Владимир Штеле

Литература уже довольно долго стыдится быть литературой. Поэтому все классические и неоклассические стили и формы становятся шутовскими или неприличными, если появляются современные смельчаки или недоумки, которые пытаются в этих формах печь свои литературные хлеба. Литература хочет умереть. Хочет незаметно затихнуть в своей маленькой бедной однокомнатной квартирке, как усталая старушка. В её почтовый ящик некоторое время будут ещё попадать тонкие и толстые письма от одержимых и сумасшедших, которые будут её призывать возродиться. Это продлится долго.

Хорошие сочинители, всё ещё сидящие над листиками бумаги, почти физически ощущают невозможность создания повествовательных текстов с описанием жизненных ситуаций, характеров, столкновений интересов, как это делали гениальные классики и их способные последователи. Поучительная литература исчезла давно. А сегодня открылось, что о современном человеке вообще писать не надо, он не может более являться предметом литературы, его жизнь стандартна и неинтересна, как бы нестандартной и интересной она не казалась, как бы нестандартной и интересной не хотели её представить. Можно лишь намекать, что человек ещё где-то здесь, в этом мире, например, - за пригорок завернул и скрылся, или вот в том, почти неразличимом, самолётике спит, или в прошлом году эмигрировал – и с концами. Пусть человек будет находиться на большом расстоянии от литературы. Он надоел всем. И не надо литературным топориком раскалывать человеку череп и долго в нём ковыряться, а в заключение рубануть по грудной клетке, засунуть в нутро руку с длинными пальцами и ловить там скользкую, липкую душу. Дело не в жалости к этому трупу, а в том, что все трупы одинаковые, и те, которые в самолётике, и те, которые в эмиграции. А липкую душу поймали давно. Возьмите лучше лебенслауф (резюме, биографическую справку) этого трупа, который помещается на одной страничке. Этого достаточно. Если приложите к лебенслауфу ещё и диаграмму с динамикой его банковского счёта, то человек – весь как на ладони. Это знают все работники всех отделов кадров.

Самые продвинутые современные писатели понимают, что писать им не надо, понимают весь абсурд сочинительского процесса в современных условиях, многие уже и перестали писать о людях, они стали писать о нелюдях. О нелюдях писали всегда, но им почти всегда противопоставлялись люди. Для баланса. Сегодня, и это совершенно справедливо, примитивное уравновешивание зла и добра допустимо только в плохих сказках для дошкольников. Раньше, когда писали о нелюдях, делали попытки предположить, как же эта нелюдь такою стала. Иногда старые авторы пробовали даже положительно влиять на нелюдь, то есть оставляли какую-то надежду и проявляли подобие какой-то жалости. Сегодня надежды нет, а настоящей жалости и не было никогда, и нам ясно, что нелюди так же стандартны и неинтересны, как и люди. Вот они, лежат на прозекторском столе – все холодные, бледные, одинаково несчастные. А мы, люди, счастливее?

Ещё более продвинутые сочинители придумывают романы о жизни котов и кошек. Я с большим интересом отношусь к их творчеству. Переживания кошек мне гораздо интереснее, чем переживания какой-нибудь моей современницы. Жаль одного – переживания современной кошки очень похожи на переживания моей современницы, а вся палитра этих переживаний мне хорошо известна из жизни, из литературы. Только не надо этого – «а я не такая!» Рассказывай, дорогая современница, это 20-летнему мальчишке, который по дурости хочет стать писателем. Хотя, дорогая современница, если у тебя смазливая мордашка и достаточно выпуклая фигура, то и я могу поверить на короткое время, что ты «не такая». Но даже твои глубокие, загадочные, задумчивые глаза и даже твоё знание античного искусства, и даже свободное владение четырьмя языками не убедит меня в особенности твоего «внутреннего мира». Этот твой мир полностью соответствует внутреннему миру современной кошки. Подчёркиваю, - когда я говорю «кошка», я имею ввиду животное с хвостом и когтями, которое ходит на четырёх ногах и носит тёплую шубку. Кстати, это животное тоже может иметь глубокие, загадочные и задумчивые глаза – почитайте последний роман о замужней кошке фрау Зилке, о её переживаниях после измены коту доктору философии херру Хамм, который прыгнул с третьего этажа, когда увидел внизу кошку фрау Блятт.

