Владимир Штеле

И надо же такими дураками быть – мы, пацаны, дядю Федю Азмуса заподозрили. Из-за рифмы: Азмус - оргазмус. Ну и выражение лица у него такое, что только на него и можно подумать. Но я засомневался, потому что Азмус, которого мой отец почему-то называл Фридрихом, каждую весну подъезжал к нашему дому на деревянной подводе и сваливал у калитки большую кучу дымящегося навоза. Красивые, крупные, спелые конские каштаны закатывались во двор, обещая хороший урожай сибирских огурцов и помидоров. Дядя Федя работал возчиком и, когда он проезжал мимо железнодорожной будки Матрёшки, то даже сквозь зубы здоровья даме не желал, а отворачивал своё чёрное лицо. Но про Матрёшку и про наше подозрение расскажу в другом рассказе.

Запах этого навоза приятно щекочет мои ноздри до сих пор, особенно весной, даже если в это время я принимаю участие в важных переговорах. Но для меня важных переговоров уже не существует, важными их считают другие, преимущественно молодые люди, поэтому я позволяю себе блаженно улыбаться, кривить губы и водить вправо-влево моим длинным носом, сидя за тяжёлым овальным столом, когда все остальные участники совещания напряжёно морщат свои лица, пытаясь найти правильное слово, правильный пунк протокола, правильное решение, а главное - погарцевать перед начальником. При этом все они, в действительности, сосредоточены только на своих личных интересах, если даже они обсуждают течение псевдоньютоновской жидкости в терригенном коллекторе туронской формации.

Этот эгоизм приведёт нас всех к неминуемому краху. Гниль эгоизма распостраняется везде в соответствие с торжествующими законами глобализации и демократизации. Они, эгоисты, делают карьеры; они портят друг другу здоровье; они напиваются на званых обедах; они становятся невротиками и импотентами; они нежно укладывают денежки в зыбки банков, где денежки могут вырасти и стать большими; кроме того они должны ещё обязательно побывать на Бали и Мадере.

Почему люди так много времени уделяют глупостям? Веских причин для этого предостаточно, ну, хотя бы потому, что люди, особенно на Западе, наставили себе бесчисленное количество ловушек. А ловушки ставят только с одной целью: чтобы заполучить жертву. Эти ловушки расставлены весьма хитроумно, их надо уметь обходить. Обходить умело ловушки можно только с привлечением «профессионалов», знающих много по своей узкой специальности, например, юриста, который специализируется в области ловушек по составлению брачных контрактов, или юриста, который специализируется в области ловушек по пенсионным делам, или советника в области налоговых ловушек. Эти специалисты облысели и погрузнели, усохли и сгорбились, познавая тонкости своего странного ремесла, но их деятельность, при глубоком рассмотрении, бесполезна, хоть они и зарабатывают регулярно свои деньги. А если бесполезная деятельность хорошо оплачивается обществом, то эта деятельность вредна.

- Вот, скотина полезная, её и благодари, всю зиму старалась – уже четвёртую подводу вывожу, – говорил Азмус моему отцу, указывая на покорную старую кобылу, и с достоинством шёл в дом выпить стаканчик беленькой и похлебать щей, которые назывались в нашем сибирском доме просто «краутзуппе».

Пастуший длинный кнут с большой петлёй на рукояти оставался всегда при нём. Эту петлю из сыромятной кожи он надевал на себя, а кнут тянулся из кухни в сени, так что и дверь закрыть было нельзя. Азмус сбрасывал с себя старую плащ-палатку и оставался за столом в чистой телогрейке, и приятный запах навоза перебивал все запахи кухни.

Привычка держать кнут при себе у него появилась после нападения на его подводу, когда тёмным осенним вечером два жигана пытались отобрать лотки с хлебом, запертые в фанерной будке, установленной за спиной возчика. Свинчатка, заплетённая в хвост кнута, рассекла шею и ухо одного нападавшего, который с поросячьим визгом упал на колени в грязь, а второй, матерясь, метнул металлический клин и пробил в будке дыру, но догонять подводу побоялся.

Азмус знал себе цену. Лошадей становилось в посёлке всё меньше, а навоз конский на каждый огород каждый год необходим, иначе ночные сибирские заморозки не дадут рассаде огуречной загустеть, налиться тёмной зеленью, а потом под звёздчатыми листиками бело-жёлтые цветочки народить. Конечно, в крайнем случае, можно обойтись и коровьим навозом, но это совсем не то, что - конский. От конского, как от печки зимой, сухим теплом тянет, а главное - запах домашний, успокаивающий, и даже чистенькие жучки с красивой перламутровой синей окраской по конскому навозу ползают, своему счастью радуются.

