Антонина Шнайдер-Стремякова

Светлой памяти погибших родственников

 

(мемуарный роман, том первый)

( изд. 2005, 2008, 2011.)

 

ВЯЧЕСЛАВКА

 

Село Вячеславка, разбросанное на три-четыре километра, не могло похвастать прямыми и широкими улицами Родинского совхоза. Рядом с деревянным зданием школы в центре располагалось правление колхоза, недалеко – скелет завалившегося здания. Оказалось, клуба. Ни разу не ремонтировавшийся, он рухнул ночью, хорошо – после просмотренного кинофильма. Обошлось без жертв, но на руины сходились, как на достопримечательность, – клацали языками, качали головами, судачили…

Недалеко от бывшего клуба стоял пустой саманный домик. В него снесли всё, что извлекли из-под развалин: столы, скамейки, книги, но молодёжь предпочитала в нём не собираться. Летом гужевались на улице, зимой – у того, у кого поприличнее дом. И всё же, когда привозили фильм, его прокручивали в „сарае“ – так жители окрестили саманный домик.

– Ждём, ждём! – встретил меня директор школы, мужчина лет тридцати пяти на протезе.

– Ива-ан Федосе-евич! Вы-ы? Здесь? Почему?.. – обрадовалась я своему учителю по Степнокучукской семилетней школе.

– Я завуч школы.

– Здорово! А в Кучуке потеряли Вас, вспоминают часто, – обняла я его.

– Да, выросла, такая... интеллигентная, красивая стала!

– А вы нисколько не изменились!

– Так уж и не изменился?

– Возмужали чуть-чуть... Но голова всё такая же – чёрная, в барашках!

Учителя засмеялись.

– Теперь мне можно быть свободным? – обратился он к директору.

– Да, можете быть свободным.

– Ну, рад за тебя. Надеюсь, сработаемся.

– И я рада. Конечно, сработаемся.

Моя предшественница, молодая симпатичная женщина, уволенная за „моральное разложение,“ производила впечатление приятного человека – кричащая формулировка приказа вызывала недоумение.

– Передайте новой учительнице журналы, планы, тетради, – обратился к ней директор.

– Сейчас. Если планы не понравятся, можете внести коррективы, – добавила она, вручая мне папку.

– Ну, а жить мне где?

Директор равнодушно пожал плечами.

– Может, посмотрите квартиру, где жила я? – предложила „морально разложившаяся.“

– А если не понравится?

– Тогда не знаю...

Две учительницы, задержавшиеся после занятий, начали перебирать одиноких стариков, но подходящего жилья не находили – оставалось идти к хозяева´м моей предшественницы. Мы уже стояли в дверях, когда учительница начальных классов вспомнила:

– Знаете... недалеко от меня живут старики. Дети у них выросли, разъехались. Домик небольшой, но опрятный. Через огороды – недалеко от школы. Тётей Женей её зовут, а старика – не знаю. Сходите. Может, согласятся на квартирантку?

– Как их фамилия?

– Мартыновы.

ДорОгой мы познакомилась поближе. Хотелось спросить, как она удосужилась уволиться с таким ярлыком, но, боясь её обидеть, я молчала.

Квартира, в которой жила „морально разложившаяся“, оказалась мрачной, грязной, неуютной, и она согласилась проводить меня к Мартыновым.

– Вы сколько проработали в селе? – поинтересовалась я.

– Два года.

– И у хозяйки всегда было так... неуютно? – нашла я слово помягче.

– Было ещё хуже.

– Зачем же терпели?

– Днями на работе, домой приходила практически только поспать.

– А воскресенья? Праздники?

– Иногда уезжала к родителям.

– А когда не уезжали?

– Терпела... – и замолчала. Заговорила она не сразу и с болью в голосе.

– Не верьте тому, что обо мне будут говорить. Всё это неправда!

– Что – „неправда“?

– Что я гулящая.

– А... откуда такая... слава?

– Я… человека одного любила. Он ко мне приезжал, а сосед проходу не давал, приставал… Напился однажды и заявился, когда у меня был гость. Затеял драку. Посуду у хозяйки побил, окно разбил. Она в милицию заявила – началось разбирательство. В протоколе записали: „Несовместимо с моральным обликом советского учителя“...

– Да-а... Что ж вы не объяснили?

– Объясняла... Резонно парируют: „Из-за вас дебош устроили, как ученикам в глаза смотреть будете?“ Возразить, и правда, нечего…

– Добивайтесь, чтоб на работе восстановили. Не в этой деревне – так в другой!

– Просила. Директор на этой формулировке настоял. И с позором уволил. По статье. С записью в трудовую книжку. Кто меня теперь на работу возьмёт?

Вина моей спутницы, как я поняла, заключалась в слишком мягком и совестливом характере.

– Может, всё образуется? Ведь учителей не хватает. Искренне желаю вам добра!

– Мы пришли, – сообщила она.

Во дворе невзрачного с виду домика стояла полноватая женщина в фуфайке и тёмной шали.

– Здравствуйте, можно к вам? – начала я с ходу.

– К нам? Не ошиблись? – голос мягкий, приятный.

– Нет, не ошиблись, – подтвердила учительница.

– Коль не ошиблись, проходите. У нас, вроде, и учеников-то нет...

– Вам квартирантов не нужно? – спросила провожатая.

– Квартирантов? Не думали. А кого?

– Вот её. Прислали.

– Молодая... Нас ведь трое!

– Трое? Нам сказали, что двое – вы и старик.

– Да нет, ещё отец мой с нами живёт, восемьдесят старику! Мужа сейчас нет, в Волчиху уехал лес заготавливать – строиться хотим. До нового года его не будет – вот и управляюсь сама.

– Ну, так как? Согласны на квартирантку?

– Может, не понравится? Заходите, – пригласила хозяйка, – посмотрите.

– Спасибо.

Саманный домик оказался полной противоположностью тому, что мы смотрели. Первая, с земляным полом комната служила и кухней, и прихожей. В углу – икона с рушником, у окна с занавеской – кухонный столик, вокруг – четыре табуретки. Напротив русской печи – широкая, аккуратно заправленная лежанка, у припечка – узкая длинная лавка, куда составлялись чугунки-кастрюли.

Вторая комната с деревянным полом служила одновременно и горницей, и спальней. С тёмно-коричневых гардин спускались красивые тюлевые занавески, меж двух окон – круглый стол с четырьмя венскими стульями, у сплошной стены – широкая кровать с оригинальными никелированными спинками. Постель аккуратно заправлена розовым покрывалом. У противоположной стены с окном – односпальная кровать, и тоже аккуратно заправлена; в углу за дверью сундук. Русская печь разделяла комнаты и частично служила стеной, но лежанка печи с тюлевой занавеской не портила современного вида комнаты.

– Мне нравится. Чисто, будто гостей ждали, – улыбнулась я и тихо прикрыла двустворчатую, наглухо закрывавшуюся дверь.

– Гостей не ждали, но чисто у нас всегда, – её правильная, грамотная речь тоже вызывала уважение.

– Действительно, хорошо, – согласилась моя незадачливая спутница, – ну, так как?

– Неужто никто квартирантов не принимает?

– Мне понравилось у вас.

– Да ведь ломать домик будем – другой строить!

– Скоро вечер, а мы с квартирой определиться не можем – ей ночевать где-то надо! – вступилась моя провожатая.

– Не знаю, – раздумывала хозяйка, – давайте так решим: пусть пока поживёт. Понравится – останется. Сколько сейчас в месяц платят, если вместе питаться?

– Я двадцать платила. По-моему, везде так, – сказала учительница.

Мы вышли. Поблагодарив помощницу, оставившую впечатление порядочного человека, я пожелала ей счастья-удачи и отправилась за чемоданом в школу.

– Давай знакомиться, – встретила меня тётя Женя, – а то за разговором забыли! Я тут баньку протопила – помоешься?

– С удовольствием!

Аккуратная и чистая банька освещалась фонарём. Из ведра горбато выпирал снег. Чуть поддала пару и веником отшлёпалась на полке. Подступала тошнота, и я слезла освежиться. Натёрла тело снегом, но внутренний дискомфорт не исчезал. Ополоснулась и вышла в предбанник. «Что это со мной? – успела я подумать, чувствуя, как всё вокруг заспиралилось. Очнулась я на каких-то половичках. В углу стояли высокие валенки. «Надо ноги обуть», – вяло пронеслось в мозгу. Поднялась, пьяно засунула ноги в валенки и безвольно опустилась на жёсткие голенища. Пришла я в себя от холода. Сдёрнула с гвоздя рубашку, натянула её и вновь отключилась. Очнулась, накинула полотенце на голову и, мобилизуя силы, толкнула дверь. Холодный воздух отодвинул подступавшую тошноту, и я неуверенно шагнула к ярко освещённым окнам. Тёмная фигура тёти Жени бросилась ко мне. Последнее, о чём подумалось: „Не упасть бы“ – и тут же плюхнулась в снег. Не знаю, как оказалась в постели. Хозяйка заботливо подтыкала одеяло. Говорить не было сил. Приподнялась, и – на белоснежный пододеяльник вырвался противный фонтан.

– Ничего-ничего, вырвет – легче будет.

И, действительно, то, что распирало и вырвалось наружу, принесло облегчение.

– Ещё?

Я кивнула. Она метнулась в кухню, и – вовремя. Со свешенной головой меня ещё долго и мучительно полоскало.

Хозяйка снимала пододеяльник, натягивала свежий, а меня всё выворачивало и выворачивало. Когда мучения закончились, она подошла со стаканом свежего молока.

– Выпей – легче будет. Молоко нейтрализует.

Сочувствие в её глазах заставило приподняться и залпом выпить содержимое стакана. Голова шлёпнулась о подушку – я закрыла глаза.

– А теперь спи, всё будет хорошо, – она укрывала меня, как это делают матери. – Это я виновата, рано трубу закрыла – угарно было. Господи, а я-то жду-жду. Почему, думаю, она так долго не выходит? Нет бы зайти – посмотреть.

– Простите, пододеяльник испортила...

– Пододеяльник выстирается. Жива, слава Богу, осталась! Спи.

Она выключила свет и вышла. Тихие голоса за дверью баюкали. Проснулась, вспомнила банное происшествие, взглянула на часы – семь утра. Хозяйка возилась у печи и всё так же тихо переговаривалась с отцом. Я накинула халат и открыла дверь.

– Доброе утро.

– Доброе. Жива? Ну и напугала ты меня! Как полотно была – ни кровинки. На работу пойти сможешь?

– Пойду, конечно. Всё хорошо.

– Умывайся, вот рукомойник, мыло. Садись, блинчики у меня.

В первый день было мало уроков. Они прошли гладко, если не считать седьмой класс, что надумал устроить мне проверку. Два великовозрастных ученика решили заполнить проход между тремя рядами парт у задней стены. Одинокая парта с двумя аборигенами у стены смотрелась необитаемым островом.

– Здравствуйте!

– Здрасьте!

Лица всех серьёзны, а у этих – смешинки в глазах.

– Я ваша новая учительница. Зовут меня... и – к шутникам: „Куда, куда вы удалились?“

Класс взорвался, а эти двое как-то сразу смутились – приподняли, как фокусники, парту и, не выходя из-за неё, приставили её к ряду. На этом эксцесс и закончился.

Нравственно-этические беседы были детям не в радость, и я решила провести отрядный сбор, посвящённый приготовлению вкусной и здоровой пищи – в те годы не было уроков домоводства в школьных программах. Иван Федосеевич инициативу одобрил, лишь предупредил:

– Только с огнём осторожно.

Кашеварить на железной плите было чем – в комнату уборщиц сторож внёс уголь и дрова. Составили меню: украинский борщ, гуляш и компот. Договорились, кто какие принесёт продукты, кто чугунок, кто кастрюлю, кто сковороду – ложку, тарелку и стакан приносил, как минимум, каждый.

Парадная форма: тёмный низ, белый верх, красный галстук – подчёркивала значительность и придавала некую торжественность воскресному дню. Отряд выстроился, звеньевые отрапортовали председателю, он – мне:

– А.А., отряд для сбора на тему: „Учимся вкусно готовить“ построен. Рапорт сдан!

– Рапорт принят! Вольно! Ребята, будет лучше, если мальчики займутся печью, водой и мусором, а девочки начнут готовить, сервировать столы и мыть посуду. Мне останется лишь следить и подсказывать, что и в какой последовательности делать. Призываю делать всё дружно. Задача ясна?

– Да-а-а!

– Тогда за дело. Разой-дись!

Девочки знали, как готовится борщ, но когда приступили к вареву, оказалось, дома делали всё не так – не по рецепту тёти Жени.

Вошёл Иван Федосеевич – посмотреть. Понаблюдал и ушёл в учительскую, к обеду дети пригласили и его. Борщи – атрибуты всех семейных обедов. Думали, дети накинутся на гуляш, но – нет: в качестве добавки просили именно борща. На лицах блаженство – наелись, в кастрюлях пусто – всё подчистили.

– Всё было очень вкусно, – поднялся Иван Федосеевич, – но борщ хочется отметить особо. Такого вкусного я ещё не ел.

Володя Сивцов, председатель отряда, улыбнулся:

– Дома готовят то же самое, но почему-то не так вкусно!

– Вот что значит технология приготовления пищи!

– Маме подскажем, что и как надо делать, чтобы вкусно получалось!

– Теперь не она нас – мы её учить будем! – смеялись девочки.

Разговоров о сборе было много и в школе, и в деревне, не реагировал один только человек – директор школы. Идеей, однако, загорелись и в других классах, так что добрый зачин получил продолжение. Надвигалось Седьмое ноября, и я приступила к подготовке небольшого концерта. Дети рвались в школу, родители были счастливы, но вскоре последовало возмущённое замечание директора:

– После занятий приходит в школу много детей – грязь разносят!

Если бы не поддержка Ивана Федосеевича и его жены Марии Трофимовны, белокурой худощавой учительницы немецкого языка, кто знает, удалось бы сломить затхлую атмосферу в коллективе. На концерте директор раза два улыбнулся, раза два хлопнул пальцами – более ничем отношения к детским выступлениям не выразил. Недоумение вызывали и замечания по урокам учителей. Они носили, как правило, идеологический характер:

– Больше связи с жизнью. Используйте решения партии и правительства.

Втиснуть в рамки урока „связь с жизнью“ и „решения партии и правительства“ удавалось не всегда, так что идейное брюзжание директора выслушивалось учителями молча - он не терпел, когда с ним спорили. От тех, кто с ним не соглашался, он избавлялся. Наглядным уроком служила формулировка увольнения „морально разложившейся“. Завуч выполнял своеобразную роль «комиссара» – сглаживал острые углы между директором и учителями. Когда намечался конфликт, он как бы между делом, уставясь в пол, бесцветно успокаивал:

– Я схожу на урок – посмотрю.

Учитель был доволен, что на урок пойдёт завуч, завуч – что поможет учителю, директор – что нейтрализуется конфликт. Служить палочкой-выручалочкой Ивану Федосеевичу приходилось не только между директором и учителем – между директором и родителями тоже. Атмосфера учительской дышала таинственностью – я ничего не понимала. Однажды учительница географии, Нина Сергеевна, сообщила, что назначен новый заведующий районным отделом образования.

– И?.. – удивилась я.

– Старый не надоедал проверками...

– А кто новый?

– Директор школы Родинского Совхоза.

– Кравченко Ольга Васильевна?

– Да-а, – удивились она, – а вы её знаете?

– Мы вместе работали. Она честная и справедливая.

– У вас теперь свой человек в райОНО. Завидую...

– Ко мне она относилась, как ко всем, – строго.

Прошло какое-то время, и директор пригласил меня в кабинет.

– Попросите заведующую, чтобы проверками не надоедали.

– А как это сделать?.. – откровенно удивилась я: бесцеремонность указания шокировала.

– Можно дипломатично.

– Я не дипломат. А чего вы боитесь? Пусть проверяют!

– Заметят недостатки – начнут на каждом совещании склонять, и пойдёт по ветру...

– Я подчинённой была – помочь не могу.

– Вам нравится в нашей школе? – неожиданно изменил он тему.

– Сказать честно?

– Скажите честно.

– Нет. Коллектив небольшой, но какой-то дух подозрительности в нём витает, нет откровенности...

– Да, за всеми догляд нужен.

– Какой „догляд“?.. Зачем?..

– Чтобы лишнего не сказали...

– Как это – „лишнего“?

– На уроках нельзя забывать о задачах партии и правительства. Часто по этому поводу спорят, возражают, не соглашаются. Но... не прослеживаются задачи – склоняют в первую очередь директора.

