Владимир Штеле

Вовочка сидел в лопухах и тужился. Потом, когда почувствовал облегчение, сорвал молодой шелковистый лопушок с тонким рисунком жилок на бледно-зелёной тыльной стороне и использовал его по прямому назначению.

Дед Шишикин рвал в сторонке молочные листья одуванчика и редкие метёлки свежей крапивы и, занимаясь этим приятным делом, приблизился к месту, где только что сидел Вовочка.

- Смотри-ка какой мальчонка плодотворный, – уважительно произнёс дед, срывая лопушины вокруг значительной кучки.

А Вовочка уже бежал по широкой меже, которая разделяла частные участки с частной картошкой, весёлый и беззаботный. Когда этот дед, поглядывая на Вовочкину кучку, тогда произнёс свою уважительную фразу, он, как в воду смотрел, потому что Вовочка, как только маленько подрос, стал заниматься сочинительством, а когда во взоре появилась мудрость, и первая морщина рассекла его невыразительный лоб на две неравные части, он записался в писатели-учёные. Но пока Вовочка ничего о своей одарённости не знал и это позволяло спокойно познавать мир без всяких намерений его отражать.

Рядом бежала, всегда радостная, собачка Астра, коротконогая, но увёрткая, знающая всю округу не хуже Вовочки. А возраста они были одинакового, хотя сучка уже успела несколько раз стать мамкой, так как пользовалась невероятной популярностью у местных кобелей и кобельков. Эта популярность не была связана с особой красотой сучки Астры. Просто она была единственной собачкой женского пола на всю округу. Но поскольку сердце сучки было отдано навеки самому здоровому и наглому кобелю по имени Анархист, всё остальное кобелиное сообщество оставалось девственным и наслаждалось эротическими сценами, наблюдая в непосредственной близости физическую любовь здорового Анархиста и малорослой Астры, повизгивая, роняя слюни с выпавших, бессильных языков и капельки белой жидкости с надутых писек.

Конечно, они проклинали эту лохматую наглую тварь – кобеля Анархиста. Конечно, они не понимали, почему это тупое, грубое существо заимело монопольное право на такую утончённую, высокоразвитую, романтичную собачку Астру. Они строили ей глазки, подвывали какие-то лирические строчки, страстно мотали хвостами, прыгали возле супружеской пары, а у некоторых резко поднималось артериальное давление, и они падали перед мордочкой Астры, закатывая глаза, с настоящим инфарктом и сердца, и души. Вероятно, такое внимание кружило ей голову, поэтому она была постоянно возбуждённой, рассеянной и не очень следила за своей внешностью.

Вот и сейчас, сначала стала путаться в ногах Вовочки, а потом, увидев бабочку-капустницу, погналась за ней с подскоками, клацая зубами, оглядываясь на свой хвост, пока не свалилась с низкого бережка в логовой ручей.

Со стороны шахтового копра, на верхушке которого бесперебойно крутились два колёсика, вытягивая из глубины скипы, заполненные углем, и опуская в глубину клети с ударниками производства, донеслась энергичная бодрая музыка. Это московское радио, радуясь тёплому солнечному сибирскому дню, посылало свой товарищеский привет трудолюбивому посёлку, этому зелёному утреннему логу, мальчику Вовочке и собачке Астре. Уверенный, красивый голос на фоне мощного оркестра, в состав которого входило не менее двухсот скрипачей, выводил, обещал, убеждал:

Будет людям счастье,

Будет - на века,

У советской власти

Сила велика.

Когда собачка Астра слышала эту песню, она всегда присаживалась, откидывала хвост в сторону, вострила ушки, вникая в глубокий смысл песни, а глаза её становились блескучими и спокойными. Было видно, что она, простая дворовая сучка, гордится тем, что ей довелось родиться и жить в этой великой стране, где коммунистические бригады без устали добывают, строят, льют, дробят, варят, пилят, достигают и перегоняют. Но главное, что её хозяева – хорошие люди, водку пьют в меру, держат своё хозяйство в лице двух поросят, Вовочку не обижают, а её, Астру, кормят ежедневно и ошейник с лёгкой цепочкой на неё надели только один раз: когда Вовочке захотелось поиграть в пограничника. Так Астра и противиться тогда не стала: сама маленькой была – знала, как хочется в этом возрасте себя взрослым изображать да весь день с автоматом по улице бегать, стрелять налево и направо, пока все патроны не кончатся, а глотка не раскалится, как дуло этого автомата, до полной невозможности дать последнюю победную очередь.

Когда ты сыт и свободен, и тебе играют хорошую музыку солнечным утром, то красный плакат на здании управления шахты: «Спасибо, партии родной!» можно поддержать радостным лаем, а потом сигануть под заключительные аккорды московского оркестра в мелкую воду ручья, выскочить, отряхнуться и сделать маленькую радугу для Вовочки и для всех, кто живёт в рабоче-крестьянском государстве, где нет угнетения, голода, безработицы, заказных убийств, мафии, где молодые могут избирать любые жизненные дороги, старые – заслуженно отдыхать, вон на той скамеечке возле дома Хомутовых, покуривая и беззлобно матерясь.

