Л. Розин

Настоящее продолжается... Алма-Ата

(Вторник, 6 июля 1994 года, накануне отъезда)

Вот и последний день настоящего не заставил себя ждать. Будильник в пять беспардонно ворвался в мой сон, нахально вытащил меня из него, напомнив, что ещё кучу дел надо успеть провернуть до отъезда. Самое главное, я чуть не забыла, — забрать билеты на самолёт. Наскоро собравшись, я помчалась в билетную кассу. У агентства, несмотря на ранний час, стояла огромная толпа отъезжающих. Но у меня билет был уже зарезервирован, осталось только забрать его. Недели три назад я тоже выстояла тут не одну ночь. Заметив меня, ко мне поспешила приятная пожилая женщина, тётя Фрида из Джамбула, с которой мы познакомились в очереди. Тётя Фрида поведала, что билеты на завтра выдавать будут по вызову, — надо не толпиться у кассы, а просто сидеть и ждать, когда по репродуктору назовут твою фамилию. Мы расположились на бордюре напротив дверей агентства и стали разговаривать. В прошлую нашу встречу, зная, что она не местная, я предложила ей остановиться у меня, но тётя Фрида моим гостеприимством не воспользовалась. Она остановилась у свояченицы, чей внук был женат на Алине — тёте Фридиной единственной внучке. Алина с семьёй живут уже несколько лет в Германии. Тётя Фрида стала рассказывать мне про то, что кроме них, у неё никого на свете не осталось. Она была счастлива, что уже возможно завтра их увидит.

— А вот Нюре каково? — в то же время сокрушалась Фрида. — Она своего внука уже наверняка больше не увидит. Плачет, сердешная... и Германию проклинает. Угораздило же её любимчику, тоже круглому сироте, на немке-то жениться... Жалко мне свояченицу... А Германия тут ни при чём, судьба это, если любовь у внуков наших... — тётя Фрида встрепенулась вдруг, не закончив своего монолога, засуетилась и засеменила к билетной кассе. В репродукторе казённый голос настоятельно просил гражданку Ульянову пройти к „заграничной“ кассе. Этой самой гражданкой Ульяновой оказалась моя собеседница. Через несколько минут сияющая тётя Фрида с билетом в руке вернулась, но тут уже и я услышала свою фамилию и, помахав бабульке, поспешила к кассе.

Разглядывая билет на Ганновер, мне вдруг стало ясно, что я вовсе не нахожусь на пути логического завершения определённого жизненного этапа, а совершаю побег от навалившихся на меня невзгод и неудач, от этого ужасного дискомфорта восприятия действительности. Действительности, с которой разобраться у меня ни сил, ни желания нет. Проще — всё перечеркнуть и... смыться в мир незнакомый, где меня никто не знает, где меня никто не ждёт... Где я никому не нужна... А здесь? Мне тут тоже нечего делать. Вокруг всё развалилось и продолжает разваливаться. Ничего не осталось: работы, денег, семьи... Сделалось немножко грустно, но уже ничего нельзя изменить, да и надо ли… Вдруг я тётю Фриду вспомнила, и мне стало весело: уж ежели люди с фамилией Ульянова покидают страну, то мне просто необходимо уехать, и без зазрения совести, ибо самой судьбой предписано воспользоваться возможностью увидеть Большой Мир. Засиделась я в этом мирке, пора уже на Улицу, в Европу. Так я настраивала себя в автобусе по дороге домой. Домой... Дом уже мне не принадлежит (продан за копейки). Новые хозяева великодушно позволили ещё раз переночевать. А завтра... а завтра... Я даже не успела от жалости к себе (от тоски никому-не-нужности) разреветься, как увидела во дворе ожидающую меня целую толпу бывших сослуживцев, одноклассников, соседей...

И... снова проводы, наставления, обещания, объятия, поцелуи, песни... Наши любимые, русские, школьные, застольные... Кто-то затянул песню о тревожной молодости: „И снег, и ветер...“. Вспомнили, как на школьной олимпиаде мы эту песню пели. Тогда в песне вместо: „И так же, как в жизни каждой, любовь ты встретишь однажды“, мы пели „ты дружбу встретишь однажды...“ На слово „любовь“ в школе было табу. А ведь дружба у нас была настоящая. Почему была? Есть! А любовь... да ну её к чёрту, эту любовь. Любовь проходит, а настоящая Дружба остаётся навсегда. Далеко за полночь провожаю весёлую компанию. У ворот застываю и жадно гляжу вслед уходящей в темноту песне... „меня моё сердце в тревожную даль зовёт...“ — она парит в воздухе, зависает и эхом отдаётся в сердце...