– Вы свихнулись с этими „задачами“. И людей напугали. Никогда никому доброго слова не скажете, вечно недовольны и... вообще какой-то... Бука! – вырвалось у меня.

– Эт-то что такое?

– Простите, не хотела... Но… руководителю надо быть другим.

– И каким же?

– Живым... а вы – отсутствующий.

– Это учителя такие.

– Неправда! Вам все плохие, вы ни в ком ничего хорошего не видите, никому доброго слова не скажете. Иван Федосеевич – золото, а не завуч, так вы и с ним не ладите. Конечно, не мне вас учить, но... повернитесь к людям душой, будьте доброжелательнее.

– Подумаю...

Я вышла из кабинета, наивно полагая, что он понял главное: корень зла в нём. Но случилось обратное: он стал ко мне лишь более придирчивым. И я поняла: надо учиться не реагировать. Бывали дни, когда он не выходил из кабинета. Учителя тогда усиленно начинали шушукаться, но причина этих шушуканий меня не интересовала.

Однажды после уроков на выходе из школьного двора мне встретился сельский Квазимодо – сын сосланного дворянина.

– Можно с вами поговорить?

– Поговорить? О чём?

– Желательно с глазу на глаз...

– И где нам найти такое место?

– Можно у нас.

– У вас?

– А что? Безопасно. Никогда не бывает чужих.

– Странно... Неужели разговор так опасен?

– Приходите после занятий к восемнадцати нуль-нуль. До свидания, – и удалился.

– До свида-а-ния, – протянула я вслед.

Размышляя над предложением, решила спросить тётю Женю.

– А что это за семья – Пановы?

– Пановы? А почему интересуешься?

– Горбуна сегодня встретила.

– Это очень несчастная и образованная семья, дворяне в прошлом.

– Расскажите...

– В деревне они, по-моему, с тридцатых. Москвичи. Отец – ему не меньше семидесяти – учил когда-то наших детей. Приехал с женой и двумя сыновьями. Жена тоже была учительницей. Старший сын, красивый, высокий, стройный юноша, исчез однажды. Куда – никто до сих пор не знает. Он нравился девушкам, мне – тоже... Многие домогались его, но, сама знаешь, какие на селе девушки. Крестьянки безграмотные! Не было ему пары. Из НКВД приезжали – искали... Так и не объявился. После его исчезновения слегла вскоре мать, а через год её хоронила деревня. С того времени так и живут вдвоём – с горбуном. К ним – никто, они – ни к кому. Как живут, никто не знает.

– А кто им продукты покупает?

– Да какие у нас продукты – в деревне? Соль да сахар?

– А крупы?

– Горбун иногда в магазин ходит.

– Тётя Женя, горбун меня в гости пригласил.

– Да ты что?

– Не знаю, что делать. Идти – не идти?

– Я в этом не советчик. Может, понравилась?..

– Да ну! Он же старый! Да и горбун!..

– Нет, он не старый. Ему, наверное, года три-четыре было, когда их привезли. Сейчас – не больше тридцати-тридцати двух. Но... не любят его на селе.

– Почему?

– Не знаю... Говорят, всё ему не так.

– Может, правду кому сказал? Правду у нас не любят... А почему он горбун?

– Тоже не знаю.

– Интересно на старика взглянуть – живого дворянина.

– Интересно – сходи.

– Не хотелось бы, чтоб увидел кто.

– Сходи, когда стемнеет, – не увидят. Может, в школу хочет вернуться? Учитель он хороший, но после войны его уволили.

– Уволили ?.. Потому что дворянин?

– Может быть.

Жили Пановы в большом деревянном доме недалеко от школы. Окна были ярко освещены, когда я на высоком крыльце постучалась в дверь. Открыл горбун.

У порога встретил меня высокий стройный старик с пышной стрижкой пепельных волос.

– Добро пожаловать. Миша, поставь чаю.

– Нет-нет, я только что из-за стола.

– Ну, хорошо, пройдёмте в комнату.

В больших, хорошо меблированных комнатах чисто. Стеной, сплошь в книгах, я долго и искренне восхищалась. Манеры, речь, голос хозяина были безупречны.

– Спасибо, что приняли приглашение. К нам никто не ходит – живём уединённо. Присаживайтесь.

– А зачем вы меня пригласили? – бесцеремонно начала я.

– Потому и пригласили, что человек свежий... Интеллигенции здесь мало – хотим познакомиться!

– Есть и другие учителя – не только я.

– У местных бытовые проблемы. Мужья, как правило, пьют...

– А директор школы? Чем не интеллигенция!?

– Вы знаете, что он за человек?

– Не-ет.

– Вот и мы не знаем. Его человеческие качества никто не знает и, скорее всего, не узнает.

– Почему?

– Дела школы его не интересуют. Дурные наклонности у него…

– А вы откуда знаете? – выдала я себя.

– Вы уже заметили? Наблюдательная...

– Ему, наверное, помогать надо, – попробовала я защитить директора.

– Я пытался. Бесполезно. Надо в райОНО сообщить, что в школе творится неладное. Детей жалко – пропадут. Я старый человек, внуков нет, мне бы не вмешиваться, спокойно жизнь доживать, ан нет – не могу: он высокое звание учителя позорит.

– Почему позорит? – не понимала я.

– Вы полгода работаете и – ничего не знаете?

– Ничего, но...

– Что «но»?

– Бука он.

– А почему – Бука?

– Не знаю... от рождения, наверное.

– Пьёт он, запои у него.

– Запои?..

– А вы не замечали?..

И всколыхнулось... Однажды на перемене в отсутствие Ивана Федосеевича рванулась я в кабинет, но огромная фигура старика-сторожа остановила меня.

– К директору нельзя, – загородил он дорогу.

– Как это – «нельзя»? Мне срочно!

– Нельзя, не велено.

– Отойдите!

– Не могу.

– Да что же это такое!

Из учительской выглянула Нина Сергеевна:

– Что случилось?

Сторож отвёл её в сторону, что-то шепнул, и она попросила:

– Не настаивайте. К нему, действительно, нельзя. Скоро завуч приедет.

– Чёрт знает что! Слышит, а не выходит! – и, возмущённая, отправилась в класс, не решив вопроса.

Память прорисовала сцену, но, будучи неуверенной, ответила:

– Нет, не замечала.

– Не может быть! Это все знают. Родители просят написать жалобу.

– Напишите.

– Я из бывших – мне веры нет.

– Пусть родители напишут.

– Они не могут, да и... боятся.

– Ну, не знаю тогда...

– Напишите вы. Вы молодая. Вам сколько лет?

– Двадцать.

– Вам поверят и простят.

– Что вы! Доносительство? Нет-нет, ни в коем случае!

– Извините, не подумал. Но... это не то доносительство, за которое следует презирать, это... «выявление отрицательных явлений жизни».

– Все равно. Если бы я была уверена, что это правда, и если бы меня это задевало, как задевает вас, я бы написала, ни с кем не согласовывая.

– Да... это достойно уважения. Извините меня, старика, – не подумал.

Горбун сидел молча и временами, как черепаха, вытягивал на диване из своего панцыря шею. Старик переключился на моих родителей, на несправедливость по отношению к немцам, а меня интересовала история их семьи.

– Было небольшое имение под Москвой; всё, однако, отняли – спасибо, в живых оставили. Родных растерял. Может, и в живых никого уже нет!?

– Отняли? Абсолютно всё отняли?

– Ну, а как же! Остались кой-какие драгоценности, но они ничего здесь не стоят. Давайте чайку попьём!

– Спасибо.

– Это вам спасибо! Извините, что хотел в эту историю втянуть. Имел счастье убедиться в порядочности нашей молодёжи.

– Спасибо за добрые слова. И за разговор тоже. Извините, уже поздно.

– Миша вас проводит.

– Нет-нет, здесь недалеко. Я не боюсь.

После зимних каникул в школу нагрянула комиссия из райОНО в составе пяти человек. С Ольгой Васильевной мы встретились, как старые знакомые.

– Осадок не прошёл? – эзоповски спросила она.

– Нет.

– Село нравится?

– Нет.

– Почему?

– Выйти некуда – клуба даже нет!

– Это плохо.

– Конечно!

Прозвенел звонок, и инспектора´ разбрелись по классам. К директору отправилась Ольга Васильевна, ко мне – какой-то мужчина. После занятий начался анализ уроков – учителя вытирали глаза, а директор ходил мрачнее мрачного.

Мой инспектор окрылил меня:

– Не скрою, рад. Давно не испытывал такого удовольствия. Просто фейерверк какой-то! У меня нет замечаний – учился.

На фоне мрачных настроений я чувствовала себя, как прошедший по конкурсу студент, но афишировать счастье было стыдно. Не зная, куда прятать брызжущую радость, я убегала в пустой класс – прятаться.

– Ну, как? – недовольно спросила Нина Сергеевна.

– Хорошо.

– Ещё бы! С заведующей работали…

– Ну и что? На уроке была же не она.

Всех предупредили, чтоб не расходились. В ожидании важного лица в учительскую приглашали, как на суд, по одному. Резко открылась вдруг входная дверь с улицы, и мужчина в полушубке решительно прошёл в учительскую. Когда он вышел, всех попросили войти, так что очереди на конфиденциальную беседу я так и не дождалась. Ольга Васильевна открыла совещание, сидя за столом завуча.

– Мы приехали без предупреждения... – поднялась она, – по анонимной жалобе на директора. Проехав такую даль, мы не могли, разумеется, не посетить уроки, но останавливаться на них я не буду – подготовим и пришлём постановление. Скажу лишь, что замечаний много. По письму мы беседовали со всеми учителями, кроме А. А.

– Почему? – вырвалось у меня.

– Прежде чем принять решение и продолжить разговор о письме, я в присутствии всех задам ей несколько вопросов, потому что свидетельские показания противоречивы.

Я вытаращилась, не понимая...

– Скажите, А. А., только честно – вы видели директора пьяным?

– Не-е-т.

– Значит, он не пьёт?

– Не знаю, может, и пьёт.

– Вы же работаете с ним!

– Ну и что?

– Вы – что? Ни разу не чувствовали разящий запах перегара?

– Я не принюхивалась! И вообще... не знаю, каков он, этот запах.

– Вы взрослый человек.

– Ну и что? Я не пью.

– Но Ваш отец… Он, наверное, всё же пьёт иногда?

– Нет, он не пьёт.

– Значит, запах перегара вам не знаком?

– Не знаком.

– И утверждать, что директор пьёт, не можете?

– Конечно, не могу.

– И на работе пьяным его не видели?

– Не видела.

Она в раздумье опустилась на стул.

– Не знаю, товарищи, какое принять решение. Проверка столкнулась с противоречивыми показаниями, – она опустила пышную голову с обвивавшей чёрной косой. Помолчала. – Письмо анонимное, а свидетельские показания противоречивы, – снова помолчала, ударила слегка ладонями о стол и решительно заявила. – Директор останется директором. Будем считать, что на него наговаривают. Были предположения, что письмо писал один из членов коллектива. Оно грамотное и потому... подозрение пало на вас, А. А.

– На меня?.. – растерянно приподнялась я.

– Сидите, мы выяснили, что вы здесь ни при чём. Но, – обратилась она к директору, – не бывает дыма без огня... Проверка учебного процесса желает оставлять лучшего. Так руководить школой нельзя: ни вечеров, ни самодеятельности, ни доброго рабочего микроклимата. А кто, как не директор, должен его создавать? Чем занят досуг учителей? Вас, директора, это не волнует.

Ольга Васильевна долго говорила о задачах коллектива, о том, что надо участвовать в жизни села, быть заводилами добрых начинаний, но я не слушала – думала о Панове, авторе-горбуне. Желая добра школе, родителям и, по большому счёту, – сельчанам, он подставил меня. Радужное настроение от удачного урока улетучилось. Когда в мрачной темноте шла я огородами домой, вздрогнула, столкнувшись с горбуном.

– В школу приезжали гости. И каков, интересно, результат?

– Это вы писали?

– Его сняли?

– Нет, но вы меня подставили! Они почему-то подумали, что это я писала.

– А почему не сняли?

– Не подтвердилось, что он пьёт.

– Как это „не подтвердилось“?

– Очень просто. Меня последнюю спросили. Сказала, что пьяным его не видела.

– И это правда?

– Правда.

– Бедная школа! Бедные дети! И вас жалко – захиреете. Я пошёл. Заходите в гости.

– Спасибо, но – не приду.

– Почему?

– Писать анонимки подло.

Маленький горбун с любопытством взглянул на меня и, не прощаясь, удалился.

В начале февраля к Мартыновым на каникулы приехал сын Виктор, студент юридического факультета Томского университета – высокий парень, похожий на тётю Женю, суетившуюся вокруг нас. Он отбрасывал от домика снег, выполнял несложную мужскую работу, и, когда приходил с улицы, тётя Женя просила:

– Тоня, приготовь Вите чаю...

– Отнеси Вите молоко.

Принимая чашку, он многозначительно замечал:

– Приятно из таких рук.

Мы стеснялись и робели и, когда оставались одни, не находили темы для разговора. Через неделю он уехал, задержав в своей руке мою.

– Как тебе наш сын? Понравился? – интересовалась тётя Женя после его отъезда.

– Понравился... Видный парень!

– Хороший, не избалован.

– Наверное, девушкам нравится?

– Не знаю. Говорит, ни с кем не дружит.

– Задружит – в городе девушек много.

– По-моему, вы друг другу подходите. И отношением к жизни, и по возрасту – ему тоже двадцать.

– Двадцать? А выглядит старше.

– Он крупный – в деда.

И отношение тёти Жени стало ещё более предупредительным и заботливым. Когда вечерами я задерживалась, она выговаривала:

– Ты что так поздно? Нехорошо...

– Профсоюзное собрание было, спорили.

– А чего спорить – поговорили и разошлись! Так долго пропадать вечерами девушкам негоже.

– Да ладно вам! Что в деревне может со мной случиться?

– Мало ли... Волнуюсь я.

Однажды её муж уехал вновь на неделю, и вечером, перед сном, она предложила:

– Хочешь – ко мне ложись! Утром на постель не надо будет тратить время, минутку лишнюю поспишь.

– Правда? С удовольствием!

Я залезла к ней под одеяло, прижалась и обняла пышное тело. Она засмеялась:

– А ты, оказывается, неженка! Любишь ластиться...

– Люблю, только стесняюсь...

– Любить мужа – стесняться не надо. Ты с кем-нибудь уже дружила?

– Нет, тётя Женя, до дружбы не доходило. Нравился в школе мальчик – очень! Но я ото всех прятала эту любовь, от него тоже.

– А ты нравилась?

– Да, но я никого не замечала, кроме...

– Ничего, твоё всё ещё впереди, только блюди себя.

Близился праздник Первого мая. Отдел образования рассылал по школам письма с поздравительной телеграммой и приказ, в котором объявлялась благодарность лучшим учителям района. Чтобы их фамилии стали достоянием школьных коллективов, приказ и пофамильный список развешивали в учительских. Изучать список я не стала: кроме Пащенко Марии Викторовны, с которой посчастливилось поработать, никого не знала. Иван Федосеевич читал вполголоса и замечал:

– Этого я знаю, и эту знаю, и эту...

Вскрикнул: „О, и мы!“ и обратился ко мне:

– А ты почему не знакомишься?

– Успеть бы тетради проверить, да и... никого не знаю.

– А ты почитай – знать надо, на кого равняться.

– Потом...

– Иди сюда, говорю!

– Сейчас, – продолжала я проверять.

К доске подходили учителя.

– Да-а, столько лет проработали и – ничего... А тут... без году неделя, и уже... – негодовала учительница математики.

Возмущение ко мне не относилось – я вышла готовить к уроку класс. Когда вернулась, кипели страсти.

– Вы просто завидуете, – упрекала математичку раскрасневшаяся Лидия Терентьевна.

– Нельзя не замечать труд стариков! Их опыт тоже надо учитывать! – настаивала математичка Анастасия Михайловна.

– Опыт! – фыркнула Лидия Терентьевна. – А если наработок нет и учиться нечему?

– Не бывает опыта без наработок.

– Ещё как бывает!

– Да ведь мастерство приходит с годами!

– Мастерство – да, но только, если учитель думающий, а если – нет?

– Вот слушаю спор и думаю – для педсовета отличная тема: „Опыт и мастерство,“ – вмешался Иван Федосеевич, – на такую тему педсовет и проведём.