А фокус с отряхиванием воды Астра выполняла с особым удовольствием. Она обладала гениальной способностью расслаблять определённую группу мышц, ответственную за натягивание шкуры на мясокостный каркас. При этом шкура начинала жить отдельно от тела, принималась вибрировать и вращаться так, что белая паховая прогалина с двумя рядами сисичек вдруг оказывалась на собачьей спине. И только густой мелкий дождик с приятным запахом псины останавливал Вовочку, готового упасть на собачку, удержать её разбушевавшуюся шкурку, спасти суку от срама, когда она нагишом поскачет через лог, рассекая воздух, вечно виляющим, голым прутиком позорного подобия хвоста. Но шкурка на собачке оставалась, становилась даже красивее, и Астра подбегала к Вовочке, заглядывала ему в глаза, оценивая глубину произведённого на мальчика впечатления.

Астра знала, что дурного и, вероятно, поэтому очень свободолюбивого Анархиста заставить пользоваться презервативом невозможно. А когда здесь, в тихой заводи ручья, топили слепых собачат, сердце материнское рвалось на маленькие части и ныло долго-долго, два или три дня, пока кусочки сердца снова не срастались в одно большое, монолитное, доброе собачье сердце, готовое с новой силой любить и этого паразита кобеля Анархиста, и Вовочку, и зелёный лог, и хорошую московскую музыку. Чтобы исключить душевные травмы, связанные с уничтожением её детей, она научилась перед течкой медитировать подобно тибетским монахам. Она садилась на холмик за ручьём и всю ночь, перебирая лапами камешник, не прерываясь, произносила одно и то же: «Господи, завтра в торжественный день оогенеза, подари мне только одну яйцеклетку». И, хотя, Господи не очень точно понимал, о каком оогенезе идёт речь и как вообще может эта счастливая советская сука, на которой и креста-то нет, обращаться в такие высокие небесные инстанции, он Астре помогал, и она приносила стабильно по одному кутёнку, а это было вполне допустимо. Хозяева её хвалили за женскую мудрость и позволяли выращивать очередного дебильного сынка Анархиста до призывного возраста.

И только отыграли, отпели марш коммунистических бригад, как зазвучало ещё приятнее: «С добрым утром, с добрым утром и с хорошим днём...» Астра запрыгала в такт ясной и ласковой музыке, закинула голову, взлаяла. Ах, как хорошо! Как хорошо, когда август только в своём начале и однолетние травы ещё не знают, что жизнь – это не только счастливое лето, но и муторная осень. Как хорошо, что застойный период в стране советов только-только начинается, но об этом никто и не догадывается, а до перестройки ещё годы и годы. Эх, жизнь собачья, пользуйся равенством, свободой и настоящим братством. Лови момент!

Вовочка схватил Астру за шею, свалил её и стал рычать, имитируя соседа Шебакова, когда он по пьянке, прямо на улице, публично, на глазах у детей чуть не задушил свою бабу, тётю Валю. Но тётя Валя тогда, выпучив водянистые глаза, сделала отработанным приёмом подсечку и, хрипя, рухнула всем телом на мужа и сломала этому мудозвону Шебакову два ребра. Вовочка душил Астру и называл её этим звонким, чистым, наполненным внутренней музыкой и таинственностью словом - «мудозвон».

Потом, когда Вовочку совершенно случайно не зарезали на выпускном школьном вечере пьяные комсомольцы, когда он совершенно случайно ускользнул ночью от вооружённых бандитов в областном сибирском центре и даже закончил там ВУЗ, когда не спился окончательно в транссибирском отделении академии наук, а написал, пользуясь обилием свободного времени, несколько книжечек по технологии извлечения руд из столбчатых целиков антисинклинальных залежей Ала-Таймурского месторождения метосамотитов, он всегда открыто называл своих учеников и учениц этим образным, переливающимся многими смыслами словом, которое и ругательным-то не назовёшь. На что ученики и ученицы отвечали добрыми, понимающими улыбками, а выходя из Вовочкина кабинета, уже за дверью, присовокупляли ещё несколько таких же звонких слов в адрес Вовочки. Вот и квиты! А равновесие в мире необходимо.

«Только как этот... и... может ещё сочинять стихи?» - удивлялась юная, любознательная аспирантка, которая и разрезом глаз, и дёргающейся походкой очень напоминала Вовочке незабываемую Астру его прекрасных детских лет.

И он, отяжелённый маленькой властью и опечаленный зря приобретённой мудростью, глядя на её молодую, вздорную, ещё излучающую любопытство, оттопыренную попку, думал: «Вот, если бы все мои книжки подложить под эту попку, тогда можно было бы получить практический эффект от моих исследований, а кроме того...» Эти правильные академические мысли всегда прерывала ясновидящая Алла Васильевна, напоминая Вовочке о начале заседания учёного совета. И он покорно шёл по длинному коридору в конференц-зал, подтягивая галстук и вспоминая, какое имя получил последний, самый талантливый сын Астры в том, последнем, году счастья мальчика и собаки.

