что не нашенские, богатые… Я-то в них, по совести сказать, ни хрена не понимаю. Ну, «Волгу», ну, «Жигули» с «Москвичом» я еще знаю, а что дальше, - Тихон Петрович безнадежно махнул рукой и полез в карман за любимым «Беломором». – Так вот, встали они кружком под самым лесом, сушняка натаскали и большой костер запалили. Я вначале подумал, ёхрен-мохрен, что это наша золотая молодежь с дискотеки подвалила. Они же там, на своих дискотеках, до утра дергаются… Но смотрю я из окна своего вагончика через бинокль, а там вроде как детишки бегают, да и женщины больно ярко разодеты, с подолами чуть не до земли…
Тихон Петрович был невысок ростом, жилист, сноровист, с большим носом картошкой и маленькими, быстрыми глазами. Казалось, он умел все: вязать рыболовные сети, коптить и вялить рыбу так, что пальчики оближешь, владел топором и рубанком, самостоятельно чинил часы и транзисторные приемники. Был он смекалист и скор на всякое дело, и Сергей Скворцов даже думать не хотел о том, как бы сложилась его жизнь три года назад, не случись рядом Тихона Петровича.
- Так вот, значит,- продолжал свой рассказ сторож, - поскольку эти люди оказались на вверенной мне территории, а тем более – запалили большой огонь, решил я на них поближе посмотреть, а ежели понадобится – номера машин переписать. На всякий случай захватив с собой ракетницу (единственное оружие, которым Тихон Петрович очень гордился), я кружным путем, как мы с тобой в прошлый раз за подосиновиками ходили, выдвинулся к той рёлке. И вот уже отблески костра мне видны, и женские голоса я слышу, а они, заметь, завсегда слышнее, чем мужские, и даже вроде как на гитаре там кто-то играет… Ну и я, соответственно, со всеми предосторожностями еще ближе к их становищу посунулся. И что ты думаешь – цыгане! Цыганский табор к нам пожаловал…
И в это время у Сергея больно кольнуло сердце, и он невольно схватился за левую сторону груди. Нет, не забылись еще уроки Мармелада, после которых он впервые и узнал, где у него сердце находится…
- Что это с тобой, Серега? – Тихон Петрович вскочил с табуретки и закружился вокруг Сергея. – На тебе, братец, лица нет, побледнел, как стенка…
- Да нет, ничего, - прислушиваясь к работе сердца, глухо ответил Сергей. – Прошло уже… Что-то вдруг сердце кольнуло…
- Я тебе корень валерьяны принесу, есть у меня, - успокаиваясь, пообещал Тихон Петрович. – Дней десять по двадцать капель попьешь, и все как рукой снимет.
- Спасибо, Тихон Петрович, - поблагодарил Сергей.
- Спасибо будешь говорить, когда принесу.
Беспокойно повела себя в этой ситуации и Найда: вскочив с пола и поджав хвост, она следом за Тихоном Петровичем закружилась вокруг Сергея, всем своим собачьим видом выказывая тревогу.
- Ты только посмотри! - удивился Тихон Петрович. – Какая она у тебя все же умница – ведь все понимает…
- А что дальше-то было? – напомнил Сергей.
- Дальше-то?.. Дальше чудно все получилось, - усмехнулся Тихон Петрович, закуривая еще одну беломорину. – Я ведь, сам знаешь, в лесу не новичок… Ходить по лесу умею, с детства приучен. Да и шумно там у них было, мне думалось, хоть из пушек пали – не услышат… Ан – нет… Услышали. Как из-под земли он передо мною вырос. Самый натуральный цыган, каких нам сейчас в кино показывают. В алой такой рубашке, перехваченной узким пояском, широких шароварах и до блеска начищенных хромовых сапогах… Но главное, что поразило меня, большая такая, наверное, серебряная, серьга была у него в ухе. И чернущие волосы на голове, как смоль… Я и охнуть не успел, ёхрен-мохрен, а он супротив меня стоит и улыбается. И зубы у него – белые-пребелые. Я такие только в рекламе по телевидению видел.
- Что, отец, - говорит он мне, - заблудился немного?
А у меня, поверишь, язык как отнялся – ничего ему сказать не могу… Вот только что никого не было, и я свет костра между деревьев хорошо видел, и вдруг он передо мною появляется, как черт из табакерки.
- Ну, ничего, ничего, - говорит он мне. – Бывает… Ты, отец, вот сюда поворачивай, - показывает он мне в сторону фазенды, - и потихоньку-потихоньку до дома, до хаты… Там у тебя в шкафчике красивая бутылка из-под амаретто стоит, а в ней – самогоночка, что твоя Мария в деревне нагнала… Хорошая, крепкая у нее самогонка получается, - смеется он, а у меня – мороз по коже. – Ты налей себе, как только домой вернешься, полный граненый стакан, что у тебя на полочке с пшеном стоит, и выпей до дна. Выпей, отец, выпей, родной, - ласково говорит он мне, и легонько так меня в сторону фазенды разворачивает. – После этого крепко спать будешь, как убитый…
И что ты думаешь, Серега, я ведь в точности так, как он мне сказал, все исполнил, - смотрит в недоумении на Сергея сторож. – Правда, не помню, как я в вагончике своем оказался, вот хоть убей – не помню. Но зато хорошо помню, как высыпал пшено из стакана в газетный кулек, как самогона в него под самый край набухал и выпил так, как никогда не пил – в один присест…
Сергей внимательно слушал странный рассказ сторожа, и легкий холодок тревоги не покидал его сердце. Казалось бы – полный бред, а он ни в одном слове Тихона Петровича не усомнился, словно бы все это случилось с ним самим.
- Проснулся я перед самым обедом, - продолжал свой рассказ сторож. – Я так долго никогда не спал. Проснулся и думаю, какой странный сон мне нынче приснился… Но надо было уже вставать, какой-никакой завтрак готовить. Кручусь я по фазенде, а треклятый сон никак из головы не идет. Потом, ёхрен-мохрен, смотрю, а на столе пустой граненый стакан стоит, в шкафчике – газетный кулек с пшеном… Подожди, думаю, я что, в самом деле ночью самогон пил? Хвать за бутылку, а она наполовину опорожнена. Вот тут, Серега, веришь - не веришь, мне шибко не по себе стало. Жизнь прожил, со мною такого никогда не случалось… Ну, побежал я, конечно, к тому месту, где ночью костер горел, и где я цыгана встретил. И – ничегошеньки! – Тихон Петрович, выпучив глаза на Сергея, широко развел руки. – Ни единого следочка, Серега, я там не нашел. Прямо скажу, на голову я никогда не жаловался, а тут засомневался – мало ли что… Спал, думаю, и сон такой вот чудной видел, и самогонку во сне выпил… Но что мне покоя до сих пор не дает: откуда этот цыган с серьгой в ухе про мою Марию прознал? И что она самогон гонит, и что у меня, - Тихон Петрович от волнения перевел дух, - в граненом стакане пшено стоит? Ну, откуда это может знать какой-то цыган? Даже если он без меня весь вагончик обшарил, как он мог обратить внимание на обыкновенный стакан с пшеном? Да мало того, что обратил, но и запомнил зачем-то… Нет, объяснить я это себе никак не могу – концы с концами не сходятся. Одно скажу точно: в нормальной жизни такого не бывает! Или – бывает?
- Все бывает, - задумчиво подтвердил Сергей.
- Я уже возвращаться собрался, когда в траве под березой мне что-то в глаза сверкнуло, - закурил третью беломорину сторож, беспокойно ёрзая на табурете.
- И что там было? – с интересом спросил Сергей.
- Не поверишь, Серега, я сам вначале глазам своим не поверил, - Тихон Петрович понизил голос и оглянулся на калитку: - Гитара…
- Гитара? – эхом переспросил Сергей.
- Как новенькая лежит, струны на ней блестят и красная лента вокруг грифа завязана… Я ее в вагончик принес, в угол поставил… Стоит, - растерянно сказал Тихон Петрович. – Да я ведь ни на каких инструментах никогда не играл… Я ее, Серега, лучше тебе принесу, оно и мне как-то спокойнее будет. А то она стоит, а в ней вроде гул какой-то, как в бочке…
И уже уходя, уже от калитки, Тихон Петрович сообщил провожавшему его Сергею:
- Слышал – нет, нашу Бояринову вроде как в машине взорвали? Я транзистор утром включил, а там такие дела, значит… Ну, я пошел, бывай пока… А валерьяну с гитарой я тебе обязательно занесу.
И пошел по едва заметной дорожке, слегка приволакивая ноги.
Г л а в а ч е т в е р т а я
1
Иван Иванович Огурцов, участковый инспектор Прибрежного района, отвечающий за порядок сразу в трех населенных пунктах – Ягодном, Мариинском и Моховом, любил, посиживая у себя дома, на диване, порассуждать о международном положении. Бывало, кричит с дивана своей Матрене Ивановне:
- Слышь, Матренушка, чертов Абама второй срок заканчивает… А что он, извини, за все эти годы сделал, каких прогрессов в своей деятельности достиг?