Этим эпизодом завершился последний вечер настоящего.

Алма-Ата — Ганновер...

Среда — самый длинный день: перелёт из прошлого через настоящее — в будущее.

Казалось, что этот день никогда не наступит, не положит конец этим бесконечным проводам. Ну вот и среда, 7 июля 1994 г. Город спит. До рассвета ещё долго. Мы едем по тихим сонным улицам в аэропорт.

Нам кажется, что мы сегодня сами

Судьбы своей поэты и творцы.

Ещё раз горы обвожу глазами,

Дома, фонтаны, тополя, дворцы

И наспех всё запихиваю в память.

Всё решено. Назад пути не будет.

Уже теперь нас не остановить.

Нас ждут там незнакомые нам люди.

А, может, и не ждут. Всё может быть.

Друзья, прощайте. Мы вас не забудем.

Идём ва-банк! Не рисковать — не жить!

Мы ищем и находим приключенья.

И как-нибудь, по-русски, на авось,

Живых нас после кораблекрушенья

Закинет по теченью добрый плёс

На незнакомый, дивный мыс Везенья.

Аэропорт

Сколько здесь народу! Провожающие, отъезжающие, проверяющие... Чемоданы, тюки, целые горы дорожных сумок... Объятия... Поцелуи... Слёзы... Люди какие-то растерянные. Глаза у многих неспокойные, как у пойманных птиц: в них недоумение, тревога и недоверие. Они как бы не совсем понимают, что здесь происходит.

Я ещё раз торопливо прижимаюсь к каждому из моих провожающих, отрываюсь от них и решительно подхожу к стойке регистрации. У меня один чемодан, небольшая спортивная сумка и пакет с письмами.

— Это всё? — недоумённо спрашивает таможенник.

— Всё. Всё. Остальное здесь — прикладываю руку к груди.

— Доставайте! Всё положено показывать. Такие у нас, извините, правила. Пройдёмте, гражданочка за ширму, — говорит, несколько смутившись, молодой человек и показывает, куда проходить надобно.

— Сердце достать? — спрашиваю. — Я основной багаж, милый мой, в сердце увожу, а за пазухой у меня ничего нет. Сиськи разве что. Показывать, что ли? Ты только, слышь, не прикасайся. Смотреть — пожалуйста, коль по службе положено, а трогать не моги, — я страшно щекоток боюсь. Начну смеяться — не остановишь, всю службу тебе испорчу.

— Ну что вы так, мы же серьёзные люди. Проходите. Нет. Стойте! А что это у вас в пакете? Покажите!

— Письма.

— Письма? — не положено перевозить! По почте надо отправить.

— Так письма-то старые, тридцатилетней давности. Смотри, — штемпель вот тут ещё разобрать можно: 20.04.66. Письма про любовь мою первую напоминают. Тебя тогда, поди, твои родители ещё даже не запланировали, тебе сколько годков-то, родимый?

— Двадцать восемь, но это к делу не относится, — после некоторого молчания сказал таможенник, потом добавил: — Старые письма, говорите? Не положено! Марки почтовые могут филателистическую ценность для страны нашей представлять.

— Почтовые марки?! — Вот эти? Советские, с кремлём? Не смеши, дорогой. О чём ты говоришь? Ценность страны? Какой страны? Нету страны! Тю-тю! Ты что, только что родился или с другой планеты прилетел? И кого только нынче в таможенники набирают! Ну, хочешь, я тебе марки-то все поотрываю, а конверты, извини, не могу. Они мне дороги как память, потому что люди, подписавшие их, уже давно поумирали.

— Ну хорошо. Хорошо. Сумку ещё, будьте любезны, пожалуйста, покажите. Что тут у вас за бумаги?

— Это рукописи.

— Рукописи? Не положено! Чьи рукописи?

— Мои. Стихи тут. Хочешь, почитаю? Про любовь. Ты сам стихи-то любишь?