Сучка вырвалась из рук мальчика и дала дёру вдоль речки-ручья. Она любила, когда Вовочка своими слабыми детскими руками имитировал попытку удушения: было щекотно, хотелось действительно умереть в его руках, и от удовольствия слюни заполняли всю гортань благодарной собаки, изливались из пасти запашистыми струйками, падали на босые, с цыпками, ноги мальчика. Собака сделала крутой разворот, вернулась, подскочила, подставила свою заросшую шейку: «Ну, на! Ну, удуши! Ну, задави меня, суку паршивую! Ну, как я люблю тебя, Вовочка!» И Вовочка, ещё ничего не понимая в любви, уже чувствовал, что никогда, никакая женщина не будет его так любить, как эта наивная простая собачка, которую никто ничему не приучал, которую никто по телевизору не обучал имитировать оргазм души, которая не знала слова «верность», которую заманит потом, через полгода, подлец Завалихин куском вонючего мяса в свой сарай и там сдерёт короткими рывками с её голубого тела шкурку, а потом продаст красивую собачью шапку Шебакову. Уже тогда, зимой, глядя на знакомый рисунок подбрюшья Астры, который украсил шапку Шебакова, Вовочка знал, что жизнь его пропала, что не спасёт его ни средняя школа двадцать два, ни лагерная зона, ни эмиграция в Канаду, ни советская академия наук, ни «возвращение» на «историческую» родину.

А с Анархистом у Астры была физиология - это не любовь! Потом и у него, Вовочки, будет и физиология, и настоящая любовь, любовь случайная, и настоящая случайная любовь. Но почему все эти бабы и даже интеллигентные женщины так легко выветрились и осталась в памяти только одна эта коротконогая сука Астра? Почему, простившись с Россией и сидя в большом провинциальном немецком городе, который отличается от деревни только наличием трамвая и отсутствием сельсовета, будет Вовочка думать не о талантливых и бестолковых, покинутых им, коллегах, не о конвергенции боковых пород, подверженных действию опорного горного давления и даже не о той попке, расположенной в непосредственной близости от смелого разреза той тёмно-синей юбки, а о своей первой суке с именем прекрасным: Астра. Да, кстати, почему всё же та аспирантка предпочитала всегда носить тёмно-синие шёлковые, возбуждающе-гладкие трусы? Ведь она, кажется, объясняла, а вот – забыл. А форму языка Астры и интимный рисунок чёрных пятен её нёба помнит чётко. Хотите - нарисует?

Когда Вовочка вошёл в кнайпу, снял с почти лысой головы дальневосточный берет, демонстративно расстегнул ремень брюк, хотя писать в кнайпе пока не собирался, а рассупонился только для того, чтобы освободить пухлый живот, подошёл директор пивной, мирно встал на колени перед Вовочкой и спросил: «Was möchten Sie trinken?». Директор уже знал, что Вовочка, в отличие от многих других восточных переселенцев, человек гордый, что у него иногда бывают деньги и что он всегда всю наличность до последней марки пропивает здесь, в этой кнайпе, где, собственно, и поговорить не с кем. А контингент?! Да разве это контингент?

Вот сейчас Вовочка шибанёт тяжёлой кружкой по дубовой, пропитанной немецким пивом, столешнице, а директор вызовёт полицию и Вовочку совсем по-русски выкинут из кнайпы. Он станет орать, ломиться назад, так как не успел сказать „Gute Nacht“ директору. Но ведь не пустят назад, суки, а будут потом распускать слухи о нашей русской грубости и бескультурности. А ты жил в условиях диктатуры и отсутствия свободы слова, когда материться можно, но только не по существу? Ты можешь понять трагедию, когда тебя из славного комсомола в пятнадцать лет исключают за пассивность, а до нового мышления ещё двадцать пять лет ждать? Ты видел в щёлку сарая, сквозь слёзы, как с твоей, ещё живой собаки Завалихин шкурку снимает, а потом лёгкий туманец над изнанкой шкурки грязной солью засыпает? А ты знаешь, что значит потерять Родину? Нет, не на заработки уехать, а потерять навсегда, так как она, Родина, потопла, как Атлантида. А я сам, поганец, в ней дырки сверлил, на фонтанчики смотрел, а как вода к горлу подступать стала, - утёк, вроде, как обиженный, или как вечно несогласный. Так и здесь, в Германии, живу: снова обиженный, опять несогласный.

Вот выкинут меня сейчас из кнайпы и станет там пусто, хоть народу полным-полно. Нет, сядь и ты директор-подавала, и ты, дорогой полицай-милицай, закажите ещё по одной, посидим. Дайте мне молча поплакать. Мы, русские, плакать на виду любим. А слезищи-то какие крупные, если в кружку капнет, то - переливается. Нет, перепил. Однако, домой пора. Заводи свой чёрный ворон, полицай, доставь меня в белы руки Светланы Павловны, авось признает, не откажется.

Вот оно собачье счастье: нажраться да с Вовочкой по логу бегать! А куда страна идёт – так это ей наплевать. А ведь от этого всеобщего безразличия всё и случилось. Эх, Астрочка, остались у тебя внучики и правнучики, надоумь, нашепчи им сверху – пусть хоть весточку какую-никакую пришлют, мы ведь с тобой ещё там, на облаке белом, встретимся. Я-то по-русски уже плохо понимай, так пусть хоть на английском чего-нибудь черканут, щас у вас там каждая собака на английском тявкает. А мы тута всё больше по-простому, по-немецки балакаем, смеху много, а нам за это ишо и марки плотют.

А пока, Астра, твои внучата раздумывают, что же мне хорошего написать, что же попросить выслать, пока они переводят свои паспорта и сочиняют заявления на выезд, обосновывая это бесспорным фактом сердечной дружбы их загубленной в газовой камере бабушки сибирячки с мальчиком Вовочкой, который был и остался поганым фрицем, хотя хорошо, падла, устроился за границей, я хочу обратиться к новому, динамичному поколению сибирских сук и кобелей.

