Антонина Шнайдер-Стремякова

Боясь потерять их из виду, она шла, спотыкаясь от бессилия и внутренней опустошённости. Чувств не было – лишь беcпощадные, как и этот танец метели, муки памяти... Память не соглашалась, спорила, доказывала – возвращала к жизни... Каждый день своего замужества она воспринимала, как подарок судьбы, – теперь тупо брела, вспоминая...

Cлучилось это в первой половине пятидесятых годов XX столетия. На маленькую розовощёкую немочку с глазами цвета тёмного каштана и двумя тяжёлыми чёрными косами заглядывались даже престижные по тем временам женихи – фронтовики, но она выбрала обыкновенного сельского тракториста, высокого белокурого парня двадцати лет, что был пятью годами ещё и моложе.

Родители жениха были против «старой немки», особенно отец, участник войны. Статного сына отчитывали: «Молодых – хоть забор городи!», только 25-летняя Зина, необыкновенно жизнерадостная и стройная, казалась Косте гораздо привлекательней многих молоденьких школьниц. Наряды она шила себе сама, и простенькие ситцевые платьица сидели на ней, как на кукле, в то время как школьницы одевались во что и как попало. И закончилось тем, что Костя пошёл против воли родителей – женился по любви.

От жалости, что прекрасные годы перечёркнуты, из огромных её глаз выкатились слёзы. Новый порыв ветра безжалостно бросил в лицо горсть снега, и два обнявшихся впереди силуэта исчезли. Протёрла рукавицей глаза – никого, в сером ша´баше снега и ветра лишь она... одна... Зина опустилась на снег – умереть.

Мысли о кровинках-дочерях тоскливого безразличия к жизни не отодвинули. И тут гул метели отчётливо донёс смех, громкий смех двоих – тех, что шли впереди. Он заставил очнуться, рвануться вперёд – нет, она не доставит им удовольствия, она будет жить!

Снежный туман застилал глаза, но, мобилизуя силы и волю, Зина шла, уверенная, что дорогу не потеряла. Из невесомого тела уходили унижение и боль, вместе с ними – страх и усталость. Один на один со стихией шла она около получаса. Увидела чернеющую впереди парочку и – от перенапряжения ослабела, перестала контролировать дорогу и снова погрузилась в думы...

Ей 42 – ему 37. Белый лист её судьбы сменился чёрным; жизнь, можно сказать, закончилась, а у него она только начиналась. Принять, что его нет и никогда больше не будет, сердце не хотело. Уже год, как он ушёл, но она по-прежнему готовила еду и стряпала из расчёта на него, ждала с работы, даже две рубашки купила и носки... Старшенькая потом бабушке отнесла – папе передать.

Память о «немцах-фашистах» всё ещё была свежа, но сироту Зину жалели. Хоть в семью невестка и нежеланной пришла, после свадьбы родителям Кости понравилась – работящей, хозяйственной, весёлой и обходительной оказалась. А пошли дети – забыли даже, что сноха немка.

Это сейчас разводом никого не удивить, а тогда, в конце шестидесятых прошлого столетия, они были редкостью, тем более в глубинке. В таких случаях мужа с женой ругали, позорили, воспитывали – разводы осуждались. Чтобы уехать в суд, саней даже Косте с его русской зазнобой не выделили – из райцентра, где их развели, шли теперь все трое пешком.

Своих лошадок держать не разрешалось, и колхозный гужевой был в ту пору наиважнейшим транспортом. Выпросить его – значило подыграть бригадиру или конюху, так что ходить пешком было делом привычным, Зине тоже. Метель настигла – вот что плохо. Ветер свирепо накручивал снежные серпантины, с силой швырял их, затруднял ходьбу, но это было полбеды – бедой было видеть впереди идущую парочку, обнимающуюся...

...В любви Кости она никогда не сомневалась. Не забеспокоилась даже, когда бабы начали предупреждать: Татьяна, мол, на Костю глаз положила, на целых десять лет моложе, против неё, «фашистки», настраивает, а капля, известно, не только сердце – камень точит... Ревности не показывала – обидеть боялась. Чтоб совсем уж не за что было упрекнуть, пуще прежнего ластилась и заботилась.

Однажды он не пришёл ночевать. Заявился утром и сказал, что уходит.

- Куда? – перехватила она из его рук чемодан и вешалку с рубашками и начала аккуратно складывать вещи.

Он уставился в пол и ничего не ответил.

- Что ещё положить? – глянула она снизу, сидя на корточках.

- Брюки, трусы, носки – всё.

Она так складывала, чтобы меньше мялось, – он наблюдал.

- Ты не сказал, куда и надолго ли, – и на колени к нему примостилась, провела по волосам, поиграла с ними, потянулась к милым, знакомым губам...