За нами очередь человек двести выстроилась, все уже нервничать начинают. Ведь если такими темпами каждого пропускать, то и до вечера не пройти контроль, а самолёт должен через два часа вылететь. Тут другой таможенник постарше и поопытнее к нам подошёл и громко шепнул коллеге своему: „Ты что, Прохоренко, такую пробку образовал? Оставь ты эту тётку в покое, с неё всё равно нечего взять, ненормальная она, сразу ж видно. Пусть с ней другие, там, мучаются. Было бы на кого энергию тратить. Проходите, пожалуйста, гражданочка, вон туда, в накопитель! Счастливого полёта! Следующий!“ — уже громко добавил пожилой и подмигнул мне.

Уходя, я ещё раз оглянулась на толпу провожающих за барьером, тщетно пытаясь глазами выхватить моих. Но там все люди смотрели на меня и махали мне. Вытирали слёзы и махали, махали... Я не различала в толпе людей — видела перед собой только множество ладоней, совершающих какой-то ритуальный обряд. Мне показалось, что это многорукая Джуна отводит от меня беду. Я растерянно стояла за барьером и глупо улыбалась, как я это всегда делала, когда хотелось плакать. Пожилой таможенник ещё раз обернулся и тоже помахал мне. Тут только до меня дошло, что это мой одноклассник Сергей Александров, которого в форме при полном параде я сразу не узнала. Спасибо, Серёжа! Счастливо оставаться!

Всех отъезжающих, благополучно прошедших контроль, провели в закрытое помещение под названием „накопитель“. Налегке, без багажа, пассажиры рассеянно оглядывались по сторонам. Но назад, в зал, где оставались ещё провожающие, выход был закрыт. Как и назад, в ту жизнь, которая вчера ещё была твоей — обычной и нормальной.

Я нашла себе место в уголке накопителя, присела на край скамейки и отвернулась к стене. У меня в руках был пакет, с коробкой от тёти Вари — с письмами и стихами. Чемодан и сумка были так переполнены, что я не смогла, как ни старалась, втиснуть туда ещё и эту коробочку. Ладно, думаю, может, во время полёта почитаю. Лететь часов десять или более того... Я всё ещё не отошла от успокоительного чая, которым сегодня утром, ни свет ни заря, напоила меня соседка. Этот был настой из многих трав. Я до того успокоилась, что процесс прохождения таможенного контроля мне, можно сказать, даже удовольствие доставил. Неприлично глупо улыбаясь шаль¬ным мыслям, я прикрыла глаза и замечталась. Вдруг чьи-то огромные ладони сзади закрыли мне лицо.

— Ты?! Вы? — я очнулась. Передо мной стояли мои одноклассники Витя Федин и Серёжа Александров. Сергей обнял меня, пожелал всего хорошего и оставил нас одних. Он был на службе. Виктор сел рядом и обнял меня. Мы не виделись уже целую вечность — аж с того момента, когда он увёз меня на свидание в горы, к нашим деревьям. Это было... Расстались мы с ним в понедельник утром, то есть позавчера, а сегодня среда, и через час я улетаю.

— Вот, я принёс тебе подарок, — Витя достал свёрточек из нагрудного кармана и развязал ленточку, — сестра моя, Галя, сберегла. — Это был карандашный портрет девочки с грустными глазами, по имени Тина, нарисованный Витей 35 лет назад, когда мы учились в третьем классе.

— Какая прелесть! Неужели это я? Витя, ну почему ты не стал художником? У тебя такой талант!

— Все мы, Тиночка, немножко художники, немножко поэты. Я никогда всерьёз не занимался рисованием, но душу этим занятием лечу постоянно. Как и ты — стихами... или не так?

— Всё верно. А это что?

Я держу в руках две половинки одной открытки. Красивая пурпурная роза в капельках росы, разрезанная на два треугольника.

— Тинка-Картинка — моя половинка! — весело шепчет мне на ухо как заклинание Витя.

