Антонина Шнайдер-Стремякова

«Немка – и счетовод? Да ещё в войну?» – удивлялись чужие, свои знали: честнее Фриды в сибирском селе никого не найти. Была она на виду – световой день проводила в конторе. Домашние дела и дети, которых лишь наполовину коснулось сиротство, оставались на матери Фриды. Рождение сына Вити в августе 1941-го спасло её от трудармии, так что жизнь её по тем временам сложилась почти что удачно.

Однажды маленькой Эрике вздумалось проведать маму. Девочка была уже недалеко от клуба – длинного деревянного здания, в котором размещалась колхозная контора, – как из него, украдкой вытирая глаза, вышла тётя Берта.

- Тётя Берта, вы чего плачете? – догнала её Эрика.

- А-а, это ты? Да так... Я не плачу – уже.

- А кто вас обидел?

- Да никто.

- Как же никто, когда плачете?

- Взрослые плачут не только, когда их обижают.

Эрика остановилась, не понимая.

- Плачут ещё от жалости, – улыбнулась Берта.

Ну да, как это она не подумала?.. Плачут, и в самом деле, ещё и от жалости, но больше всё-таки от обиды.

- А кого вам жалко?

- Себя, МАртына и Алю.

Алю, дочь тёти Берты, Эрика знала, а вот Мартына...

- А МАртын – это кто?

Берта усмехнулась:

- Много будешь знать – скоро состаришься. Ты почему одна?

- К маме захотелось, от бабушки убежала.

- Ишь ты! Бабушек слушаться надо.

- Я слушаюсь. Проведаю маму и сразу домой.

- Ну, ступай.

Техничка, хохлушка лет сорока, лузгала в клубе на скамейке семечки в ладошку. Эрика поздоровалась, спросила:

- Мне можно к маме?

- Погодь хвылынку, прЫйдэ твоя мамка.

Эрика вышла и села на крылечко.

День был промозглый и ветреный, от холода её передёрнуло. Она поднялась, зашла в вытянутый зал и от нечего делать принялась считать двери на боковой стене. Ого, аж целых семь! Не вытерпела и нарушила тишину:

- Может, мама у председателя?

- Я ж тоби сказала – погОдь.

- А если вы просмотрели?

- Ото-о! Да вона, мабудь, в уборной.

Эрика опять вышла. Ветер разгонял пыль, сушил землю. На главной улице никого – серо, тихо, пустынно. Она постояла и направилась в деревянную уборную – убедиться, что мамы там нет. Забежала за угол и – застыла: ма-ама!..

Молодая и красивая, она стояла рядом с оборванцем! И едва не в обнимку!.. Высокий и неестественно худой, он жевал («Мамину пайку», – недовольно отметила Эрика), говорил, плакал и время от времени склонялся, как маленький, к маминому плечу. Невысокая мама, что стояла к ней спиной, подтягивалась и вытирала ладошками, как ребёночку, оборванцу слёзы.

Неприятный нищий говорил по-немецки.

«Из наших», – сбавила Эрика недовольство, но желание подбежать, оттолкнуть, накричать это не убавило. Обнаружив её, заросшее лицо изобразило удивление, испуг, равнодушие – всё сразу. Ветер трепал его лохмотья и срывал похожую на котелок зелёную шапчонку. Растерянно, словно клоун, он придерживал её, жадно и как-то странно отковыривал губами хлеб, грязной рукой смахивал слёзы и ею же касался маминой талии, а красивая мама, и это особенно коробило, его не отталкивала!..

- Кроме неё, у меня никого нет, – услыхала Эрика. – Ты же знаешь, Фрида.

- Знаю, Мартын, знаю, – мама говорила сквозь слёзы. – Как нас всех перекорёжило!..

Мартын?.. Опять Мартын! Чтобы мама её не увидала, Эрика отступила за угол – тоже всё слышно.

- Я надеялся... ждал, но Берта всегда была такой. Никогда меня не любила.

- В этом деле, Мартын, приказы и угрозы не действуют. Ничего не поделаешь.

- Не обижайся, Фрида, за хлеб; два последних дня я во рту ничего не держал, а в трудармии умирал даже, – после этих слов пожалеть его захотелось даже Эрике. – Выжил. О ней всё думал, к ней рвался. И вернулся не потому, что сирота и некуда идти, – не могу я без неё.

- Да, Ма̀ртын, ведёт она себя... – мама запнулась и закончила расхожим «нехорошо». – Но мне пора. Уговорила техничку, чтоб прикрыла. Нельзя мне долго. Схватятся – сам знаешь, что будет.

- Меня уже было хоронить собрались, к мёртвым сбросили.

- Господи, неужто такое возможно?

