Лидия Розин

24. Детство первое, таёжное. Страсти неимоверные

Утром всё в мире было уже иначе. В селе произошёл ряд событий, всколыхнувших всю округу.

Ну, во-первых, не все цыгане уехали. Иногда цыган брали на сезонную работу, и отец Алёшки, Ульян, работал кузнецом на хуторе Соломенный, вместе с моим отцом и Антоном Краузе (вообще-то его звали Драгомир Богданович Ульянов, но сельчане назвали его просто Ульяном).

Поговаривали, что Ульян не уехал, потому что ждал начальника МТС, чтобы получить расчёт. Но я думаю, что цыгане не могут отставать от табора только из-за денег, — ведь если они и так могли себе всё, что необходимо, украсть, то есть одолжить, то деньги в жизни их не играли столь важной роли. Все люди в селе работали и получали за это зарплату. А Алёшкин отец работал с удовольствием. Папа с дядей Антоном так и говорили, что цыган этот работает, как и гуляет, — от души и с радостью, будто бы поёт и танцует. Да к тому же он и так, сам по себе, уже счастливый человек — цыган потому что. При чём тут деньги? Нет, тут должна была быть ещё какая-то другая причина. И потом, если цыгану-папе так уж обязательно было ждать приезда начальника, зачем, спрашивается, прибегал Алёшка со мной прощаться? — так думала я, узнав, что мой друг не уехал. Но, разумеется, я не могла знать всего, что тогда произошло. Многое от нас, детей, взрослые скрывали. И вопросы, часто задаваемые детьми, не находили у родителей ответа, особенно если это касалось политики. Родители отмалчивались или, в лучшем случае, просили нас подождать: время нынче такое, нельзя говорить. Опасно это.

Вот в такое особенное время мы росли и развивались и сами искали ответы на вопросы, которые нас мучили. Так, краем уха я уловила, как соседка тётя Катя через изгородь вполголоса рассказывала маме, что прошлой ночью в лесу кто-то чуть было не убил цыганку, жену кузнеца. Она травы лечебные в дорогу собирала. Муж нашёл её полуживой, и теперь она на хуторе, у Фриды Краузе в себя приходит. В воскресенье по селу поползли слухи, что в лесу появился то ли зверь страшный, то ли оборотень. Встревоженные слухами жители села полушёпотом рассказывали друг другу об этом происшествии и советовали не отпускать детей одних в лес по ягоды, несмотря на то что был сезон.

Цыгане в тот самый субботний вечер тоже были приглашены на танцы в Верхнюю Листвянку, но они там не появились по причине срочных сборов в дорогу дальнюю. Поэтому, наверное, танцы в клубе длились на сей раз не до утра — уже в полночь селяне стали расходиться по домам.

В ту же самую ночь случилось ещё одно происшествие — странное, даже, можно сказать, страшное, от которого потом долго-долго трясло всю округу, — в соседней деревне был убит комендант Пендюков. Этого человека никто не любил — его либо боялись, либо ненавидели, но, скорее всего, люди просто отвечали ему взаимностью.

Это я сейчас так думаю, а тогда я, как и все жители села, от мала до велика, знала, что его надо бояться и избегать.

Когда я узнала обо всём, что случилось, то тоже была несколько взбудоражена. Однако меня переполняли весьма противоречивые чувства, и не терпелось с кем-нибудь поговорить. С одной стороны, я радовалась, что мой друг не уехал, с другой стороны, — мне было очень жаль Алёшкину маму, цыганку Венеру. Она была в моём воображении Царевной-Лебедью. Однажды зимой у нас дома жила птица (лебедь) с перебитым крылом, которую подобрал в лесу старший брат. Птица отстала от стаи, улетевшей на юг. Ей пришлось перезимовать у нас, с нашими гусями и утками, а весной она улетела. Вот и мои друзья цыгане — люди-птицы, остались в нашем селе зимовать, а стая их уже где-нибудь к тёплым краям приближается... А нам тут вот без особого разрешения коменданта дальше разъезда шага не смей сделать — пристрелить могут. Правда, может, теперь, когда коменданта самого убили, и разрешения не надо спрашивать?