Так становился мелкорослый Азмус с годами всё солиднее, понимая свою значимость для поселкового народа, и сидел после щей с достоинством в нашей маленькой кухне, заложив чёрную левую руку под светло-коричневую полосу сыромятины, как за ремень портупеи.

Он бы ещё посидел, поговорил, поважничал, но послышался топот тяжёлых ног, в низком окне показалась тётя Дуня Шавликова, которая, матерясь и проваливаясь в кучу навоза у калитки, ворвалась в наш дом.

- Эта, где презерватив достать? Может ты, Эрна, где припрятала? А? – не обращая внимания на мужиков, зачастила, задыхаясь, жена Шавликова.

При этом она стала снимать левую высокую калошу и высыпать из неё кусочки навоза на пол.

Моя мама, мой папа и возчик одновременно раскрыли рты, но не для ответа, а от потрясения. Такого сложного слова - «презерватив» - они и произнести-то не смогли бы, а может и слышали это слово первый раз в жизни. Мать неопределённо повела рукой, Азмус дёрнул свой кнут, а Дуня торопливо продолжала:

-Хозяин послал, очень ему надо.

Шавликова натянула калошу, махнула на всех этих бестолковых людей рукой, выскочила из кухни и стала преодолевать кучу навоза. Мама вышла на крыльцо и, стесняясь, спросила:

- И зачем вам это... такое надо, Дуня?

- Затем, что партсобрание через два часа начинается, – не поворачивая головы, пробубнила баба и поторопилась к дому Буйко.

Азмус был малограмотным, как и мой отец. Это было их спасением. Когда советское правительство стало подозревать, что национал-социалисты Германии не очень расположены к вечной дружбе с советскими интернационал-социалистами, то стали последние немецкие школы на территории Советского Союза ещё перед началом войны разорять, вернее, переводить образование на русский язык. В школах многих сотен немецких деревень и посёлков, разбросанных по Украине, Северному Кавказу, Югу России и Поволжью сидели дети, которые вдруг разом перестали понимать своих учителей.

Но это длилось не очень долго. Всех этих детей и их родителей объявили предателями советского народа и срочно отправили с глаз долой в сибирские и среднеазиатские ГУЛаги. Стало не до учёбы. Все, официально признанные предателями, должны были выполнять и перевыполнять. Старались сильно. Выполняли и перевыполняли.

Немного очухались к 1956 году, огляделись, а скольких не досчитались! Интеллигенцию немецкую вырезали в российской советской империи под корень, одни бессловесные униженные работяги остались. А детям из семей предателей получать образование и далее запрещено, даже если твой папка передовой работяга. Этим детям надо и далее выполнять и перевыполнять. Стали и дети стараться – трудиться в степных совхозах, шахтах, леспромхозах на окраинах Империи. Авось, своими признают. Даже водку стали пить по-чёрному и на работе приворовывать – нет, и это не помогло. Не признали.

Когда благостное застойное время стало смазывать резкие тени прошлого и баловать советскую страну ровным, успокаивающим теплом, пошла внучка Азмуса в первый класс. Однажды пришла тихая Олечка из школы и стала изучающе поглядывать на деда, а потом набралась смелости и спросила тонким голоском:

- Деда, а ты немец?

- Да, я немец, - с достоинством ответил Азмус.

- Ну, значит, ты фашист, – с горьким вздохом, разочарованно произнесла внучка и повесила всю русую головку.

Вечером, когда со смены пришёл младший сын Азмуса, дед долго и баспричинно матерился, а потом сказал:

- Хватит, наработались здесь. Я - инвалид и тебя в этой шахте придавит.

- Хватит – не хватит, а податься нам некуда, – рассудительно произнёс сын Азмуса и тяжело, по-стариковски, сел на грубую табуретку.

А инвалидом Азмус был уже тогда, когда Васька Аникеев с гордостью показывал своё, Матрёшкой исцарапанное, худое тело. Если бы Азмус инвалидом не был, то такую интеллигентную работу – на кобыле ездить, он никогда бы не получил, никогда бы из забоя подземного не выбрался.

Да хорошо, что хоть инвалидом стал, - мог бы и кончиться.

Это было в пятидесятом году. Когда в лаве ленту отпалили и, стоя на карачках, второй коксовый пласт маломощный, - отгрузили лопатами уголь на конвейер и поставили крепёжные стойки с подхватами. Уже ночная монтажная смена подошла. А работа у них простая – цепной конвейер разобрать, к груди забоя рештаки и цепи со скребками подтащить, а потом и приводную головку передвинуть. Остаётся затем только рештачный став снова смонтировать и качай коксовый уголёк, радуй советский народ, любимую партию и дорогое правительство.