– Что за крик, а драки нет? Что за страсти? – подключилась я.

– Ты чей труд отметила бы в почётном списке, если бы была на месте заведующей? – вскочил Иван Федосеевич.

– Труд лучших.

– А кто лучший – молодой или старый?

– Это как сказать!.. Может и молодой быть лучше.

– О! Устами младенца! – подытожил Иван Федосеевич.

– Может, я не так сказала... Старых тоже обижать нельзя. Они... многолетним трудом заслуживают... – путалась я.

– Да ведь спорят из-за тебя!

– Меня-я? Я, вроде, повода не давала...

Иван Федосеевич подвёл меня за плечи к доске.

– Сейчас поймёшь! Читай! – ткнул он пальцем.

Я прочла: Шнайдер Антонина Адольфовна.

– Может, это не я? – виновато оглянулась я.

– Читай напротив – Вячеславская семилетняя школа. Ошибки нет! Попрошу всех на пять-шесть минут задержаться сегодня после уроков. А сейчас – по классам!

– Я не знала. Не просила... Не обижайтесь, – извинительно улыбалась я.

– Да при чём тут вы? Это заведующей думать надо! – воскликнула Анастасия Михайловна.

После занятий коллектив вместе с директором собрался в учительской. Иван Федосеевич поднялся:

– Долго я не задержу. В длинном списке почётных учителей района мы обнаружили сегодня и фамилию учительницы нашей школы – самой молодой. Прошу вас не ссориться. Мы должны испытывать гордость, что в этом списке представлен и наш коллектив. А.А. среди нас недавно, но своим трудом защищает честь школы, которую мы уронили. Для меня – честь, что она моя ученица; для школы честь – иметь почётных учителей. Все посещённые уроки, кроме уроков А. А., признаны плохими. Дело не в том, что заведующая не думает. Думать должны мы. Сами. А теперь – поздравляю всех с наступающими праздниками, желаю крепкого здоровья, личного счастья и больших творческих успехов!

Примирённые Иваном Федосеевичем, мы вышли из школы. Тётя Женя разделила мою радость:

– Всё правильно заметила заведующая – умная женщина! Ноги об коллектив вытерла, а тебя... возвысила! Я же вижу – то тетради, то планы, то какие-то сборы. Ты вечно занята!

– Это моя работа.

– Другие так не работают.

– Все равно виноватой себя чувствую. Домой съездить хочется – соскучилась!

– Не знаю. Дожди прошли, дороги размыло.

Я сходила в правление – транспорта не было. Оставалось три праздничных дня сидеть у Мартыновых и готовиться к экзаменационной сессии. Заканчивался учебный год. Дети ходили по пятам, просили фотографироваться. Володя Сивцов хвастал новейшим фотоаппаратом и сделал несколько коллективных снимков. За обедом тётя Женя сообщила новость:

– На следующей неделе домик сломаем – новый строить начнём, уже обо всём со строителями договорились.

– К осени достроить успеете?

– Вот я и хотела спросить. Если не достроим до сентября, будешь новую квартиру искать или как?

– «Или как», тётя Женя. Мне у вас хорошо. Постарайтесь достроить.

– А если всё же не достроим?

– Не знаю тогда.

– Я вот что подумала: мы в баню свет проведём, выбелим её и, если не достроим дом, неделю-другую в бане поживёшь. В сентябре не холодно. В конце концов, протоплю, если похолодает. Столик туда поставим.

– А вы?

– В сарае поживём – он тёплый.

И я уехала на летнюю сессию.

И вот уже после сдачи экзаменационной сессии ехала я в августе 1958-го домой, в Степной Совхоз. Ранним утром сошла на станции Леньки и отправилась на элеватор – автобусных маршрутов в те годы не было. Люди прохаживались у ворот элеватора в ожидании машин с зерном. Когда какая-нибудь подъезжала, сбегались:

– Откуда?

– Из Камышенки.

– Подвези, браток, вторые сутки загораю.

– Ладно, только разгружусь.

Счастливчик подходил к воротам, а остальные подавленно удалялись от них. Ожидание было томительным и, не выдержав, я поинтересовалась у подъехавшего шофёра, приезжают ли машины из Степного Совхоза.

– Только после обеда. До обеда приезжают машины из ближних сёл.

Я отошла и присела невдалеке на свой чемодан из фанеры: подбегать к каждой машине не было смысла. Моё внимание привлекла семья из трёх человек. Девочке лет пяти не сиделось, и она прыгала вокруг родителей, что спорили меж собою и почему-то подозрительно изучали меня.

– Да она это! – донеслось вдруг восклицание женщины.

Сообразив, что являюсь предметом спора, отвернулась, размышлая, что им нужно, – о тайных агентах, сексотах, была наслышана более чем... Прошло около двух часов. Как ни посмотрю, меня всё разглядывают. Вдруг кудрявая русоголовая девчушка подбежала и выдала:

– А я тебя знаю!

– Ты - знаешь? Откуда?

– Тебя мама с папой знают.

– Вы из совхоза?

– Нет, мы далёко живём.

– Откуда же они меня знают?

– Они давно тебя знают. Ты моя сестра! – озадачила она и убежала.

Прошло ещё около получаса, и я сжалась, видя, как взрослые направились ко мне.

– Ты… куда едешь? – внутреннее напряжение в голосе женщины скрыть было трудно.

– В Степной Совхоз, – ответила я как можно дружелюбнее, – а вы куда?

– Туда же.

– Я ни разу вас там не встречала...

– Мы не из совхоза. Ты Изольда? – без всякого перехода огорошила она.

– Не-ет... не…

– Я же говорил! – не дослушал меня мужчина.

– Не-ет… не Изольда я, То-оня… – удивлённо выдохнула я.

– Вот видишь! – в пол-оборота бросила она мужчине. – Я не ошиблась.

– А откуда вы нас знаете?

– Я вас ещё с пелёнок знаю. Присмотрись – может, узнаешь?

Я молча изучала незнакомое лицо, голову, покрытую платочком, – непонятно, как он держался и почему не сползал с затылка. Похожая на неё женщина в памяти не отыскивалась.

– Нет, не знаю.

– Они же были совсем ещё маленькие! Как она может тебя помнить?! – резонно спросил мужчина.

– О Шнайдер Розе что-нибудь слыхала?

– А как же! Конечно, слыхала! – выдохнула я.

– Так вот... я и есть она... то есть тётя Роза.

– Тётя Ро-оза? – протянула я, не зная, как себя вести.

Как беспощадна жизнь! Ничего общего между знакомой красавицей на фотокарточке, на которую хотелось быть похожей, и этой женщиной. Глаза её влажно застеклянились, она молча достала носовой платочек, тихо подошла и крепко прижалась.

– Разбросала нас жизнь. Не думала, что встреча будет такой. Это муж мой, дядя Густав, это дочь Ирма.

– А куда вы едете?

– К вам и идем, в совхоз, в гости, увидеться...

– А как нашли нас?

– Через тётю Марту из Степного Кучука. Она ваш адрес сообщила, я с твоей матерью списалась, и вот решили посмотреть на всех. Иза ведь замуж выходит?

– Да, мама решила устроить что-то вроде свадьбы.

– Я и подумала, что ты Иза.

– Она уже дома, а я ещё только еду.

– Почему не вместе?

– В институте учусь, заочно – задержалась.

– Да, выросли вы. Жаль, отец не дожил.

– Вы хорошо его помните?

– Конечно, хорошо.

– Какой он был?

– Красивый был, вы на него похожи. Я, как увидела, сразу решила: наша. Это Густав всё отговаривал, всё сомневался – я и не подходила. Отец ваш на математических олимпиадах всегда первые места занимал. Как у тебя с математикой?

– Не очень, я больше литературу любила.

– Он и по литературе хорошо учился. Он вообще хорошо учился!

– А вы учительница?

– Да, педучилище закончила в Энгельсе, но когда выслали, больше не работала – русский плохо знала.

– А чем вы занимались?

– Детей воспитывала.

– Много их у вас?

– Вот она – шестая.

– У нас тоже много, со мной и Изой – семеро.

– Это ничего. Лишь бы все здоровы были!

После обеда к элеватору подъехала машина из Степного Совхоза, и шофёр за небольшую плату довёз нас до места.

Встреча родителей случилась бурной и со слезами. На следующий день, день свадьбы, съехались многие родственники, не было лишь тёти Маруси, к тому времени основательно прикованной к постели. Впервые встретились мы с двоюродным братом из Ростовской области, Володей Шнайдером, красивым, крепким, коренастым богатырём с пышной кудрявой головой, единственным сыном дяди Пети, сгинувшем на Беломоро-Балтийском канале. С Володей связывались надежды на сохранение фамильного имени клана Шнайдеров из Мариенталя. От того, что многие родственники виделись впервые, преобладали грустные воспоминания, разговоры о тяжёлой действительности и постоянной борьбе за выживание. Свадьба походила больше на застолье после долгой разлуки.

Когда гости разъехались, мною овладело необъяснимое чувство тоски. В родительском доме было по-прежнему шумно и весело, но мне, уже отошедшей от родительского очага, было как-то не по себе.

Поливала огород, мыла полы и посуду, помогала готовить пищу, но мысль, что я в гостях, тяготила. Меня не загружали работой, но к вечеру наступала усталость. Хотелось к Мартыновым. Там всё уже было роднее, надёжнее, как-то более по-домашнему. Рождалось чувство одиночества, грусть от того, что дом матери уже не мой дом. Я была дома без дома – душа ныла... Моё состояние не осталось незамеченным.

– Что-то ты невесёлая. Не такая, как всегда, – заговорила на кухне мама.

– Тебе кажется...

– Может, влюбилась?

– Нет, мама.

– Ты везде бываешь – неужели никого не встретила?

– К сожалению, нет, но ты не волнуйся, двадцать один – не причина для

тревоги.

– Конечно, но... можно уже и о замужестве подумать.

Отпуск заканчивался. До начала учебного года оставалась неделя, и я уехала в Вячеславку. Издали было видно, что дом достроить не успели. Тётя Женя стояла во дворе и, узнав, пошла навстречу:

– Ты где это пропадаешь? – переняла она чемодан.

– Как где? В отпуске – экзамены в Барнауле сдавала! Две недели у родителей пожила.

– Витя приезжал. Ему скучно было, тебя ждал.

– Я как чувствовала! Давно уехал?

– Неделю назад.

– Взял – да и приехал бы!

– Неудобно... И где бы он там тебя искал?

– Господи – нашёл бы!

– Если б знать, что была не против. Он хотел – я отговорила.

– Почему не предупредили, что он приедет?

– Мы тоже не ждали.

– Жалко. Ну да ладно!

– Напиши ему.

– Нет, письмо – нехорошо.

– Почему?

– О чём писать? Другое дело – увидеться, поговорить... Ведь мы практически не знаем друг друга!

– Ну да, – согласилась она, – зимой приедет – в феврале.

Учебный год начинался спокойно. Коллектив пополнился ещё одной учительницей, преподававшей в начальных классах. Она быстро освоилась, познакомилась с шофёром, что возил председателя колхоза, и, когда они заявились ко мне в баню, долго восхищались жилищными условиями.

– У тебя в бане лучше, чем у меня в доме! – позавидовала она.

– Действительно, очень чисто, уютно...

– Надо другую хозяйку искать, моя – такая грязнуля!

– А мне повезло. Как мать родная!

– Впервые такую баню вижу! Зимовать можно – запросто! Просторно-то как! – восторгался кавалер.

Тётя Женя угостила нас чаем и, когда я их проводила, заметила:

– Не понравилась мне твоя учительница. Не успела приехать – уже кавалера подцепила.

– Не теряется – не то что я...

– У тебя одно на уме – работа. Да и... скромница ты у нас, серьёзная.

– У „нас“?.. – засмеялась я.

– Привыкла я к тебе, как своя уже.

– Спасибо, тётя Женя, вы мне тоже...

– Как родные? – помогла она.

– Конечно, мне у вас комфортно.

– Ладно, пойду делом заниматься, мужикам помогать.

В дом перебрались к концу сентября. Русская печь осталась, но её сделали совсем маленькой – только чтобы испечь хлеб. У старика-отца была теперь своя комната, намного просторней стала спальня, появилась столовая. На станции мы с тётей Женей выбирали мебель: трельяж, диван, платяной шкаф, стулья и новые тюлевые занавески. Деревенские жители ходили смотреть убранство и ахали, завидуя чистоте. Тётя Женя испытывала гордость, что превратилась в авторитет и признанную законодательницу хорошего вкуса – к ней хаживали советоваться.

Когда закончились хлопоты, она вдруг почувствовала себя плохо. Местная фельдшерица настаивала на стационарном лечении в районе, но она всё ждала, когда „полегчает.“ Состояние не улучшалось, мы настаивали на лечении в центре.

– На кого ж я вас оставлю? Кто варить будет? Со скотиной управляться?

– Вот новости! Я что – маленькая? Сварить не смогу?

За ужином на семейном совете решили, что дядя Кузьма будет управляться со скотиной, с вечера заготавливать топливо, а я с утра – топить печь и готовить еду.

Тётю Женю увезли, и на другой день мне пришлось встать в половине шестого. Поднялся и дядя Кузьма, но, видя, что у меня всё получается, ушёл досыпать. Хотя надо мной, любительницей поспать, и посмеивались, на работе выглядела я свежо. В обед из русской печи достала чугунок с борщом, тушёной картошкой и молочной рисовой кашей. Всё упрело и было вкусно – дядя Кузьма хвалил. Дедушка целыми днями спал и поднимался только к столу.

Через две недели привезли тётю Женю, она осталась довольна, только заметила:

– Съели столько продуктов, сколько у меня за месяц уходит – надо крупы закупать.

– Не знаю, всё съедалось, ничего не оставалось.

– Кусно готовит, – прошамкал дедушка.

– Вкуснее меня?

– И вкуснее, но главное – разнообразнее, – поддержал его дядя Кузьма.

– Вот как? Теперь от моей кухни отказываться будете?

– Мы, тётя Женя, всеядные, что сварите, то и съедим, – обняла я её.

Как-то привезли фильм, о котором мы были наслышаны, – „Карнавальная ночь.“ Одной в клуб-«сарай» идти не хотелось – упросила тётю Женю составить компанию. Ругательское „сарай“ оказалось прицелом в точку: без окон, небеленые стены, проглядывавшие саманные кирпичи, земляной пол.

Слушая возмущения, мы с тётей Женей заняли место на длинной деревянной скамье. Фильм, зажигательный, эмоциональный и весёлый, уводил от действительности, а хорошенькая главная героиня, искрящаяся жизнью, весельем и талантом, заражала энергией и, когда фильм закончился, все разочарованно выдохнули:

– У-у-у! Как быстро!

– На „сарай“ смотреть неохота!

– Ладно вам, побывали в „театре“!..

На следующий день в учительской возмущалась я:

– Столько лет, как рухнул клуб, а восстановить не могут!

– Председатель колхоза – инертный человек, – заметил Иван Федосеевич.

– Дело не в председателе, – защитил его директор.

– А в ком? – насторожилась я.

– В людях.

–  "В людях"?.. Это что – я, вы, Иван Федосеевич клуб должны восстанавливать? Мы же люди! – недоумевала я.

Директор молчал.

– Что вы кипятитесь? Никто ничего не сделает. Да и не наша это головная боль, – вмешалась Нина Сергеевна.

– Как – не наша? Если вы, я, все мы накинемся на председателя, он зашевелится!

– Это не наше дело, – держал нейтральную позицию директор.

Листая журнал, Нина Сергеевна как бы между прочим сообщила, что скоро состоится общее собрание колхозников. Я поинтересовалась повесткой дня. Звонок прервал разговор, учителя разошлись по классам, мы с Ниной Сергеевной остались в учительской вдвоём. Я повторила вопрос.

– Председатель должен отчитаться о проделанной за год работе.

– Интересно бы послушать...

– Вообще-то жизнь колхоза – не наше дело. Наше дело – учить, дело председателя – руководить колхозом.

– Школа – тоже его дело: в ней учатся дети колхозников, – не согласилась я. – За год председатель ни разу сюда не заглянул, я до сих пор его не видела.

– Несподручно ему: он в другой деревне живёт.

– В другой деревне? А руководит как?

– Так и руководит. Его на машине возят – туда-сюда...

– Оч-чень даже интересно! Такое встречаю я впервые. Его назначают или выбирают?

– Муж говорит, что на годовое собрание приезжают представители райкома партии; они предлагают кандидатуру председателя, и люди послушно голосуют. А в этом году он для отчётности ещё и цыплят закупил.