Дорогие российские, хорошо мне знакомые собаки, не завидуйте вашим немецким собратьям! Если поздно вечером какой-то любопытный Моряк, заглядывая в низкое окошко избы, вдруг увидит на экране телевизора эти западные консервы для домашних животных или, пуще того, - собачью парикмахерскую и на основе этой растлевающей информаци, сделает вывод, что в родной Анжерке дальше жить нет никакой возможности, то это только частное, субъективное и, возможно, ошибочное мнение. Собака Моряк, я обращаюсь непосредственно к тебе и надеюсь, что ты меня поймёшь правильно. Во-первых, Моряк, ты – кобель, то есть относишься к мужской половине всего живого на земле. Поскольку я тоже ещё пока отношусь к этой половине, то направление наших мыслей должно в чём-то совпадать. Во-вторых, помесь каких кровей в тебе течёт, уже не расшифрует никакая генная наука. Как происходят ваши собачьи свадьбы на поселковых огородах – сам знаешь. Я – хоть и человек, но родословная моя формировалась абсолютно стихийно, о каком-то рациональном подборе пар моих предков и речи быть не могло. Короче говоря, мы с тобой беспородные, а это сближает. Никто из твоих прадедушек и прабабушек не садился в кафельную ванну, обмазав шерсть специальным собачьим шампунем, одна баночка которого стоит столько денег, что тебе хватило бы на трёхразовое костно-мясное питание с добавкой и полдником до конца жизни. Но за бултыхание в ванне и за махровое полотенце надо, Моряк, платить. Конечно, когда причёсанные собачки с бантами сидят на толстых попках, под которые для удобства жизни ещё подложены белоснежные подушечки, то это тебе, глядя из Анжерки, кажется прекрасным и самым желанным сном. Но за это надо тоже платить. Чем? Об этом – позже. О собачьей медицине ты, представитель наиболее просвещённого поколения, конечно, своим одним-единственным и последним ухом ещё не слышал. Думаешь, что речь идёт о чём-то похожем на ваш медпункт, крыльцо которого ты с твоим корешом Рексом любите втихаря мочить тёплыми струйками? Нет. Собачья западная клиника мало чем отличается от кремлёвской больницы счастливейшего застойного периода советской жизни. Но только не завидуй, это ещё не вся правда. К тому же, о каких болезнях может идти речь, если ты, сердешный, запросто на снегу при тридцатиградусном морозе спишь и даже блохи на тебе уже дают морозоустойчивый приплод.

Как здесь с уважением со стороны хозяина? Если расскажу, не поверишь. Представь, - идёт здоровая лохматая кобелина, вроде тебя, по улице, а сзади тонконогая, сухая старушка семенит. И вдруг приспичило этому дурню по большой нужде сходить. Ну что сделал бы ты? Правильно, схоронился бы за углом, а в крайнем случае перетерпел бы, люди же кругом прогуливаются. Так нет, этот пёс присаживается на пешеходной дорожке, а в этой позе, надо сказать, его от тебя вообще не отличишь, и наслаждается правом каждого на свободное самовыражение в условиях развитой демократии. Какой должна быть реакция хозяйки, заинтересованной в правильном воспитании этого скота? Правильно! И здесь наши с тобой, Моряк, позиции совпадают. Да, да, да, - наступить ногой ему на горло, чтобы и гуляющая публика видела – самовольство у нас наказуемо, как говорится, не проходите мимо фактов! Жаль, но реальность выглядит совсем по-другому. Подготовка пса выполнить своё гадкое намерение воспринимается хозяйкой как подарок судьбы. Она мило шепчет что-то, радостно озирается, как бы приглашая всех принять посильное участие в намечаемом мероприятии, и достаёт из сумочки большой белый платок, от которого пахнет хорошим мужским одеколоном, вероятно, чтобы вытереть слёзы умиления, но нет, оказывается, в этот платок укладывается и заворачивается драгоценное дерьмо любимого пса, который в это время индифферентно смотрит себе под лапы. Веский пакет помещается в сумочку, старушка перегибается от тяжести, прогулка продолжается.

Если ты скажешь, Моряк, что культурное развитие и рост материального состояния может привести и жителей Анжерки к подобному отношению к собакам, то я с тобой не соглашусь. И здесь наши мнения с тобой разойдутся. И выбрось ты это из головы, ты ведь ещё главного не знаешь. Ты думаешь – это возможно и здесь: когда вы стаей, радостные и бодрые, бегаете за сучками, выгоняя их на поселковую околицу, и поочерёдно наслаждаетесь, наскакивая на своих подруг. Или ты думаешь, что здесь можно стрелой пролететь вдоль улицы, выскочить в лесок и, забыв всё на свете, погнать полудурошного зайца через всю луговину до гривы, заросшей молодой ёлкой. Гнать да горланить так, что голова назавтра шуметь будет, как после попойки. Нет, это здесь, на Западе, невозможно. Даже летом, когда вдруг опостылеет весь белый свет, не потрусишь, опустив хвост, к дальней свежей скирде сена, не завалишься там на спину, раскинув лапы, наблюдая, как облака, похожие на отбивные, плывут в сторону сытой Германии, где кудрявые собачки не знают твоей тоски. Ой, Моряк, нет, это они точно знают. И чтобы это понять, надо с ними, с заморскими кобелями и суками, пожить, если и не вместе, то хотя бы близко рядом. Именно пожить, а не в командировку съездить. Хотя, кто и когда тебя посылал в командировку?

