В. Кайков

Скрипнула дверь, и на высокое крыльцо вышли две пошатывающиеся фигуры. По улицам таежного села дул резкий ноябрьский ветер, разметая выпавший накануне снег. В окнах соседних домов горел свет, мелькали тени. Песни и веселые нестройные голоса были слышны и на улицах поселка. Жители после торжественного заседания в клубе отмечали праздник Октября.

- Ну, прощевай. кум. Благодарствую за угощение. Пойду, а то старуха меня, чай, заждалась.

- Да ить недавно поди, она как утОпала? Посидел бы ишшо, Афанасий, а? Пятьдесят лет, почитай, советской власти. Чо ж мы с тобой не заслужили чо ли такого праздника?

- Ладно, будя, Прокопий. Сам знаешь, тесть у меня маненько не в себе. Покудова. Бывай здрав!

- Ну, в таком разе, аминь!

Старики в последний раз крепко пожали друг другу руки, и Афанасий Кочуров, по прозвищу Афоня Красный, медленно спустился с крыльца. Прокопий Попков, друг Афони еще с Гражданской войны, проводил гостя до тесовых ворот, калитка захлопнулась, и высокий сутуловатый старик остался один на один с темнотой. Немного постояв, чтобы глаза привыкли к темноте, он твердой походкой направился к своему пятистеннику, который располагался на этой же улице, метрах в трехстах от кумова дома.

Однако, не пройдя и половины пути, Афанасий Гаврилович остановился. Нет, он не устал. Для своих 78 лет он выглядел бодро, все еще продолжал работать колхозным конюхом, хотя бывшего кузнеца давно уже проводили на пенсию. Лет десять назад умерла у него жена, верная спутница жизни. На просьбы младшего сына Николая продать дом и перейти к нему старик не соглашался. Прожив бобылем года три, он сосватал в жены одну старушку, которая, впрочем, была лет на пятнадцать моложе. Вместе с женой Афанасий перевез в дом и тихого, слегка придурковатого тестя.

Неожиданно его внимание привлекло немного покосившееся двухэтажное бревенчатое здание. Здесь теперь располагался детский дом. Кочуров подошел к штакетнику, которым был огорожен двор, в темноте нащупал скамейку и сел. Его рука опустилась на широкий, в два обхвата высоко спиленный пень.

- Вот он, тот тополек! – дрогнуло сердце старика, и в памяти всплыли те далекие дни, волнующие дни молодости….

В начале августа 1917 года, обросшие и завшивевшие, в потертых шинелях и пропотевших до белизны гимнастерках, они с Прокопием добрались, наконец, до родного села Казачьего. Жена бросилась ему на шею.

- Дети-то как, дети живы? – взволнованно прохрипел солдат.

- Федька с Гаврилой - большие уже, помогают.

И. рыдая, жена сообщила, что зимой их единственную кобылу задрали волки. Кое-как, с помощью соседей, мир не без добрых людей, посеяли рожь. А как дальше жить, не знает. Дети-то батрачат на богатея Багринского.

На другой же день пошел солдат на поклон к купцу Фильке Макарову, ведь и до войны гнул горб на него же. Фильке работники были нужны, и фронтовик грузил подводы, возил товары, охранял купеческое добро. Надо было кормить стариков, растить детей. Однако, когда такие же безлошадные мужики выбрали его в комитет бедноты, а потом и в Совет крестьянских и солдатских депутатов, Кочуров принял это как должное, хотя тянуть лямку батрачества не бросил.

Филька, когда узнал, что его работник в Совете, стал было грозить: брось, мол, паря, это дело, выгоню! Афанасий огрызался, однако дело свое исполнял справно, и купец отступился…

Председателем Совета единодушно избрали Арсения Ивановича Наймушина, бывшего фронтовика. Свой брат, да и грамоту знает.

- Ты, друг Афоня, Фильку-то не вздумай бросать, - поучал он своего однополчанина, - и посматривай, куда свое добро прячет гидра. Когда будем конфисковывать награбленное да нечестным путем нажитое, вот тогда и пригодишься.