– Не поняла...

– Создать видимость работы. Кур, мол, собираемся развести... Планы раскинет... Надо ж отчитаться, куда деньги уходят!

– И сколько цыплят?

– Точно не знаю – по-моему, пятьсот.

– И куда ж их разместили?

– Где-то на ферме. Дохнут они... За ними уход нужен, а их Ванюшке Громову поручили. Нужны они ему... как мёртвому припарка.

– А почему бы вам об этом не сказать на собрании?

– Да вы что? Я жить хочу. Зачем мне в эту кашу лезть?

– Вы не хотите, другой не хочет, потому и жизни нет.

– Может быть...

Дома пристала я к тётё Жене – попросила рассказать о председателе и Ванюшке Громове.

– Зачем?

– Наслышана – интересно...

– О председателе мало что знаю, а о Ванюшке могу рассказать – сосед наш, первый на селе вор!

– Вор? Откуда вы знаете?

– Это все знают: он за воровство два срока отсидел. Головорез ещё тот!

– Что значит „головорез“?

– Чуть что – смертельно избивает. Его все боятся.

– Говорят, ему на ферме доверили за цыплятами смотреть.

– Ванюшке – за цыплятами? Вот коту масленица! – усмехнулась она. – Теперь ему барана унести легче будет.

– Почему именно барана?

– Истории той, по-моему, года два уже. Как-то он праздновал своё сорокалетие. Колхозных овец по улице гнали – мимо их дома! Так он средь бела дня поймал ягнёнка и утащил домой. Пастух за ним – Ванюшка ягнёнка запер, вышел и до полусмерти избил пастуха. Тот в милицию – Ванюшку предупредили, что, если это повторится, его посадят. Так он ночью таскать начал! Цыплята, – затряслась она студнем, – это прикрытие, он теперь будет таскать всё, что ни захочет. Смешно – на ферме...

В день собрания я пристала к Ивану Федосеевичу:

– Составьте компанию. Учителям надо быть в курсе колхозных дел.

– Не могу: Мария Трофимовна нездорова. Дети маленькие... Оставить не на кого.

– Нина Сергеевна, ну, пожалуйста, пойдёмте. Вы старожил…

– Ни в коем разе! И вам не советую.

– В одиночестве быть не хочется; хорошо, если б кто рядом был.

– Выступите – запугают.

– Меня-я – запугать? Ни-ког-да!

– Смотри, я предупредила. Заступиться будет некому – из нас никого не будет.

Тётя Женя тоже отговаривала, но... история с клубом не давала покоя.

…Тёмным осенним вечером иду к „сараю“, на улице ни звёзд, ни огоньков! В домах напротив – яркий электрический свет; в „сарае“ – полумрак от двух десятилинейных керосиновых ламп. Председателя за маленькой трибункой на столе никто не слушает – лузгают семечки, смеются, разговаривают. За соседним столиком, что покрыт кумачовой скатертью, два райкомовца бесконечно просят тишины. Наконец, председатель произносит:

– У меня всё, товарищи. Ситуацию я вам обрисовал.

Из-за стола с кумачовой скатертью поднялся высокий в очках:

– Уважаемые колхозники! Товарищи, слишком шумно. Успокойтесь! Вы прослушали доклад председателя о проделанной работе. У кого какие вопросы?

Вопросов не было.

– Тогда приступим к прениям. Кто хочет выступить?

Выступать никто не хотел.

– Смелее, товарищи!

И я решилась:

– Можно?

Произошло движение. Зашушукались...

– Представьтесь, пожалуйста, – я вижу вас впервые.

«Это учительница!», «Пусть выступит, скажет!» – раздались голоса.

Я вышла к столу с трибункой, где только что стоял председатель, представилась и удивилась собственному голосу – тихому, робкому, прерывающемуся. Первое публичное выступление всегда волнительно – волновалась и я. Все обратились в слух – ждали, что скажет учительница...

– Я внимательно слушала доклад. Если честно, не понравился. Нелогичный, с плохо набранными словами. Ничего конкретного, кроме как „собрали урожай,“ не извлекла. Собрать урожай – ваша прямая обязанность, об этом и говорить не стоило. Или его под снегом оставить могли? Почему не прозвучало – убрали столько-то по сравнению с прошлым годом? Почему перед колхозниками никаких задач не поставили – ни на урожай, ни на строительство? Неужели всё так благополучно?

Я в деревне проработала год. И что? Клуб, как лежал рухнувший, так и лежит. Молодёжи выйти некуда, но вас это не беспокоит, и из доклада я поняла, что восстанавливать его никто не собирается. Вам, как председателю, не стыдно находиться в этом „сарае“? Ваше самолюбие не страдает, что мы сидим в полутьме, при керосиновых лампах, в то время как село электрифицировано? Думаю, на сегодняшний день первостепенная задача – клуб. Не цыплята, а восстановление клуба должно вас беспокоить – ведь урожай собран!

Теперь о цыплятах. Может, они и нужны - я в хозяйственных вопросах плохо разбираюсь. Но хороший хозяин, прежде чем закупить их, всё продумал бы заранее, подготовил бы сначала условия для их содержания, нашёл бы человека для ухода за ними. А вы кому поручили? Ванюшке Громову! Зачем? Чтобы ему удобнее было тащить с фермы всё, что он захочет?

В зале захохотали, а с передней скамьи поднялся этакий амбал и голосом робота возмутился:

– Это чо она несёт? Чем я ей не угодил? Я смотрю за имя... хорошо.

– Дай ей сказать! – крикнул с задней скамьи женский голос.

– Подождите, товарищ, сядьте, – попросил Ванюшку человек в очках, и ко мне, – продолжайте.

– Да я уже, собственно, всё сказала. Я не колхозница, у меня своя зарплата, но как вы можете терпеть такого председателя, при котором колхоз с каждым годом всё слабеет? Неужели не можете найти такого... неравнодушного?

– Нет у нас хороших, хозяйственных мужиков! – раздался тот же женский голос.

– А мне думается, что Мартынов, хозяин мой, – хороший хозяйственник.

– Это „враг народа“ – что ли?

– Не знаю, кто он, но что умный, грамотный, хозяйственный и неравнодушный – это точно.

Вышла из-за трибунки и направилась к выходу.

– Вы куда? Почему уходите? – попытался остановить меня человек в очках.

– Извините, я пришла, чтобы высказать наболевшее. Участвовать в спорах нет времени – тетради ещё не проверены. Пусть люди решают, что и как...

Вышла, оглянулась, убедилась, что Ванюшка не вышел и кинулась в тёмную ночь.

– Что с тобой? Откуда такая?

– Тётя Женя, я на колхозном собрании выступила!

– Зачем?

– Дела колхозные задели..

– Тебе-то какое дело до колхоза?

– Задело, что клуб не восстанавливают, что цыплят Ванюшке доверили.

– Ты и про него сказала?

– Сказала.

– Господи, что теперь будет!.. Да он же убьёт тебя!

– Не убьёт. А правда, что дядя Кузьма – „враг народа“?

– А эти сведения откуда?

– Предложила выбрать его председателем – кто-то крикнул: „Врага народа“?

– Ну, Тоня, заварила ты кашу. Жили спокойно, тихо... И что ты ввязалась? Ведь ничего не изменишь! А вот неприятностей!..

– Ладно, не переживайте. Дядя Кузьма спит?

– Спит.

– И вы идите, а я ещё тетради попроверяю.

Утром в учительской меня ждали поддёвки и смех.

– Ора-а-тор пришёл! Ну, пошла... А зачем было выступать? – пеняла Нина Сергеевна.

– Кто вам сказал?

– Муж – он на собрания ходит.

– Что – плохо?

– Наоборот, восхищался. Всем понравилось.

– Председателя оставили?

– Конечно, больше некого! Что ты там наговорила?

– Ходить надо на собрания!

– И всё же?

– Про Ванюшку сказала... что он вор.

– Зря, – заметил Иван Федосеевич, – теперь одной нельзя тебе ходить.

– Что делать будем? – со спины обняла меня Нина Сергеевна.

– Ничего не будет. Пугаете всё!

– Ладно, вместе домой ходить будем – через огороды.

– Неужто, действительно, так опасно?

– Бережёного Бог бережёт, – и мы разошлись по классам.

Ученики, как успела я заметить, слушали внимательнее, чем всегда, а после урока обступили:

– Папа сказал, что вы вчера на собрании хорошо выступили.

– Вам не страшно было?

– Вас председателем хотели выбрать.

– Ребятишки, мне ко второму уроку приготовиться надо. Пропустите!

Я вышла – они продолжали дискутировать.

Всю неделю Нина Сергеевна была моим провожатым. На второй неделе я решительно отказалась от её услуг – оказалось, зря. Возвращаясь однажды домой, заметила, как от своего дома навстречу мне бросилась могучая фигура Ванюшки. Кругом высокая полынь и – ни души.

– От ты и попалась! – прохрипел он на узкой тропинке. – Щас я из тобя котлетку делать буду. Даш интяресно, шо учительша...

Я смотрела в его глазки-щелочки, не отрываясь, напрягая волю, чтобы побороть страх.

– Чо не убегашь?

– Зачем?

– Я ш к тобе иду!

– Ну и что? Вы же не зверь.

– Ты шо? – опешил он. – Не знашь, шо я тобя бить собираюсь?

– Зачем?

– На собранию меня опозорила.

– А-а-а, так вы Гро-о-мов! Я не позорила – сами позоритесь.

– Ты видела, шо я воровал?

– Не видела, но об этом все говорят.

– Я те щас поговорю! – приблизился он.

Я отступала, продолжая гипнотически смотреть в его глазки.

– А ты краси-и-ива...

– Ва-нюш-ка-а! – кинулась к нам тётя Женя. – Не тро-ога-ай!

Услыхав её крик, вдогонку кинулась жена Ванюшки:

– Ваня-я!..

– Не тро-ошь, супостат! – бежала тётя Женя. – Не тро-ошь!

– Ничо, я ишшо встрену тобя... Один на один.

– Не пугайте – не страшно.

В доли секунды он, озверев, развернулся, занёс для удара руку, но услыхал крик жены и застыл.

– Ваня-я! Деток наших пожале-е-й! – как резаная, кричала она.

– Не устричайся мне на пути! – ухнул он и повернулся ко мне спиной.

Тётя остановилась, а жена, продолжая бежать, поравнялась с ним, обняла, как маленького, и, целуя его и гладя, ворковала:

– Далась она тобе... Пушшай её болтат, пушшай! Ня обрашшай вниманию... Пайдём, мой хароший, успакойси... И ня лезь боля к ей! Она ня знат. Ну, ляпнула... ну, болтанула... Хорошанькай мой, хорошанькай...

Смешно было наблюдать, как этот верзила послушно плёлся рядом с женой, как она гладила его широкое, скуластое лицо и спину, а он всё капризно настаивал: «Усё равно я её побью».

– Ладно, ладно, успакойси, – утешала она.

– Вот видишь! Наделала... Убил бы, если б не мы, – выговаривала тётя.

– Просто привык не встречать сопротивления.

– Привык – не привык... Какая тебе разница!? Ему все равно! Он уже не один срок отсидел! Его не изменишь... Остерегайся его теперь.

– Да он, тёть Жень, только физически силён, а духовно слаб.

– Ну и как мне теперь оберегать тебя?

– Никак, ничего не будет. Не боюсь я! Это он пусть не встречается!

Седьмой класс – выпускной, и я, как «классная», провела с детьми беседу, посвящённую выбору профессии. Директор, присутствовавший на уроке, заметил, что ничего не было сказано о постановлениях партии и правительства, но Ивану Федосеевичу урок понравился, и он велел провести его ещё раз для всех старшеклассников. Урок я провела, но он получился совершенно другим.

– Ребята, – начала я, – в этом году стены нашей школы покинет седьмой класс, в следующем – шестой, поэтому мы решили посвятить урок выбору профессии. „Все работы хороши – выбирай на вкус!“ Знакомые слова... Профессий, действительно, много, но... какую выбрать? Немножко пофантазирую и представлю вас взрослыми. Начну с Володи, мечту которого знаю, – хочет летать. Прекрасная мечта! Но, Володя, у лётчика должно быть крепкое здоровье. Надеемся, оно у тебя есть. Ну, а если всё же вдруг что-то помешает? Не раскисай! Устраивайся прочно на земле. Не самолётом – чем-нибудь другим управлять будешь! Теперь о Володе Шевченко. Его мечту не знаю, но, думаю, ему по силам профессия врача или учителя – он учится хорошо. А вот Саша Воронов часто двойки получает. Как думаешь, Саша, какая работа тебе подойдёт?

– Какого-нибудь тракториста.

– А почему бы нет? Вы вырастите... Вернусь в эти края – открываю газету и приятно поражаюсь – со страниц на меня смотрит знакомое лицо! «Да это же Воронов, мой ученик!» – узнаю я и, преисполненная гордостью, читаю, что Саша – механизатор широкого профиля, собирает неслыханно высокие урожаи! Вспоминаю непослушного мальчика и думаю, что он правильно сделал свой выбор.

Хулиганистый Саша улыбался и слушал, затаив дыхание, что о нём напридумывали.

– А вот Маша Воротникова любит сочинять рассказы. Не исключено, что когда-нибудь прочитаю талантливый очерк журналистки Воротниковой М., а, возможно, и книгу, и тоже преисполнюсь гордостью, – так, немного помечтав, прошлась я по многим фамилиям и закончила, – фантазируя, я хотела помочь вам в выборе профессии. Как думаете, почему я фантазировала вместо вас?

– «Хорошо нас знаете», «Чтоб знали: выбор профессии зависит от того, как мы учимся».

– А ещё от чего?

– «От таланта», «И от желания тоже», «Надо реально себя оценивать, с характером считаться. Я, может, начальником хочу быть, но общительностью не отличаюсь, значит, и руководитель из меня никудышний», «Вы хотели подсказать, какие есть профессии».

– Должна разочаровать – всех профессий я тоже не знаю.

С последней парты поднялась сирота, которую воспитывала старшая сестра:

– А если я просто хочу быть женой и матерью?

Дети засмеялись, а я растерялась – не знала, что сказать: вопрос будничный, но непростой. Перед глазами один лишь пример – жизнь матери.

– Ничего смешного. Все вы когда-нибудь станете мамами или папами. Вырастить достойного человека – очень трудная задача, и это тоже, как профессия! Только учиться этой профессии надо всю жизнь.

– Чтобы вырастить хороших детей, надо быть терпеливым. А если будет любящий муж, терпение будет в радость, – закончила свою мысль девочка.

Я улыбнулась: на одном из родительских собраний эту мысль высказала её старшая сестра, что была ей вместо матери.

Неожиданно возникшая тема семьи больше не смешила, и слова девочки были восприняты серьёзно. Атмосфера искренности побудила детей говорить раскрепощённо – я лишь руководила и направляла мысли в нужное русло. Далее решили, что дипломированный человек – ещё не значит высокопрофессиональный.

Кто-то хотел быть преподавателем в профтехучилище, кто-то – шофёром, кто-то – столяром, электриком, поваром, портным. Лишь немногие, чуть завысив планку, мечтали стать юристами, врачами, учителями, артистами. Ребята были лишены иллюзий и реально оценивали свои возможности.

Почти все прогнозы того классного часа сбылись: Маша стала корреспонденткой, Шевченко – директором школы, Володя – депутатом крайсовета и директором завода, Воронов – механизатором, Боярчук – преподавателем профтехучилища, Дмитриева – учительницей. Это был мой первый самостоятельный выпуск, и в адрес большинства я слышала лишь хорошие отзывы, а они, в свою очередь, тепло отзывались обо мне.

После классного часа встретила Ванюшку Громова. Он притормозил было, но я проскользнула мимо. Осовело глянув вслед, он махнул рукой и продолжил путь.

Колхозное собрание побудило молодёжь приготовить концерт. В конце октября шофёр председателя сообщил, что решено начать строить клуб и закончить его к новому году.

На селе радовались. Однако к новому году пол не высох, и открытие решили приурочить к Дню Советской Армии, а пока что на репетиции собирались в „сарае.“ В просторный и светлый зал клуба, где пахло свежевыкрашенной краской, «артисты» перебрались лишь в конце января.

На репетициях говорили о колхозных делах: «Дохнут цыплята, немного уже осталось, а Ванюшка всё пьёт».

На следующий день я отправилась в правление – поговорить, но председателя не оказалось. Бухгалтерша выслушала и заметила:

– Вопрос о замене Громова – не моя компетенция, это председатель решает.