Гляжу я на них, местных, и сравниваю с той шебутной деревенской стаей, где ты, Моряк, свой среди своих, хоть и ухо потерял, разбираясь с обидчиками. Вот идут они на тесёмках и ремешках, покрытые слоем избыточного жира, тяжело ступая лапками и лапищами, и в глаза им лучше не заглядывать, - нет в них радости, собачьего счастья. Избыток калорийной пищи, которая тебе ночи напролёт снится, погасила в них живость. Противоестественный, вернее, противособачий образ жизни, предписывающий ежевечернюю чистку зубов и клыков, исказил их поведение. Жизнь по расписанию, без экспромтов, без случайных авантюр, жизнь под вечным надзором. Тебе это надо, Моряк? Ты себе можешь представить: кобель проходит мимо суки и нос под её хвост не удосужится сунуть. Возможно это у вас в деревне? Нет! То-то. А тот пёс, что на тебя сильно смахивает, знаешь почему такой пассивный? Лишили его ещё в ранней юности возможности быть мужчиной, - так старушке с ним мороки меньше. Где это случилось? Да в той ультрасовременной собачьей клинике. Нет-нет, в вашем медпункте этим не занимаются. Не переживай, Моряк, и, главное, не завидуй!

- А вот киска Моисея Соломоныча нам совсем другое оттуда написала, – вдруг отозвался Моряк, не отрывая глаз от американской рекламной вставки, хотя, правильнее было бы назвать вставкой передачу отечественного телевидения, а рекламные ролики – основным блоком.

- Как же ты можешь, Моряк, себя с киской Моисея Соломоныча сравнивать? Эта киска с собой два диплома столичных вузов экспортировала, а ты возле этой будки на цепи всю жизнь просидел, если не считать два года солдатской службы под Читой, которые ты провёл, не вылезая, в бункере, наводя мушку на город-побратим Чикаго, где эта киска сейчас и занимается отловом жирных американских мышек в подвальном помещении местного университета.

Ах, Вовочка, Вовочка, а как ты сам на эти ролики пялился! А как хорошо пахли через толстое стекло телеэкрана булки с продольным надрезом, с выворотом нежного булочного нутра и со вставленной между губками надреза упругой колбаской. А как тебе хотелось стать вон тем чистеньким пёсиком, которого ведёт по прекрасной, богатой, сияющей центральной улице сказочного города Кесель, совсем не похожего на деревню, благоухающая, благородная западноевропейская дама. Как хотелось лизнуть её ножку и убедиться, что вкус этой тонкой ножки не сравним со вкусом справной женской ноги, выращенной в трудных климатических условиях Сибири при хроническом недостатке витамина Е и полном отсутствии сексуальных свобод. Ну вот, нанюхался, лизнул, убедился и что делать дальше?

А дальше побежит Вовочка с Астрой наперегонки вон к тому шурфу, который пробили в мульдообразном прогибе с поверхности до пересечения с выходом под геологические наносы антрацитового пласта. Там лебёдчица в широких брезентовых штанах, с широкими плечами встретит их широкой улыбкой. Проведёт чёрной от угольной пыли верхонкой по носу Вовочки и засмеётся таким беззаботным смехом и так громко, что какой-то задремавший подъёмный механизм вздрогнет, испугается и заиграет сам по себе своими шестерёнками, потом закрутится шкив на маленьком деревянном копре, а затем откинутся две дощатые створки над устьем шурфа и выплывет из-под земли большое ведро-бадья. А в бадье – батя твой, как космонавт в скафандре, а со лба луч белый светится, а смеётся он ещё громче этой лебёдчицы. Подойдёт к ней, хлопнет с размаху, по-свойски, по брезентовой гулкой заднице-амортизатору, мол, спасибо за спасение – с таких глубин мужика женскими рученьками вытянула. А она: «Да я тебя по десять раз в день спускать да поднимать буду, ты токо интерес к моей заднице проявляй!»

Идёт 1961 год, если верить летописям писца Авраамки – время мрачное, свободы мало, диссидент Киршбаум – за решёткой в московской тюрьме, юный Миша Горбачёв ещё вынужден косить пшеницу в Ставрополье, чтобы потом в центральный комитет пустили, как проверенного пионера. Короче, вся свобода: вверх-вниз по шурфу мотаться. А чё ж радость такая? Откуда смех такой? А это потому, что сердце за бедолагу Киршбаума ещё ни у кого не болит, так как из Москвы ничего, кроме хорошей музыки, и не доносится. Это уже потом, когда отправят эту умницу, героя, академика Сухаревского в ссылку под Туруханск, а это рукой подать от того места, где Вовочка балуется сейчас с собачкой Астрой, когда, благодаря гласности, узнает об этой подлой подлости вся добросердечная Россия и её окрестности, станут бабы плакать по ночам в подушки, замазывать пудрой по утрам трагические тени у глаз, а мужики с суровыми лицами на митинги бегать и правильные воззвания сочинять.

А пока – шути, выполняй планы, сотрясай ржанием стальной канат отечественной, надёжной двухбарабанной подъёмной машины, построенной на передовом заводе имени Шверника. Никогда потом ни в своей, якобы, ставшей свободной стране, ни в чужих, якобы, бывших свободными всегда, странах не услышит Вовочка такого здорового, естественного, раскрепощённого смеха.