Всё, что касалось цыган, меня очень тревожило, зато смерть коменданта меня ничуть не огорчила. Ну, если убили плохого человека, то так ему и надо, — думала я, — он-то уж точно это заслужил — и чего это все вокруг такие смурные ходят и совсем не радуются, как я, тому, что плохого человека не стало (слава о зверствах коменданта Пендюкова доходила до нашего села, хотя он у нас появлялся не так уж часто). Добро победило зло. Как в сказке. Так что радоваться надо, что всё так хорошо сложилось. Я так и сказала маме, с которой чуть было удар не случился, когда она услышала от меня такое. Она запретила мне выходить на улицу и строго-настрого наказала ни с кем никогда об этом не говорить. — „За такие слова могут всю нашу семью в тюрьму посадить, — сказала напуганная до полусмерти мама, — да и Господь Бог знает, что творит. Нам следует от этого дела подальше держаться“.

В тот момент меня ещё не занимали философские вопросы о жизни и смерти. Об этом всерьёз задумываться я начала несколько позже, примерно недели через две.

В соседнем селе, где находилась комендатура, срочно разместился оперативный штаб. Из окрестных сёл забирали на допрос мужчин, но потом их отпускали под расписку домой — шли уборочные работы. Страсти не унимались. Взрослое население Листвянки стало ещё замкнутее. Кто-то припомнил, как в прошлом году Пендюков, угрожая пистолетом, забрал у цыгана Ульяна коня. Правда, далеко он тогда не ускакал. Принц, так звали жеребца, сбросил пьяного седока близ хутора Соломенный и прискакал обратно в табор. Несчастного коменданта со сломанной ногой нашёл кузнец Антон Краузе и отвёз домой. Пендюков матюгался на чём свет стоит и грозился разделаться со всем табором.

А ещё ходили слухи, что нападение на цыганку в лесу было делом рук коменданта. Через несколько дней из города приехала машина — чёрный ворон, на которой и увезли арестованного цыгана Ульяна.

Незаметно наступила осень, подошло первое сентября, и детвора пошла в школу. У меня началась новая полоса жизни. С детскими шалостями, такими как превращение в Ангела или чертёнка, пришлось теперь расстаться. Вроде совсем недавно это было, когда я неслась с диким воплем по улице, а некоторые встречные старушки, увидев меня, начинали быстро-быстро креститься и причитать: „Свят! Свят! Свят! Нечистая Сила!“ Другие восклицали: „Jesus Maria!“ и „Ach Du, Großer Herr Gott!“

Это произошло накануне того самого события, когда я „спустилась с неба“. Папа в тот день чистил дымоход. Он аккуратно собрал сажу в мешочек и как раз пристраивал этот самый мешочек на верхней полочке под навесом, как появилась я и поинтересовалась, что это он там прячет так высоко. Папа сказал, что это не для детей и чтобы я от этих полок, где его инструменты и всякие мази-клеи стоят, лучше подальше держалась, чтобы не испачкаться. Я послушно отошла от полок с инструментами, дождалась, пока отец вышел со двора, и стала соображать, как мне до верхней полки добраться? Потом подкатила чурбан, поставила на него тазик вверх дном, на тазик горшок, и забралась на него. Мне пришлось встать на цыпочки, чтобы дотянуться до мешочка. Я ухватилась за верёвочку, которой был мешочек завязан, и потянула на себя. Чурбан подо мной закачался, и я с грохотом свалилась вниз. Падая, я попыталась ухватиться за что-нибудь; со второй полки на меня опрокинулась банка с какой-то вонючей липкой жидкостью, а сверху из мешочка высыпалась сажа. Я начала стряхивать с себя сажу, но она просто размазывалась и становилось ещё хуже. Войти в дом в таком виде я не рискнула, поэтому побежала по улице к речке. Вот тогда-то бабульки встречные и видели собственными глазами чертёнка. С испугу старушенции все разбежались по домам, только одна, самая смелая, вытащила меня из речки и потащила домой. Это была наша старая. Тетя Оля, отмывая меня от сажи, так щедро меня стыдила, что я чуть не умерла от угрызения совести. Но потом со мной случился позор ещё большего масштаба... и прошлый начисто смылся с души и сердца, уступив место новым, более солидным страданиям.

Надо сказать, что после тётиной головомойки я очень старалась сделать что-нибудь приличное, но получалось ещё хуже.

Раньше, когда я была совсем маленькой, она мной очень гордилась, особенно когда я научилась читать. В конторе, где она работала бухгалтером (тётя Оля хорошо говорила по-русски и была грамотной), все знали, что у нас в семье растёт настоящий вундеркинд, то есть я. Но однажды... это было еще до того, как я попала на небо. Мои братья с компанией соседских пацанов собирались на рыбалку, но заметив, что у мельницы кучкуются мальчишки с Верхней, решили сперва узнать, что те затевают. Наши пацаны плохо понимали по-русски, а им очень хотелось знать планы своих „врагов“ с Верхней. Поэтому они послали меня в разведку. Я, точно выполняя наказ братьев, незаметно подкралась к „врагам“ и навострила уши. Но один из мальчишек заметил меня и с возгласом „шпионку фашистскую поймал!“ — выволок на средину. Вначале я мужественно молчала, как настоящая Зоя.