Я ждала два дня – председатель не появлялся. И у меня возникло желание наказать его письмом в газету. Села за бумагу, но, вместо письма, получился фельетон. Озаглавила его „Цыплёнок тоже хочет жить“ и, никому ничего не сказав, отправила в районную газету „Дело Октября.“ Мартыновы её не выписывали –  попросила Нину Сергеевну приносить газету для просмотра. Вернулась домой и в окружении семьи застала Виктора.

– Ой, здравствуйте! С приездом! – сконфуженно улыбнулась я. Хромая, он поднялся навстречу.

– Здравствуйте! – и в большой тёплой руке спрятал мою маленькую.

– Знаешь, Тоня, Витя двенадцать километров пешком со станции шёл, все ноги разбил!

– Неужели никаких машин не было?

Виктор широко улыбнулся:

– Машины были – не останавливались.

– Жаль...

– Ничего, заживут, – обнадёжила тётя Женя, – садись обедать.

Обед проходил скованно. После него Виктор прилёг отдохнуть, а я села за планы. Когда он проснулся, пора было идти на репетицию.

– Останься, – шепнула тётя.

– А что? – не поняла я.

– Витя ж приехал.

– В клубе ждать будут.

– Значит, он тебе не нужен?

– Может, я ему не нужна?

– Была бы не нужна – не проделал бы такую даль пешком.

– Он домой шёл, к родителям!

– С тобой не сладить...

Виктор вышел из спальни, я ушла на репетицию. По дороге в клуб не чувствовала прежней лёгкости – не знала, как себя вести. Постоянное присутствие домашних и робость как с его, так и с моей стороны делали моё пребывание в семье тягостным. Помня заповедь матери: „Девушка должна быть скромной и не вешаться парню на шею,“ боялась показать, что он мне нравится. Посредничество тёти Жени не устраивало – я ждала слов, которые разрушили бы существовавшую неопределённость.

Когда вечером пришла домой, свет нигде не горел и все уже были в постели. Разделась, в темноте нырнула под одеяло, но наэлектризованный воздух не давал уснуть. Диван Виктора стоял на небольшом расстоянии в моём изголовье, он вздыхал, и его волнение передавалось мне. Наконец, он встал и вышел. Пока его не было, я успокоилась и заснула.

В наэлектризованном климате мы промучились три дня, пока не появилась газета с фельетоном. Перед началом занятий, когда ещё весь коллектив был в учительской, Иван Федосеевич поинтересовался:

– Кто сегодня районку читал?

Нина Сергеевна сверкнула в мою сторону.

– Мартыновы не получают её, – отреагировала я как можно равнодушней.

– Ты писала фельетон?

– Ну, писала... – оробела я.

– Его сегодня напечатали.

– Да?.. А можно почитать?

– Это творение мы прочитаем коллективно. Ничего, что немного на уроки опоздаем.

Учителя от неожиданности застыли. Иван Федосеевич читал – учителя улыбались.

– Зачем Громова задела? Опять что-нибудь выкинет! – выговорил он.

– Без него не получалось.

– Может, обойдётся, ведь она в основном о председателе пишет, – предположила учительница математики.

– Могла бы и с нами посоветоваться! – тряс газетой Иван Федосеевич.

– Вы отговорили бы...

– Для твоего и общего спокойствия.

– Ну, и сколько такую бесхозяйственность терпеть?

– Она права, – поддержала меня математичка.

– Она позорит школу, – вынес приговор директор.

– Если б позорила, не напечатали б! – впервые при всех не согласился с ним Иван Федосеевич.

– Она много себе позволяет... Всем на уроки! – и директор прохромал вон из учительской.

Когда заявилась домой, все уже пообедали. Я пожевала в одиночестве и села за тетради. Виктор управлялся во дворе, тётя Женя возилась на кухне. Вдруг шумно и резко рванули дверь. Оглянулась – мощная фигура Ванюшки.

– А-а-а! Вот я и застал тебя одну! Убь-ю-ю! – и, схватив у окна табурет, швырнул им в меня.

Тётя Женя ринулась из кухни и встала на его пути. Он оттолкнул её и, не обращая внимания на истошный крик „Ванюшка, опомнись!“, направил свой метровый шаг в спальню, куда я укрылась. Тётя распахнула дверь в сени:

– Витя, скорей!

Держа в поднятой руке стул, на котором я только что сидела, Ванюшка открывал дверь в спальню.

– Ванюшка, не надо... Ванюшка, опомнись! – просила за его спиной тётя Женя.

– Что? – забежал Виктор и, оценив обстановку, в доли секунды оказался за спиной разъярённого гостя.

Выхватил стул (что было для Ванюшки полной неожиданностью) и за шиворот повернул его к себе. Обнаружив Виктора, Ванюшка как-то сразу обмяк... Тётя Женя торопливо закрывала дверь в спальню.

– Ты что тут разоряешься? – Виктор тяжело дышал.

– Да я... ничего...

– Ну, как же „ничего“? – поднял он табуретку, – ножку вот сломал.

– А что она на весь район меня позорит?

– Не знаю, но так разборки не устраивают. В таких случаях люди разговаривают!

– Но... я... не знаю, как.

– Садись, – предложил Виктор, – успокойся. Понимаешь, ты за это опять срок можешь получить.

– Да-а.

– Иди домой.

– А она подаст в суд?

– Не знаю. Это её право.

Я вышла из спальни.

– Обязательно подам – не запугаете.

– Вот видишь! Я убью её! – вскочил он.

По руке, которой придерживала я больное место, стекал красный ручеёк.

– Господи, кровь… – и тётя Женя направила меня в кухню.

– Иди домой. Я не знаю, кто и что заварил. Пойдём, провожу, – вышел с Ванюшкой Виктор.

– Чем же обработать? Сейчас в аптечке посмотрю, – суетилась тётя Женя.

– Что ты там написала? – зашёл Виктор.

– Фельетон. Он больше о председателе, а Ванюшки касается постольку-поскольку...

– А где газета? Почитать можно?

– В школе, у завуча.

Тётя Женя нашла йод.

– Как я завтра в школу пойду?

– Пойдём в медпункт, там ранку обработают, справку дадут.

– А суд? – взглянула я на Виктора.

– Идите, пока придёте, напишу исковое заявление.

Фельдшерица обработала ранку за ухом, дала на три дня освобождение от работы, написала справку для суда.

– Конечно, нельзя прощать... Распоясался! Ни сказать, ни написать. Запугивают всех… – выразила она солидарность.

Виктор уезжал через три дня. После «погрома» Ванюшки наэлектризованность сменилась обычным бытом – легче дышалось, легче разговаривалось. Виктор фотографировал, мы беседовали, и я чувствовала, что начинаю испытывать к нему всё большую симпатию. Однажды он предложил:

– Прогуляемся?

– Нет.

– Тебе со мной стыдно?

– Что ты! Нет, конечно.

– Тогда почему не хочешь пройтись?

– Неудобно – увидят...

– Ну и что?

– Это вам „ну и что,“ – перешла я на „Вы,“ – а мне здесь работать. Передо мной уволили учительницу за „моральное разложение“...

– Ну, тогда я не знаю! – смешно развёл он руками.

– Сходи, Тоня, – мягко попросила тётя Женя. – Случай с той учительницей к тебе не относится – там драка была!

Я опустила голову, но так и не решилась. В субботу было открытие клуба, в воскресенье он уезжал. В клуб Виктор пришёл, со сцены легко было наблюдать за его реакцией. После концерта, когда начались танцы, девушка вытащила меня из толпы „артистов,“ и мы закружились по сцене. Одни танцевали, другие беседовали, Виктор сидел в одиночестве. Когда обнаружила, что он исчез, потеряла интерес к происходящему и поплелась домой, казнясь за нелепость вечера.

Тётя Женя вязала, мужчины лежали в постелях.

– Неужели вы не могли уйти вместе?

– Могли, но он куда-то исчез!

– „Исчез“!.. Не дождался, пока ты натанцуешься! – сердито выговорила она.

– Он же мог подойти и сказать: „Пойдём домой!“

– Думала, ты решительнее...

– В каком смысле?

– Ладно, пойдём спать!

Виктор не спал. Я почувствовала это, как только легла. Задремав под утро, вздрогнула, как от тока: у постели стоял Виктор. Взял мою руку и шепнул:

– Пойдём выйдем.

– Нехорошо, услышат, – сжала я могучую ладонь, – ложись.

Он не уходил. Наклонился – меня обожгло... Тётя Женя зашевелилась – я моментально развернулась к стене. Он лёг, чуть погодя протянул руку через разделявшее нас пространство, я протянула свою, и какое-то время мы лежали так со сцепленными руками.

– Спи, у тебя завтра тяжёлый день, – мягко убрала я свою.

Едва тётя Женя успела сложить утром чемодан, как подъехала машина. Виктор поцеловался с матерью, взглянул на меня:

– До свиданья.

– До свидания. Счастливого пути!

– Спасибо, – длинно посмотрел в глаза, в ладонях спрятал мою руку и вышел с отцом.

Всё складывалось нелепо, на сердце сделалось грустно и тоскливо, жизнь превращалась в будни. Через неделю пришла повестка в суд. Тётя Женя испугалась:

– Господи, ни разу в суде не была, что я там говорить буду?!

– И я не была, тоже боюсь – скажем, как было.

– Ну да, как было.

За день до суда пошла просить сани.

– Утром, когда придёте, они будут готовы. Вам кучер нужен?

– Хорошо бы – запрягать не научены.

– Значит, и кучер будет.

– Хуже не могли найти? – возмутилась тётя Женя, глянув на лошадку.

– Она только с виду такая, а бегает хорошо, - успокоил её кучер.

– Дайте нам вон того жеребца!

– Он председательский, занят...

В больших тёплых тулупах сидели мы, плотно прижавшись друг к другу. Наблюдали зимний пейзаж. Ехали молча – каждый думал о своём. Времени на размышления было достаточно: до районного центра не менее пятидесяти километров.

Чудесный солнечный день; искрящийся, удивительно белый снег; свежий ядрёный воздух; размеренная рысца лошадки по бескрайнему чистому простору. Всё это гармоничное спокойствие вселяло уверенность в исходе дела. Донёсшийся сзади шум нарушил это гармоничное спокойствие и заставил тётю Женю оглянуться.

– Кажется, Ванюшка догоняет.

– Один?

Она оглянулась ещё раз:

– Вроде, с женой...

– Дорога узкая... Пусть сбоку обгоняет.

– На жеребце председательском! Лучшего колхозного коня дали, не то что нам.

Теперь оглянулась я. Быстрый и картинный бег чёрного жеребца, красивая новая, барская сбруя впечатляли, и я невольно залюбовалась. Нас догоняли легко и непринуждённо. Поравнявшись, Ванюшка свернул в сторону, и жеребец свободно пробежал по бездорожью, обдав нас льдинками наста и снежной пылью.

– Но! – оскалился Ванюшка.

Скакун пронёсся, и вскоре Громовы скрылись из виду.

– Как министр! – усмехнулась тётя Женя.

– Пусть самолюбие потешит.

– Утёр нос...

– Ничего... Ещё неизвестно, кто кому утрёт нос.

В деревенском здании районного суда встретили нас приветливо. В углу на стуле предложили нам оставить тулупы, вежливо осведомились, как доехали. Ванюшки не было. Через несколько минут открылась дверь, и в ней нарисовалась гроза Вячеславки.

– Здравствуйте, – от непривычно тихого и скромного голоса мы с тётей Женей весело переглянулись, – я не опоздал?

– Нет, судья сейчас освободится.

Ванюшка скромно примостился на стул. Секретарь судебного заседания пригласила нас, и тётя Женя осталась в одиночестве за дверью. Судья внимательно слушала меня.

– Я не хотел...

– Вне себя был...

– Виноват я... – вклинивались в мой рассказ кающиеся реплики.

Тётя Женя почти слово в слово повторила меня. Ванюшка, тише воды, ниже травы, был неузнаваем и удивлял. Услыхал решение суда – предупредить и запретить приближаться к учительнице Шнайдер А.А. – и начал раскланиваться:

– Спасибо, гражданин судья...

– По легкомыслию...

– Без злого умыслу...

На обратном пути мы временами безудержно хохотали и смешили кучера – вспоминать Ванюшку было весело. Дело казалось теперь не более, чем забавным происшествием. Надо признаться: он обходил меня теперь десятой дорогой.

Через какое-то время деревню облетела другая новость – прислан новый председатель колхоза. Что случилось со старым – уволили или сам уволился, – никто не знал.

В связи с зимними событиями я не выполнила минимума контрольных работ к летней экзаменационной сессии. Без них к экзаменам не допускали, требовалось заявление об академическом отпуске с прилагаемой справкой.

Мама была нездорова, и моё пребывание в семье оказалось как нельзя кстати, но сердце моё не покидала необъяснимая тоска. Эта сердечная тоска разразилась приключением, которое едва не стоило мне жизни.

Мама стояла у небольшого кухонного оконца и смотрела, как во двор въезжала бортовая машина. С криком „Саша, Саша Цвингер!“ она оставила наблюдательский пост и выбежала во двор. Я – за нею. Она обнимала красивого высокого брюнета, в котором с трудом узнавался двоюродный брат – старший сын тёти Маруси, маленький Саша, что в далёком детстве пытался удержать за хвост корову Лену и от бессилия упал лицом в снег. Мы не виделись с детских лет: Саши всегда не было дома, когда я ненароком заезжала к тёте Марусе в Степной Кучук.

– Здравствуй, сестричка, вот ты какая стала! – обнял, отстранил, оценил и опять обнял.

– Разочарован?

– Напротив, влюбиться можно...

– А ты какой – парень видный!

– Да-а, выросли мы.

Из-за спины Саши вышел симпатичный улыбающийся парень с богатой светлой шевелюрой.

– Не узнаёшь? – поставил его Саша рядом с собою.

– Нет.

– Присмотрись...

Я молча всматривалась.

– Нет, не знаю...

– А Маллаевых помнишь?

– А то!.. Коля? Ты?! – и мы обнялись.

– А я сразу узнал тебя.

– Так мало изменилась?

– Изменилась, конечно, но глаза, волосы... в общем, узнал. Похорошела...

– Вы откуда? Какими судьбами?

– Мы за тобою и тётей Эллой, я из армии пришёл, у мамы к тому же день рождения. Поедемте к нам в Кучук, в гости, – пригласил Саша.

– Мама нездорова!

– Ничего, мы её в кабину посадим, к Геннадию.

Тут обнаружился ещё один парень. Он стеснительно подошёл, и мы познакомились – оказалось, муж Алмы, дочери тёти Веры.

- Ой, не знаю, на кого детей оставить, – показала мама на толпившуюся с любопытством детвору.

– Жене одиннадцать. Большенькая уже – присмотрит.

– Надо соседку предупредить. Вдруг не вернёмся к вечеру, чтоб корову подоила.

– А дядя Лео где?

– В поле. Бывает, ночами работает – жатва ведь!.. Иди, Тоня, одевайся, я сейчас, – и мама убежала на кухню.

Через час машина неслась в сторону Кучука. Мы стояли в кузове и держались за решётку у кабины, мама сидела рядом с Геннадием, шофёром. Коля повернул меня к себе, так что я стояла спиной к кабине. В полуобъятиях вспоминали, смеялись, радовались встрече.

 

День рождения тёти Маруси – Германн-Цвингер Марии Александровны (за столом в платочке), справа – муж Цвингер Александр Александрович, рядом с ним Геннадий – муж Алмы. В нижнем ряду в платочке – тётя Нюра, Германн-Гроос Анна Ивановна. Стоят справа налево Зальцман-Баркина Алма Мартыновна (1938 г.р.), Цвингер-Смирнова Лилия Александровна (1934 г.р.) с мужем Фёдором, за нею – сестра Цвингер-Хранилова Мария Александровна (1932 г.р.), в белой блузке и платочке – Германн-Зальцман Вера Ивановна. Село Степной Кучук Родинского района Алтайского края, 1960 год.

 

– Держитесь покрепче! Воркуете...

– Не волнуйся, держимся, – отозвался Коля.

Машина сделала крутой рывок, рука Коли не удержалась и оторвалась от решётки. Он ухватился за меня, и мы вдвоём начали отделяться от кабины. Саше удалось дотянуться до моей руки и оторвать меня от Коли. Мы с ужасом наблюдали, как, не в силах остановиться, он пятился по кузову к заднему борту...

– Коля! – рванулась я из Сашиной руки.