И Кочуров присматривал, берег хозяйское добро, чем и заслужил милость купца.

- Ты вот что, паря, - остановил его как-то Макаров. – На днях я уеду надолго по делам. Гляди за хозяйством-то, да советчиков своих близко не подпускай! Награжу по-царски. А нет – так голопузым по миру и пойдешь!

- Дак ведь жинка ж у тебя, Ермилыч, кажись, имеется. Могла и она за добром-то приглядывать,- возразил было Афанасий.

- Жинке веры нет,- отрезал хозяин. – А вот Наташка будет за тобой приглядывать. Так что попробуй только разбазарить хоть мерку зерна али аршин сатина!

За годы службы у купца еще до войны Кочуров понял, что в семье у Фильки неладно. Нет мира у него с женой Афимьей по той простой причине, что завел себе гулена вторую жену, невенчаную. Таких теперь любовницами прозывают.

Наташка – дурнец, зазноба купецкая, жила через дорогу. Обычно Филька бегал к ней сам, последнее время почти в открытую . А чтоб она сюда! Ни – ни! Давно бы выгнал Макаров нелюбую Афимью, да боялся проклятия отца Онуфрия. Тот как-то пришел к купцу в лавку, покрутил носом и неожиданно бухнул при всем честнОм народе: «Не по-божески живешь, купец! Прелюбодействуешь! Бог-то он все видит! Проклянет!»

- Вот куда дело-то повернулось теперь! Значит, Наташка Михеева, которую за ее лютую злобу прозвали Наташкой-дурнецом, будет теперь его проверять. Надо будет Арсению рассказать.

На другой же день работник доложил о словах своего хозяина председателю Совета. Однако тот отнесся к новости спокойно.

- Оставайся на месте. В случае чего Афимья поможет, да и Мишка, Филькин младшОй, на нашей стороне будет, - заверил Наймушин своего товарища.

Когда в таежное село пришла весть о революции в Петербурге, купец исчез. Месяц шел за месяцем, а купеческое имущество все не конфисковывали – не было приказа из Тобольска - тогдашнего губернского центра.

Заявился хозяин июльской ночью 1918 года. Афанасий только прилег в закутке на нижнем этаже, как злобно затявкал цепной хозяйский пес.

- Цыц. Леший! Не узнал что ли?! – и прилизанный и какой-то благообразный лик купца возник на пороге.

- Ну, рассказывай, как добро хозяйское стерег? Давай отчет!

- Дак все на месте, хозяин. Как есть. – Кочуров изо всех сил старался быть спокойным, а сам думал: «Принесла же тебя нелегкая, и Арсений не ведает».

- Знаю, Наташка сказывала. Только ты больно-то с ней неласков был. Да и этот голодранец Арсенька что-то зачастил сюда. Смотри, если… - хозяин не договорил, и, сменив гнев на милость, приказал: Буди Афимью! Пускай собирает на стол. А сам в погреб – за самогоном!

Афимья управилась быстро. За стол сел и младший, еще неженатый сын купца Михаил. Меньше его была только Полина, но Макаров отвез ее в Омскую гимназию, а на каникулах она уехала с теткой в Петропавловск.

Выпили по первой, закусили. Филька искоса поглядывал то на сына, то на жену, то на работника. После второй хозяин неожиданно заорал на сына, срываясь на визг: «Подлец! С красной сволочью связался! С голодранцами! Все знаю: Наташка мне доложила!»

Жена укоризненно бросила робкий взгляд на мужа: «Побойся бога! Хоть дома не поминай эту….» И тихо завсхлипывала.

- Цыц, ведьма! А тебя, Мишка, лишу наследства, так и знай!

- Хватит, батя! Не ори, не маленький! А наследства твоего мне и даром не надо». Мишка смотрел отцу прямо в глаза, и голос его был враждебным.

- Идите спать, - махнул рукой хозяин, - а ты останься! Пей! Заработал. И то, что обещал, сделаю. Хорошо добро стерег.