Азмус тогда бурильщиком был. Работа тяжкая, баран в руках дёргается, норовит вывернуться, пока всем телом на него не навалишься, - и не думай шпур пробурить. А когда навалишься, все кости начинают вибрировать и мозги мрачным туманом покрываются. Вот и попал конец сверла, когда уже смена кончалась, в стакан, где патрон недострелянный остался. Ребят-забойщиков рядом не было, Азмус один покалечился. Правый глаз выбило взрывом, ну, и кисть левую почти целиком оторвало, большой палец остался. Острые кусочки угля при взрыве брызнули Азмусу в лицо, проникли глубоко под кожу, так и стал он до черноты густо-конопатым, - глядеть на него страшно, а на груди – несмываемое чёрное декольте, - это спецовка брезентовая была расстёгнута, когда сверло в стакан с недострелом попало.

- Опять этого мудака-участника Шавликова в школу приглашали. Моим внукам он про немцев рассказывает. Специалист. Мало ему - в парткоме сидеть, внуки ему мои понадобились. Партиец грёбаный. Прошлой весной партбилет по пъяному делу в выгребную яму уронил и сам от страха обосрался - знал, что за это из передовых рядов погонят. Баба его за черпаком прибегала. Пока партбилет выловили, он хорошо пропитался. Месяц потом этот билет в их кухне на прищепке висел, аппетит всем портил, высыхал, а толку и сейчас нет - смердит. Дак и тут этот активист приспособился: партбилет в гондон засунет, а уже потом – в карман.

- Да ладно, отец, – устало и примирительно произнёс сын возчика, не расположенный после подземной смены нагружать себя серьёзными разговорами.

- Ладно, ладно. Пусть меня, ладно, в школу пригласят, я-то много чего, ладно, детишкам нового расскажу, чего в их историях нет и не будет никогда, всей школой неделю плакать будут. А этот мудак Шавликов своё политучилище за три месяца до окончания войны закончил, пока до фронта доехал, полушубок казённый и смену белья пропил. Но к победным празднествам он поспел, участник-ветеран, короче. Поспевать они умеют. А детей ростить – нет. Это его пацан в нашем палисаде в прошлом году клумбу начисто вытоптал и все георгины вырвал, а они ещё и не зацвели. На всю улицу было всего четыре куста георгинов – нет, надо погубить! Разве такое могло в моей деревне на Азове произойти? А кто наших кроликов зимой выкрал, а? – спросил себя Азмус и пошёл на двор, слепо выдвигая перед собой покалеченную руку, так как уже завечерело, а сохранившийся глаз ослабел.

Это беспричинное желание ломать, губить, эту форму примитивного беспричинного протеста, характерную для советской российской и постсоветской жизни, когда по всей стране стояли тысячи разбитых телефонных будок, через годы привезут с собой потомки Азмуса в Германию, пропитавшиеся, как партбилет Шавликова, безразличием к себе и окружающему миру. По формальным признакам будут они признаны немцами, им будет обеспечена государственная поддержка, но опасный вирус тюремно-блатной психологии, вирус культа грубой физической силы и хамства, который гуляет по России, буйно разовьётся в Германии, где жить русскому человеку очень трудно, хоть трижды назовите этого человека немцем.

Вот и попадёт один из взрослых внуков Азмуса в тюрьму земли Гессен, где он будет требовать переводчика, так как язык своей новой родины он выучить не смог или не захотел, а внучатый племянник Азмуса умрёт в тихом виноградном городке Ландау от русской водки и немецкого пива в тридцатилетнем возрасте. Дадут внуку Азмуса переводчика, это будет Ильдар Мининбаев, который и хотел, и смог выучить немецкий язык в совершенстве. Вежливый, аккуратно одетый, всегда трезвый переводчик, который пять лет назад покинул Татарстан, сразу стал внука Азмуса раздражать. Однажды он изловчился и выбил переводчику два передних зуба, за что срок отсидки ему удвоили.

Хорошо, что всего этого возчик Азмус уже не сможет узнать. А, может быть, он всё это видел сверху и молился и за внука, и за внутчатого племянника, и за непутёвого сына мудака Шавликова, который начал с георгинов и кроликов, а закончил разбоем и был убит в томской тюрьме своими подельниками.

Нет, если всё это старый возчик Азмус видел сверху, то, скорее всего, проклял этих несчастных, злых и бесполезных людей, ведь таких не было и не могло быть в его давным-давно порушенной немецкой деревне на Азове, где шесть дней в неделю работали от зари до зари, а по воскресеньям все шли в уютную беленькую кирху.