— Отпусти её, это этих бешеных фрицев козявка, сказал старший из компании, — она поди по-русски ни слова не понимает. Тоже мне — шпионка! Ха-ха!

— Это кто? Я-я-а — не понимаю?! — возмутилась я.— Если хочешь знать, я даже читать по-русски умею и считать до тыщи, вот!

— Ну это мы сейчас проверим, — сказал лупоглазый пацан в пилотке из газеты „Правда“ на голове, — ну-ка, расступитесь, — он притоптал пыль под ногами, разровнял аккуратно и стал острием палки выводить буквы.

— Ну, козявка, читай, что тут написано?

— С-у-к-а... Сука! — громко прочла я. — Сука!

— А это?

— Б—б—б—э—элядь! Блядь!

Мальчишка писал незнакомые мне слова, и я их читала: „х...“, “п...“

„Вражеские“ пацаны вокруг нас корчились от смеха. Им очень понравилось, как я читаю, они меня на все лады хвалили и восхищались мной.

— Слова у вас какие-то нерусские, — сказала я, — так на нашей улице никто не говорит, и в газете и в книжках я ещё никогда слов таких не встречала.

— Ну ясно, у вас там одни фрицы живут, они по-русски не кумекают, а эти слова самые настоящие русские и есть, — стали в один голос заверять мальчишки. Я им поверила. Мы ещё немножко посмеялись, мальчишки проводили меня до самой границы Верхней Листвянки и побрели на речку рыбачить. А я, радостная, помчалась к братьям и стала взахлёб с восторгом рассказывать им, какие добрые и хорошие русские мальчики. Я перед братьями защеголяла запасом новых, самых настоящих русских слов, которые я только что выучила. Наши немецкие пацаны тоже долго смеялись, услышав мой рассказ. Братья попросили меня только маме не говорить об этом. А вот тёте Ольге можно, нет, даже нужно рассказать, она очень обрадуется.

А тут кстати вышла мама и попросила мальчиков отнести тёте Ольге в контору хлеб и фляжку с молоком. Мне в этот день везло. Я уже совсем большая! Братья доверили мне (одной) отнести обед тёте Ольге на самый край деревни в контору.

В конторе, кроме тёти Ольги, было ещё несколько женщин и один мужчина в очках. Они составляли какой-то там квартальный отчёт и работали без перерыва. С моим появлением все отложили дружно счёты и стали с любопытством меня разглядывать и расспрашивать. Одна тётка заинтересовалась, не та ли я умная и хорошая девочка, которая „умеет читать и писать, и до ста считать“.

— Не до ста, а до тыщи, — с гордостью поправила я её, — а остальное правда. — И в подтверждение своих слов стала всякие надписи читать: „касса“, „дебет“, „кредит“, „отчёт“, „гроссбух“. Все захлопали, и тут я вспомнила, что только что сегодня научилась читать и писать такие хорошие, настоящие русские, очень красивые слова „х…“, „п...“.

Все, кроме тёти Ольги, стали весело смеяться, громче всех мужчина в очках. Тётя Ольга сделалась красной в лице, схватила меня за шкирку и потащила на улицу.

— Марш домой! Бессовестная! Поговорим после! — процедила она и вернулась на работу, а я, ничего не понимая, в недоумении побрела домой.

Ах, как это давно было... Теперь я была уже совершенно другим человеком. Теперь я казалась сама себе очень важной и взрослой. С детскими глупостями было покончено. Окончательно.

Начальная школа находилась в Верхней Листвянке, в старом бревенчатом доме. В ней было всего два объединённых класса: первый плюс третий и второй плюс четвёртый. В нашем классе в два ряда стояли парты. Ряд у окна занимал третий класс, а к двери поближе — первый. В первом, кроме меня, было ещё две девочки: Аня и Неля. А ещё в нашем классе было пять пацанов, и среди них мальчики-двойняшки Краузе: Андрей и Ваня. Ваня был глухонемой, но его всё равно записали в эту школу, потому что в Листвянке не было школы для глухонемых, да и детей таких, особенных, во всей округе больше не было. Все почему-то тогда нормальными на свет появлялись, а уже потом становились кто — глухими, кто (как наши родители) — немыми. Да все родители в нашем селе какие-то молчаливые, угрюмые: переговариваются тихо-тихо, поют только по праздникам, и песни-то у них очень уж печальные. Совсем другое дело цыгане. Разговаривают громко, можно даже сказать — кричат, если не знать, что для них это совсем нормально. А как поют! Аж до верхней Листвянки слыхать. Вспомнила друзей своих. И так мне Алёшку увидеть захотелось, про школу рассказать, да и про его родителей узнать. Я знала, что он и его мама живут временно у Краузе на хуторе Соломенном, но как туда попасть? Надо было срочно что-нибудь придумать, чтобы мама меня отпустила.