Во дворе снова забрехала собака.

- Кого еще черт принес? Иди открой! Хотя постой. Я сам. Мне теперь бояться нечего. Утром здесь будут наши, – и купец выскочил в темноту.

- Вот ведь незадача! – пронеслось в голове. – Мишку что ли послать, чтоб предупредил наших?

Но в дом уже входил Арсений Иванович.

- Хозяин, значит, прибыл? Ну-ну. В аккурат вовремя. Сообщаю вам, гражданин Макаров, что все ваше имущество решением крестьянских и солдатских депутатов реквизируется, отбирается, значит, безвозмездно.

- Ну. что ж, - натянуто ухмыльнулся Филька, - мы, значить, наживали, а вы теперя пользоваться будете. Моим кровным, значить. Однако скоро посчитаемся, председатель!

- Арсений, - подал голос молчавший доселе Кочуров, - белые утром придут. Хвастал сейчас, - работник кивнул на хозяина.

- Вот - паскуда! Так и думал! Сколь волка ни корми… - Макаров рванул из кармана пистолет, но Афанасий успел перехватить его руку. Раздался выстрел. Пуля угодила в потолок. Арсений бросился на помощь другу. И хотя обоих бог здоровьем не обидел, им пришлось довольно туго. Раздался еще выстрел, и тело богатея грузно осело на холщевую дорожку.

- Вот незадача: сам себе угодил в грудь, - в сердцах воскликнул работник. – Иди, Арсений Иванович, предупреди наших. Уходите в тайгу. Мишка! Выходи!

- Действительно, надо всех собирать, - заторопился председатель. – Мишка, ты тоже со мной, вместе быстрей оббежим.

Мишка, бледный и растрепанный, бросился к отцу: «Что с ним? Убит?»

- Не знаю, может, жив. Но тебе надо уходить. Можешь и мать забрать. – Наймушин повернулся к двери.

- Я с тобой, сынок. Пускай Наташка сюда перебирается. А этому лешему ничего не будет. Вишь - вон шевелится уже. - Афимья, появившись в проеме двери из соседней комнаты, указала на застонавшего мужа.

- Уходите! Я сам его перевяжу. – Афанасий перевернул потяжелевшее тело раненого, разорвал его рубаху и, вытащив откуда-то простынь, начал перевязывать грудь незадачливого стрелка.

Арсений, Афимья и Мишка быстро вышли. Им предстояло обойти дворы по крайней мере около 50 активистов.

Кочуров сгреб мешковатое тело и только взгромоздил его на кровать, как услыхал скрип половиц. Перед ним стояла будущая хозяйка собственной персоной. Наталья Ивановна - новоявленная купчиха Макарова!

- Ух ты, гадина! – Кочурова аж перекосило от этих мыслей, но он сдержал себя. Хозяйская зазноба еще не заметила кровавое пятно на полу и забинтованную грудь купца.

- Напился, поди, мой-то? Чо в рот воды набрал, Красный Афоня?

Будущая хозяйка в новой кофте, плисовой юбке выглядела как девка на выданье. Нахально ухмыляясь, она двинула свои мощные груди на работника.

- Да, пьяный он! – мысленно выругал себя работник за минутную слабость… И Афанасий, прикрыв спиной хозяйскую кровать, потянул купчиху к выходу….

Утром он проснулся от того, что в его грудь уперлось что-то острое. Открыв глаза, Кочуров увидел отпертую дверь сарая и стоявшего рядом с его топчаном белогвардейца с винтовкой, которую тот держал как раз напротив его груди..

- Пошли, рыжий, Викентий тебя уже заждался, говорит, что исповедовать тебя будет! – заржал колчаковец.

Работник похолодел. Он был наслышан о карательном отряде под командованием бывшего священника Ведерниковской церкви Викентия Багринского, который был родным братом местного богатея Степана Багринского.