Я вспоминаю наш первый школьный бал, где были собраны на праздник дети с 3-го по 5-й классы. На этом балу была такая игра. Все дети получили по пол-открытки, а вторую половину каждый должен был себе разыскать, и… с обладателем второй половины танцевать. Мне досталась половинка розы. Я не знала, что с ней делать. Ко мне подошла Дива и попросила подержать её треугольничек с ромашками. Дива была одета, словно принцесса, в красивом бальном платье и босоножках. Она сказала мне, что у неё нет кармана на платье, некуда открытку сунуть. А так как я всё равно не танцую, то не смогла бы я подержать её открытку с ромашками, никому не показывая, пока она своего принца не отыщет. Я согласилась. Ко мне подошёл Витя с другой половиной розы и впервые радостно произнёс: „Тинка-Картинка — моя половинка!“ Он только собрался вытащить меня в круг танцевать, как появилась Дива и потребовала свои пол-открытки. Я протянула ей ромашки, но она выхватила у меня из рук розу и со словами: „Эта Тина вечно всё перепутает, ничего ей доверить нельзя, подруга ещё называется!“ — потащила опешившего Витю танцевать. А я стояла, красная как рак, с ромашками в руке и по-идиотски улыбалась, чтобы не разреветься. Праздник для меня был закончен. Правда, ко мне тут же подошёл самый высокий мальчик из нашего класса, Коля по прозвищу Каланча, и стал умолять отдать ему ромашки.

— Тебе же они всё равно не нужны, а мне позарез, потому что я знаю, у кого вторая половина.

— У кого? Может быть, я сама с ним потанцую? — поинтересовалась я. Колька нагнулся ко мне и сказал, что обладательницей второй половины ромашки является наша вожатая — шестиклассница Варя Подпалидрова, на которой он, Колька, собирается жениться, как только закончит школу, но это пока секрет. Я поклялась честным пионерским словом, что никому не расскажу, и с радостью рассталась с Дивиным треугольником с ромашками, который сильно жёг мне ладошку.

Всё это вспомнилось так ясно, будто произошло только что. С того дня Витя перестал носить со школы Дивин портфель, а мне, если мы оставались одни, напоминал, что я — Тинка-Картинка — его половинка. Прошло уже столько лет, а мы сейчас, сидя в накопителе, за короткое время, отпущенное нам перед расставанием, вспоминаем какого-то там Каланчу, который мне потом только один раз в жизни встретился. (Колька недолго проучился с нами, родители перевели его в другую школу, потому что злые дети дразнили Кольку Калурина из-за его фамилии нехорошими словами. Фамилия как фамиля, ничего нам не говорила, пока в нашем классе не появился умный мальчик — очкарик Женя и объяснил, что фамилию эту надо писать Кал-Урин. Наверное потому Колька после женитьбы и принял фамилию жены.)

Однажды, уже во времена Перестройки, стоя в очереди в магазине, где по талонам продавали продукты и водку, я встретила Кольку и узнала только потому, что рядом с ним была его жена, Варя Подпалидрова, всё такая же, как и в детстве, толстая и красивая, похожая на матрёшку. Коля не был уже таким высоким и нескладным, а был весьма обыкновенным мужиком, средней упитанности и роста, среди толпы ничем не выделяясь. При такой внешности можно с успехом работать шпионом — думала я, разглядывая его в магазине и пытаясь методом дедукции определить род его занятий. Вдруг с улицы одна за другой с возгласами: „Маманя! Папаня!“ — в магазин вкатились ещё четыре или пять таких же, как их маманя, матрёшек, и все втиснулись в очередь впереди меня между маманей и папаней, чем вызвали в толпе страшное негодование.

— Тина, — прервал Витя мои воспоминания о матрёшках, — а знаешь, этого Николая Подпалидрова совсем недавно убили... Он шофёром работал, какого-то бизнесмена возил... Их обоих средь белого дня в подворотне дома, где жил его хозяин… из автомата... А когда-то, во время моей службы в армии, ефрейтор Подпалидрова спас мне жизнь, но мне никогда даже в голову не пришло, что это тот самый Колька Каланча, что учился с нами в младших классах. И ещё... Я не мог вчера к тебе прийти, потому что... был на похоронах другого нашего одноклассника, Святослава Фильберта“.

— Славик умер?! Он же хотел со мной письма в Германию передать. Он был на последней встрече одноклассников у меня дома три недели назад... Тебя, жаль, с нами не было. Славка производил впечатление преуспевающего и вполне довольного жизнью человека. Дочь у него в Сорбонне учится. Сын бизнесмен... Что с ним случилось?

— Инфаркт.

Оставшееся время мы не разговаривали, сидели обнявшись...

Всё. Пора.

Прощай, Витёк!

Не забывай, Тинка-Картинка — моя половинка.

Стюардесса повела нас к самолёту.

Нас много здесь. И каждый невменяем.

Здесь слёзы, и растерянность, и боль.