На последней переменке, когда все дети вышли во двор, я незаметно стащила букварь у Андрюшки Краузе и сунула себе в сумку. Вот каким сообразительным ребёнком я была в детстве, да и уроки цыганёнка не пропали даром. Дома я „случайно обнаружила“ в сумке чужой учебник и уговорила маму отпустить меня быстренько сбегать на хутор, да и заодно предложила отнести папе в кузницу обед. Мама разрешила, но велела сперва переодеться и поесть. А мне так хотелось покрасоваться перед Алёшкой в моей новой школьной форме: коричневом платье и с белыми, с мережкой, воротничком и манжетами. Но не получилось, хорошо хоть вообще выпустили из дому. Время было такое — опасное. Прошли те славные старые времена, когда меня силой заставляли гулять.

В доме Краузе меня ждали. Тётя Фрида только что велела Андрюшке позвать меня, а я тут как тут. И не из-за букваря — они ещё даже и заметить не успели, что учебника нет, да и вряд ли им пришло в голову, что это я его украла. Но всё равно, все обрадовались букварю, который нечаянно попал в чужую сумку...

Я стала искать глазами Алёшку, но тётя Фрида взяла меня за руку и провела в другую комнату.

— Венера просила послать за тобой, поговорить с тобой хочет, — шепнула мне на ухо хозяйка и оставила нас одних. Я растерялась, увидев очень бледную красивую женщину, всю в белом, лежащую на кровати, на накрахмаленных простынях. К спинке железной кровати была привязана такая особая занавеска с кружевами, тоже очень белая... Только Венерины чёрные волосы да глаза выдавали цыганку, но всё равно она походила больше на Царевну-Лебедь, нежели на Алёшкину маму, с которой мы виделись несколько раз. Я стояла, словно заколдованная, не в силах сдвинуться с места, и только смотрела на неё, обо всём на свете забыв. Не знаю, как долго мы молча разглядывали друг друга, наверное, целую вечность, но вдруг я услышала слабый голос: „Подойди ко мне, дочка, не бойся. — Я повиновалась и подошла. Она взяла меня за руку и продолжала: — Тебе, девочка, Бог дал светлую душу и доброе, умное сердце. Постарайся сохранить этот подарок, не испачкать душу, несмотря ни на что. Жизнь твоя лёгкой не будет. Много трудных дорог на пути твоём, но огонёчек ясный в сердце твоём горит, и он поможет тебе в трудную минуту — дорогу к Свету, что людям любовь и радость даёт, покажет. И, как бы плохо тебе в жизни ни было, никогда не держи зла на людей. Ищи Истину, но не забывай, что путь к ней через сердце твоё лежит. Прислушивайся к нему, и оно подскажет тебе правильную дорогу. И ещё возьми эти серёжки и сохрани их втайне до того времени, когда тебе исполнится тринадцать лет, затем носи их на счастье. Это не простые серьги, на них знак стоит, по которому тебя узнает нужный человек. Он появится в твоей жизни и сделает тебя счастливой. Эти серьги я получила от матери, она — от своей, мне же Бог не дал дочери, и поэтому я отдаю их тебе. Ты дружишь с Алёшенькой, не оставляй его, когда я уйду“. — Она положила мне в ладошку серёжки и, обессиленная, упала на подушку. Я сунула руку в карман; кто-то вошёл в комнату и вывел меня на улицу.

Во дворе стояли пацаны Краузе и разговаривали. Что за чудеса! Глухонемой Ваня что-то увлечённо рассказывал Андрею. Я уже чуть было не решила, что схожу с ума, как появился настоящий Ванюшка, а с Андреем, оказывается, разговаривал Алёшка, которого дядя Антон постриг наголо. Без своей кудрявой шевелюры Алёшка ни капельки на себя не был похож, и неудивительно, что я его не узнала. А мальчишки, когда их стригут к школе, так вообще все одинаковые: круглоголовые и лопоухие...

В этот раз мы с Алёшкой поговорить не успели, потому что я спешила домой. Увиделись мы с ним только через неделю. На кладбище...

