Елена Зейферт
– Виталик, да отойди же ты оттуда! – закричала щуплая старушка с бордовой хозяйственной сумкой, набитой отборными помидорами. Светловолосый мальчишка, оглядываясь на грязного дядьку, лежащего на остановочной скамейке, подбежал к своей бабушке.
– Бабуля, давай дадим дяде помидоров, – в глазах мальчика застыли невыразимые страх и боль.
– Наш автобус, внучек… Да быстрей же, Виталя, быстрей, займи нам места.
Мальчишка долго смотрел из окна автобуса на дядьку, смотрел, выворачивая голову, пока остановка не скрылась с глаз.
Иваныч жил на остановке. Весной, летом, осенью и зимой. Благо, зимы в Ташкенте почти не бывает. Доска-скамейка служила для Иваныча и столом и лежанкой, старая-старая шуба со свалявшимся, серым от времени мехом – матрацем или одеялом. Стены железного обиталища в жаркие летние дни нагревались, Иваныч садился на самый край скамейки и понуро глядел в землю.
В гости к нему приходили люди. Но он видел не людей, а тряпки. Кусок цветастого подола, слепящий снег белой рубашки, галстук в клетку, широкие брючины… Майки, джинсы, пуловеры… Иваныч и не ведал, как всё это называется: просто дремучий взгляд его порой случайно упирался в эти цветные лоскуты жизни, слабо отражая их в своей кисельной мути. Он быстро уставал наблюдать реальность, и его грязное коричневое лицо заросшей щекой прижималось к занозистой скамейке или грязной шубе. Иваныч засыпал. Никто из тех, нарядных, не садился рядом, щадя свою одежду и обоняние.
Он не знал календаря – чисел, будней и праздников. В отличие от других людей на остановке он никуда не спешил, не смотрел в ожидании транспорта вдаль, не мечтал. Лицо его было больше похоже на кусок бетона, чем на человеческое лицо. Он казался частью остановки. Убежище Иваныча было на удивление добротным: стены и крыша не пропускали дождь, если только он не бил в переднюю, открытую часть остановки, а снег в Ташкенте был редким гостем.
Иваныч был предан своей остановке. Он был её вечным, не исчезающим духом. Его и прозвали Остановочный. Бабушки, мамы и няни пугали Остановочным детей, тыча в него пальцем, он щерился им чернозубой улыбкой. И был жалок и страшен. Он и сам ощущал себя каким-то Лешим, нечеловеком, но это, казалось, не волновало его загрубевшую душу.
Остановочный не помнил, в каком возрасте потерял ноги – как видно, это случилось в самом раннем детстве. Не знал, почему всегда жил в подвалах, подворотнях и вот теперь – на остановке. Тележка, стоящая сейчас возле скамейки, досталась ему лет сорок назад от умершего безногого нищего, и иногда в ночи Иваныч громко произносил его имя – “дядь Митя!”, благодаря за деревянные тележечные “ноги”.
Раньше у Иваныча было два друга. Один из них, Мотыга, тоже бомж, почти ровесник, мужик лет пятидесяти-шестидесяти, приходил на остановку едва ли не каждый день. У него были седые патлы, неизменное бурое пальто и брезентовая обувь. Покупали водки на общую милостыню и пили прямо на остановке, в гостях у Иваныча. Иногда Мотыга относил Иваныча в сквер за остановкой – для безногого это была шикарная прогулка. Остановочный отдавал Мотыге часть своей милостыни – считал, так сохраннее будет. Мотыга отказывался, его сухие, морщинистые щёки растягивались в беззащитной улыбке. Но Иваныч настаивал.
Вторым другом была безымянная старуха. Частенько она приносила борща в чуть треснутой миске (ложка у Иваныча была) и огромный ломоть хлеба. Жила она, наверное, совсем рядом, потому что миска была ещё горячей и грела даже заскорузлые ладони бомжа (передвигаясь на тележке, он отталкивался от земли особыми деревяшками, и они изрядно намозолили ему руки). Пока Остановочный ел, старуха громко охала, что-то бормотала, крестилась. А из глаз её текли настоящие слёзы.
В конце трапезы она доставала из сумки туесок с молоком и подавала Остановочному. Он запрокидывал голову, чтобы допить всё до капли. Иваныч, может, слыхом не слыхивал про внешний вид ангелов, но его ангел-хранитель выглядел, как эта старуха – седым, морщинистым, в ситцевом платке. Остановочный вылизывал миску и ободок туеска. Старуха брала пустые посудинки из его тёмных пальцев и исчезала.
Спросить её имя Иваныч так и не додумался.