Отец Викентий пытал и расстреливал всех сочувстующих Советской власти. О его зверствах ходили легенды. А они говорили о том, что этот так называемый «батюшка» не пожалел свою жену и родного сына, бросив их в колчаковский застенок. А помощником ему в пыточных делах был псаломщик Усть-Кутской церкви Василий Капустин.

Как только конница Багринского появлялась в таежных поселках, сразу же особая команда палачей приступала к расправе. Вешали, пытали, сжигали живьем в запертых домах и сараях. А палачами выступали в основном инородцы: калмыки, татары, казахи – темный, забитый и напуганный народ. Костяком же карателей были зажиточные сибирские казаки. Эти знали, за что боролись и убивали мирных жителей и батраков.

Вот этот-то отряд и нагрянул в северное село Казачье, что раскинулось в устье речки Казачьей, притоке Уя.

Каратели не теряли времени даром: Афанасия, как и многих односельчан, заперли в местную церковь. Тут были батраки-безлошадники и те из активистов, кто не захотел или не успел скрыться в тайге. Вместе со своим братом-середняком Иваном Залесским почему-то среди задержанных был и отец Онуфрий.

- А он-то чего здесь? – как-то вяло подумал Кочуров, но мысль эта сразу же забылась и возникла новая: «Хорошо, что почти все наши ушли».

- И ты здесь, Афонюшка? – радостный возглас Прокопия Попкова заставил его очнуться.

- Нашел чему радоваться, - угрюмо буркнул друг и насупился.

- Да ведь по простоте душевной, чудак. Вместе, мол, воевали и в плен к колчакам тоже вместе, - заржал Прошка.

- Что ж дальше-то будет? Не знаешь: Арсений ушел?

- Ушел, ушел, да и многие еще, - заторопился Попков. – А меня Наташка-дурнец продала, стерва. Шел я, значить, к тебе ночью, думал, может, горилки купецкой на дурнинку похлещем, коль твоего хозяина нет. Гляжу - в канаве есаул пьяный лежит. Ну. думаю, видение мне, не иначе, потому как откудова в нашем урмане беляк? Догадался, что это разведка ихняя. Я ведь приметил, как хозяин-то твой к Наташке завалился.

- Видел и промолчал! – возмутился друг.

- Сказал, сказал кому надо, да вот самого жадность погубила.

- Опять анекдоты травишь? – отмахнулся Кочуров от друга.

- Да ты послушай! Какие анекдоты! Это я про есаула. Пьяный же он в дымину. Сам такой справный и амуниция на нем англицкая. Ну, я и снял с него сапоги. Правда, прихватил наган и саблю, но это уже так, в хозяйстве, думаю, сгодится. Только я спроворился с этим: наган – в карман, саблю – к ремню, а есаульские сапоги на себя напялил, а тут откуда ни возьмись – Наташка! Я - бежать, а она мне вслед орет, погоди, мол, ирод, зальешься кровушкой. Ну, я, ясное дело, перетрусил. В баню бросился. Там наган с саблей спрятал. А с сапогами только шасть на сеновал, а они, миленькие, тут как тут. Успел, однако сапоги спрятать. Двое казаков скрутили руки за спиной да и привели сюда. Так что здесь я самый первый. Даже батюшку сюда привели опосля, когда весь отряд прискакал.

- Выходи по одному! – все ринулись было к двери.

- По одному, говорю, бараны! – раздраженно заорал есаул, стоявший у выхода.

Прокопий затрясся от смеха: «Ой, не могу! Вот он – мой крестничек-то». Если бы беляк услыхал мужика, он наверняка бы расправился с негодником, не сходя с места. За сапоги и оружие неудачнику здорово перепало от отца Викентия. Есаул плевался, вспоминая гадкое ощущение, которое его охватило после шквала ругательств карателя-священника.

- Ему раз плюнуть, мог бы вместе с ними расстрелять, - тоскливо думал казак и злился на весь белый свет :на батьку-командира, на подчиненных, на этих людей, которых сейчас ему и его казакам надо ликвидировать.

- Поворачивайтесь, падлы! – орал колчаковец, выталкивая сельчан.