Умерла Венера... На кладбище было не более десяти человек. После того как Царевну-Лебедь закопали, взрослые долго рассуждали, куда поставить крест: в ноги или в голову. Никому из присутствующих не приходилось видеть мёртвых цыган, и опыта хоронить их ни у кого не было. Цыгане — часть живой природы, они кочуют, поют, танцуют, шумят — это все знают; а вот цыганских кладбищ никто-таки не видел, а потому и не знают, куда ставить крест, да и нужен ли он им вообще.

Я спросила у папы, где закопали коменданта Пендюкова? Надо бы просто посмотреть, где у него стоит крест, и тогда станет ясно, куда поставить крест на могилку Венеры, — наоборот. Ведь это так просто. И чего это взрослые так долго рассуждают?.. Папа хмыкнул и сказал, что коменданта похоронили в районном центре на кладбище для военных, и ему вообще не крест, а памятник со звёздой поставили, как почётному коммунисту.

После похорон все пошли к Краузе помянуть усопшую, а на кладбище остался один Алёша. Я подошла к нему и дёрнула за рукав. Он посмотрел на меня, потом поднял глаза к небу и, совсем как взрослый, сказал: „Она отмучилась, теперь она там. Ей там хорошо. Слушай, Тинка, ты же была там, помнишь, ты обещала рассказать мне, что ты там, наверху, делала и было ли тебе страшно, расскажи, а?“ — Алёшка смотрел мне прямо в глаза и ждал ответа.

Я не знала, что делать. Мне совсем не хотелось рассказывать сейчас ему всю правду про тот самый случай, когда позапрошлым летом я потерялась в грозу и меня всей деревней искали, а потом я спустилась по лестнице (аки Ангел) и совершенно сухая вошла в дом, хотя на улице лило, как из ведра.

Случай тот по правде был не столь красивым, как миф, созданный очевидцами. Ни на каком небе я тогда не была вовсе. Просто я поплелась вслед за старшими братьями в лес по ягоды, а они увидели, что на небе появились невесть откуда тёмные тучи, решили, что будет гроза. А в грозу малявке лучше дома оставаться. Братья пытались уговорить меня вернуться домой, пока еще недалеко от дома ушла, но я не покорилась. Тогда они убежали от меня на ту сторону моста и спрятались. Я этого знать не могла, и бегать быстро так, как они, тоже ещё не умела, потому что маленькая была. Когда я наконец перешла по мосту на другую сторону речки, там никого не было, а идти одной в лес мне было страшно, и я потопала обратно. Обида раздирала мою детскую душу, мне никого не хотелось видеть. Я боялась, что вдруг встречу кого-нибудь, и они посмеются надо мной, потому что я маленькая и ни на что не гожусь, — даже ягоду в лесу собирать не доверяют.

Ну вот, с такими мрачными мыслями я подходила к дому. Издалека ещё я заметила, что папа ремонтировал трубу на крыше. Мне было стыдно возвращаться ни с чем, а ведь я так гордилась перед этим, что братья впервые разрешили мне пойти с ними по ягоды. Я незаметно прошмыгнула в калитку, но в дом не вошла, потому что плакала, — и стеснялась этого больше всего на свете. И чтобы в доме никто слёз моих не видел, я забралась по лестнице на сарай и спряталась там под тюфяк, набитый соломой. Никто меня не заметил, и я могла вволю поплакать, что я и сделала. Потом я успокоилась и заснула детским здоровым сном. А в это время разразилась та самая страшная гроза, о которой я, разумеется, ни сном ни духом не ведала. Промокшие братья вернулись из лесу домой, и тут только обнаружилась пропажа ребёнка. Получилась страшная драма: почти все жители села, взрослые и дети, под проливным дождём прочёсывали опушку леса, заглядывали под каждый кустик, но ничего, даже бантика или шнурка от ботиночек, не обнаружили.

Было много свидетелей, видевших, как я шла вслед за братьями в лес, но ни единая душа не видела моего позорного возвращения. Братья мои старшие чувствовали себя виноватыми и, когда искали, наверное, меня очень любили и совсем не хотели, чтобы меня какой-нибудь лютый зверь загрыз; они, может быть, даже клялись себе никогда больше меня не обижать понапрасну — нашлась бы только живой.