Да, надо снова учиться как-то жить. Вот, Вы, благородная западноевропейская дама с собачкой, гуляющая по строгому графику, скажите мне, дураку сибирскому, какой поэт шестой волны эмиграции написал и впервые исполнил под баян осенью 1993 года у Бранденбургских ворот эти гениальные строки: «Так будьте здоровы, живите богато, а мы уезжаем до дома до хаты...»? А - не знаете! Вот он, ваш западный кругозор, ваша начитанность, ваши мультикультурные интересы! Опять вы оказались интеллектуально не готовы к встрече с русским народом, вернее, с его передовым отрядом: с русскими немцами и с ещё более русскими, чем русские немцы, русскими евреями. А ведь за нами катится волна других братских, обделённых, но гордых восточных народов. По первому нашему знаку они пересекут границу Германии, двинутся на воссоединение народов, ибо мы уже все друг без дружки и жизни не представляем.

Нас, особенно после нашего выезда из сибирских мест временного проживания на ПМЖ в Германию, все, ещё оставшиеся, стали любить сильно. Правда, назад не зовут, а вот в гости все норовят приехать. Так и пишут – «Вовочка, дорогой, глубокоуважаемый, пусти, Христа ради, погостить!» Таким голосом нищенка зимой, ночью, стоя за дверью, укреплённой поперечным засовом, уговаривала Вовочкину бабушку. А уговорила ли? И не помню. Наверное, уговорила, так как попала бабушка уже на следующее лето, досрочно, в райскую заоблачную многоэтажку, выкрала там у одного апостола или херувима, заведующего особым отделом, СД – ROM с грифом «совершенно секретно», где было зафиксировано всё будущее Вовочки, и нашептала Вовочке с неба на ухо, что его ждёт длинная, но скучная жизнь, что он будет сыт, но безрадостен, что будет здоров, но малоподвижен и вял, что будет работать, но без интереса и азарта, что.... Короче говоря, что будет Вовочка очень счастливым человеком. Это так обрадовало бабушку, что она проболталась о своём преступлении такой же болтливой другой бабушке. А другая бабушка, желая тоже узнать много хорошего о своём внучке Алике, повторила преступление Вовочкиной бабушки и выяснила, что он будет творческой, беспокойной личностью, что будет активным борцом за правильные идеалы и даже членом союза и лауреатом, что он всегда будет в гуще каких-то масс. Ясно, что ничего глупее такой жизни и не придумаешь. Это обидело Аликину бабушку и она донесла апостолу или херувиму на Вовочкину бабушку. Но оказалось, что из рая за шпионаж не выгоняют, а только добавляют ещё двадцать пять световых лет срока.

Зазевалась, закокетничала лебёдчица, не закрыла створки над устьем шурфа, а оттуда хлещет воздух, пропитанный запахом дикого камня, который залёг на большой глубине и ждёт наступления зимнего отопительного сезона 8 959 678 343 года со дня рождения Христова, когда будет он, этот, вроде, бесполезный камень, брошен во вселенскую топку для поддержания нормальной температуры в параллельных мирах, где все угольные месторождения к этому времени будут уже отработаны, а котельные перейдут на песчанистые сланцы и алевролиты. Вот так, из-за этой игривой, толстой, безответственной бабы и вытечет весь воздух из шахты. Это и хорошо: тогда в шахте курить можно будет, не опасаясь взрыва смеси воздуха с метаном. А если ещё в эту бадью водку наливать будут, да осторожно, регулярно, с помощью двухбарабанной подъёмной машины эту гружёную бадью ребятам туда, в забой, спускать будут, то никакого кислорода и не надо! План будет выполняться, а ребята на-гора и выходить не будут. При этом резко упадёт на шахте расход мыла, мойку закроют, и советская промышленность, наконец, обгонит по рентабельности империалистическую угольную промышленность. А ширококостные поселковые бабы будут сидеть на лавочках, лузгать семечки, вспоминать таких хороших мужиков, два раза в месяц ходить в контору за получкой и авансом, иногда напиваться, - вроде как с горя: «Паразитов этих трудолюбивых, ох, и жалко!»

Отойди, Вовочка, и не смотри в сторону этого чёрного устья. Уже завтра вот в этой округлой, яйцеобразной бадье поднимут из глубины худого, маленького мужичка, который, казалось, и не ворочал там, в глубине, неподъёмные камни, а только играл под землёй в шахтёра. Извлекут его, как мёртвого цыплёнка, из металлической, со многими вмятинами, скорлупы бадьи, и ляжет погибший шахтёр здесь, рядом с устьем шурфа, на короткие доски-затяжки, которые ещё пахнут живым деревом. Но почему он совсем не страшный? Крови нет, а лицо спокойное, и как будто говорит: «Товарищи, все по местам! Лава забурилась, конвейер заштыбовало, план горит! А я тут, покамест полежу, очухаюсь, а потом – к вам. Нет, Лаптеву вымпел не видать!»

Ошибся он, убиенный отслоившимся слоем ложной кровли, взял-таки Лаптев вымпел и ордена шахтёрской славы добился, а потом и героя получил.