- В яме в себя пришёл. От боли. «Братцы!» – крикнул, да какое там крикнул – прохрипел. Понял – не слышат и поднял руку. «Вон тот живой ещё, шевЕлится», – заметил один. Меня и вытащили. В лагерь, слава Богу, не вернули – все одно в списке мёртвых!.. На обочине оставили. Хорошо, морозов сильных не было, не замёрз. Баба на телеге ехала – подобрала. В её семье мяса чуток нарастил. Она просила, чтоб у неё остался. Меня, говорю, семья ждёт. А вишь, как ждёт, – не пускают. Куда мне теперь?.. – и снова приник к маминому плечу. – 34 года, а без дома.

- А что у тебя, Мартын, с зубами?

- Цинга. Впереди только и остались, – и Эрика догадалась, почему он так странно откусывал хлеб.

- Мы не дадим тебе пропасть.

- Фрида, возьми меня к себе. Я детям твоим отцом буду, не обижу, – коснулся он опять маминой талии.

Она отстранилась.

- Что ты, Мартын, я ещё Альфреда не забыла, да и как мне потом Берте в глаза смотреть? Нельзя без любви. Берта с самого начала говорила, что замуж за тебя не хочет, так её заставили. Теперь мне предлагаешь, а говоришь – без неё не можешь.

- Не могу, – и, как выдавил, – но... куда мне деваться?

- Домой, в семью.

- Ты же слышала… на порог, сказала, не пустит.

- Может, вечером наши матери да я с Анной уговорим Берту изменить решение, а сейчас иди.

Он опять протянул было руку, но тут из-за угла выскочила Эрика:

- Ма-а-ма!

Фрида вздрогнула, громко глотнула и оквадратила чёрные глаза.

- Ма̀ртын, это Эрика, – натянуто и виновато улыбнулась она.

- Я и смотрю – девчонка... Эрика? Такая уже большая?

- Дети быстро растут. Доченька...

- Мама, мне к тебе хотелось, – прервала её Эрика, – я бабушке ничего не сказала.

- Ступай домой, убегать от бабушки нехорошо.

Эрика обиделась, но ослушаться не посмела.

Вечером после работы мама первым делом выложила новость бабушке.

- Ма̀ртын?.. А Берта?.. – спросила, как простонала, она.

- Ты бы только видела! Душа разрывается. Собирай детей, к ним пойдём. Там такое разыгрывается!.. Ей мозги вправить надо.

- Бедный Мартын! Он и дома, на Волге, с нею мучился...

- Его бы поддержать… Он и выжил-то чудом.

- А я что – против? Он всегда мне нравился. Добрый, трудолюбивый, верный, как и положено католикам. И что она артачится? Берта да Аля – смысл всей его жизни.

- Не любит его Берта. Мне б моего Альфреда – я б о большем счастье и не думала тогда!

- А Берта, вишь, не ценит...

Вечером в тёплую мазанку тёти Берты набились родственники. На земляном полу, укрытом для тепла соломой, дети играли в одном углу – взрослые на чурбанах наставляли Берту в другом. Малышей разговоры не интересовали – одна только Эрика незаметно ко всему присматривалась и прислушивалась.

Так жалко, как днём, Ма̀ртын уже не выглядел. В светлой рубашке, коричневых брюках, чисто выбритый, он нисколько не уступал стройной Берте, но в его сторону она не смотрела, зато бабушка Маргарита всячески его опекала и заметно жалела.

Пятилетняя Аля вела себя, будто ничего не случилось, – отца не замечала. Вот если б это папа был, Эрика не отходила б от него ни на минутку!

От страшных историй Ма̀ртына, что походили на правду, женщины покачивали головами и вздыхали: «Езус Мария!», но Эрике в эти истории верилось с трудом. Затем приступили к главной части программы – прорабатывании Берты. Бабушка Эрики убеждала не гневить Бога: венчались-де в церкви, а у католиков не расходятся. Радоваться надо, что жив остался, – одной сиротой на свете будет меньше... Мама перечисляла, чем помогут мужские руки: воды нанесут, топливо наготовят, дров нарубят, сено привезут – да мало ли!.. Мужчина – он и есть мужчина. Тёща, бабушка Маргарита, доказывала, что Мартын ей, как сын: ни разу не нагрубил, во всём помогал и слушался.

Молчали двое – Берта и её сестра Анна. Когда все аргументы были, казалось, выложены, бабушка Маргарита поднялась:

- На улице мы тебя, Ма̀ртын, не оставим. Никуда она не денется – остепенится.

- Ну, и ложись тогда к нему! – крикнула красивая, с девчоночьей фигурой Берта. – Сказала – не буду с ним жить, значит, не буду.