Ну вот, а я тем временем, облегчив душу слезами и выспавшись как следует, обнаружила себя в не очень-то удобном месте, решила спуститься из своего убежища домой. К тому же очень хотелось есть. Когда я, расставив ручонки по сторонам, чтобы не упасть, спускалась по лестнице вниз, меня заметил и осветил фонариком мой брат Эвальд, вышедший во двор пописать. По ту сторону забора соседка тётя Катя также оказалась во дворе в этот момент, и своими собственными глазами видела, как я спускалась с неба (аки Ангел!), и назавтра рассказывала об этом происшествии односельчанам в магазине.

Брат издал какой-то дикий вопль, вроде: „Ты-ы? Ура! Нашлась!“ — и бросился в дом. Когда я переступила порог, произошло нечто совершено невероятное: всё завертелось, закружилось вокруг меня. Я успела заметить, что в доме царил непривычный хаос: у порога лежала большая гора мокрой одежды. Было много народу, и все были какими-то суматошными. На меня со всех сторон набросились: одни обнимали, целовали, тут же передавали другим, кто-то меня легонько бил, кто-то гладил, кто-то дёргал за косички, но всем хотелось меня потрогать. Все галдели разом, не унимались возгласы типа: „Живая! Нашлась! Слава Богу! Счастье-то какое! Сухая!“

Убедившись в том, что я нашлась, кто-то побежал передать эту радостную весть тем, кто еще продолжал поиски. Церемония встречи со мной как будто с заново родившейся обновлялась всякий раз, когда очередной человек возвращался после неудачных поисков. Тётя Оля (старая Звезда) пыталась меня строго наказать — высечь прутом, но мама и старшая сестра не позволили ей. Однако пинков и шлепков от братиков я в тот вечер получила вдоволь. Увидев меня живой и невредимой, да ещё совершенно сухой, они уже забыли, конечно, как в лесу, когда искали, жалели меня и любили, — сейчас они были только мокрыми, злыми, голодными и несчастными пацанами, натерпевшимися во время грозы в лесу таких неимоверных страхов, что, по-хорошему, следовало бы их сейчас жалеть, а не эту противную малявку, от которой всегда только одни неприятности.

Рассказывать Алёшке всю правду об этой истории, понятно, мне было неудобно, а придумать что-нибудь на ходу я была сегодня не в силах, потому что все мысли в голове моей были связаны с похоронами. Я спросила Алёшку, слышал ли он что-нибудь об отце, и выразила сожаление, что тот даже не знает о смерти Венеры, но мальчик возразил. Он сказал, что цыгане всегда знают, когда кто-то умирает, потому что они смотрят на небо: ведь там у каждого цыгана есть своя маленькая звёздочка, а когда кто-нибудь умирает, то звёздочка гаснет. Я в этом засомневалась: не может быть так, что только для цыган зажигают на небе звёздочки, а не для всех людей. Алёшка ответил: „Про других не знаю, а про цыган — это точно, цыгане все умеют небо читать, а не цыгане вообще очень редко на небо смотрят. Они всё больше под ноги, на землю глядят, будто потеряли чего“.

Но я с этим тоже не была согласна и заспорила: „Я вот не цыганка, а как раз и смотрю всегда на небо“. На это Алёшка ответил: „А у тебя вообще душа цыганская, и ты сама была на небе...“. И тут, чтобы опять отвлечь его от темы моего путешествия на небо, я поспешила задать очередной вопрос: „Вот ты сказал, что звёзды гаснут, а Венера вон — светит, как миленькая, что ты на это скажешь?“

После небольшой паузы мальчик вздохнул глубоко и сказал, что Венера — не звезда вовсе, а планета, как Марс и Земля. Я это и так уже от него знала, только разницы не видела. Но мне понравилось думать, что это хорошо даже, что Венера — планета. Может, Венера — Царевна-Лебедь и не умерла вовсе, а просто вернулась в сказку. Мне даже от этого сделалось немножко весело. Или это потому, что мне опять удалось не рассказать этой дурацкой истории с моим приключением в грозу? От такой мысли мне стало стыдно. Хорошо, что Алёшка в сумерках не заметил, как я покраснела. Но тут меня озарила новая мысль, да такая, что от мимолётного стыда и следа не осталось! Я вытащила из кармана серёжки, подарок цыганки, и рассказала мальчику про всё, что говорила его мама. Мне казалось, что будет по-честному, если Алёшка заберёт их себе на память, но он отрицательно покачал головой. Тогда у меня возникла ещё одна идея, от которой я чуть ли не подпрыгнула от радости. Серёжкам этим должно быть всё равно, где без дела лежать-то, ведь важно, чтобы они тогда были в комплекте, когда вступит в силу их магическое действие. Я предложила, чтобы каждый из нас взял по одной и сохранил в тайне до того времени, когда мне исполнится тринадцать лет. Сделка состоялась. У нас теперь была общая Тайна, осталось только уточнить несколько деталей, связанных с ней.