- А каких прогрессов твой Путин достиг? – сердито отвечает с кухни жена. – Разве что карманы своих друзей-товарищей еще туже набил… Какие-то они у них безразмерные…
- При чем здесь Путин? – сердится Иван Иванович. – Я тебе про американского президента говорю, а ты мне про Путина.
- А при том, что твой Путин какой уже срок страной правит? Даже у американцев так-то не принято: отработал два срока и – гуляй Ваня! А нашему все мало, он через Медведева, его руками, для себя шестилетний срок президенства протащил, чтобы после него не восемь лет, а все двенадцать царствовать… А это – три американских срока получается… Плюс два предыдущих, что он Россией уже порулил… Считать умеешь? Вот и посчитай, тогда и поймешь, как твой президент власть любит!
- Да почему он мой-то? – громко и возмущенно шуршит газетой на диване Иван Иванович.
- А потому, что ты ему служишь… Или как там – у него служишь… Между прочем, верой и правдой какой десяток лет?
- Ну, служу, и что? – не понял Иван Иванович тонкого намека жены на толстые обстоятельства.
- И не просто служишь, - высовывается из кухонных дверей слегка растрепанная Матрена Ивановна, повязанная кухонным полотенцем, с засученными по локоть рукавами теплой кофты, - а полицаем у него числишься… А у меня это твое полицайство – во, где сидит! - решительно проводит ребром ладони по горлу жена.
Иван Иванович резче обычного сворачивает газету, недовольно фыркает, стараясь не сорваться на крик. Свое нынешнее полицайство он воспринимает ничуть не лучше жены, не раз и не два уже посетовав на свою незадавшуюся судьбу. Мол, не могли подождать и дать ему возможность уйти на пенсию в звании капитана милиции… Ведь он без малого сорок лет в милиции отслужил, про полицаев знал только из кинофильмов про Великую Отечественную войну. А все этот метр с кепкой, как зовут в народе Медведева, болтун несчастный. Это с его подачи хоть людям на глаза не показывайся. А как не покажешься, если у него служба такая – все время на людях…
- Я ей – про Абаму, - повышает голос Иван Иванович, - а она про свое…
- Да плевать я хотела на твоего Барака! – складывает в высокую стопку румяные, в мелкую дырочку, блины Матрена Ивановна. – Мне с ним детей не крестить. А вот твои начальники, которые совсем уже с жиру сбесились, они что, не видят, как их дружки-кровопийцы живут? У них у всех по две-три квартиры в Москве, и все за сто-сто пятьдесят квадратных метров зашкаливают… Так им и этого мало, у них еще на Кипре бунгало, в Монако апартаменты и счета на миллиарды рублей… Какой-то там Шувалов есть, так у него жена домохозяйкой числится, а в месяц по несколько миллионов зарабатывает… Это каким образом, интересно? Это что, нынче панель такая дорогая?
- Откуда ты все это знаешь? – возмущенно откладывает газету Иван Иванович. – И про Шувалова, и про его миллионы? Смотри, Ивановна, договоришься…
- Не пугай – я давно пуганая! – с грохотом убирает сковородки в раковину Матрена Ивановна. – У людей нынче интернеты не только в городах есть… Вон, постой со мною у магазина с пенсионерами – тоже все знать будешь.
После блинов и свежезаваренного чая с молоком, Иван Иванович, опасаясь продолжения политических дебатов с воинственно настроенной сегодня супругой, переводит разговор вроде бы в нейтральное русло – на детей. Слава Богу, есть о ком поговорить – родили, воспитали и выучили троих детей. И это в те годы, когда вся огромная страна то на лопатках лежала, то на уши становилась, то и вообще судорогами исходила под управлением пьяного недоумка… Ничего, выдюжили. То кролиководством занимались, то Матрена Ивановна в Китай за товаром наловчилась ездить, то он сам с «новыми русскими» на лесных делянах подрабатывал. И, честно сказать, Китаю бы в пояс надо поклониться за то, что в самые трудные годы одели-обули и худо-бедно – кормили, пока отечественные уроды страну по своим углам растаскивали. Ведь дело до чего дошло – картошку у них покупали… Эх, да что вспоминать! От этих воспоминаний – одна тошнота на душе. В войну в Сибири так худо не жили, как при перестройке довелось. А чем все дело-то кончилось, ради чего перестраивались? А тем, что страна породила Березовских с Абрамовичами, да, права Ивановна, Шуваловых с Дворковичами, Дарькиных с Бояриновыми… Боярыня-то уже местная, сибирского разлива, но одним миром с остальными мазана. И ведь ничего с ними не делается, никакая зараза их не берет, мироедов этих, поскольку они под такой крышей спрятались, какая криминальным авторитетам и не снилась – под президентской. Не раз и не два сам Путин на всю страну заявлял, что никаких переделов не допустит. Мол, как кто и чего наворовал, так тот с тем и останется. Чубайс – с ваучерами, Вексельберг – с яйцами, Абрамович – с яхтами… Ну, и так далее – по списку. А их ноне до хрена и больше расплодилось, воров под президентскими законами, всех не упомнишь…
Так вот – о детях. Выучить-то они их выучили, хотя и пупки с Ивановной сорвали, а толку? Одна Светка еще как-то к этой жизни притерлась, да и то лишь потому, что замуж за нефтяного барона выскочила. Мужик, в принципе, хороший, но главное его достоинство в том, что он дальним родственником Сергею Шойгу приходится. Живут они, правда, в Ханты - Мансийске, далековато от столиц, но восемь месяцев в году за границей на островах находятся. Старший внук, Женька, в Лондонской школе учится. Свои-то школы в хлам, как нынче отморозки говорят, развалили. Вот и учат за границами… А их ребята после ВУЗов работают на госпредприятиях инженерами в Новосибирске. Ну и, соответственно, получают. Так получают, что Иван Иванович с Матреной Ивановной костьми ложатся на своем участке, лишь бы сыночков с семьями картохой да овощами обеспечить. И яхт у них нет, и машина одна на двоих, и Путина они, как их мать, не любят.
- Я на следующей неделе к Михалычу на кордон собираюсь, - цепляя галстук на форменную рубашку, говорит Иван Иванович. – Ему разрешение на отстрел трех лосей из района спустили. Ну, понятно, не ему самому…
- Еще бы! – решительно встревает воинственно настроенная Матрена Ивановна, энергично перетирая полотенцем вымытую до глянца посуду. – Он же не президент и даже в КГБ не служил…
- А у них нынче мода такая…
- У толстопузых, что ли? – опять перебивает супруга. – Так ведь хапать как можно больше - они завсегда горазды были…
- Да подожди ты! – возмущается Иван Иванович. – Ей про Фому, она – про Ерёму… Мясо эти охотнички почти совсем не берут, за головами на чучела и рогами гоняются. В лучшем случае, крестец вырежут, заднюю ляжку возьмут, язык там да ливер… Вот я и хочу Михалычу килограмм двадцать-тридцать мяска заказать. Игорек-то когда приезжает?
- По телефону в прошлый раз на ноябрьские обещался, - выходит в прихожую супруга и внимательно смотрит, как поправляет на себе форменный китель Иван Иванович. – Может, и внучат с собой захватят.
- Вот и славно бы! – радуется Иван Иванович. – В аккурат на свежину попадут. Ну, я пошел, мать. У меня на десять часов Николка приглашён.
- Что с ним опять стряслось? – удивилась Матрёна Ивановна. – Он же у тебя на прошлой неделе был или я ошибаюсь?
- Не ошибаешься, - вздыхает Иван Иванович. – Это он теперь женихов от Люськи кулаками отваживать наладился…
Хорошее у них село, большое. А раньше, при Советах, когда еще леспромхоз-миллионер здесь под руководством Степана Ивановича Слепенчука работал, да коопзверопромхоз со своим винзаводом большую денежку за пушнину и дикоросы государству сдавал, еще и богатое было село Мариинское. Настойки из клюквы да брусники далеко за пределами края знали. За вкуснейшими Мариинскими груздочками, за сушеным белым грибом, подосиновиками и подберезовиками не стеснялись не то что из Новосибирска, а порой из Кемерово и Барнаула наезжать. А еще ведь и деревообрабатывающий комбинат был, и мебельный цех при нем, где такую мебель варганили, что будь здоров! Амбулатория, больничка на десять коек, своя аптека – где все это, куда подевалось, какими ветрами все это из их села выдуло? Теперь за сердечными каплями, парацетамолом да но-шпой надо семь верст киселя хлебать до Прибрежного, а то и до краевого центра по шпалам шлепать, чтобы хорошему специалисту показаться… А уж если роды или приступ какой серьезный у кого случится, тут и вообще хоть караул кричи. Слава Богу, школа пока уцелела, в которой Матрена Ивановна без передыху ровно сорок лет отработала. Да и там – не пойми чего. Молодые учителя в село не едут, старые – за интернетом угнаться не могут, а уж про ЕГЭ и говорить нечего – темный лес. А еще ведь надо и за бесконечными новыми реляциями из министерства образования следить, которые день и ночь неустанно пекут скороспелые министры – друганы Самого Путина…
Колька сидел в небольшом коридорчике в обшарпанном кресле из бывшего кинотеатра. Когда господа демократы на сельских клубах крест поставили, тащили из них кто что успевал. Ивану Ивановичу вот четыре кресла достались, сколоченные широкой рейкой между собой.