Мы навсегда сегодня уезжаем.

Сейчас пройдём таможенный контроль.

Полёт

Ну, наконец, все угомонились, пристегнулись к креслам и доверились „Аэрофлоту“. Я уставилась в окно, наблюдаю взлёт. Самолёт разбежался по взлётной полосе и плавно оторвался от земли, тень свою оставив на дорожке. Со скрипом раскрылись створки на животе лайнера, и шасси убрались вовнутрь. Самолёт стал набирать высоту. Я заметила, как тень, отброшенная самолётом, там, внизу, ринулась за нами вдогонку, прыгая через дома и деревья. Ей удалось даже обойти нас, как только самолёт взял курс на запад. И во всё время нашего полёта тень лайнера маячила несколько впереди, стрелкой своей как бы указывая путь. И это была не просто тень, а душа самолёта, состоящая из воедино собранных теней (или душ?) трёхсот сорока пассажиров и дюжины членов команды самолёта.

Рассвет в этот день долго-долго сопровождал нас: мы летели на запад.

В голове гудит: не весть откуда одна за другой возникают какие-то очень странные, назойливые, холодные, бесстрастные, бестактные, беспощадные, бессовестные, бесчувственные и чёрт знает какие ещё бес-бес-бес...ные мысли. Они извиваются, закручиваются и превращаются в вопросы. Кто ты? Для чего ты живёшь? Что ты тут делаешь? Куда идёшь? От кого бежишь? Что ищешь? Чего ты хочешь? Попыталась от них отмахнуться, но это оказалось невозможным. Должно быть, это очень даже нормальное состояние после всего, пережитого мною за последние три дня, плюс передозировка алкоголя. Всё это происходит во время полёта в Никуда... Мне к тому же кажется, что душа моя где-то потерялась. Неужели это у меня „крыша съезжает“? Ах, вот оно что! Я констатирую факт, что у меня действительно „едет крыша“. „Где нет души, там не болит душа...“

Ко мне наклоняется сосед справа: „Вам плохо? Принести воды?“

— Мне хорошо. Я просто схожу с ума.

— Поздравляю вас, сходите на здоровье. Я уже сошёл, и теперь мне всё по барабану. Понимаете? Всё трын-трава! Я, пока со всеми попрощался, думал, в психушку попаду, а теперь всё позади, и слава Богу. Ничего не страшно. Будь что будет! Была не была! — Слова соседа только подтвердили, что процесс у меня пошёл и успешно развивается естественным путём. Всё идёт как положено. Я совершенно спокойна. Мне всё „по барабану“. Все мы там будем. Там нас всех вылечат.

Будь что будет! Была не была! Но чтобы не дать соседу возможности продолжить начатый разговор, закрываю глаза и пытаюсь отключиться, однако мысли не дают заснуть. Тогда я отворачиваюсь и любуюсь видом из окна. Тень с нашими душами скользит по облакам всё ещё несколько впереди нас. Наш самолёт, объятый зарёю, двигается вместе с восходом на запад. Мы уже находимся часа три в полёте, а за окном всё ещё раннее утро. Словно мы замерли на месте, подвешенные в воздухе.

Я и впрямь ощущаю себя подвешенной в воздухе. Я уже полностью оторвалась от моего земного „я“ и куда-то лечу. Но куда? Зачем? Кто я? Кому я нужна? Для чего я живу? Последние несколько дней я провела в воспоминаниях и только на очень короткое время возвращалась в реальный мир. Мир, в котором осталось всё то, что было когда-то для меня ценным и важным, но что я потеряла навсегда. И вот теперь сижу я тут в самолёте без настоящего, без цели и денег, лечу в незнакомое будущее, которому я, должно быть, также „по барабану“. Вспоминаю прошлое моё, сотканное, казалось бы, из одних потерь. Но в них иногда неожиданные маленькие радости вкраплялись и украшали мне жизнь. Я везу с собой целый чемодан и ещё вот эту коробочку вещественных доказательств моих потерь. Мои потери — это мой капитал.

Когда-то, где-то, как-то... я жила.

Была семья, была работа, вечно

У дел каких-то я в плену была,

Казалось, это бремя бесконечно.

.............................................................

Что будет, будь! Где наша не была!

Не пропаду, я в это твёрдо верю.

С собою я Богатство увезла —

Мои невосполнимые потери.

продолжение следует