Пройдёт время, Вовочка, набегавшись по логу, налетавшись и наездившись, нажившись в своей стране, прибудет в немецкий город Кесель, чтобы пялить целыми днями свои выцветшие зенки на культурных, развитых, гуляющих собачек, для которых интернет так же обычен, как для покойного Анархиста пинок в зад. И как раз в то обычное утро, когда Вовочка, лёжа в постели, тяжело раздумывал, что же ему сегодня выбрать: ностальгию, депрессию, симуляцию интеграции в дезинтегрированное немецкое общество, или, просто без этих интеллигентских задрочек налить и выпить, как раз в то утро дед Лаптев обменял свою звёздочку Героя социалистического труда на пять пачек лекарства клофелин и два мешка сахара.

И ты, бывший рабочий подземного очистного забоя, Фридрих Адамович Гаман, который был в работе нисколько не хуже Лаптева, но которому из наград достались только три почётные грамоты, отстуканных на шахткомовской печатной машинке, не вспоминай эту несправедливость здесь, в Германии, и не гордись своей призрачной победой в самом конце жизни, перебирая мокрыми пальцами эти дойчмарки, на которых даже профиля Владимира Ильича нет. Да разве ж это деньги!? И зачем нам все эти награды? Оказывается, ценятся они низко. Не спросит Бог: «Что ты получил», а спросит: «Что отдал?»

Признаюсь: я, автор этого сочинения, любил Вовочку только до семи-, ну, максимум до восьмилетнего возраста. Чем старше он становился, тем больше я его не любил, а часто и ненавидел. Эта зависимость имела логарифмическую форму, хотя иногда я шёл с ним на компромиссы и даже пытался с ним дружить. Вероятно, Вовочка это чувствовал и поэтому меня сторонился и даже боялся. Хотя те, кто со мной близко знаком, знают, что человек я безразличный и недрачливый. И вот сейчас, после пяти банок немецкого пива, которое выдают бесплатно в кесельском социаламте по вторникам после двух часов дня, я задаю Вовочке принципиальный вопрос: «Зачем ты здесь?» Я вижу, как встрепенулась от этого вопроса наша известная германская поэтесса из города Ленинграда, но, прошу Вас, успокойтесь. Это – наши внутренние разборки. Боже мой, как он мелок, этот Вовочка. Что он мелет там о потере национальной идентичности, о возвращении к своему народу, об исторической родине, об интернировании и об этом идиотском лозунге: «лучше спид, чем немецкая республика». Какой примитивный набор слов, какое стандартизированное мышление, какое отупение земляческой, приземной логикой. Нет, вести нормальную, человеческую беседу с этим русаком нельзя. Я же спросил: «Зачем ты здесь, на этом свете?» А – теперь понял. Понял, да поздно. Устал я от тебя. Нет, другом не был и не будешь. Нет, и не проси, больше не налью.

Сучка ты моя дорогая, прости, не знаю я, где разбросаны твои косточки. Жрал ведь этот Завалихин собак, жрал да косточки обсасывал. И что ему оставалось делать: до хозяйства охоч не был, а на лёгкой работе много не заработаешь. А я хоть и старше стал, сопливей и добрей, но однажды подгоню на сибирскую станцию Анжерка эшелон думпкаров, как те захватчики в сорок втором, сгребу в большую кучу весь мой лог, весь на огород, палисад, место, где наша беленькая уборная стояла, соберу всю золу из нашей печки, накопленную за многие-многие годы, навозную грядку под огурцы и погружу с помощью роторного экскаватора в железные вагоны-думпкары всё моё добро, уложу сверху мои черёмуховые кусты и увезу к себе, ибо издохну я без этого плодородного слоя на чужбине. А если на таможне остановят, так скажу: «А вы гумус и навоз, что в вагонах, на анализ в лаболаторию возьмите и с моими генами сравните, тогда сразу пропустите». Проскочу на скорости Польшу, чтобы рэкет не обобрал, загоню в Германии состав на тупиковую ветку, куплю себе девять квадратов газона, так как на большее денег не хватит, выгружу родную землю, а сверху нашу уборную поставлю и черёмуховые кусты воткну. По большому только сюда буду ходить - нервы это успокаивает.

Да, размечтался. Нет, не надо этого делать – ландшафт сибирский портить. Может, там уже другой Вовочка коренной признанной национальности бегает, другая современная сучка лает, которая уже всем кобелям даёт, если у них валюта есть, а тут я – с думпкаром, с экскаватором, с бригадой шабашников-алкашей. Нет, не годится это. Да и народ местный не поймёт, за вилы возьмётся, так как давно уже копит силы, чтобы обидчиков всех переколоть, а только найти их не может. Немцы – уехали, евреи – улетучились, коммунисты – растворились, а зарубежные капиталисты последний кусок у своих детей забирают и всё – русским, всё – русским. И кредиты им, и советы им, только позабудьте то лихолетье, когда все равны были, все на работу ходили и сообща «ура» кричали в первомайских колоннах. Щас только и жить бы! Да заживём ещё, дай вот только виноватых найти!