- Привет, Николка! – поздоровался Огурцов.
- Здравия желаю, товарищ, ой, простите, гражданин капитан! – по армейской привычке кинул правую руку к виску внук Михалыча.
- Ну, к пустой голове руку не прикладывают, - усмехнулся Иван Иванович. – Это – во-первых. И никакой я тебе пока не гражданин, это – во-вторых. Ну и в третьих – проходи, - Огурцов распахнул перед Колькой дверь, пропуская его в бывшую двухкомнатную квартиру с зарешеченными окнами, переоборудованную под полицейский участок, как теперь это стали называть. – Проходи и присаживайся на стул, Николка, на котором ты ровно неделю назад, день в день, штаны просиживал.
Иван Иванович положил на невысокий, допотопный сейф папку из кожзаменителя с фирменными бланками протоколов, расстегнул китель и сел за совершенно пустой письменный стол с настольной пластмассовой лампой на углу.
- Ну, рассказывай…
- Что рассказывать? – насупился Колька.
- Про свои художества рассказывай, - Иван Иванович снял трубку с черного телефонного аппарата, стоявшего на небольшой тумбочке у него за спиной, поднес к уху, послушал – телефон работал.
- Про какие художества?
- Правильно отвечаешь, - усмехнулся Иван Иванович, глядя на Кольку из-под кустистых, седых бровей. – Художеств у тебя накопилось много… Смотри, Николка, как бы они тебя до настоящей беды не довели. Ты за что учителю физкультуры Козлову глаз подбил?
- Козел, он и есть козел, а не учитель физкультуры, - сердито ответил Колька. – Пусть на чужой огород не зарится…
- Чужой огород, надо понимать, это твоя Люська из привокзального буфета? – завозился на стуле, поудобнее усаживаясь, Огурцов. – Да ведь только твоя ли она – это еще вопрос…
- Как это? – вытаращил глаза Колька.
- А вот так! Жениться надо, а потом своею считать… А так ты и Хилари Клинтон скоро своею объявишь…
- Чего? – опешил окончательно сбитый с толка Колька. – Ты это про кого, дядя Ваня?
- Про тебя, Колька, про тебя… Вот как составлю я на тебя протокольчик, понимаешь, и поедешь ты в Прибрежное казенные щи хлебать…
- Все, дядя Ваня, - насупился Колька, глядя Огурцову прямо в глаза. – Слово даю – больше не буду… Ты третий мне про женитьбу говоришь, - взгрустнул Николка, - значит, и в самом деле пора в хомут впрягаться.
- Ну-ну, - заулыбался довольный Иван Иванович, - какой еще там хомут… Это раньше на всю жизнь хомутали, а сейчас у вас развестись – проще пареной репы… Так что женись, Колька, и женись поскорее… Я этого Веньку Козлова, которому ты фингал поставил, вот с таких пор знаю, - Огурцов склонился и показал рукой на два вершка от пола. – Он зайца на одной ноге обгонит, а уж тебя… Тем более, образованный, культурный, не тебе чета…
- Дядя Ваня, ты хочешь, чтобы я ему еще раз засветил? – обиделся Николка. – Я ведь запросто могу!
- Я тебе засвечу, - согнал с лица улыбку Иван Иванович. – Я тебе так засвечу – пятнадцать суток светить будет… Я ведь это к тому, чтобы ты с женитьбой не затягивал. Тем более, что Люська – девка работящая, нашенская и, главное, не шалавистая. За кем попало от тебя не побежит. В общем так, Колька, я тебя без протокола отпускаю, а ты мне до конца недели – заявление в ЗАГС. Договорились?
Николка, слегка обалдевший от такого исхода состоявшегося разговора с участковым, обреченно вздохнул:
- Договорились, дядя Ваня…
- И на свадьбу меня не забудь пригласить.
- А то, - буркнул Николка, поднимаясь с табурета.
2
Банкротили Костин банк по всем законам жанра: назначили конкурсного управляющего, того самого, о котором говорил Мартын, дали объявления в газетах, проинформировали налоговую инспекцию, пенсионный фонд и далее – все по порядку. Наняли своих девочек-операторов, которые с физическими лицами работали, юридическими занялись грамотные юристы, в общем – машина закрутилась, и ее уже было не остановить. Да никто останавливать и не собирался, поскольку все, кому положено было знать – давно об этом знали, включая губернатора.
Мартын часто звонил, спрашивал о настроении, похохатывал, давал дельные советы, напоминал о предстоящей охоте. Однажды не выдержал, напрямую спросил Толика по телефону:
- Да ты что такой смурной? Банку не рад?
- Почему, рад, - вяло ответил Толик. – Спасибо тебе большое. И деньги ты вовремя подогнал…
- Так в чем же дело?
- Да есть у меня одна проблемка, - уныло пробубнил Толик. – Нарисовалась…
- Что за проблема? – сразу насторожился Мартын.
- Хрен его знает, как тебе сказать, - замялся Толик.
- Как есть – так и говори! - отрезал Мартын, очень не любивший всякие непонятки и недомолвки. Он всегда считал, что бизнес – дело чрезвычайно конкретное, и твердо придерживался этого своего мнения.
- Да тут, - неохотно тянул из себя Толик, - я и сам ничего не пойму… Честное слово, если разобраться, хрень какая-то получается…
- Ну, брат, ты меня достал! – вышел из себя Мартын. – Мне что, делать больше нечего, как только твое мычание слушать?
- Да мистика какая-то, Мартын, честное слово… Я давно хотел тебе рассказать, но как-то все не получается.
- Ну, с мистикой ты обращайся к экстрасенсам, - отрезал Мартын и отключился.
В тот вечер, обнаружив тайский кинжал в коробке из-под обуви, Толик и в самом деле готов был обратиться хоть к самому черту-дьяволу. Ведь объяснить все случившееся с кинжалом иначе как чертовщиной не получалось. Или же надо было признаваться себе, что у него возникли серьезные проблемы с головой. А в это можно было поверить еще и по той причине, что цыганка, приходившая к нему и предупреждавшая о коварстве кинжала, который он, явно сдурковав, зачем-то купил у подозрительного тайца, постоянно грезилась ему. Выйдет он по давней традиции в свой сад прогуляться, а между деревьями возьмет и промелькнет женщина в ярком, красном наряде. Поднимается он по лестнице к себе в офис, а навстречу – опять она. Улыбнется ему, как старому знакомому, даже кивнет слегка и – мимо. Он схватится, оглянется на нее, намереваясь спросить, что она здесь делает, а цыганки, или кто она там на самом деле, и след простыл. В первый-то раз Толик бросился к своей охране на входе в офис, строго спросил:
- Здесь только что женщина прошла, вы видели?
- Какая женщина? – удивились охранники. – Не было никакой женщины, Анатолий Викторович, не видели…
- Да в ярком таком, красном платье, похожа вроде как на цыганку? – нервно настаивал Толик Ромашов.
- Тем более – не видели, Анатолий Викторович, - удивленно вытаращились на него охранники. – Такую женщину мы бы точно запомнили.
- Странно, она мне навстречу попалась, из нашего офиса вышла, - уже смущенно говорил Толик, понимая, что охранники говорят правду.
- Да чтоб нам провалиться! – клялись охранники. – Никого не было из посторонних, Анатолий Викторович, мы бы непременно увидели.
- Ладно, забудьте! – махнул рукой Ромашов, и пошел к себе в кабинет.
А то стояли они как-то на красном светофоре в центре города. И вдруг какая-то тень мелькнула за боковым тонированным стеклом. Толик повернул голову и внезапно увидел женщину в легкой красной ветровке, с красным платком на голове. Он тотчас узнал ее, хотя теперь она совсем не походила на цыганку – обыкновенная женщина от двадцати пяти до тридцати лет. Конечно, если обыкновенной можно назвать прямо-таки вызывающую красоту незнакомки с огромными, темными и почему-то продолговатыми глазами под круто выгнутыми арками черных бровей.
- Володя, подожди! – скомандовал он водителю, увидев загоревшийся желтый свет и энергично толкнув дверку машины от себя. Возле машины никого не было, и лишь вдалеке, под огромными окнами окружного Универмага ( в городе квартировал военный округ) мелькнул силуэт в красной ветровке.
Обернувшись, шофер удивленно смотрел на него.
- Поехали, - раздраженно махнул рукой Толик, - показалось…
В первую очередь он пошел на кухню, чтобы проверить пластиковый мешок с отходами. Теплилась в голове надежда, что в коробке лежит совсем другой кинжал, правда, как две капли воды похожий на купленный в Таиланде. Как он попал в коробку, а та, в свою очередь, в руки Тамары с Дашей, думать не хотелось. И не потому, что Толик заставил себя не думать на эту подозрительную тему, а просто не хотелось – и все тут.