Как-то старуха принесла ему буханку хлеба и… широкий тёплый шарф. Пока Иваныч рассматривал принесённое сокровище, она перекрестила бомжа и ушла, не оглядываясь. Больше старуха не появлялась – быть может, судьба её переменилась, родственники увезли её из хлебного города Ташкента. Тщетно Остановочный выползал на тележке за остановку и часами смотрел вдаль. Через пару месяцев бесследно исчез и Мотыга. Бог знает, куда он сгинул. Иваныч не знал.
Ту пору, когда в его жизни были Мотыга и старуха – молочный, седой ангел, Иваныч вспоминал часто, и сердце его скрипело, как ржавое, разбитое колесо.
Остановка – место людное. Милостыню подавали. Конечно, не густо, но не знал бы Иваныч голода, если бы не только днём, но и ночью не наведывались к нему “хозяева”. Несколько человек грубо и больно будили его и забирали деньги. Били. Чаще ногами. Остановочный крепко сжимал свои чёрные зубы и терпел. Он бы не смог вытерпеть одного – если бы у него забрали его “ноги”-тележку, его единственную возможность медленно, но верно передвигаться за продовольствием.
Забрали и старухин шарф. Но тележка неизменно была рядом.
Виталька ещё с вечера вытряс все деньги из своей копилки, а утром поднялся с кровати чуть свет (ещё шести не было, но уснуть ночью почему-то не удалось, всё мерещился тот жалкий дядька и спать не хотелось) и тихонечко вышмыгнул из дома. В круглосуточном магазине он купил несколько сарделек (“Можно ли их есть сырыми?” – засвербило в мозгу), “бородинский” хлеб, творог в тонкой бумаге и белый пористый шоколад. Деньги ещё оставались, правда, совсем немного, и мальчишка попросил продавщицу продать ему что-нибудь попить. Она протянула ему маленькую бутылку кока-колы и несколько копеек сдачи.
У бабушки удалось узнать, что жалкий дядька живёт прямо на остановке. “И не прогоняют же его! – Виталька вспомнил, как бабушка при этих словах всплеснула руками. – Куда только милиция смотрит! Лежит там, чучело этакое, детишек пугает!”.
До Остановочного было идти минут двадцать. Виталька шагал, поочерёдно роняя то шоколад, то колу. Он поднимал с земли шоколад, падала кола… Руки дрожали, а сердце ёкало где-то в голове – Витальке было страшно. Уже показалась боковая стена остановки. Мальчик подкрался к ней и робко вошёл в дом к Остановочному. Тот спал на скамье, накрытый своей шубой. Виталька положил купленные продукты на край скамейки и что есть духу бросился прочь.
Мальчик уже пробежал было шагов двадцать, но вдруг подумал, что кто-нибудь заберёт его подарки, пока Остановочный спит. Виталька вернулся, набрался смелости и, дрожа всем телом, хотел тронуть спящего за руку… Но страх взял первенство над решимостью. Виталька открыл для Остановочного бутылку колы (она предательски зашипела), быстро поставил её на прежнее место и, ощущая удары сердца в ногах, убежал.
Услышав шум, Остановочный с трудом проснулся и сел, готовый к побоям, крикам, плевкам. И вдруг взгляд бомжа упёрся в то место, где обычно стояла “тележка” – сейчас её не было! Мужчина стремительным рывком бросился на земляной пол остановки – нет, действительно, кто-то украл его драгоценные “ноги”…
Звериная злоба заклокотала в груди Остановочного – хватило бы сил, он изувечил бы каждого, кто оказался бы сейчас рядом. Боль разлилась по телу – от сердца к мозгу, жгучая, резкая не физическая боль.
Падая, он уронил бутылку с колой. Упал и творог, рассыпаясь нежными кусочками по остановочному дну.
“Никого, у меня никого!.. – крик его был затхлым, застывал во рту, – мои ноги… ноги…”. Остановочный зарыдал, и казалось ему, что рыдает он на сухонькой груди своего доброго Ангела, и от этого он заплакал ещё страшнее. Мир сузился до старушечьей грудной клетки в ситцевой кофте. Остановочный обречённо лёг возле жалкой лужицы колы – ненужный, покрытый коростой грязи, безногий человек.
Никого. Никого. Он не знал, что к нему приходил маленький человек. Иваныч лежал навзничь – горько и жутко. А когда открыл глаза, то увидел, что на скамье, на его шубе сидит Мотыга и что-то медленно жуёт.
– Э, Семён, ты чего разлёгся… – протянул друг Иваныча хриплым голосом, и не было на свете звука слаще и хрустальнее, чем это своеобразное приветствие вернувшегося из небытия Мотыги.
2003