– Куда? Стой! – крикнул Саша, но было поздно.

Коля пятился, улыбаясь, по кузову – я шла навстречу, пытаясь поймать его руку. Меня сносило к боковому борту, Колю – к заднему.

Память зафиксировала наш синхронный выброс: мой – лицом к земле через боковой борт, Колин – спиной через задний. Последнее, что скомандовало сознание, было: «Ноги поджать – переедет!» – и, на лету пригибая ноги к животу, отключилась, как только ударилась головой о землю. Машина уносилась, Саша тарабанил по кабине: „Сто-ой!“

Первая мысль, когда пришла я в себя, была: „Жив ли он?“ Коля лежал посреди дороги на спине, я – на пашне, свернувшись калачиком и уткнувшись лбом в землю. Он поднимал голову, чтобы посмотреть, жива ли я, я – жив ли он.

К нам спешили Саша, Гена, мама. Причитая и плача, она опустилась передо мною на колени. Саша помогал Коле, удар которого пришёлся на поясницу. Нас погрузили в машину, и Саша приказал Геннадию:

– Поезжай – только тихо!

К тёте Марусе заявились мы в разгар веселья. На наши кислые физиономии внимание никто не обратил – встречали шумно и весело.

– Тебе бы в тишине посидеть, удар на голову пришёлся, – заметила тётя Маруся, сидя на табурете.

– С вами побыть хочется – давно не виделись.

– Ну, посидите, может, и обойдётся.

На неё жалко было смотреть. Ногами не двигала она уже давно, выносить её на свежий воздух было некому, и неестественный нездоровый цвет лица отпугивал. Отпечаток неподвижности отразился на внешности – в ней было что-то от мумии.

Многочисленные гости подвыпили – о нас не думали. Раскалывалась голова, подступала тошнота – веселье было не в радость.

Муж Маши увёл нас к себе в дом напротив – мы наслаждались тишиной. В обнимку сидя на диване, Коля рассказывал, как учился, как служил, как живёт и работает в городе, как приехал в гости к родителям, встретил Сашу и попросил устроить нам встречу.

Я с трудом усваивала информацию.

– А теперь расскажи о себе, – закончил он.

– Извини, Коля, каждое слово молоточком по голове бьёт – разговаривать больно.

– Может, приляжешь? Давай постелю. Маша, наверное, не будет ругаться. У меня тоже поясница болит.

– Коля, я сниму платье?

– Конечно, давай помогу...

Я послушно подняла руки. Он снимал платье, я оставалась в одной сорочке, но, как ни странно, стыда не испытывала: состояние слабости и безразличия лишило тело чувств – так бывает при осмотре врача. Он обнял, прижал и, когда хотел поцеловать, я слабо пожаловалась: «Коля, мне больно».

– У тебя лоб и веки опухли... Глаза заплывают, посинение пошло... Завтра обязательно к врачу надо.

– И тебе тоже.

– Да, у меня тоже болит, но терпимо пока, – укрыл меня и, извиняясь, попросил, – я прилягу на диване?

– Конечно, – я была рада, что могу находиться в покое.

Далеко за´ полночь пришла Маша с мужем. Мы спали: я – на кровати, Коля – на диване. Утром, когда проснулись, Маша тихонько поинтересовалась:

– Между вами ничего не произошло?

– Нет, Маша. Нам бы к врачу.

Коля не смог подняться. Его вынесли и на машине увезли в районную больницу, нас с матерью увезли домой, в совхоз. Моё лицо оплыло, глаза превратились в щелочки. Местная фельдшерица назначила уколы и мазь, перебинтовала голову и напутствовала соблюдать покой. Но покоя в доме родителей не было – дети не понимали, что мне нужна тишина. И мама приняла решение:

– Тебе в Вячеславку надо, пропадёшь у нас.

– На чём же я поеду?

– На автобусе. Папа в поле на комбайне. Некому отвезти – понимаешь?

Я понимала, но боялась избитым видом распугать пассажиров.

– Возьмёшь лёгкий чемоданчик. До автобуса я доведу, а в Вячеславке как-нибудь сама до квартиры доберёшься.

Было обидно, что мне нет места в семье, что, больная, я должна ехать к чужим людям...

– Не обижайся, – заплакала мама, угадав мои мысли, – малыши тебя замучают. У Мартыновых будет лучше.

Чтобы более-менее было прилично, мы забинтовали распухший лоб, на бинты повязали белый платок, глаза замаскировали тёмными очками. Распухшие щёки и губы казались природными и не очень пугали. Вид в зеркале меня устроил.

– Я постараюсь приехать – проведать! Поправляйся! – кричала мама вслед автобусу.

В Вячеславке автобус остановился напротив медпункта, и я тут же направилась к нему.

– Это вы?.. – удивилась фельдшерица.

Я кивнула, завидуя её розовому личику.

– Что случилось?

– Жива, слава Богу, осталась, – протянула я листок назначения.

– А почему в районную больницу не легли?

– Сказали, в больнице лечение то же. Главное-покой. Но дома – маленькие дети, поехала отлёживаться к Мартыновым.

– И правильно сделали – сильное сотрясение. Уколы буду на дому ставить, но не вздумайте читать!

– Господи, ты откуда такая? - всплеснула руками тётя Женя

– Мне бы лечь – потом расскажу...

Она побежала разбирать постель. В прохладной, чистой и тихой спальне я почувствовала себя так защищённо, что с мыслью: „Мама была права, что отправила сюда“, быстро уснула. Фельдшерица, пришедшая ставить укол, при полуоткрытых дверях долго, но тихо инструктировала тётю Женю: никаких книг, гостей, долгих разговоров, резких телодвижений. Два раза в день она ставила уколы и делала лёгкие втирания.

– Вы моя первая серьёзная пациентка. Если удастся без последствий вылечить такую тяжелобольную, поверю в себя, как в медика.

Хотелось сказать „Значит, повезло,“ но она тут же остановила меня:

– Тихо-тихо. Говорить буду я, а вы только слушать. За ночь много прочитала о подобных травмах – расширяю познания в медицине.

Через неделю прибежала Нина Сергеевна.

– Только на пять минут, – впустила её тётя Женя.

Зажав рукой рот и вытаращив глаза, она молча остановилась в дверях: заплывшие глаза, распухшее лицо делали меня неузнаваемой.

– Ничего, пройдёт, тебя хорошо лечат, – подошла она, – лежи, лежи, я на минутку, не надо ничего рассказывать! Все приветы передают.

– Что нового? – тихо поинтересовалась я.

– Всё по-старому. Знаешь, Ванюшка такой тихий стал... здоровается.

– Как ребятишки?

– Желают скорейшего выздоровления.

– Кто замещает?

– Частично – я, частично – Мария Трофимовна.

В дверь заглянула тётя Женя.

– Ну, ладно, поправляйся. Скажу, чтоб никто не приходил. Вижу... Вижу, что покой нужен.

После визита состояние моё ухудшилось, так что хозяйка долго никого не впускала. О положительных эмоциях заботилась фельдшерица, рассказывая про себя анекдотичные истории. Дней через двадцать я начала подниматься с постели – беспробудно, как раньше, уже не спалось. Видимо, дело шло на поправку. Я отдохнула и выспалась. В это время приехала мама.

Мы долго обнимались. Моим видом она осталась довольна – лицо обретало прежние формы.

– На кого детей оставила? – слёзы счастья я не прятала.

– Лиля из Кучука приехала – присмотрит и за хозяйством, и за детьми.

– А её дети?

– За ними Маша присмотрит.

Из-за головокружения и слабости меня оставили в покое, и я быстро уснула, убаюканная тихой беседой двух женщин на кухне.

Когда проснулась, мама сидела у изголовья – хозяйка куда-то ушла. Такую нежность, заботу, внимание и ласку матери я чувствовала впервые. Грустная улыбка… Молчаливый взгляд… Тихие поглаживания ладошек. Влажные взгляды – мой и её... Молчаливая гармония сердец... Она жалела, что не додала нам любви, я – что такой любви и заботы ещё не испытывала.

После замужества мама пополнела, короткую стрижку заменили две косички, что завязывались крест-накрест. Я первая нарушила молчание:

– Не надо было тебе, мама, замуж выходить.

– Почему?

– Мы бы с тобой вдвоём теперь жили, без той суеты, без тех бесконечных проблем и дел, какие ежедневно на тебе висят.

– В те годы тяжело было одной – боялась, не выживу с вами.

– Разве сейчас легче?

– Да, легче.

– Легче?! Ты с утра до вечера, как белка в колесе!

– Ну и что! Зато надо мной никто не издевается, как тогда, в колхозе. Я занята детьми и своим хозяйством, мне это приятно.

– Да, только я и Иза с 10-летнего возраста были лишены материнского тепла...

Она промолчала, и я пожалела о своих словах: слёзы-горошины упали на мою подушку.

– Прости, мама... – заплакала и я.

– Ничего, всё правильно, – вытерла она рукой глаза. – Появились дети... Один за другим. Мне было не до вас. Вы повзрослели раньше времени. Но... если бы я осталась в колхозе, разве легче было бы? Меня бы замучили!

– Ты надолго приехала? – прервала я тяжёлый разговор.

– Переночую – и завтра в обед на автобусе назад! Коля Маллаев в больнице лежит, позвоночник сильно повредил.

– Да-а, и его жалко, и себя тоже.

– Лиля привет от него привезла, о тебе спрашивает. Они его каждую неделю проведывают.

– Что врачи говорят?

– Не знаю. А ведь хорошо, что я тебя сюда отправила! У тебя хорошая хозяйка. Тихо, спокойно, я душой и телом отдыхаю.

– Да, с хозяевами мне повезло.

– Знаешь, их сын любит тебя.

– Да нет, мама, не любит.

– А она говорит, что влюбился...

– Это она говорит, а он молчит.

– Ну, не знаю... только она хорошо о тебе отзывается, как к дочери относится.

Вечером, устав от разговоров, я быстро уснула, а мама с тётей Женей всё разговаривали и возились на кухне. Оказывается, завели тесто по маминому рецепту, и утром порадовали нас белыми, пышными плюшками и кухе, к обеду нажарили котлет – в доме царила праздничная атмосфера. Я целовала мамины руки и просила:

– Мамочка, побудь, пожалуйста, ещё денёк! Мне так хорошо с тобой!

– Не могу – дома ждут. Ты же знаешь! Лиле тоже домой надо.

– Мне так не хватало твоего тепла! Не уедет твоя Лиля!

– Нехорошо, у неё тоже маленькие – ждать будут. Мне теперь спокойно за тебя – ты в хороших руках. Среди русских людей тоже много хороших!

– Конечно, мама!

Мы распрощались, и тётя Женя пошла её провожать. На следующий день она делилась впечатлением:

– У тебя мама – клад. Красивая, умелая, спокойная.

– Ну, насчёт „спокойная“ – тоже не всегда.

– В гневе мы все взрываемся, но это в гневе.

Через месяц после аварии тётя Женя впустила десять учеников – остальные толпились на улице. Эти живые, непосредственные физиономии были, как бальзам на душу. Улыбаясь и перебивая друг друга, они сообщали только хорошие новости.

– Почти никаких следов не осталось, а нас пугали...

– Меня хорошо лечат. Скоро, как новенькая, буду, – никаких следов не останется.

– Всё-всё, ребятишки, долго нельзя, – поторапливала их тётя Женя.

– А можно ещё прийти?

– Не больше одного раза в неделю.

– Слышите, что тётя Женя говорит? Только в другой раз пусть другие войдут.

– До свиданья, поправляйтесь.

– Спасибо. Успехов вам в учёбе. Слушайтесь учителей.

И я начала читать: сначала – по десять минут. И довела чтение до двух часов, прибавляя в день по пять минут.

– Не вздумайте больше! – запретила фельдшерица.

Через два месяца я вышла на работу посвежевшая и похорошевшая. Учителя завидовали: «Как на курорте побывала, а говорили „страшная“! Никаких следов! Лучше, чем была!»

С Колей Маллаевым мы долго переписывались. Он месяц лечился в районной больнице под наблюдением врачей и ещё месяц дома у родителей. От предложенного замужества я отказалась и, видимо, поэтому переписка наша вскоре оборвалась. Через годы узнала, что у него случился рак позвоночника, и он умер, оставив двух маленьких детей, – авария не прошла бесследно.

Февральский ясный воскресный день. На улице крепкий мороз. В доме уютно и тепло. Солнечные блики на стенах. Мы с тётей Женей одни. Каждый занят своим: она вяжет носки, я читаю, но смысл доходит плохо. Отрываюсь от книги и как бы между прочим интересуюсь:

– У студентов каникулы, что-то Витя не едет...

– А почему ты заговорила?

– Просто... Он же приехать должен.

– На этот раз не приедет.

– Почему?

– Он летом был, хотел в совхоз к вам ехать – еле отговорили. Уехал как раз за день до твоего приезда.

– А что случилось?

– Виновата я перед тобой, Тоня, а, может, и перед Витей. Едва успели его проводить, ты явилась. Не хотел он уезжать. Как чувствовал...

– Не понимаю...

– Он так томился – хотел тебя видеть.

– Я, наверное, тоже чувствовала – места себе не находила. Сердце ныло – к вам рвалось!

– Господи, может, счастье сына загубила...

– Да что вы себя казните? Не...

– Понравилась ты ему! – прервала она. – Вспоминал, как ты танцевала, пела, как с Ванюшкой было – смеялся... Она, говорит, не такая, как городские... с характером, но скромная.

– Очень приятно. Он, если честно, тоже понравился. Только молчит...

– Потому и молчит, что понравилась.

– И что вас мучает?

– Отговорили мы его жениться на тебе!

– Хотел жениться?.. Отговорили – вы-ы?

– «Хоте-ел», – передразнила она, – говорю же, хотел за тобой в совхоз ехать! А ты бы за него пошла?

– Да, тётя Женя.

– Господи, ведь не знаешь, как лучше!

Опустив голову, я молчала, предчувствуя что-то для себя недоброе.

– Дочка профессора проходу ему не даёт. Понравился он ей! – в сердцах призналась она.

Не знаю, что сказал ей мой вопросительный взгляд, но с небольшими паузами она разъяснила ситуацию:

– Как раз Лида, моя младшая дочь, в гостях была. Если бы не она, он, наверное, не послушался – за тобой поехал. Мы все трое долго его отговаривали – думали, что так лучше будет. Ты уже знаешь, что Кузьма мой, как „враг народа,“ десять лет отсидел.

– Десять?.. Я не знала.

– Десять отсидел, а пять его ещё просто за „так“ продержали – пятнадцать лет одна мучилась, троих поднимала. Как думаешь, легко? Очень тяжело, очень! При поступлении в университет скрыл, чей он сын. Только так и поступил! Сейчас уже на третьем курсе, хорошо учится, уважают его. На одной из лекций профессор, отец девушки, оставил парней одних... и сообщил, что если они хотят доучиться и думают о продолжении карьеры, должны быть осторожны в выборе жены.

– Я, кажется, догадываюсь...

– Да, Тоня, жена-немка не для него – на нём самом клеймо.

– А как же с сердцем?

– Его обуздать можно. Не скрою, ты мне уже, как дочь. И мать твоя понравилась. Но когда он сказал про женитьбу, начали отговаривать. Мы как чувствовали, что приедешь. За тобой он приезжал – жениться хотел.

Потрясённая, я молчала: опять национальность!..

– У меня душа за Витю болит, может, счастье его разрушила. Виновата я перед вами. Лида убедила – с нею и уехал.

Разговор внёс диссонанс в моё настроение. Мрачное и растерянное, оно не осталось незамеченным в коллективе.

– Ты что ходишь, как в воду опущенная? – спросил Иван Федосеевич.

– Да нет, вам показалось...

– У меня тоже настроения нет – надоело всё!

– Что „всё“?

– Пьянство директора скрывать надоело.

– Значит, он всё-таки пьёт?

– Ещё как – по-чёрному!

– Зачем во время проверки это скрыли?

– Пожалел... Пропадёт он без меня. Но... больше его Санчо-Панчо быть не хочу.

– И что вы намерены делать?

– Мне должность директора предлагают.

– Где?

– В Зелёном Луге. Село большое, квартира там хорошая. Поедешь со мной завучем?

– Я – завучем?

– А что? Человек ты не безразличный.

– Но... у меня нет знаний для этой должности!

– Не боги горшки обжигают – научишься!

– Не знаю, как составлять расписание.

– Помогу – соглашайся.

– С родителями надо посоветоваться, подумать.