Мешка с отходами на кухне не оказалось. Но он хорошо знал, что машина-мусоровозка забирает отходы только по субботам, именно поэтому весь накопившийся мусор хранился в больших и плотных целлофановых мешках. Может, он все перепутал и сегодня суббота, а не пятница, как он считал с утра? Толик поспешно достал мобилу, и тут же активировал ее на день, число и время текущих суток. Нет, все правильно: 22 октября 2015 года, пятница. 23.08. Вот как, значит! Толик невольно присел на кухонный стул, отмечая идеальный порядок, который навели после застолья Тамара с Дашкой. Молодцы они у него, ничего не скажешь, чистюли и вообще… Но куда подевался чертов мешок?
Вскочив со стула, Толик Ромашов поспешил в спальню к Тамаре. Жена уже лежала в постели, при свете ночника просматривая скопившиеся журналы мод и парфюмерии. Увидев мужа, она приветливо улыбнулась.
- Милый, давно хотела тебя спросить, - начала она, но Толик с неожиданной бесцеремонностью перебил ее:
- Тамара, скажи, пожалуйста, куда подевался мешок с отходами из кухни?
- Мешок, с отходами? – опешила Тамара, не сразу сообразив, что ему ответить на этот странный вопрос. – Так его, наверное, Нина снесла на контейнерную, как обычно…
- Как обычно его туда уносят по субботам, - мрачно заметил Толик. – А сегодня, если я не ошибаюсь, пятница?
- Ну да, пятница, - почувствовав что-то неладное, Тамара отложила журналы, и села в постели. – Пятница, - повторила она, всматриваясь в мужа. – Кстати, я забыла тебе сказать, что еще неделю назад всех предупредили, что в связи с профилактическими работами машина придет за мусором не в субботу, как обычно, а в пятницу… А что случилось-то, в самом деле? Зачем тебе вдруг мешок с мусором понадобился?
Толик смутился, оказавшись не готовым к такому вопросу, но быстро нашелся с ответом:
- Да выбросил я там одну штукенцию, а она мне сейчас понадобилась.
- И что это за штукенция такая? – подозрительно спросила Тамара.
- Не заморачивайся, - отмахнулся Толик.- Ерунда!
- А все-таки, Толя, из-за чего это ты ночью ищешь какие-то штукенции? – не сводила с него глаз Тамара.
- Ну, собираемся мы на охоту, - начал объяснять Толик, - на крупного зверя… Ты же знаешь, с первого ноября открытие сезона. И у меня была такая симпатичная пластиковая коробка для патронов с жаканами. Я ее лет десять назад в Турции покупал… Вот взял я ее и выбросил, сам не знаю почему. А теперь жалко стало, привык я к ней, ну и вот… Хотел назад забрать, а мешка-то и нет…
Томка молча смотрела на него. Потом подозрительно сказала:
- Что-то не нравишься ты мне в последнее время… Какой-то ты, Толик, стал не такой… Какой-то, знаешь, озабоченный, все думаешь о чем-то… Или – о ком-то? – Томка не сводила с него пристального взгляда.
- Да перестань ты, в самом деле! – возмутился Толик. – Из-за такой ерунды какие-то дикие выводы делать… Ну, увезли мешок с мусором, да и хрен бы с ним!
- Как знать, - задумчиво сказала непонятно к чему Тамара. – Как знать, Толик…
Утро выдалось хмурое, как говаривала бабушка Толика, сиротское, с низко плывущими, рваными в клочья облаками. По утрам уже наметились заморозки, и опавшие листья неприятно скрипели под ногами. Даже Амур забился в свою будку, и лишь черная пуговка носа виднелась из нее. Беседка, в которой цыганка гадала Толику на картах, после чего вся его жизнь как-то круто и непонятно переменилась, сиротливо блестела мокрыми рейками. Толик хотел, чтобы беседка оставалась в первозданном виде, но Томка настояла на том, чтобы ее покрасили в темно-бардовый цвет, да еще и покрыли сверху лаком. Мол, дольше простоит. «Для кого дольше? – неожиданно зло подумал Толик. – Может, уже кто-то и есть у нее на примете? А ему, если верить цыганке, которая стала ему мерещиться постоянно и повсюду, осталось не так уж много…»
Но верить цыганке Толику не хотелось. Поэтому он и вскочил чуть свет, пока Тамара с Дашкой спали. Проверил контейнерную, откуда мусоровозка забирала мешки с отходами. Увы, Толика ожидало полное разочарование: все четыре контейнера, выкрашенные в зеленый цвет, стояли абсолютно пустые. Значит и правда, мусор забрали вчера, и проклятый кинжал вместе с мешком должен бы теперь валяться на свалке, далеко за городом. Но он, черт возьми, лежит в коробке из-под обуви в его кабинете. Лежит, сволочь, несмотря на то, что Толик собственными руками, на собственных ногах отнес его на кухню и сунул в мешок с отходами. Как он попал в коробку? Каким сверхъестественным образом выбрался из пластикового пакета, разорвал обертку и шпагат, выскочил из мешка, затем забрался в коробку из-под обуви, предварительно упаковавшись в оберточную бумагу, и оказался в руках счастливо подвернувшихся женщин? От всех этих мыслей можно было сойти с ума…
Человеческий мозг, этот биологический чудо-компьютер так хитроумно устроен, что из любой, самой абсурдной ситуации, он обязательно ищет выход. Кто-то свыше неустанно водит курсором, упрямо отыскивая тот самый файл, на котором записан ответ на поставленную задачу. Вот и Толик, в конце концов, сообразил, что таким вот хитроумным образом Тамара с Дашей решили его разыграть. Взяли из мешка выброшенный кинжал и переложили его в коробку из-под обуви, которую привезли из магазина. Правда, объяснения тому, зачем они это сделали, он найти, как ни старался, не смог. В этом месте тот самый курсор прямо-таки зависал, не в силах отыскать нужный файл.
Возвращаясь от контейнерной, Толик увидел, что Петр Борисович уже проснулся и, поспешно отворив перед ним калитку, протирает удивленные глаза. Чтобы хоть как-то объяснить свое столь раннее появление в субботнее утро, Толик угрюмо спросил:
- Ну и как, Петр Борисович, у нас все нормально?
- Доброе утро, Анатолий Викторович, - растерянно ответил сторож. – Все в полном порядке, не беспокойтесь. Я сменщику передал, что…
- Цыганка больше не появлялась? – перебил Толик, подозрительно присматриваясь к сторожу.
- Нет, не появлялась.
- Ну, смотри, смотри, - сердито пробурчал Толик Ромашов и пошел в сторону дома, подозрительно косясь на мокрую беседку.
- Ты где был? – поинтересовалась Тамара, уже не спавшая, но еще нежившаяся в постели, когда Толик появился на пороге спальни.
- Да вот, прогуляться решил, - неохотно ответил Толик, забирая с прикроватной тумбочки стопку вчерашних газет.
- В такую рань? – удивилась Тамара, взбивая подушку и откидываясь на нее спиной.
- А какая рань? – пожал плечами Толик. – Без пятнадцати восемь. Все нормальные люди давно на ногах.
- Но ведь сегодня суббота, даже нормальные люди, по - моему, еще спят, - усмехнулась Тамара. – Конечно, если они действительно – нормальные…
- Суббота – понедельник – какая разница? – неприязненно спросил Толик, и пристально посмотрел на заспанную жену.
- Ты что на меня так смотришь? – Тамара невольно поправила ворот ночнушки, словно бы Толик мог увидеть за ним что-то такое, чего еще не видел.
- Как? – невесело усмехнулся Толик.
- Даже не знаю… Но раньше ты так не смотрел… Ты словно подозреваешь меня в чем-то?
- А есть в чем подозревать? – насторожился Толик, вновь пристально посмотрев на жену.
- Перестань! – с раздражением ответила Тамара. – Ты и в самом деле стал какой-то другой и вообще… Взгляд такой тяжелый. У тебя его раньше не было…
- Наверное, скоро умру, - ни с того ни с сего вдруг взял и ляпнул Толик, и сам напугался своих слов, увидев, как побледнела Тамара и горстью сгребла одеяло под горлом.
- Ты дурак, что ли?! – громко вскрикнула она. – Ты что такое говоришь? Ты хотя бы соображаешь, что сейчас сказал?
- Да я пошутил, ты чего? – бросился к жене Толик, пытаясь обнять ее, такую теплую и родную. Но Тамара с силой замолотила в его грудь кулаками и замотала головой:
- Дурак! Кто так шутит? – глотая слезы, говорила она. – Я и так себе места не нахожу… Я же вижу, что с тобою что-то происходит – что?! Скажи мне, Толик, не скрывай, в чем там у тебя дело? Вместе мы все с тобой решим… Всегда решали и сейчас решим…
- Тише, тише, Дашку напугаем, - виновато пробормотал Толик, оглядываясь на дверь.