Я спросила Алёшку, не знает ли он случайно, что такое Истина, на что он ответил, что никто не знает, что это такое, но все её ищут. Мы могли ещё долго разговаривать о том, как можно искать то, чего никто не знает даже, что это такое и с чем его едят, да и зачем его вообще искать, делать что ли больше нечего, но дорога привела нас к хутору. Нам пришлось беседу отложить на потом когда-нибудь, из дома Краузе выходили люди: они расходились по домам с поминок. Папа посадил меня на плечо, и мы тоже отправились домой. Я расспрашивала отца, не знает ли он, что будет теперь с мальчиком. Папа предположил, что, скорее всего, его определят в какой-нибудь детский дом. На мой вопрос, нельзя ли его взять к нам жить, папа ответил, что дело не в том, что самим есть нечего. Где девять уже есть, одним больше, одним меньше — не имеет значения, только по закону не разрешено. Антон Краузе уже спрашивал у председателя... Хоть бы Ульян вернулся, ведь он ни в чём не виноват, но они никому не верят. На мои вопросы „Кто — они? И кто придумывает законы?“ — папа сказал, что законы устанавливает Государство, а нам следует их исполнять — „А ты об этом не думай, не детского ума это дело, лучше маме по дому помогай или сказки свои читай“.

И так всегда. А как тут не думать, когда опять про это Государство, которое у нас всё отбирает: лошадей, еду, свободу, даже живых людей. Да ещё всякие дурацкие законы издаёт. Неужели никто не пробовал этого страшного обжору „Змея Горыныча“ победить?

После этого вопроса отец поставил меня на землю и хорошенько отругал. Он сказал, что если я не перестану задавать такие неприличные вопросы, он запретит мне читать книжки и будет заставлять меня каждый вечер учиться вязать носки и вышивать, как положено всем нормальным девочкам.

Этого мне только не хватало! В тот момент я завидовала глухонемому Ванюшке, у которого никогда в жизни не будет неприятностей из-за глупых вопросов.

Страсти постепенно улеглись, жизнь в селе вернулась в свою привычную колею и покатилась дальше. Цыганёнка на время решили оставить в селе, у Краузе. Этого добился в районе председатель сельсовета. Дело было вовсе не в том, что начальнику было жаль несчастного сироту, просто совхозу совершенно бесплатно достался цыганский конь Принц, который никого, кроме Алёшки, к себе не подпускал. Вот и решил председатель доброе дело сделать (может, зачтётся на том свете!), да и заодно, почему председателю не попользоваться таким добром. Не зря ведь говорят: не было бы счастья, да несчастье помогло. Мы все радовались такому обороту дела. Алёшке даже разрешили школу посещать, но он проучился с нами недолго. Алёшка сидел за одной партой с Ваней. В школе он ни с кем не разговаривал, и учительница говорила, что раньше в её классе был один глухонемой, а теперь два. Она их так и не научилась на переменке различать, — так они были друг на друга похожи. На уроке другое дело: слева сидел Алёша Ульянов, а Ваня Краузе — справа. Андрей Краузе чуть-чуть отличался от них: он был повыше ростом и разговаривал. Мы всегда ходили вчетвером и нас называли Тинкиной командой, а меня — Атаманшей.

Зимой мы виделись с Алёшей только в школе и по дороге в школу и домой. Приближался конец полугодия, и мы уже мечтали о том, чем будем заниматься на каникулах, и строили всякие планы. Один раз, когда братья Краузе болели, мы с Алёшкой разговорились по дороге домой. Мне не терпелось расспросить его про серёжки, может, он что-нибудь знает. Я в своей серёжке ничего такого не видела: обыкновенный треугольничек из почерневшего серебра с зеленоватым камушком посредине. Правда, застёжка была выполнена в форме змеи, и ещё у основания треугольничка под камушком была выдавлена цифра восемь в лежачем положении. Алёшка не знал, что это всё означает, но предположил, что углы — это он, Андрей и Ваня, а глазок посредине — это я. На мой вопрос, почему я, а не кто другой посредине, — он сказал, что серединку должен занять тот, кто чем-то от других отличается, а так как я одна девчонка, мне там и место. Я возразила, потому что по методу исключения можно с таким же успехом любого из нас четверых посадить в середину. Во-первых, мы с братьями Краузе немцы, а Алёшка — нет, так что его можно в круг. Во-вторых, Ваня отличается от нас троих тем, что он глухонемой, а мы все трое разговариваем, посему можно и Ваню. А в-третьих, Андрюшка может с успехом тоже попасть в середину, потому что он не такой, как мы: не девчонка, не цыган и... разговаривает. После небольшого спора мы с Алёшкой дружно решили, что Тайна серёжек всё-таки наша с ним тайна, поэтому близнецов, которые об этом и не ведали, посадим в два нижних угла треугольника, а мы с Алёшкой по переменке будем занимать то верхний угол, то середину. Причём тот, кто в верхнем углу, должен держать ухо востро, потому что ему что-то там нашёптывает змея. Я предположила, что змея может укусить, но Алёшка сказал, что эта змея вовсе не кусачая, а она лечит и учит уму-разуму. Потом он вспомнил, что у его матери было ещё и ожерелье со множеством точно таких же треугольничков. И что это ожерелье отец прошлым летом обменял на Принца. К ним в табор приехал тогда важный гость на красивом коне. Отец поинтересовался у гостя, сколько такой конь стоить может, на что гость сказал, что коня этого ни за какие деньги не продаст, но когда он увидел на шее хозяйки ожерелье, то сам предложил в обмен на ожерелье коня. Вот так штучки эти змейки-треугольнички!