- Не кипятись! – вмешалась опять мама Эрики. – Ведь отец он Але! С таким трудом добрался! Куда ему? Привыкнешь...

- Не привыкну.

- Ведь нет мужиков, Берта, – одна останешься.

- Ну и ладно! Лучше всю жизнь одной, чем... – запнулась и уже потише закончила, – чем с нелюбимым.

- Ну, почему ты, Берта... так... – в тон ей спросил Мартын, – так не любишь... меня?

- Не люблю и всё!

Неизвестно, как долго продолжался бы разговор, если бы мама не подошла к детям и не взяла на руки Витю.

- Уже поздно, детям спать пора, – подбросила она его.

Тёмным весенним вечером шли они вчетвером домой. Малыш на руках мамы спал. Эрика шла рядом, но думала о мужчине и женщине, из-за которых собрались они сегодня в полуподвальной землянке.

Темноту звёздной ночи разрезал вдруг свет и неприятный шум. Все трое по-кошачьи согнулись и по-звериному застыли: сверху с неимоверной быстротой спускался длинный, светящийся рулон с огненным, как у жар-птицы, разбрызгиваемым хвостом. С приближением пылающего «чуда» рос и ужас. Казалось, ещё чуть-чуть – и они сгорят. Долетев до кладбища, «чудо» ударилось о землю и с шипением, похожим на раскалённое в воде железо, затихло.

- Что это было? – прошептала Эрика.

- Нечистая сила. Помилуй нас, Господи! – перекрестилась бабушка.

- Не пугай, мама, детей – это звезда упала.

- Сколько живу, такого не видела. Ещё б немножко – и мы б сгорели.

- Большая была – в воздухе сгореть не успела.

- Где она упала, глубокая, должно быть, воронка осталась, – предположила Эрика. – Завтра на кладбище пойду, посмотрю.

- Не вздумай! Она не на кладбище – далеко упала.

Какое-то время шли молча.

- Когда-нибудь и мы так сгорим… может, чуток потише, тоже ничего не останется, – вздохнула мама.

- Дети останутся, их память.

- А если это знамение? – предположила мама.

- Не дай Бог! – бабушка как-то быстро сообразила, кого знамение должно коснуться. – Уж пусть лучше Мартын другую найдёт.

Эрика любила тётю Берту, но сегодня не понимала. Про любовь всё, а дочь сиротой делает!.. Ма̀ртын, он совсем даже хороший – что она, в самом деле, кочевряжится? В сельской тиши долго не смолкал наивный детский голосок, что «если люди будут любить и жалеть друг друга, никто не сгорит!» Мама прижала её свободной рукой и произнесла фразу, глубинный смысл которой запомнился Эрике на всю жизнь.

- Глупенькая! Любовь между мужчиной и женщиной – это всегда тайна! Над нею размышляют не одно уже тысячелетие. Подрастёшь – узнаешь. Любовь не всегда светит, она ещё разрушает, и, как эта звезда, сжигает...

- Берта плохая – да? Не понимает, что любовь – это, когда помогают?

- Она не плохая – она просто не любит... Не хочет своё сердце насиловать, хочет ему верным остаться.

Мартына на второй уже день приняли на работу в конюшню. Аля раскатывала с отцом – дети ей завидовали.

Берта всё больше ночевала у чужих, а к лету перебралась на сеновал. Но лето в Сибири короткое. Длинными осенними ночами Мартын оставался на конюшне, а к зиме и вовсе из дому ушёл – к некрасивой...

Случалось, колхозные дела вынуждали тётю Берту и Мартына работать вместе. Как бежит по наклонной человек, не может остановиться, так Мартын всё на Берту поглядывал, но она его словно и не замечала... На расспросы дотошной Эрики, что пыталась рассудить эту нелюбовь, тётя, мыкавшая жизнь в одиночестве, отмалчивалась грустной улыбкой.

А некрасивая рожала детей – третьего уже...

После первого ребёнка очень скоро «сгорела» бабушка Маргарита. Мартын тяжело переживал. После третьего начал чахнуть он сам. Перед смертью упросил он привести к нему Берту. Рассказывали, умирал и держал её за руку. Прежде чем испустить последний дух, пожелал ей долгой и счастливой жизни.

– С его благословения целых полвека прожила, – смеялась она.

Эти двое и сгоревшая звезда, что называлась, оказывается, кометой, вспоминались Эрике во взрослой жизни всегда почему-то вместе.

Свою душу Берта не предала, но Эрика так и не поняла, правильно ли сделала она... Размышляя, повзрослевшая, над этим ребусом, она тянулась к мятным в шкафу конфетам – и сладко, и холодно, и грусть накатывала, и всегда хотелось плакать...

Сентябрь 2006