- У тебя неприятности на работе? – попыталась заглянуть ему в глаза Тамара.
- Да нет… С чего ты взяла? Нет у меня никаких неприятностей на работе, Тамара… Все нормально, все путем…
- А что тогда? Я же чувствую, ты меня не обманешь, что-то происходит… Ну? – не отступала встревоженная жена.
- Да нет, правда, ничего не происходит, - устало ответил Толик. – Просто очень много сложностей с банком… Как-то мне не по душе вся эта возня с банкротством, конкурсным управляющим, который слова не скажет без разрешения Мартына… И Костя, как сквозь землю провалился… И все, понимаешь, абсолютно все, идет через Мартына, словно банк ему принадлежит, а не Балашову…
- А я тебе что говорила? – блеснув глазами, живо спросила Тамара.
- Что ты мне говорила? – недовольно повел плечами Толик.
- Я тебе говорила, чтобы ты не связывался с этим банком, - напомнила Тамара. – Говорила? На чужой каравай – рот не разевай, это моя мама любит повторять, и она ой как права…
- Послушай, Том, может это вы с Дашкой забрали долбаный кинжал из мешка? – резко сменив тему, в упор спросил Толик, не сводя с жены испытывающего взгляда.
- Какой кинжал? Из какого мешка? – ничего не понимая, уставилась на Толика жена, и он в тот же миг понял, что к истории с кинжалом они никакого отношения не имеют.
3
Брусок неизвестного металла лежал на наковальне и Великий Эмпу не мог оторвать от него взгляд. Наконец, Гандриг присел на маленький, раздвижной стульчик, подпер тяжелый подбородок кулаком, и продолжил смотреть на брусок, впрочем, уже не видя его, и даже не совсем понимая, где он сам находится. Тяжелые, вязкие мысли, такие тяжелые, что от них, казалось, стала медленнее вращаться земля, а волны так неохотно вздымались и опадали, что между ними чайки могли пролететь несколько километров, взбороздили широкий лоб Гандрига. Никогда еще не погружался он в мир мыслей так глубоко, как в эти минуты. Глубина эта была непостижима и опасна, как мир звезд над головою и таинственный мир морского дна под километровыми толщами вод. Глубина эта несла в себе угрозу, и Гандриг знал – какую. И это было единственное знание, связанное с бруском неизвестного ему металла, которое покорилось пока Великому Эмпу. Но было еще и другое, то самое, опасное знание глубины, из которой, он чувствовал это, можно было не вынырнуть…
Так совпало или же мысли Гандрига были такой чудовищной силы – кто на это ответит, - но именно в это время невиданной силы ураган обрушился на Побережье. Легко, словно пересохшие ветви старой яблони, ломались деревья, стонали под ударами волн Черные скалы, летел и набивался во все щели тяжелый, морской песок, тонули в море шхуны рыбаков и охотников, опрокидываемые так легко, словно это были скорлупки грецких орехов. Грозовые разряды то и дело вспарывали беременные влагой тучи, и целые водопады низвергались на землю, моментально образуя бурные, пенные потоки. Все живое в ужасе забилось, кто куда смог и успел, а кому не повезло, были смыты в бушующий Океан. Как вспоминали потом старики – не только они никогда не видели ничего подобного, но и в рассказах и преданиях, которые дошли до них из глубины веков, никто не знал и не слышал о таком свирепом урагане…
И лишь один Гандриг ничего не знал о злобной стихии, буквально в несколько часов преобразившей его Остров. Почти все пляжи были завалены обломками жилищ и деревьев. Где раньше рябила спокойная вода в небольших лагунах, там теперь вздымались огромные волны, на месте нескольких приморских селений остались лишь жалкие остовы сложенных из дикого камня очагов. Бездомные собаки, вернувшиеся из лесных дебрей, как только стих свирепый ураган, тоскливо выли у жалких останков жилищ своих хозяев…
А потом наступила тишина, и она тоже была жуткой, поскольку в обычной жизни такой тишины не бывает. Когда пролетала муха, всем казалось, что это со зловещим карканьем проносится стая ворон – так тихо было вокруг.
В этой тишине ничего не замечающий Великий Мастер устало поднялся с раздвижного стульчика, длинными щипцами выдернул из горна уже почти готовую к огранке заготовку, и отшвырнул ее в угол. Затем он взял кусок тяжелого металла, еще раз внимательно осмотрел его со всех сторон, и сунул в изрядно остывшие уже, покрывшиеся сизоватой пленкой, угли своего горна.
- Ты смог уговорить его? – нетерпеливо спросила Матаран, глядя на подходившего к ней Маджу огромными, черными глазами, глубина которых казалась ничуть не меньше морской.
- Да… Он согласился, - с достоинством ответил Маджа, слегка склоняя голову в полупоклоне перед молодой красавицей.
- Он не слишком дорого запросил за свою работу? – подозрительно сощурилась Матаран.
- Нет… Он вообще ничего не попросил, - не отрываясь, Маджа жадно вглядывался в великолепные черты девушки.
- Почему? – высоко вскинула круто изогнутые брови Матаран.
- Он сказал, что и так богат…
- Он и в самом деле так богат? – недоверчиво посмотрела на влюбленного юношу холодная Матаран. А то, что Маджа безумно влюблен в нее, мог бы догадаться каждый, даже мельком взглянув на него – такими горящими, почти безумными глазами, смотрел он на молодую девушку.
- Не знаю… Но он сказал, что богат своими руками и своей головой, - Маджа сделал попытку приблизиться к девушке, но она тут же предупредительно выставила перед собою узкую, удивительно изящную ладонь.
- Разве бывает такое богатство? – искренне удивилась красавица Матаран.
- Наверное, - с досадой ответил Маджа, прислушиваясь к едва слышному шуму фонтана за спиной. – Ведь не зря же он слывет Великим Мастером и Великим Эмпу, знающим все тайны изготовления крисов.
- Он действительно похож на такого человека? - задумчиво спросила красавица. – Или же молва, как всегда, сделала из потрепанного петуха сказочного павлина?
- Да, он вполне похож на Великого Эмпу, - присев на большой камень, и не сводя глаз с девушки, сказал Маджа. - Некоторое время я наблюдал за тем, как он работает, и понял, что Гандриг вполне достоин своей великой славы… Мне показалось, что он даже превосходит ее.
- Вот как! – Матаран быстро оглянулась, так как услышала легкий шум шагов по садовой дорожке у себя за спиной. Услышал эти шаги и Маджа, но не стал оглядываться, пожирая девушку глазами. – Значит, мы на верном пути, да?
- Конечно, - ответил Маджа и быстро спросил: - Ну, а что с этим человеком, с этим маленьким эмпу, который вместе со мной ходил в Долину Огня?
- О, - усмехнулась Матаран, - он тоже на верном пути, - она подняла глаза к небу и вздохнула. – Скорее всего, он уже беседует с теми, кто населяет Третье Небо… Моя Меби никогда не делает ошибок… Она слишком хорошо знает свойства горьких трав. Но хватит об этом, сюда идет твой брат… Нам не следует слишком много времени проводить вместе, особенно, когда нас видит Пахит…
- Ты права, - вздохнул Маджа. – Он не только твой ровесник по годам, но, мне кажется, он не уступает тебе и в проницательности.
- Пахит, ты так озабочен, словно потерял вчерашний день, - усмехнулась Матаран, беря подошедшего юношу за руку. – Что-нибудь случилось?
- Нет, все хорошо, - не очень уверенно ответил Пахит.
- Зачем ты лукавишь, Пахит? – нахмурилась Матаран. – Ты мой нареченный, и у тебя не должно быть секретов от меня… Не так ли, мой дорогой Пахит?
- Ты права, - вздохнул юноша, - как всегда – ты права… Мне приснился дурной сон. Он мне часто снится в последнее время, но сегодня…
- Что – сегодня? – не очень внимательно спросила Матаран, следя за тем, как Маджа свернул в боковую аллею и скрылся из глаз. – Договаривай, мой будущий супруг.
- Сегодня я видел большую черную змею…
- Ну и что? – юная красавица без интереса уставилась на Пахита, которого и в самом деле со дня рождения предназначили ей в мужья.. – Насколько мне известно, змея снится к дороге… Большая змея – к дальней дороге.
- Но эта змея, - опустил необычайно красивые, спрятанные под густыми черными ресницами глаза, все еще по-мальчишески угловатый Пахит, - держала в своей пасти странный кинжал.
Матаран вздрогнула от неожиданности, а поняв, что Пахит это заметил, искусственно засмеялась и небрежно сказала:
- О, боги, какая ерунда тебе снится! Сразу видно, что ты еще совсем молод, и поэтому видишь во сне детские глупости.
Матаран хорошо знала, что говорит, потому что не было для Пахита большего оскорбления, чем упоминание о его юном возрасте. Он вспыхнул от гнева, моментально забыв о сне, и отвернулся от своей нареченной девушки, лихорадочно соображая, как ответить ей, чтобы не уронить своего достоинства.