Вывели всех на площадь здесь же, за церковью. В первую партию белогвардейцы отобрали всех активистов. На них указывал вертевшийся здесь же бывший начальник Казачьей почты эсер Аверкин.

- Вот - гадина, иуда, - вырвалось у Афанасия. – На его крик тут же бросилось двое солдат, но селяне затолкали товарища в задние ряды стоявших у выхода людей и стали плотной стеной.

- Ну, погодите, голодранцы! – пригрозил есаул нагайкой, однако остановил солдат.

Расстреливали в центре площади. В число расстрелянных попали и братья Залесские, один из которых, отец Онуфрий, когда-то учился в духовной семинарии вместе с Викентием Багринским.

Бабы причитали, ревмя ревели перепуганные ребятишки, сурово молчали согнанные поближе к месту расстрела мужики.

- За что попа-то, - расслышал Кочуров чей-то бабий крик.

- За то, что Советскую власть благословил, - протянул стоявший рядом селянин.

Неожиданно где-то из-за горизонта послышался еле уловимый, но с каждой минутой нарастающий гул. Толпа замолкла. Притихли и каратели. Взрывая набрякшую тишину, над площадью пронесся аэроплан. Было видно, как сидевший в кабине человек в шлемофоне и очках махал рукой и грозил кому-то кулаком.

Толпа в ужасе шарахнулась, раздались крики, плач детей, безумное ржание лошадей. По площади, спотыкаясь и падая, бегали обезумевшие люди: мужики, бабы, дети, солдаты. Напрасно стреляли в воздух и призывали к порядку отец Викентий и Капустин.

Самолет тем временем вернулся и пролетел над самым куполом церкви.

- Бежим! – крикнул Афанасий оторопевшим пленным. Большинство из них было на фронте, и им приходилось видеть подобные сцены при виде «железной птицы».

- Кум – ко мне в баню! – выкрикнул уже на бегу Попков, и друзья, оставляя за собой мечущуюся живую массу, бросились в огороды. Банька Прокопия приютилась рядом с лесом, в конце огородов. Прихватив оружие и еду, которую, оказывается, друг припас заранее, они не мешкая подались в тайгу. Шли спорым шагом, торопились успеть добраться до вечера до глухой деревни Уфимки, куда колчаковцы вряд ли доберутся. А там, Афанасий знал точно, под видом бондарной мастерской располагался штаб партизанского отряда.

Это известно было ему от самого председателя Совета после того, как из Омска для организации партизанского движения прибыл подпольщик Захар Новиков, будущий комиссар знаменитого партизанского отряда.

К обеду добрались до Глушковой заимки. Здесь обычно мужики гнали деготь, и в избушке можно было отдохнуть и перекусить солониной, которая здесь всегда была в избытке.

- Давай, только побыстрее! – отворяя дверь в избушку, торопил Прокопий.

- Руки вверх! – раздался из темноты чей-то властный голос.

- Что за шутки! Кто тут?..- выругался Кочуров.

- Бывший пилот из армии Колчака, прапорщик Игуменов!

- Погоди, погоди, так, значит, это ты в Казачьем над церковью?

- Так вы видели? Всем удалось бежать?

- Не знаю, но, наверное, многим. Как здесь-то оказался? – перенял инициативу Афанасий.

- Летел в Уфимку по заданию подполья, да из-за того, что в Казачьем пришлось попугать карателей, горючего не хватило. Самолет-то я угнал у беляков. Он еще нам пригодится. Только помогите его спрятать.

Игуменов с мужиками замаскировали биплан ветками на небольшой лесной поляне.

…Позже в партизанском отряде Наймушина, а после его гибели – отряде Старикова самолет вместе с пилотом Василием Игуменовым сослужил партизанам хорошую службу. И лишь перед соединением с армией Тухачевского красный пилот был сбит все теми же карателями Викентия Багринского…

- К вечеру добрались до Уфимки. Сюда же прибыли многие из арестованных.