Да дурное это дело - виноватых искать, лучше к нам приезжайте. Наш городишко издалека видать, вернее, не весь городишко, а здание биржи труда – арбайтсамт! Если на здание бывшего крайкома партии Красноярского края поставить здание бывшего горкома партии Ленинграда, а сверху приспособить Набатную башню московского Кремля, то мы получим левое крыло кесельского арбайтсамта. В этом амте или бирже работает одна половина населения нашего города, которая обслуживает другую, привилегированную, неработающую, половину населения Кеселя. Так как в привилегированной половине находятся преимущественно люди пришлые, то это вызывает социальное напряжение как в левом, так и в правом крыле биржи. Вот на эту биржу и держите ориентир, она и приведёт вас туда, куда надо. А когда вы въедете в город Кесель, то сначала сделайте два поворота направо, а потом один налево. После спуска будет короткий подъём, за которым начинается большой район, где проживает средний класс кесельского общества или «серые воротнички» - получатели пособия по бедности. Если после этого проедете один квартал, то упрётесь в маленький скверик с маленьким фонтанчиком. Это место примечательное, здесь Вовочка с Карлом Карловичем время проводят. А Карлом Карловичем он называет своего нового друга не из какого-то особого уважения к нему, хотя мужик он хороший, а потому, что эти клерки из паспортного отдела города Кесель то ли по ошибке, то ли в насмешку переписали один к одному из русского паспорта нового Вовочкиного друга его имя и отчество. Как был он в Сибири Карлом Карловичем Фатерзоном, так Карлом Карловичем и остался. Конечно, буквы все немецкие поставили, но это суть дела не меняет. Случай, прямо скажем, нетипичный. От этой несправедливости Вовочкин друг страдает. Даже подозревает, что это было сделано специально, чтобы подчеркнуть, что он, хоть и немец, но немец неполноценный. Вовочка ему говорит: «Ты, Карлович, брось накручивать. Ну, был ты руководителем среднего звена, ну, признался честно, что в компартии состоял, так таких много было. Правда, не все признаются, а ты признался, всё честно выложил, тебе это наверняка плюсом записали. Натура открытая, склонен к искреннему выражению мыслей, честен... – это ты, Карлович, наверняка в своём немецком личном деле прочитаешь, если до него когда-нибудь доберёшься». А он опять канючит: «А почему тогда везде отказы получаю? Работу прошу – отказывают, курсы какие-нибудь прошу – отказывают, материальную помощь просил на приобретение валенок к зиме - отказали».

Смотрит Вовочка на него и думает: как же мрачно некоторые из нас воспринимают светлую капиталистическую действительность. Главное ведь что? – не терять оптимизма, смотреть радостными, широко открытыми глазами вперёд, видеть далёкую перспективу. Ведь и в нашей бессмысленной переселенческой жизни случается иногда что-то хорошее. И говорит своему другу тоном разумного человека: «Ну, подумай, что хорошего у тебя было в последнее время. Сосредоточь все свои мысли на этом хорошем. Настроение будет подниматься» Молчит - видно, что не сосредотачивается. Вовочка спрашивает: «Неужто ничего хорошего так и не было?» Головой кивает: «Не было». Смотрит, как фонтанчик в своём корытце нервно дёргается, курит и молчит. Вовочка задаёт наводящий вопрос: «Ну хорошо, скажи мне – ты в последнее время голодным был?» «Нет, – отвечает, – не был». Вовочка задаёт второй наводящий вопрос: «А быть сытым – это хорошо или плохо?» Карлович отвечает: «Хорошо». Вот пожалуйста, - всё очернить можно, даже самый прогрессивный строй, если не хотеть думать над простыми вещами. О хорошем надо говорить и писать больше. А ведь многие поверхностные авторы в наших переселенческих газетах печатают заметки пессимистического направления. На чью мельницу они льют воду? Кому они помогают? Ты покажи цель, на которую шагать надо, приведи примеры передовиков-переселенцев, объясни, чем экспорт от импорта отличается, как можно заниматься продажей, ничего не покупая. Или расскажите в этой прессе, где находятся лучшие рестораны и престижные курорты. Конечно, Вовочка с Карловичем к ним никогда в жизни и близко не подойдут, но это информация позитивная, успокаивающая. И, если они есть, эти рестораны и курорты, значит, кто-то ими пользуется. Значит, где-то кто-то есть, кто живёт нормальной жизнью, а не так, как Вовочка с Карловичем.

Сидит Вовочка и всё это про себя думает, а потом спрашивает: «Как считаешь, Карлович, если по пивку врезать, это хорошо или плохо?» Смотрит, настроение у Карловича стало сразу подниматься. Нет, нам, возвращенцам, надо быть друг к другу внимательнее, надо помогать советом, добрым словом. Поговоришь с человеком, как равный с равным, глядишь, куда его депрессия и делась. Выпили по баночке, Вовочка говорит: «Знаешь, Карлович, моя-то прабабка была Мария-Луиза, поэтому, думаю, тебе особую честь оказали, как бы оттенили, что ты из коренного немецкого рода. Даже в условиях угнетения ты как бы сохранил не только привязанность к немецким клёцкам, но и двойное, типично немецкое, имя. Карл-Карлович – это всё-таки звучит!»

Вот так сидят они, друг друга морально поддерживают, а струйка фонтанчика бьётся, бьётся, прыгает вверх, падает, снова прыгает, как будто что-то достичь хочет. Нет, и ей предел положен, пусть хоть запрыгается, но из своего корыта не выпрыгнет. А ребята местные здесь тоже отдыхают целыми днями. Собачек своих приведут, по очереди за шкаликом бегают, а то колоться затеют, но сильно не безобразничают, хоть и бездомные. А собачки будто понимают, что ребята эти бедствуют, что на дно погружаются, так им ласково в глаза заглядывают, прямо, как мамки возле них. Жалко Вовочке и Карловичу этих ребят. Так и глядят на них целыми днями. А чем поможешь?

2000 г.