- Да, Маджа старше меня, - наконец, сказал он, - но когда, по завещанию отца, я встану во главе нашего рода – он будет намного младше меня…
Высоко вскинув красиво выгнутые брови, Матаран с удивлением посмотрела на рассерженного Пахита, и со скрытой иронией сказала:
- Ну, до этого времени еще надо дожить… Тебе только шестнадцать лет, и тебе еще снятся большие змеи с кинжалами в зубах… Впрочем, там, у оранжереи с розами, я видела какую-то грязную рабыню… Мне показалось, что это дочь садовника Шахрум…
- Она не рабыня! – гневно вскричал Пахит, и сделал рукой такое движение, словно бы хотел оттолкнуть от себя девушку..
- Но я же сказала, что мне показалось, - усмехнулась красавица Матаран, небрежно кивнув возмущенному юноше на прощание.
Нет, трижды прав был Маджа, когда сказал, что этот вздорный Пахит проницателен, как и я, - встревоженно думала Матаран, стоя на краю каменной террасы, с которой открывался великолепный вид на Океан. Еще не до конца успокоившись после ужасного урагана, Океан тяжело качался в каменных ладонях берегов. Вдоль полосы прибоя валялись вырванные с корнем деревья, возле перевернутой шхуны копошились люди, в надежде отыскать что-нибудь стоящее. Огромные, серые бакланы, заметно отяжелевшие от валявшейся тут и там протухшей рыбы, нахохлившись, облепили Черные скалы, довольно часто извергая из себя длинные белые струи дерьма. Ветер дул вдоль залива - от роскошной усадьбы Кен Ангрока в сторону Долины Огня, и поэтому отвратительные запахи разлагающихся трупов животных и рыб не доносились сюда. Матаран дышала полной грудью, наслаждаясь запахами цветущих садов, чудом уцелевших за каменными стенами усадьбы, и совсем не задумывалась о том, какие беды и несчастья принес последний ураган на Остров. Все это было где-то там, далеко от нее, и поэтому не имело никакого значения. Значение имели лишь слова Пахита о кинжале. Как мог ему присниться такой сон? И именно в ту ночь, когда Великий Эмпу согласился отковать волшебный Крис из таинственного железа, тайну которого знает только она, несравненная Матаран, чьи звезды, по словам верной Меби, сулят ей вечную жизнь… Конечно, Маджа не любит своего младшего брата, и у него есть на то основания, поскольку именно Пахита избрал своим преемником великий и несравненный Кен Ангрок – воин всех времен, упоминаемый в «Параратоне» («Книга царей»), как основатель династии Сингасари и Маджапахита. И даже ее, красавицу Матаран, свою любимую приемную дочь, доставшуюся ему от умершей при родах сестры его первой жены, он от рождения предназначил в жены Пахиту, а не старшему сыну, отчаянно смелому и решительному Мадже… О, Маджа, он так сильно любит ее, он так предан ей, что готов на все ради нее. Но более всего он готов сопровождать ее, идти за нею - куда угодно, быть при ней рабом всю свою жизнь. Такая любовь не только приятна, но и страшна… А что же красавица Матаран? Любит ли она бесстрашного Маджу? Или же ей нравится ее нареченный, пылкий и романтичный сочинитель волшебных сказок про больших змей, Пахит? Матаран глубоко задумалась, машинально наблюдая за тем, как багровый диск солнца стремительно сваливается за ломкую линию гор, что находятся за мертвой Долиной Огня. День прошел, а она этого и не заметила. Неужели точно так же проходит человеческая жизнь? Хотя, что ей до всего человечества! Пусть со своей жизнью человечество разбирается самостоятельно. Ей же важна – её собственная жизнь! Единственная и неповторимая, как неповторима первая ночь любви. Но Матаран пока ещё не знает, что такое любовь, ей неведомо это колдовское чувство, о котором сложено столько красивых легенд, что из них можно было бы соткать еще одно звездное одеяло…
- Госпожа, - склонилась перед нею в глубоком поклоне молоденькая служанка. – Вас приглашают на ужин… Поторопитесь, госпожа, вас ожидает великий и несравненный Кен Ангрок в своих покоях… Вместе с ним ждут вас его сыновья – Маджа и Пахит.
Небрежным движением руки отпустив служанку, Матаран все же досмотрела захватывающую дух картину – закат до красна раскаленного огненного шара, под которым все начинается и заканчивается на Земле.
4
- Меня зовут Лера Осмоловская. Я самая красивая… Я самая хорошая… Я буду самая богатая и куплю себе много-много кукол «Барби».
Перед Сережей Скворцовым стояла маленькая, белокурая девочка, и синими, сияющими глазами смотрела на него. Его только что раздела мама, спрятала верхнюю одежду в специальный узкий шкафчик, а чтобы Сережа не плакал, дала ему в руки большое красное яблоко. Пока он разглядывал яблоко, мама убежала на работу в библиотеку, а перед ним оказалась эта странная девочка.
- Ты новенький, а я уже два дня хожу сюда, - сказала Лера, все еще не умевшая правильно выговаривать свою фамилию – Осломовская. – Меня папа привозит на машине. А у вас есть машина?
Сережа насуплено молчал, исподлобья глядя на незнакомую девочку. У них не только не было машины, но не было и папы, который, насколько мог понять Сережа, все время находился в командировке где-то очень далеко, на какой-то важной работе.
- Дай сюда, - сказала девочка, бесцеремонно забирая красное яблоко, из-за которого, как догадался много лет спустя Сергей, она и обратила на него внимание.
- Лерочка! – всплеснула руками воспитательница, как раз вошедшая в раздевалку. – Разве так можно? Сейчас же отдай яблоко мальчику!
- Нет! – Лера спрятала руку с яблоком за спину. – Он мне сам дал…
- Разве? – очень удивилась воспитательница. - Мальчик, ты в самом деле отдал Лере свое вкусное яблоко?
Сережа, совершенно не умевший лгать, воспитанный мамой на русских народных сказках и «Маленьком принце» Антуана Экзюпери, наверное, первый раз в своей четырехлетней жизни вдохновенно соврал:
- Да, - сказал он, насуплено разглядывая крашеные половицы.
- Ну, все равно, кушать яблоко сейчас нельзя, - сердито сказала воспитательница, переводя подозрительный взгляд с Сережи на Леру. – Спрячь его пока в свой шкафчик… Скушаешь в полдник.
Так Сергей Скворцов впервые познакомился с Лерой Осломовской.
Три года они ходили в один детский сад, три года Сережа был верным оруженосцем капризной, красивой девочки, безропотно исполняя все ее желания. Почему так сложилось, почему всегда и во всем он подчинялся Лере, Сережа и много лет спустя объяснить себе не мог. Такой расклад отношений между ними был как данность, как однажды и навсегда расписанные роли в театре вечного абсурда под названием – Жизнь. И если вначале он исполнял свою роль как бы через силу, насуплено воротя нос, сердясь на себя и Леру, то впоследствии любое ее желание, которое он мог для нее исполнить, вызывало у него восторженную радость. Однажды, когда их повели в детский бассейн купаться, Лера случайно (случайно ли?!) уронила в воду свою футболку, и шестилетний Сережа, ни секунды не раздумывая, как был, в костюмчике, прыгнул в бассейн. Его вытащили вместе с футболкой, отругали, пообещали сообщить маме, а он стоял перед воспитательницей, низко опустив мокрую голову, и чувствовал, как непонятный восторг переполняет его. Да, это был рыцарский поступок – честный, благородный, а учитывая его возраст – честный и благородный вдвойне. Правда, не совсем понятно: этот поступок зрел и состоялся благодаря его собственному желанию, или же был продиктован волею Леры, безусловно имевшей на него сильное влияние…
Что удивительно, остальные дети относились к Лере Осломовской совершенно спокойно, никак не выделяя ее. Они ссорились и вновь мирились с нею, отбирали и дарили детсадовские игрушки, ябедничали и защищали ее. И это было нормально, вполне вписывалось во взаимоотношения детей детсадовского возраста. И только Сережа Скворцов решительно выделялся в отношениях с Лерой из этих устоявшихся правил. Иногда это выглядело действительно по-рыцарски, как в случае с бассейном, иногда смешно и наивно, а иногда – как явное плебейство и самоуничижение. И ладно бы Сережа был от природы безволен, склонен беспрекословно исполнять желания других ребятишек – отнюдь! Он бывал ершист, непреклонен и даже – задирист с другими детьми, мог всерьез и надолго обижаться на явную несправедливость по отношению к себе, требовал внимания и уважения. И только Лера Осломовская, в чью хорошенькую головку любящие родители от рождения вбили, что она самая красивая, самая хорошая, что как бы изначально подразумевало полное отсутствие необходимости развиваться и совершенствоваться, однажды и навсегда подчинила Сережу своей воле. Остается только догадываться, как, каким образом, в четырехлетнем возрасте она безошибочно определила в Сереже своего верного раба, своего вассала, дарованного ей как бы от рождения. Что это, извечная женская интуиция на своего будущего поклонника, проявившаяся в Лере так рано, перст судьбы, благосклонной к своим избранникам, или же его величество случай – всегда вроде бы слепой, иногда – подслеповатый, но с безошибочным чутьем на наиболее сильных, умеющих идти напролом?