Он отнял руки, поднялся, взял чемодан и пошёл к двери.

- Ухожу я. Навсегда. Жить с тобою больше не буду.

Её будто оглушили – онемела... Костя, её Костя, любимый, единственный, уходил!.. Рванулась:

- Не-ет!.. Костя!.. Я не могу без тебя!

Догнала, бросилась на грудь, прижалась... Он оттолкнул её и решительно зашагал к калитке. Зина упала, вскочила, бросилась вслед, обогнала, загородила дорогу. Маленькая и аккуратная, стояла она, как отталкивают от себя беду, с поднятыми ладошками вытянутых перед собою рук:

- Не пущу! Нельзя нам врозь – умру я без тебя... А дети?.. – и умоляюще, будто на казнь вели. – Пощади-и!

- Пойми и ты. Я другую полюбил.

- Другую? Это невозможно, – и перешла на шёпот. – Так, как мы с детьми, никто никогда тебя не любил и не полюбит. Костенька! За что ты? Что я не так сделала?

- Полюбил я.

- Полюбил? А нас, выходит, – не любил?.. Притворялся?.

- Разлюбил...

- Почему?

- Не знаю.

- А кто она?

- Татьяна.

- Татьяна?! Да-а, не мне чета – молодая... Ко-остя! А я?.. Как быть мне?..

- Отойди.

- Ты не любишь её... – зашептала она опять. – Тебе просто кажется. Это пройдёт, а наша с тобой любовь вечная.

- Нет, с нею всё по-другому.

- Что – «по-другому»? Постель? Разве нам плохо было?

- Не надо было мне на тебе жениться. Ты немка, мы по-разному чувствуем.

- Ну да – немка... И что? «По-разному чувствуем»?.. Неправда это! А дети? А они как?

- Вырастут...

- Костенька, ты не понимаешь. Ты предаёшь... их любящие детские души – пожалей!

Хотелось, как и прежде, прижаться... Сделала шаг навстречу – обнять, но, больно ударив по вытянутым рукам, он обошёл её.

- Я придумала!.. Костя, давай вместе жить, Татьяна и мы! – отчаянно крикнула она вдогонку.

- Ты что мелешь? – остановился он.

- Мне не так больно будет. Лишь бы знать, что ты рядом. Я только с тобой... рядом... жить... растить детей смогу. Умру я – без тебя.

- Ты с ума сошла! – и, захохотав, громко хлопнул калиткой.

Она по-собачьи заскулила, зашла в дом и, не раздеваясь, бросилась на кровать. Видела: пришли дети, девчонки четырнадцати и двенадцати лет. Зачем, откуда и почему, забыла... Они о чём-то спрашивали, просили, плакали – она молчала. Скотина и хозяйство ждали, и дочери принялись за непривычный труд.

Прошла неделя. Дети пропускали занятия, и в школе забеспокоились – пришли узнать, в чём дело. Она ни на что не реагировала. За неделю лет на десять постарела – поседела, похудела. Её отвезли в больницу – привели в себя. С тех пор жила надеждой, что он опомнится.

Ветер трепал полы тонкого пальто, продувал, но холода она не чувствовала. Словно пытаясь доказать, что сильнее человека, природа спорила – гудела, свистела, завывала. Беспощадно, как и людей, трепало и мотало телеграфные провода, но ни те, ни другие не сдавались: люди шли, провода пели... Снежные вихри бесконечно плевались, и Зина боялась потерять из виду чёрный полушубок, память о счастливом прошлом.

Пришёл как-то Костя, на кисель похожий, упал на топчан с полушубком и тут же уснул. Она подоила корову, просепарировала молоко и, управившись, примостилась рядом.

- Как вкусно от тебя молочком пахнет! – обнял он и признался, что голоден.

- Хочешь – свежих сливок принесу?

Выпив почти литр, потянулся с нежностями. Зина помнила всё до мелочей – все чувства, слова... Как можно было их забыть? На заре проснулся, потянулся, улыбнулся:

- Спасибо, полушубок, за сладкую ноченьку!

Приподнялся, увидел свои грязные, в засохшем навозе ноги, на них – её загорелые, захохотал и снова к ней припал.

Два года, как у него обнаружили больное сердце, но валандаться с Татьяной это не помешало. И вот теперь суд. И как у него язык повернулся сказать такое? Да его просто настроили! Для развода надо было найти причину – он и нашёл... самое обидное: «Все 17 лет врагами были. Как с фашисткой, прожил – больше не хочу». Знает ведь – неправда это!

Снег хлестал, провода гудели.

Лишённая любви, она не в состоянии была теперь согреть ею дочерей. Старалась, заботилась – кому-то надо было! Одни они – у них никого и у неё тоже. Но ничего... Придёт время им в городе учиться – продаст корову и бычка, выучит!