Конечно, если бы не было так холодно, мы бы ещё немного погуляли в тот день и, может быть, Алёшка рассказал бы мне ещё что-нибудь интересное из его цыганской жизни, но мороз заставил нас разбежаться по домам.

А вскоре, в начале января 1956-го, наша дружба оборвалась... Навсегда... Мальчишки в тот день пошли на речку кататься на самодельных коньках, сделанных дядей Антоном. Я с ними не пошла, потому что у меня не было коньков, да и меня бы всё равно не отпустили из дому. Я не знаю, как это случилось, но... Алёшка утонул в проруби. Андрей путано рассказывал, что сперва начал тонуть Ваня, а Алёшка бросился его вытаскивать, и вытащил, а сам потом провалился... Труп мальчика выловили внизу, у электростанции, где речка не замерзает. Похоронили его рядом с матерью, крест поставили в головах. Дядя Антон поставил им очень красивую оградку... Я смотрела каждый вечер на небо, но звёзды не появлялись. Не то чтобы вдруг все цыгане умерли, просто зимой в Сибири небо хорошенько промерзает, и звёзд не видать. Доживём до весны.

Весна в том году началась очень рано. В марте вышел какой-то закон, по которому мы, немцы, как говорили взрослые, стали наконец свободными. Не совсем свободными, как цыгане, но всё-таки... Мы могли уехать из Сибири куда-нибудь, где тепло; где нет таких злющих комаров и нет комендантов; где на деревьях растут яблоки, груши и другие фрукты, о которых нам рассказывали родители.

Первыми покинули село наша тётя Оля (старая Звезда) и семья Краузе. После каникул Ваня Краузе школу не посещал, потому что у него было воспаление лёгких, он даже не показывался на улице. А Андрей стал очень неразговорчивым. Наша дружба распалась, но когда они уезжали, я уговорила папу взять меня с собой к ним попрощаться. Отец вызвался отвезти семью друга на станцию. Когда все вещи были погружены, дядя Антон вынес на руках Ваню и посадил на подводу. Мальчик улыбнулся мне, и мне даже показалось, что это Алёшка, но я побоялась об этом думать. Я взяла мальчика за руку и сказала ему, что мне очень жаль, что они уезжают, и что, может быть, мы скоро тоже приедем туда же, и что Ваня очень хороший друг, и что это даже хорошо, что он не разговаривает: значит, ему можно доверять самые страшные тайны, и он никогда никого не выдаст, как настоящий герой. И я поведала глухонемому мальчику про мою Тайну и показала серёжку. И сказала, что он и его брат — вот эти нижние углы, а я — верхний, а посредине камушек бирюзовый — это наш друг Алёшка-цыган, царство ему небесное (так взрослые на похоронах говорили). Ваня посмотрел по сторонам, чтобы никто не видел, и чуть-чуть отвернул манжет на рукаве курточки. Там была пристёгнута точно такая же серьга... У меня сильно-сильно застучало сердце, закружилась голова, и я чуть было не упала, но... вовремя ухватилась за борт подводы. А тут уже и подоспели остальные отъезжающие, которые по традиции, перед дорожкой, молча присели на минутку в доме.

Всё. Я помахала им вслед и медленно пошла домой. В голове моей путались мысли... Я смотрела на небо и улыбалась. С высоты мне подмигнула знакомая звёздочка — планета Венера.

(продожение следует)