Иногда не выдерживала Вера Михайловна, добрая, милая толстушка-воспитательница. Поставив перед собою Леру Осломовскую и Сережу, она пробовала переменить промысел судьбы и восстановить справедливость.
- Сережа, маленький мой, смотри, что получается. Она, - Вера Михайловна для большей убедительности тыкала в невозмутимую Леру пальцем, - выбросила мячик через ограду нашего садика на проезжую дорогу, и велела тебе этот мячик принести. Ты перебрался через ограду, рискуя свалиться и сломать себе шею, а затем – попасть под случайную машину, принес ей этот мячик… А она, - Вера Михайловна опять уперла свой короткий, толстенький палец в грудь Леры, - пришла ко мне и сказала, что ты без разрешения выбегал на дорогу… Ты слышишь меня, Сережа?
Он слышал воспитательницу, но решительно не мог понять, почему она так старается сделать Леру плохой. Он хмурился больше обычного, исподлобья глядя на Веру Михайловну.
- Так слышишь ты меня или нет? – настаивала рассерженная воспитательница.
- Слышу, - не размыкая губ, промычал набычившийся Сережа.
- Лера поступила очень плохо, очень! – проникновенно говорила Вера Михайловна, пытаясь достучаться до сознания Сережи. – Она поступила плохо дважды: когда отправила тебя на дорогу за мячиком, и когда пришла ко мне жаловаться на тебя… Понимаешь?
Сережа угрюмо молчал, упорно разглядывая носы своих рыжих сандалий.
- Лерочка, девочка, - переключила свое внимание на Осломовскую Вера Михайловна. – Надеюсь, ты понимаешь, что поступила плохо? Очень плохо…
- Он сам принес мне мячик, - глядя безмятежными глазами на воспитательницу, ответила Лера. – Никто его не просил – больно надо.
- А почему мячик оказался на дороге? – нахмурилась Вера Михайловна.
- Его дети туда бросили, - без тени смущения ответила Лера.
- Какие дети? – Вера Михайловна горько вздохнула, удивленно разглядывая девочку.
- Я не помню, - честными, голубыми глазами Лера смотрела прямо в глаза Веры Михайловны, слегка обалдевшей от такой вопиющей наглости.
- Но все дети говорят, что это сделала ты? – высоко вскинула брови Вера Михайловна.
- Они мне завидуют, - и уже не обращая внимания на назойливую воспитательницу, Лера вприпрыжку побежала в свою группу.
- Сережа, ты понимаешь, что происходит? – Вера Михайловна грустно посмотрела на него. – Ты почему ее защищаешь? Ты понимаешь, что она, она, - воспитательница подыскивала нужное слово и, наконец, нашла именно то, которое надолго определило его дальнейшее взаимоотношение с Лерой: - она тебя не любит…
В первом классе к ним добавился Мишка Толмачев – полная противоположность Сереже. Это был худенький, чернявый мальчик, вечно озлобленный на весь мир, драчливый и изворотливый. С первых же дней в школе Лера попыталась и его приблизить к себе, не смотря на то, что как в настоящие, так и в будущие поклонники ее красоты он решительно не годился. На первой же перемене, когда Лера, сидевшая за первой партой, пошла из класса слишком медленно, этакой павой, привыкшей, что ей уступают дорогу, Мишка, спешивший от задней парты на просторы школьного коридора, бесцеремонно сбил ее с ног… Лера поднялась с пола, отряхнула чулки, похлопала ладонями по форменному фартуку и серьезно сказала оказавшемуся рядом Сереже:
- За это ты должен его побить. Сегодня же! – капризно приказала она.
Затем, на следующей перемене, она подошла к Мишке и спокойно ему сообщила:
- После уроков Сережа Скворцов набьет тебе морду… За меня.
- Я сам ему морду набью! – зло пообещал Мишка, и черная кошка вражды раз и навсегда пробежала между ними.
Дрались они часто, порой – без видимой причины, по внутреннему неприятию друг друга, и Мишка Толмач, как дразнили его до пятого класса, неизменно побеждал. С разбитым носом, с подбитым глазом, Сергей подбирал свой портфель, и направлялся домой, где на испуганные вопросы матери всегда отвечал одно и то же: «Подрались с мальчишками из 36-й». Действительно, извечная вражда мальчишек из центральной части города со своими сверстниками из 36-й школы, живущих в микрорайоне на берегу реки, имела место быть, но драки случались далеко не так часто, не с такой периодичностью, с какой Сережа Скворцов доставлял домой, на обозрение матери, знаки геройского отличия подобных стычек.
После пятого класса, когда они заметно вытянулись, превратившись из задиристых мальчишек в более сдержанных подростков, драки между ними как-то сами собой сошли на нет. В конце концов, Мишка, к тому времени уже носивший кличку Мармелад за необыкновенную любовь к мармеладным конфетам, проникся чем-то вроде уважения к Сергею, который, вечно бывая бит, от очередной драки никогда не отказывался. Да и наступили другие времена, начало девяностых, когда такие ребята, как Мишка, начали сбиваться в дерзкие и агрессивные стаи, где их бойкие кулаки нужны были уже совсем для других целей.
Изменился к пятому классу и характер Леры Осломовской. Она явно остыла к проявлениям покорности Сережи Скворцова, выражающихся посредством кулачных боев. Теперь ее больше устраивало, когда лучший ученик класса, серьезно начитанный умница Сережа делал за нее домашние задания, носил за нею портфель и провожал до дома. Кличка «Холуй» не прилипла к Сергею только потому, что делал он все это для Леры искренне, самозабвенно, никаких особенных почестей и наград от нее не ожидая. Это понимали все, а понимая – простили осоловевшему Скворцу все его странности и непонятки по отношению к вздорной, самовлюбленной красавице Лере Осломовской.
После седьмого класса за дерзкий грабеж Мишка Толмачев попал на три года в детскую колонию. Но еще до этого, на школьном дворе и уже без драки, у них состоялся серьезный разговор, которого Сережа Скворцов никак не мог ожидать со стороны Мармелада. Дело в том, что начиная с первого класса, Мишка никогда и никак не выделял Леру Осломовскую. Если он начинал дергать девочек за косички, наравне со всеми доставалось и Лере. И никакие ее ужимки, гордое пренебрежение и презрительные взгляды на Мишку не действовали. Если она попадалась под раздачу первой, то первой и получала по полной программе. Если Мишка начинал потрошить «девчачьи» портфели – из Лериного тоже вылетало все, до последней тетради. Именно эти непредсказуемые Мишкины акции и становились основным поводом для их драк: Сережа Скворцов, как истинный рыцарь, неизменно вставал на защиту своей обворожительной дамы сердца, не получая от нее никаких наград. Разве что лишнюю усмешку по поводу очередного синяка, да пренебрежительное: «Не умеешь ты драться, Скворец, ну и не брался бы…» Было очень обидно от такой несправедливости, но Сережа обижаться на Леру себе не позволял. А, может быть, и в самом деле ничего обидного в этих словах не слышал…
- Скворец, поди сюда, - насуплено позвал его за угол мастерских Мишка, - есть базар.
Сергей привычно отдал свой портфель ребятам, и пошел вслед за Мишкой, внутренне настраиваясь на драку, хотя и не мог понять – за что на этот раз.
- Базар будет короткий, - сказал Мишка, пристально разглядывая Сергея широко поставленными, круглыми, черными глазами. – Я ставлю такие условия: если ты остаешься при Лерке просто оруженосцем – черт с тобой, таскай за нею портфель, я не против. Но если ты пойдешь дальше, ну, ухаживать за нею по серьезному начнешь – яйца оторву. Понял?
Сергей молчал, удивленно глядя на Мишку.
- Короче, я тебя, Серый, гасить буду по- полной, и я тебя предупредил…
Сережа продолжал молчать, не в силах поверить в то, что Мишка говорит о Лере. В самом деле, что ему понадобилось от Леры, если он никогда и никакого внимания к ней не проявлял? Зачем он все это говорит, если с Лерой не дружит и даже не пытается завоевать ее расположение? Наоборот, за все семь лет совместной учебы в школе, Мишка, кажется, сделал все, чтобы она его возненавидела. Не упустил ни одной возможности, чтобы восстановить ее против себя и вдруг – такие заявления. Он что, ночью с дуба свалился? И дуб, очевидно, был очень высокий… Нет, Сережа совершенно искренне не понимал, чего, а главное – зачем, добивается от него Мишка. И поэтому ответил так, как отвечал всегда:
- Я тебя не боюсь…
- Я знаю, - усмехнулся Мишка. – И я тебя за это уважаю. Ты не трус, Серега, но я тебя предупредил, а там – как знаешь.