И вспомнила, как бычка отстояла. Пришёл как-то Костя поздней осенью, она в сарае управлялась. Увидела – расцвела.

- Всё тебе осталось, – сказал он и начал отвязывать бычка.

- Костя, здесь всё твоё! Я и еду всё ещё на тебя готовлю – жду... Всё разговариваю с тобой, везде мерещишься... – и мягко дотронулась к руке с верёвкой, глянула в глаза, потянулась обнять. Он отдёрнул руку и повёл бычка из сарая. Когда сообразила, что он надумал, в несколько прыжков догнала:

- Ты зачем бычка уводишь?

- Я к Татьяне с одним чемоданом пришёл. Не бомж, поди, здесь и моё есть. У неё два сына – помогать надо.

- Не трожь! – рванула она верёвку. – Это твоё, если жить здесь будешь! Для Татьяны – не дам!

Завязалась борьба. Отброшенная, она очнулась, когда он с бычком подходил уже к пряслу. От беспомощности и отчаяния бросила взгляд на поленницу – увидела топор. Схватила и, подбежав, с силой рубанула по верёвке. Она осталась целой, но из Костиных рук выпала. Ударила ладошкой по животу бычка: «Пошёл», и, держа перед собой топор, прошипела:

- Не подходи – зарублю!..

Чугунным взглядом, будто впервые увидел, он удивлённо её рассматривал... Маленькая, худенькая, с тугой шишкой сильно поседевших волос, в старом свитере, сапогах и узкой юбочке, по-девчоночьи стройная, она всё ещё была хороша. Зина видела, чувствовала – любовался... Возможно, решимостью, возможно, как женщиной. Помолчал, усмехнулся, обозвал фашисткой, прибавил к слову сочный мат и решительно хлопнул калиткой.

- Как он – может? – ослабевшая, зашла она за бычком в сарай. – Не думает, каково мне с детьми.

Решив, что Татьяна настраивает его против, устроила при встрече ей такую нахлобучку, что та обходила её десятой теперь дорогой.

...Серая снежная мгла нахлёстывала, но чувствовалось, что сила ветра ослабевает – на смену двигался мороз.

И вдруг – чёрный полушубок подозрительно впереди зашатался. Его спутница, испугавшись, отскочила. Несколько вихляющих, пьяных шагов, и – пульс Зины тревожно забился.

- Костя-я-я!.. – рванулась она.

Разрезав свист метели, крик этот заставил его повернуться. Зина была совсем рядом – видела отуманенный взгляд, восковое лицо, но подхватить не успела. Он рухнул к её ногам, и она упала рядом:

- Костенька, миленький, сейчас, подожди...

Расстегнула полушубок и ладошками принялась давить на грудь.

- Всё будет хорошо, сейчас, сейчас... – не переставала она массировать.

Видя, что это не помогает, нагнулась, разжала ключами зубы и начала вдыхать в него всё, что было в ней: силы, тепло, любовь, жизнь. Чуть разогнулась и коротко приказала Татьяне:

- Массируй сердце.

Минуты казались вечностью. Вот испарина, вроде бы, проступила... Порозовело, кажется, лицо... Открыл глаза, мутно взглянул, молча поискал... Мгновение – и Зина поняла: отныне и навсегда она теперь одна, отвергнутая. Обида прожгла, лишила сил.

- Тебе не холодно? – спросила она тихо.

Он сделал слабый знак.

- Вот и хорошо, – и ребром остывающей ладошки вновь принялась растирать у сердца. – Недалеко осталось – дойдём.

Вдали показалась чёрная точка. Оказалось, розвальни. Выслушав Зину, мужчины подняли и уложили на них Костю. Она примостилась у его ног, с краю.

Полозья ровно скрипели, провода гудели – Зина горько размышляла... Лишняя она в этой жизни! В ней нуждались дети, она не имела права их подводить – и всё! Больше – ни-че-го!

Младшенькая оканчивала деревенскую школу, надо было перебираться в город, и Зина начала распродавать хозяйство. Устроилась уборщицей в заводское общежитие, там и жила. Девочки выучились, вышли замуж. Она – без Кости – считала годы: десятый уже...

Однажды увидела сон. На зелёной лужайке, недалеко, – два самых дорогих человека: покойная мать и родной, милый сердцу Костя. Мать протягивала руки, звала, но она ждала зова и рук Кости – не дождалась, и её обняла мать.

Зловещий диагноз «рак» начинал своё шествие по миру, он съел Зину за какой-то месяц.

На скромные похороны Костя приехал. Когда все разошлись, он опустился на могилку, обнял крест и протяжно, как собака, завыл...

31 августа 2006 г