На следующий день отряд разбили по ротам, Афанасия назначили командиром первой роты, Прокопия – второй. Первую операцию наметили провести через две недели. Решили напасть на Ведерниковскую милицию. И оружие будет для пополненного партизанского отряда, да и беляки чтоб знали, что настоящими хозяевами являются не они.

Операция удалась. Об отряде Наймушина заговорили. За его голову была объявлена большая награда. Сколько потом было всего! Бои под Уфимкой, на Иртыше, разгром партизанского отряда, гибель Наймушина, встреча с Красной Армией.

Кочуров с Попковым дошли до Иркутска. Потом восстанавливали Советскую власть, организовывали колхозы. Афанасий воевал в Великую Отечественную. На ее полях полегли сыновья его, Федор и Гаврила. Сам же он вернулся без единой царапины, весь в орденах и медалях…

Старик очнулся от воспоминаний и глянул на темные глазницы окон детского дома. Ребятишки давно спали глубоким сном. – «Мало кто из них знает о том, что раньше здесь был дом купца Фильки Макарова, - подумал Афанасий Гаврилович. – Надо будет как-то прийти к ним и рассказать о тех днях. Хотя им, думаю, это и не очень интересно». О партизанах и об Арсении Наймушине он часто рассказывал, а вот о себе как-то неловко. Правда, недавно из Омска приезжал писатель Иван Петров. Говорил, что собирается книгу писать о партизанах, расспрашивал его, Афанасия, уточнял. Даты, конечно, им многие забыты, но все же писатель уехал довольный. Обещал книжку прислать.

Старик еще раз провел по срезу пенька рукой, нащупывая малейшие выпуклости. Умерло дерево. Ушло в прошлое, и уж мало кто о нем вспомнит. Деду стало тоскливо и страшно. Но неожиданно его рука, упав с поверхности распила, нащупала маленький и слабый еще росточек, который высовывался рядом со старыми корнями. Афанасий обрадовался, и сердце его дрогнуло от любви к этой жажде жизни. Нет, дерево будет жить! И, возможно, спустя пару-другую десятков лет будет таким же большим, как в дни его молодости.

Старик поднялся. Бросив прощальный взгляд на молчащую двухэтажку, он твердой походкой зашагал к своей избе. Полина его уже спала, зато в комнатенке тестя горел свет.

- Это ты, Афанасий? – раздался скрипучий голос. – Зайди на минутку. Дело есть.

- Помру я, видно, скоро, - начал исповедь тесть. - Ненавидел я тебя, дочь свою, что на старости лет за тебя вышла. Думал я, что специально ты взял ее, чтобы мне насолить. Вот, мол, живи и смотри, какой я добрый, не побрезговал купецкой дочкой, да и самого Фильку Макарова на старости лет содержу. А потом понял. Не из-за этого ты так сделал.

- А из-за чего?

- Думаю, хотел мне показать, что, дескать, Советская власть стояла и стоять будет. Ты знаешь: мне уже девяносто первый пошел. Многого я насмотрелся. Купечество свое на лесозаготовках смывал. Да дело-то не в звании, понимаю. Если душа была купеческая - это трудно отмыть и отчистить. Словом, видно, неправильную я жизнь прожил. Все старался добра поболе нажить, а счас оказалось: куда его, добро-то? С собой ведь не возьмешь. А вот у тебя дорожка в жизни была прямая. Знаю: никогда не кривил душой, все делал для людей! Тебе легко будет умирать – знаешь, что о тебе останется память людская. Прощай, Красный Афоня, видно, к утру отойду. И прости меня, если сможешь.

- И ты меня прости! Думаю, что ты правильно сделал, что исповедовался мне. Надеюсь, теперь тебе будет легче, тесть мой! – и Кочуров тихонько притворил дверь и не мог видел, как купец облегченно вздохнул, перекрестился и закрыл глаза.

Афанасий долго еще сидел на кухне, пока не запели первые петухи, затем молча поднялся и пошел в сарай: его ожидали хозяственные дела.