– Думай, а пока что... никому ни слова о нашем разговоре.

Услыхав о предложении, мама засомневалась:

– Я в этом деле не советчик. Сама всё взвесь. Твоих хозяев жалко. Сын не приезжал?

– Нет. Он, наверное, женится.

– Да-а? А Женя говорила, что влюблён.

– Поеду всё же с Иваном Федосеевичем, – прервала я тяжёлый разговор.

– Как хочешь...

История, произошедшая между мной и директором, ускорила принятое решение.

Собираясь с классом провести очередной пионерский сбор, я по совету Ивана Федосеевича хотела пригласить на сбор директора. Открыла дверь кабинета и остолбенела: на столе – полбутылки русской водки и грязный стакан, на полу – ведро, в которое он сплёвывал. Подняв взлохмаченную, с осовелыми глазами голову, он с трудом выговорил:

– Шшто ннадо?

Я в смятении молчала, и он уронил голову на руки. Если бы эту сцену я видела раньше! Как-то на одном из профсоюзных собраний он отчитывал учителей за низкий морально-политический уровень, и я не выдержала, взяла слово.

– Морально-политический уровень учителей, как вы изволили выразиться, если и, действительно, низкий, то по вашей вине, потому что вы – его образец! Вы не только пьёте – вы запиваетесь, да ещё и на рабочем месте! Вот, оказывается, почему вам безразличны любые мероприятия! Теперь понятно, почему Букой ходите. Не вам нас учить – на себя посмотрите!

– А. А., опомнитесь, вы с кем говорите?! – прервала учительница математики.

– Это неправда?

– Может, и правда, но... так... на собрании... нельзя!

– Она ещё молодая и неопытная, несколько резковата, – хотел сгладить эффект Иван Федосеевич, но директор захватил удила.

– Я это так не оставлю! – прохромал он к двери.

Когда она захлопнулась, Нина Сергеевна накинулась на меня:

– Чёрт дёрнул тебя!.. Жди теперь очередных неприятностей. Он всё тебе припомнит – и собрание, и Громова...

И, действительно, в школу вскоре нагрянула комиссия из райОНО. После анализов посещённых уроков провели совещание учителей, на котором директор долго смаковал моё «неэтичное» поведение. „Для оправдания“ мне дали слово, я в картинках рассказала о виденной мною сцене.

И хотя в этот раз запои директора никто не отрицал, его оставили на работе со строгим выговором: директоров не хватало.

– Я останусь, если уберут её! – встал он в позу.

– Мне не за что её увольнять – у неё никаких замечаний.

– А публичное оскорбление директора? Поведение учительницы не выдерживает никаких нравственно-этических норм!..

– Хорошо, в конце года переведём её в другую школу.

– А я настаиваю, чтоб её лишили звания учителя!

– Да Вы что? К ней претензий нет!

– Согласен простить при условии, что она на августовском совещании публично попросит прощение. Пусть директора других школ подумают, брать в коллектив такой кадр или нет! – и проскрипел из учительской.

Ольга Васильевна и Иван Федосеевич завели меня в пустой класс – для проработки.

– Вы почему взяли на себя роль вершителя правосудия? – возмущалась заведующая.

– Я сказала правду.

– Пусть другие говорят – не вы!

– Почему?

– Подумайте...

– Вы на что намекаете? Что я – немка?

– Не только.

– Во-от оно что! Интересно, что же ещё? Что? Что вы молчите, если вам так хорошо известно моё досье?!

– Вы из семьи „врагов народа“...

– Уму непостижимо! – взорвалась я. – Как это мне, немке, потомку „врагов народа,“ разрешают работать учительницей, воспитывать подрастающую молодёжь!? А если я воспитаю очередных „врагов народа“? Где логика? Работать – пожалуйста, а называть вещи своими словами – нет?!

– Вас погубит прямолинейность.

– И пусть – это честнее!

В разговор вмешался молчавший до сих пор Иван Федосеевич:

– Надо учиться быть более гибкой.

– Не буду перед этим пьяницей извиняться... ещё и публично!

– Пожалейте меня! – простонала Ольга Васильевна.

Раж мой сразу схлынул:

– Не понимаю...

– Он бузотёр. Если не уволю вас, он будет добиваться моего увольнения. Поставит мне, члену партии, в вину, что защищаю немцев и „врагов народа“. Тогда с работы полечу я! Вас это устраивает? Вы добросовестная, хорошо работаете, мне незачем увольнять вас – меня пожалейте!

– Господи, как всё закручено!.. Неужели нельзя проще? Белое – это белое, чёрное – это чёрное!?

– Жизнь не состоит только из белых или только из чёрных цветов, – заговорил Иван Федосеевич. – Есть ещё серые. Мы уединились, чтоб прийти к компромиссу. Скажем ему, что на районном совещании ты выступишь с извинениями. Подумай, о чём сказать и как бы между прочим извинись. Со следующего учебного года будем с тобой в Зелёном Луге работать. Только об этом никто пока не должен знать.

Слова убеждали, но было непонятно, почему отдел образования не освобождается от директоров-пьяниц. Словно угадав мысли, заведующая сказала:

– Он коммунист, его отец погиб на войне... Калека... Дядя в МВД работает, но главное – он бузотёр и не успокоится.

Закончился учебный год. С грустью распрощавшись с детьми, многие из которых плакали, я через неделю навсегда покинула Вячеславку. Прощание с тётей Женей было нелёгким.

– Это правда, что навсегда уезжаешь?

– Да, правда.

– Не обижайся, если что не так.

– Я вас с теплотой вспоминать буду.

– Не обижайся, что с Витей разлучила. Вначале у меня, наоборот, виды на тебя были. Соединить хотела...

– Ничего, передавайте привет. Я немка, этого не изменишь.

– Он всё о тебе думал, даже учёбу бросить хотел.

– А я ничего не знала.

– Приезжай к нам! Не забывай!

– А если Витя дома будет?

– Значит, судьба.

– Нет, не буду я ему карьеру портить – не приеду.

– Пиши хотя бы.

В начале августа родители получили из райОНО на моё имя письмо, в котором была просьба приехать. Оказывается, к августовскому совещанию учителей готовился концерт. Зная, что я люблю петь, Ольга Васильевна убедила меня приготовить две сольные песенки. Репетируя, я неделю жила в центре.

И вот наступило 28 августа – день совещания. Большой зал районного Дома Культуры заполнен до отказа. Разговоры, встречи... Не здороваясь, проскрипел Бука. Иван Федосеевич и Нина Сергеевна обрадовались.

– Мы займём и на тебя место.

– Нет-нет, я в сторонке – не навлечь бы на вас беды!

– Тогда мы вдвоём сядем.

– Как хотите.

Доклады, выступления... Критические, хвалебные...

Ольга Васильевна со сцены недовольно косит в мою сторону. На последнем коротком перерыве Бука направился к ней. Со стороны разговор казался недружелюбным, и я решилась. Написав коротко „Прошу слова,“ передала записку в президиум. После перерыва Ольга Васильевна, обращаясь к залу, извинилась:

– Товарищи, прения закончились, но молодая учительница Вячеславской школы Шнайдер А.А. просит дать ей две-три минуты. Кто – „за“? – и первая подняла руку.

Пока я шла через зал и поднималась на сцену, волнение чуть улеглось.

–Товарищи! Моё выступление немножко не по теме – хочется сказать о роли и личности директора школы. Для нас, молодых, важна эта личность, потому что мы многого ещё не знаем и хотим учиться, – зал замер. – Мне думается, что отделу образования надо очень строго подходить к этой кандидатуре, его компетентность должна быть не только образовательной. Он должен обладать высокими нравственными качествами, качествами организатора и воспитателя. И тогда вокруг него, мозгового центра школы, будет формироваться здоровый микроклимат. В нашем представлении, это фигура, с которой надёжно, за которую не стыдно. Мне не повезло с директором – никаким мозговым центром он не был. Работал не он, а коллектив вместе с завучем. Я не выдержала и сказала об этом на одном из собраний. Он обиделся. Не обижайтесь, – назвала я его по имени-отчеству, – и простите меня за откровенность, но такие, как вы, мешают процессу воспитания и обучения.

Когда, как сквозь строй, я шла по всему залу на место, вслед неслось: «Соплюха!», «Молодец!», «Так держать!», «И тебе не стыдно?», «Умница!», «Озадачила…»

Зал долго гудел и аплодировал – нашлись и сторонники, и противники. Сидевшие до выступления рядом со мной пересели на свободные места – подальше от „инакомыслящей.“

После совещания Ольга Васильевна пригласила меня в какой-то кабинет, где сидели Бука, Иван Федосеевич, работники райкома партии и МВД.

– Зачем вы попросили нас собраться? Что вы ещё хотите? – обратилась заведующая к Буке.

– Она не попросила прощения... наоборот, опозорила на весь район!

– Я устала... Может быть, мне померещилось, Николай Николаевич? – с издёвкой, уныло обратилась Ольга Васильевна к работнику райкома партии. – Выступавшая просила прощение или мне только показалось?

– Да, конечно же, просила! – поторопился Иван Федосеевич.

– Да, да, она просила прощение, – подтвердил и райкомовец.

– Ведь вы на этом настаивали! Что ещё?

– Сам виноват! Напросился, – поднялся работник МВД.

Решающая реплика!..

– Все свободны, – разрешила Ольга Васильевна, – у меня голова раскалывается.

В фойе играла музыка, кружились пары – я стояла в одиночестве. Наконец, кто-то осмелился пригласить на вальс. Танцуя, мой партнёр мне выговорил:

– Ты настроила против себя не только директоров школ, но и многих учителей.

– Я сказала глупость?

– Нет, ты хорошо и правильно сказала, но выступление прозвучало вызовом.

– Ну и что?

– Надо быть хитрее...

– Спасибо, учту.

Через два часа начался концерт, на который прорвалась сельская молодёжь. Я стояла на сцене в новом платье, не зная, куда девать руки. Зал долго аплодировал „Чилите“, а когда собралась исполнить песенку Стрекозы из одноимённого фильма, в задних рядах произошло движение, и мне показалось, что я вижу лицо матери. „Это ошибка,“ – успокоила я себя, но пела для неё. Аплодисменты перешли в „бис“ – пришлось повторить.

Когда со сцены вышла в фойе, остолбенела: мама в окружении каких-то людей лучилась счастьем и принимала поздравления.

– Мама, ты?.. Откуда? Почему здесь? – скорее удивилась, чем обрадовалась я.

– Из Славгорода! Женя в педучилище поступила! Я искала там для неё квартиру. В Родино поздно приехала – на автобус опоздала. Вспомнила о районном совещании учителей и подошла к Дому Культуры. Вижу: машин полно. Ну, думаю, с учителями и уеду. Тихонько открываю в зал дверь – ты на сцене! Обрадовалась, а меня не впускают! „Это же моя дочь!“ – говорю я, и тогда мне стул поднесли, усадили. Я слышала тебя! Ты так хорошо пела! Знаешь, как приятно! – возбуждённо рассказывала она.

Иван Федосеевич предоставил мне отпуск вплоть до первого сентября, так что с совещания уезжала я вместе с мамой. Всё складывалось, как нельзя лучше.

Прошли годы.

Как-то повстречала я постаревшую Нину Сергеевну. Она рассказала:

– Тётя Женя умерла. Ещё живая, всё интересовалась, где ты. Обижалась, что ни разу к ним не заехала. Жалела, что с Виктором не поженились: у него не сложилась семейная жизнь. Дядю Кузьму он к себе взял, а домик продал. В деревне вспоминают тебя часто.

Был прожит кусочек жизни длиною в три года, по-настоящему богатый событиями и плодотворный. Я превратилась в девушку с характером и утвердилась в профессии.

 

ЗЕЛЁНЫЙ ЛУГ

 

В сентябре 1960 года приступила я к должности заведующей в Зелёнолуговской семилетней школе. Опытный коллектив встретил меня тепло – постарались Иван Федосеевич и Мария Трофимовна.

Основными моими учителями стали методические журналы и газеты, идеологические загогулины которых мешали конкретике дела. В Калиновской начальной школе, когда я также не имела представления, с чего начать, меня детально информировал Василий Николаевич, а Иван Федосеевич взвалил на себя и составление расписания, и посещение уроков.

Прошло три недели, а я всё ещё не была вовлечена в работу и не могла понять, что от меня требуется. Однажды, когда Иван Федосеевич уехал в Родино, заболела учительница географии, и расписание лопнуло. Я не знала, как утолкать учителей и кем заполнить пустующие „окна“ . Помогла учительница математики, Александра Александровна, пышная молодая казачка с богатой шишкой на затылке.

– Пора бы уже и самой... – упрекнула Мария Трофимовна.

 

Зеленолуговская семилетняя школа.

Внизу справа налево: директор школы Максачук Иван Федосеевич, учительница русского языка Баглай А.С., учитель труда Шандыба, учительница математики Александра Александровна, завуч школы Шнайдер А. А., учительница немецкого языка Максачук Мария Трофимовна, учитель Бойко В.И. Алтай. 1961 год.

 

– Ну да, – согласилась я, – только Иван Федосеевич ни до чего не допускает!

– Поговорю с ним, надо учиться анализировать и составлять расписание.

И начались наши с Иваном Федосеевичем хождения по урокам. Внешне это был слаженный дуэт – на деле мы много дискутировали.

– При учителях не спорь, даже если я не прав, – предупреждал он.

Много и горячо мы спорили наедине. Конечную цель урока я видела в усвоении материала, – формы и методы, в моём понимании, роли не играли. Упор делала на доступность: «Она помогает сориентироваться, а непонятное нагоняет тоску и зевоту». Иван Федосеевич, напротив, превыше всего ценил новые методы: «Обучение должно быть современным». Отсутствие в работе модных методов он воспринимал как оскорбление, в то время как для меня они были не принципиальны. Несмотря на разногласия, он оставался доволен:

– Будешь такими темпами двигаться – перещеголяешь меня!

Прислушивалась я и к советам пожилых, рекомендация одной из которых, учительницы начальных классов, оказалась особенно полезной:

– Разделите лист пополам. В одной половинке пишите ход урока, в другой отмечайте значком плюс или минус положительные и отрицательные моменты, можно пожелания, но всегда анализируйте только то, что было, а не то, что хотели бы видеть.

Учителя поняли, что идеологическая сторона не интересует завуча, что внимание он акцентирует на усвоении материала, а потому раскрепощались и приводили в качестве доказательств доступные и понятные ученикам житейские примеры. Если преподавание было живым, интересным и увлекательным, урок мне нравился, если грамотным, но нудным и неинтересным, я оставалась недовольна. Исключением была учительница начальных классов Дарья Фёдоровна. Ходить на её уроки можно было каждый день – она не препятствовала.

- Пожалуйста, прошу вас, – тихо говорила она и отправлялась вперёд, так что за нею надо было следовать.

Это была маленькая худенькая женщина, всегда серьёзная, молчаливая, редко улыбавшаяся, но удивительно добрая. Видимо, дети чувствовали только эту доброту. Она не пыталась нравиться, занятия вела всегда одинаково спокойно, не повышая голоса.

На её уроках забывалось, что существуют эмоции и артистизм. Дети понимали её с полуслова, любили, уважали и слушали. Я тоже превращалась в слух и забывала делать записи. У Пащенко Марии Викторовны на первом месте были артистизм, живость и острота реакции ученика, у Дарьи Фёдоровны – спокойная и далёкая от нудности размеренность. Это, думается, был тоже артистизм, но артистизм другого свойства – скрытый, не бросающийся в глаза. Каждое её тихое слово отпечатывалось в мозгу и памяти, каждый её урок дисциплинировал.

Со временем я научилась и расписания составлять, и уроки анализировать. Единственное, чему так и не научилась, – приказывать. Когда директор на два-три дня уезжал и оставлял школу на меня, я терялась. Учителя, привыкшие к приказному тону, реагировали на мои „пожалуйста,“ „прошу вас,“ „будьте добры“ несерьёзно и либо отказывались выполнять поручения, либо соглашались – думаю, больше из жалости. Я скрывала, что меня это задевает, но именно из-за этого решила не соглашаться на административную работу.

Привыкшая жить в постоянном цейтноте, я не находила, чем заняться в свободное время, и потому по просьбе Ивана Федосеевича взвалила на себя общественную работу старшей пионервожатой и работу пропагандиста. Когда же в школу заявился директор совхоза и попросил выручить (им нужен был редактор стенной газеты), отказать тоже не смогла: учительницу, имевшей уже маленьких внуков, нагружать неоплачиваемой работой, было стыдно.