На том они и разошлись, а вскоре Мишка с друзьями среди белого дня полезли в обменный пункт за валютой. Насмерть перепугав девчонку муляжом крашеного пистолета из обыкновенной доски, они забрали четыреста долларов и несколько миллионов рублей, на которые тогда можно было купить разве что подержанный мотоцикл «Ковровец». Лица они спрятали под черными лыжными шапочками с прорезями для глаз, но своего соседа по квартире девчонка узнала по кроссовкам из кожзаменителя с желтым пятном на носке – соседи только что закончили ремонт квартиры. Даже по тем, до предела (беспредела?) раздолбанным пьяным президентом временам, грабеж был серьезным преступлением и тянул на серьезные сроки. Мишка, к тому времени уже имевший несколько приводов в милицию за мелкое хулиганство и драки, получил по - полной, его подельники, дружно свалившие все на безбашенного Мармелада, и как бы «попавшие под его негативное влияние», отделались условными сроками.
И вот что еще удивило, да нет – поразило тогда Сережу: Лера Осломовская пыталась попасть на закрытый процесс этого нашумевшего дела о несовершеннолетних грабителях. Но ее на процесс не пустили. Почему хотела – Сережа об этом так никогда и не узнал.
Время шло. Они взрослели. Сережа продолжал таскать портфель за Лерой Осломовской, никаких особенных знаков отличия к себе, как уже было сказано выше, не ожидая. В этом смысле ничто не менялось под луной, и само собой получалось так, что Сережа как бы исполнял наказ Мармелада – к Лере не приближаться. Но однажды Лера, впервые за все время их знакомства, пригласила Сережу к себе домой.
К тому времени ее папа, бывший главный инженер крупного лесопромышленного комплекса, уже стал депутатом Государственной думы, жил и работал в основном в Москве, изредка наезжая «для работы на местах». Жили Осломовские по тем временам в очень престижном доме в самом центре города. Была уже и охрана, правда, пока еще не многочисленная, и довольно равнодушно взиравшая на приходящих гостей.
На скоростном лифте, каких Сереже в их городе еще не приходилось встречать, они в несколько секунд поднялись на девятый этаж, как выяснилось позже, полностью принадлежавший семье Осломовских. Очень неплохо жили народные избранники уже тогда, в середине девяностых, хотя и далековато им еще было до современных размахов.
В прихожей, больше похожей на волейбольное поле, на котором могли бы разместиться по площади две-три Сережиных квартиры, стояли три навороченных, спортивных велосипеда в фабричной упаковке.
- Вы что, на великах гоняете? – спросил опешивший Сережа, с завистью разглядывая предмет своих детских мечтаний.
- Еще чего! – небрежно ответила Лера. – Какой-нибудь идиот-водитель на «КАМАЗе» собьет в два счета…
- А зачем тогда? – не понял Сергей, удивленно глядя на Леру.
- Мы на каникулы поедем в Европу, скорее всего – в Швейцарию. Вот там и будем кататься. У них там повсюду специальные велосипедные дорожки есть. Мы в прошлом году брали велики на прокат, и знаешь, как гоняли по этим дорожкам! Классно, - небрежно рассказывала Лера, заваривая на кухне, тоже очень большой, со множеством кухонных машин и приборов, высоченным черным холодильником, зеленый китайский чай. – Там пацаны знаешь, как на горных великах гоняют – клево! Они даже могут с камня на камень на этих великах перепрыгивать… С такой кручи спускаются, что и на ногах страшно, а они на колесах не боятся…
В тот день Сережа не особенно поверил этим рассказам, потому как отлично знал, что любой, даже самый ничтожный перескок с камня на камень на тех великах, которые он знал, чреват полной потерей двухколесной машины. Отечественные велосипеды даже на ступенях не самой крутой лестницы Дворца пионеров, очень скоро превращались в простую груду металлолома…
Попив на кухне чай с конфетами «Птичье молоко» и фигурным, рассыпчатым печеньем, они перешли в комнату Леры. И здесь Сережа был окончательно сражен большим, сказочно сияющим, музыкальным центром фирмы «Сони». Вместе со специальными пластиковыми стеллажами со множеством ячеек для кассет, занимал центр чуть ли не полкомнаты.
- Вот это да! – не смог скрыть своего восхищения Сережа.
- Садись, Скворец, - небрежно пригласила Лера, подталкивая к нему большое, мягкое кресло на колесиках, - почирикаем.
Сережа давно заметил, что Лера как бы переросла его по возрасту. Да, у него начали пробиваться усики, огрубел голос, развернулись плечи, но он все еще оставался подростком, и не только внешне, но и по складу своего умственного развития. И дело не в том, что заметно округлились и стали притягательными для мужских глаз все положенные выпуклости молодого Лериного тела, и даже не в том, что движения ее, потеряв былую угловатость, стали заметно плавнее, словно бы она скользила по тонкому льду, каждую секунду рискуя провалиться. Нет, дело не в этом, дело было - в ее глазах. Она вдруг стала как-то по-особенному щуриться и пристально, не отводя взгляда, смотреть прямо в глаза собеседника. От этого ее взгляда всегда казалось, что она не только больше знает, но и больше чувствует, и понимает жизнь несколько иначе, чем понимал ее, например, Сережа. В этом ее взгляде уже был опыт много чего знающей будущей женщины, тщательно отбирающей для себя особь противоположного пола, способную не только защитить, но и содержать ее. Не понимая самой сути этого странного Лериного опыта, Сережа, тем не менее, чувствовал, что в данный момент не устраивает Леру по каким-то новым, малопонятным, а, может быть, и вообще недоступным его пониманию критериям. Интуиция, этот удивительный проводник Божеского промысла (от Господа – к человеку) подсказывала ему, что эти критерии в чем-то обидны для него, так как унижают его нарождающееся мужское достоинство…
- Я хочу спросить, - небрежно закинув ногу на ногу и постукивая тонким простым карандашом с позолоченным наконечником по столу, сказала Лера, - тебя и в самом деле устраивает твое положение?
- Какое положение? – ничего не понял удивленный Сережа.
- Ты прикидываешься или и в самом деле не понимаешь? – больше обычного сощурилась на него Лера. – Тогда я скажу прямо: тебя устраивает роль оруженосца при мне?
- Какого такого оруженосца? – нахмурился Сережа, начиная понимать, о чем идет речь.
- Ну, если хочешь – портфеленосца, - капризно поджала пухленькие губки Лера. – А можно и так – положение прислуги при мне… Теперь - понятно?
- Теперь понятно, - повторил вслед за нею Сережа, не зная, что ответить.
- Так как, устраивает? – она насмешливо и пристально смотрела на него.
- Лера, ты чего хочешь от меня? – серьезно спросил Сережа, прекрасно сознавая, что самое верное в этой ситуации было бы превратить все в шутку. Но шутить с Лерой Сережа не умел.
- Я хочу, Скворец, чтобы ты, наконец, определился со своим отношением ко мне. Нам по пятнадцать лет. В прошлом веке в эти годы семьи заводили, а ты ходишь за мной как теленок, и смотришь на меня так же, как в первом классе… Смотри сюда! – она живо вскочила, выбежала в прихожую и через минуту вернулась в красных туфлях на высоченных каблуках, в коротенькой черной юбочке и красной кофте. Белокурые волосы Леры мягкими волнами свободно падали на плечи. – Смотри! Разве я похожа на первоклашку?
Нет, на первоклашку Лера сейчас совсем не походила. Это Сережа, наконец, увидел, а увидев – потерял дар речи, которым и так перед нею не особенно блистал. Во все глаза смотрел он на чудесное превращение Леры из золушки в принцессу, не в силах поверить, что перед ним и в самом деле соседка по школьной парте, девочка, когда-то бесцеремонно отобравшая у него яблоко. Он никогда не понимал и не пытался понять своего отношения к этому человеку, ненавидимому большинством девчонок за высокомерие и ощутимое превосходство во всем, кроме учебы, и обожаемому всеми без исключения мальчишками. Как никогда не задавался вопросом, почему идет драться за школьные мастерские с Мишкой Толмачевым, в очередной раз мимоходом обидевшего Леру. Делал он это и готов был делать всегда словно бы по чьему-то повелению свыше… И только после разговора, а не драки с Мишкой Толмачевым о Лере, он словно бы прозрел и понял, что с его стороны это не просто защита слабой девочки, а нечто большее, гораздо большее, чего он и сам себе не смог бы пока объяснить. И вот только теперь, в эту минуту…
- Ну, и как? – Лера самозабвенно кружилась перед Сережей, то отставляя ножку так, что юбочка поднималась значительно выше колен, то склоняясь к нему, и он невольно видел истоки двух белых полушарий, волнующих его до головокружения, то легким движением головы перебрасывала волосы через плечо так, что они закрывали половину ее лица, от- чего она становилась еще более таинственной и привлекательной. – И ты что, Скворец, в самом деле не видишь, какая я стала? – торжествующе спросила Лера.
- Вижу, - с трудом приходя в себя, хрипло ответил Сережа.
- Наконец-то! – звонко засмеялась Лера. – Глазки у нас прорезались.
продолжение следует