Три общественные нагрузки – ноша тяжёлая, но выносимая. Когда же началась уборочная кампания, молодым учителям вменили в обязанность ещё и работу бригадного агитатора. Но всеобщее негодование вызвало решение сельского партийного бюро: после уроков учителя должны были работать ещё и на току. Не подчиниться было чревато последствиями, ибо означало несогласие с политикой партии. Грязные и уставшие, мы заявлялись домой далеко за полночь, наспех умывались и ложились, чтобы к восьми утра начать другую работу – занятия в школе. Это был не цейтнот, это был экстрим, который ничего, кроме вреда, обучению не приносил.

Бо´льшая часть коллектива жила в таком экстриме, конец которому положила хитрость Марии Трофимовны. Она убедила Ивана Федосеевича потребовать на партийном бюро, чтобы учителей заняли более близким для них делом – художественной самодеятельностью. Так мы освободились от тяжёлой ночной каторги и включились в приятные вечерние репетиции.

Заведующая клубом заказала хористам сценические костюмы: женщинам – длинные кремовые платья с короткими рукавами-«фонариками», отрезным лифом чуть ниже груди и большим вырезом; мужчинам – такого же цвета рубашки-косоворотки и чёрные брюки. Это красиво смотрелось со сцены. С каким-то парнем я пела „Саратовские страдания“ и неизменную песенку Стрекозы, которую принимали особенно тепло.

Репетиции принесли новые знакомства, а „сердцеед“ села Степан, развлекая побасёнками, провожал домой и напрашивался на дружбу. Не реагируя на равнодушие, он под предлогом, что замёрз, напросился однажды в гости. Мы посидели.

– Почему ты всё молчишь?

– Тебя слушаю... – с языка едва не сорвалось: „С тобой скучно.“

– Ты... я тебе нравлюсь?

– Нравишься, но о любви не думай.

– Зачем тогда дружишь?

– Я? Дружу? С тобой?

– Ну да, меня все считают твоим женихом. А мы ещё ни разу не поцеловались.

– Знаешь, не в обиду, но... больше не провожай.

– Тебе неприятно?

– Да нет. Даже благодарна – возвращаюсь не в одиночестве.

– И только?

– Да.

– Меня это не устраивает, – и ушёл.

Теперь вечерами я возвращалась одна. Однажды услыхала чьи-то шаги, обернулась и попала в объятия Степана. Он крепко сжал меня и поцеловал. Первый в жизни поцелуй!.. Сколько о нём мечталось! И никаких приятных ощущений. Лишь подавленность и разочарование.

– Ты ничего не почувствовала?

– Я не люблю тебя.

– Может, полюбишь?

– Навряд ли...

– Можно, я по-прежнему буду провожать тебя?

– Как хочешь, если это устраивает.

Новый Год коллектив отмечал в школе. На празднество пригласили всю сельскую элиту: директора, агронома, инженера, бухгалтера, медиков, заведующую клубом – не менее пятидесяти человек.

– А Степана? – напомнила Мария Трофимовна.

– Нет.

– Как нет? Вы же дружите!

– Мы не дружим. Он просто провожает меня.

– Но все будут парами!

– А я одна.

– Нехорошо... Ещё приревнуют...

– Значит, дома останусь.

– По отношению к коллективу это не совсем корректно – ты завуч.

– И что тогда делать?

– Что?! Уж теперь как есть!

В день пиршества столы истекали «молочными реками-кисельными берегами». Огромный коллектив ел, пил, травил анекдоты и слаженно, будто долго репетировал, пел украинские песни, из которых особенно хорошо получалась „Мисяц на нэби.“ Таких с размахом коллективных застолий в моей жизни больше не было.

В разгар пиршества заявился Степан.

– Кто его пригласил?

– Какая тебе разница! Мы решили, что вы поругались и вас надо помирить.

– Да не ругались мы! Просто, не люблю я.

– Ну, ладно, не выгонять же!

Торжество нас не сблизило, но он по-прежнему продолжал оставаться моим провожатым – альтернативы не было.

По четвергам в школе проводились политзанятия – вначале Иваном Федосеевичем, затем он перепоручил их мне. Подневольное бремя тяготило меня: многое не поддавалось логическому осмыслению, выше троек оценки по истории поднимались у меня в школе редко. Когда на политзанятие потянулись убелённые сединами коммунисты, хотелось сослаться на недомогание, но участия в политике было не избежать.

Я вышла в переполненный зал. Мужчины недоверчиво косились на „пионервожатую“ и интересовались, где директор.

– Политзанятие проведу сегодня я, завуч школы, зовут меня, – и представилась.

– Завуч? Уж больно молода!

– Посмотрим, что она расскажет! – сказал один, весь в медалях и орденах.

– Пропагандист я начинающий и потому можете, не стесняясь, делать замечания, поправлять, если что не так скажу. Вполне естественно, что о каких-то событиях вы знаете намного больше.

Расположив к себе почтенную публику, начала беседу о решениях ХХ съезда Партии. Всё прошло, как ни странно, гладко, и вскоре Иван Федосеевич огорошил меня:

– Почему бы тебе не вступить в партию?

– Мне?.. В партию?.. Разве можно?

– А что?

– Немке – и в партию?

– Ну и что? И немцы есть в партии!

– Не встречала.

– Тобой, как пропагандистом, остались довольны. Такие, как ты, партии нужны. Доверенным лицом выступлю я.

– Нужны, думаете?

– Уверен, побольше бы таких!

Прошёл месяц. Иван Федосеевич молчал, я напомнила:

– Вы говорили о вступлении в партию, забыли?

– Нет, не забыл – разговор в райкоме был.

– И что?

– Нельзя, не примут.

– Почему?

– Причин много. Тебе о них лучше не знать.

– Да знаю я их, эти причины, только они надуманные! Я и не надеялась. Просто интересно было, как в райкоме отнесутся к вашему предложению. А реакцию я предвидела.

– Знаешь, давай спектакль приготовим!

– Какой?

– Можно „Наймичку“.

– Нет, её все знают.

– И что тогда?

– Не знаю, но думаю, что это должен быть украинский спектакль, ведь хохлов в селе большинство!

– Я такого же мнения. Съезжу в Родино, в библиотеку. Думаю, что-нибудь подыщут.

После очередного совещания Иван Федосеевич задержал коллектив:

– Я привёз на украинском языке пьесу „Бесталанная“. Давайте к майским праздникам поставим спектакль.

– У-у-у! И так для семьи времени не остаётся! То работа на току, то агитационные листки! Не высыпаемся! – возмутилась Александра Александровна.

– И правда. А отдыхать когда? Если бы работу на току отменили, можно было б и подумать! – торговалась Анастасия Васильевна, учительница предпенсионного возраста.

Иван Федосеевич обещал принести постановление партийного бюро, где бы учителям вменялась не работа на току во время уборочной и посевной, а подготовка художественной самодеятельности. Постановление коллектив получил, но на чтение и распределение ролей явилось всего несколько человек, и директор воспользовался своей властью.

– Кто не явится сегодня на читку, того отправим на ток. Не хотите по вечерам являться в школу – работайте до полуночи на току.

И вот уже коллектив в полном сборе читает пьесу. Роли распределяли шумно и весело. Главную героиню – Бесталанную – взялась сыграть Мария Трофимовна, я согласилась на разлучницу Варку. Школьному Дон Жуану, учителю истории, досталась схожая роль – его жена страдала-ревновала.

– Неужто он так неотразим? – пробовала я разуверить её.

– Это вы мою бдительность хотите убаюкать. Против него никто не устоит! – отвечала она.

– Зря, вы красивее – недооцениваете себя!

– И он вам не нравится?

– Скажем так: я не воспринимаю его, как мужчину.

У неё, матери двоих малышей, была небольшая роль; ей разрешалось пропускать репетиции, но она себе этого не позволяла.

Учителя перед майскими праздниками собирались ставить свой спектакль, а после – начинался районный смотр детей. Готовя детей к смотру, я опять жила в режиме цейтнота, но, основанный на творчестве, он был приятным.

Незадолго до спектакля Иван Федосеевич привёз из районного Дома Культуры украинские костюмы, и мы превратились в настоящих хохлов и хохлушек.

День премьеры напоминал Степной Кучук. Мария Трофимовна, Бесталанная, выглядывала из-за кулис и, глядя в пол-оборота, сообщала:

– Яблочку негде упасть! Будут нам косточки потом перемалывать.

На репетициях кульминационной сцены – страстного свидания, когда влюблённые должны были бросаться в объятия и целоваться, – я обычно ограничивалась словами текста:

– Поцелуи потом – на сцене.

Все ждали, как я сыграю. Жена Дон Жуана расхаживала по гримёрной, ломая руки.

– Ревнуешь? – смеялась заведующая клубом.

- Нисколько, это роль! – невозмутимо отвечала она, скрывая, что страдает. Не хотелось испытывать её чувства, и я для себя приняла решение не целоваться, но – как это сделать, чтобы не испортить спектакль?

И вот мы уже на сцене. Спрятавшись за деревом, Дон Жуан ждёт, когда я брошусь в его объятия. Вместо этого я кокетливо подтанцовываю к укрытию. У жениха округляются глаза. Готовый прыснуть от еле сдерживаемого смеха, он в недоумении смотрит на Ивана Федосеевича – режиссёра за кулисами.

Я оглянулась. Из гримёрной напряжённо следили за сценой – впереди всех жена моего „кавалера.“

Поднимаю указательный пальчик, произношу положенные по тексту слова о любви, кокетливо придумываю новые, не зная, как закончить импровизацию. Суфлёр неистово шепчет:

– По-це-луй! По-це-луй! Ты что – оглохла? Це-луй-тесь!

Время Бесталанной выбегать на сцену – она ломает в гримёрной руки и стонет:

– Они не целуются! Не целу-ют-ся! Что делать? Что делать? Мне нельзя на сцену! Я предупреждала! Она не хочет целоваться – всё портит!

Спас ситуацию Иван Федосеевич.

– Хватай её! Обними хотя бы! – кричал он из-за кулис.

«Дон Жуан» выскочил из своего укрытия, подтащил меня к себе, крепко прижал, и нас, застывших в этой позе, застала его жена – Бесталанная. Убедилась в измене и убежала топиться.

На худое лицо и руки Марии Трофимовны обильно сыпали за кулисами пудру. Кто-то предлагал для большей достоверности намочить длинные косы – она отказалась. И вот два дюжих парня угрюмо выносят её на доске. Распущенные русые волосы свисают, восковое лицо и руки безжизненны. Из всего спектакля эта сцена получилась наиболее правдоподобной и вызвала у зрителей слёзы.

Спектакль имел большой резонанс, но мы, „артисты,“ неистово хохотали над сценой свидания. Из страстной она превратилась в кокетливую и подорвала сексуальный авторитет „кавалера“ – жена «Дон Жуана» осталась довольна.

– А говорил: „Поцелу-уемся!“ А она не захотела! На искажение пошла! Устарел, милый! У-ста-рел!

– Я с самого начала была уверена, что поцелуя не будет! – уверяла Мария Трофимовна.

Иван Федосеевич улыбался и успокаивал страсти:

– Да ладно вам! Никто ничего не заметил.

– Она любит меня! Я чувствовал! – защищался Дон Жуан.

– Так уж и „любит“! Прошло твоё время, Ловелас! – иронизировала Александра Александровна.

– А слова-то как придумывала! – хохотала Елизавета Фёдоровна.

– Да-а. Это впечатляло.

Постановка надолго затмила в селе другие заботы – о ней говорили всюду. Через неделю в районной газете появилась хвалебная статья. С той поры за мной закрепилась слава „артистки,“ но я к ней отнеслась равнодушно: общество Степана, ставшее ещё более назойливым, было невыносимо. У меня зрело решение уехать.

Оставалась ещё одна забота – смотр детей. В поиске подходящего материала я перерыла много журналов. В одном обнаружила танцевальную композицию на мелодию известного „Марша энтузиастов.“ Изменила кое-что, подогнала к возможностям школы, поговорила с детьми своего класса. Они согласились, но на танец с лентами не находилось девочек, обладавших соответствующей пластикой, – пришлось их искать в классах других учителей.

Для танца нужны были национальные костюмы союзных республик, красные флаги с острыми позолоченными наконечниками и большой пшеничный сноп. Достать всё это было проблемой, Иван Федосеевич убеждал отказаться от затеи.

– Ты не хореограф. Приготовь что-нибудь попроще!

Но всё же, полагаясь на интуицию, я приступила к репетициям. Попроще – разучивали новую песенку, посложнее – готовила необычную композицию, на успех которой надеялась. В районном Доме культуры отыскался сноп, костюмы участники решили сшить по картинкам самостоятельно: „Мамы помогут“, а древки с острыми позолоченными наконечниками поручила, воспользовавшись властью завуча, учителю труда.

– Это не по программе! – возмутился он вначале.

– Уроки должны работать на школу, а не на никому ненужную программу! Лобзики и бронзовую краску привезу из Барнаула, красный материал попросим у директора совхоза. Сделать надо всё на самом высоком уровне – помогите. Нельзя ударить в грязь лицом!

В конце концов учитель труда загорелся, заинтересовал мальчишек, которым нравилось вырезать лобзиками, – знамёна получились на славу.

Иван Федосеевич всё ещё сомневался:

– Не осилишь – опозорим школу!

– Я верю в удачу!

Двадцать пять детей со знамёнами в руках перестраивались после занятий в чётком шаге, создавая фон для тех, кто выступал с национальными танцами: молдаваняской, гопачком, чечёткой, лезгинкой. Затем приходили девочки для танца с лентами, после – другие группы, и так до вечера. На одну из целостных репетиций пригласили Ивана Федосеевича; он был приятно шокирован: не ожидал.

– Один концерт, как генеральную репетицию, мы, конечно, проведём в школе, но ничего никому не говорите: ни учителям, ни родителям – пусть все, как и я, приятно удивятся...

– Родители уже знают – костюмы шьют!

– Они знают, что танец, а какой красоты – не знают!

Родители восхищались, удивлялись, гордились. Учитель труда чувствовал себя героем и изъявил желание поехать на районный смотр сравнить наш номер с другими.

Как я и ожидала, композиция произвела фурор.

– Это что за школа?

– Из города приехали?

– Вот это да!

– Как в театре!

– И думать нечего – первое место себе обеспечили! – такие восклицания из зала ласкали слух и грели душу.

Наши труды были вознаграждены. Школа заняла первое место, и Иван Федосеевич привёз дорогую по тому времени награду – фотоаппарат и волейбольный мяч с сеткой.

– Может, себе фотоаппарат возьмёшь?

– Ни в коем разе – пусть дети учатся!

Когда дела и заботы улеглись, сообщила Ивану Федосеевичу о решении уехать.

– Не отпущу.

– Давайте расстанемся по-хорошему.

– А что за причина?

– В городе больше шансов устроить судьбу. Надоели чужие углы – своего хочется.

– Да-а, резонно, но пока ничего не говори, узнать об этом раньше времени никто не должен.

Моим родителям в совхозе жилось по-прежнему трудно: папиных денег не хватало, и я всю зарплату отдавала им – в общий котёл. Собиралась с духом, как помягче сообщить, что деньги за последние месяцы будут нужны мне самОй. Подвернувшийся случай избавил от этого затруднения. Елизавета Фёдоровна как-то спросила:

– Вам стиральная машина нужна?

– Мне – нет, а родителям, – ой, как нужна! Детей много – маму стирки замучили, на руки жалуется. В магазинах не купишь...

– Брат мой в Москву едет – мог бы привезти.

– Не хочется человека обременять.

– Не волнуйтесь – не измучится! Купит, наймёт такси, привезёт на вокзал, сдаст багажом – и будет своими делами заниматься.

– Если согласится...

– Чепуха! Его это не затруднит.

– Дорого она стоит?

– Не знаю... Рублей семьсот, наверное, достаточно будет.

– Завтра принесу деньги, заранее спасибо.

Через две недели багаж прибыл на станцию. За ним отправили машину, и в одно из воскресений папа увёз её домой. Мама смеялась, прыгала от счастья, обнимала меня и кружилась по комнате, как маленький ребёнок.

– Ты так облегчила мою жизнь – барыней живу! Деревенские завидуют. Руки теперь другим заняты – на шитьё время остаётся!

Машина проработала, как часики, более сорока лет, – папа регулярно её смазывал.

В конце учебного года я распрощалась с коллективом и на отпускные деньги навсегда уехала из села – в поисках лучшей доли.

 

Продолжение следует