Но, кроме сильно продвинутых писателей, есть ещё и талантливые. Это натуры тонкие, их сенсорные системы чётко регистрируют молекулярный состав воздушной нравственно-этической оболочки общества и сейсмограммы настроений. Эти писатели молчат. Многие из них не опубликовали ни одной строчки. Многие из них не написали ни одной строчки даже в стол. Нам неизвестны их имена, но они есть. Они знают, что старая больная старушка хочет умереть, они не хотят продлевать её конвульсии. Кроме того, сегодня даже талантливому писателю нечего сказать читателю, если этот читатель ещё есть. Остаётся играть формой, но это лучше оставить уже упомянутым продвинутым писателям и молодым сочинителям, которым ещё интересно держать в руках печатный продукт с собственным именем на ярко разукрашенной обложке. Кроме того, иногда талантливый писатель совестлив, не нахален и справедливо подозревает, что он ограничен, многого не знает, многого не понимает, и чем дольше живёт, тем больше отстаёт от резво бегущей массы образованцев. Чтобы быть интересным для этой массы, надо с ними рядом скакать, жить их интересами, воевать на их войнах, ходить в их пивные, отбивать у них девок, а он, писатель, сидит в своей квартирке и за последние пять лет только один раз в Турцию на десять дней съездил, к тому же и творческие командировки начальство отменило. Хватит, покатались.

Писать можно было хорошо, пока стоял над миром дым загадочности, когда за линией горизонта находилась неизвестность, писать было можно, пока ещё лежал в отдельных низинах нашего маленького мирка дымок романтики и туманы надежд, но писать стало невозможно, когда мир стал ясным, прозрачным, безразличным и безнадёжным, а земной шар тройной спиралью опоясали стеллажи с книгами писателей разного калибра и качества. Главное, - писателю сегодня не к кому обратиться. И не потому, что писатель глуп, или задирист, или заносчив и тенденциозен, что встречается часто, а потому, что вести беседы стало бессмысленно. Безнадёжно это. Все знают всё. Спорить не интересно. Экзистенциальные проблемы обсуждались безрезультатно уже минимум пять столетий. Надоело. Диалог невозможен. Нет, примитивный диалог возможен, когда, например, писатель, чтобы заработать, развлекает публику, надевая себе на голову женские трусики, или запугивает читателя, изображая чертей, которых он никогда не видел, но непременно увидит после прощания с этим бренным миром. Да, тогда диалог состоится, и писатель даже имеет шанс иногда услышать из полупустого читального зала отдельные слова: «Ха-ха-ха» или «Ой-ой-ой». Это успех. Такой писатель становится популярным.

Да, она хочет умереть. Ну и бог с ней, с художественной литературой. Насильно жить не заставишь. А вот и нет, – можно и заставить. Можно, потому что каждый нормальный сочинитель тоже стыдится быть сочинителем и тоже постоянно хочет это ремесло бросить, а потом застрелиться, повеситься или пойти босым по свету. Ремесло? Нет, от ремесла всегда польза есть – и ремесленнику хорошо и домочадцам его, и заказчикам-покупателям. А сочинительство приносило пользу только лауреатам сталинских и ленинских премий. Остальным ничего не приносило, кроме вдохновения. А что это такое? И какая от него польза окружающему миру? Каким амперметром оно, вдохновение, было измерено. Покажите хоть одну медицинскую диссертацию на эту тему. Конечно, после двух стаканов кальвадоса можно гусей погнать и много чего нагородить. Но кто тебе эти два стакана «за так» нальёт? Ты же во все времена был нищим. Налить может только супруга или тёща, если их обоих убедить в важности твоего сочинительства. В советские времена убедить домочадцев в этом было легко. Уважение к якобы тяжёлой и значительной писательской работе воспитывалось ещё в школе. Если какой начитанный парнишка начинал рифмовать, то девчушки вместо того, чтобы бежать от него как от чумы, позволяли ему себя пощупать, то есть поощряли сочинительский процесс. И у этого парнишки вырабатывался условный рефлекс на всю жизнь или на весь период половой активности. Сейчас такой парнишка в России появиться и не может, а если и появится, то только в глубинке, в якутском улусе, но девки и там уже ушлые, - гулять с ним не будут, поэтому усохнет он девственником, если за ум не возьмётся.

Упоминать слово «творчество» не хочется. Это слово серьёзное и оно неприменимо по отношению к художественной литературе. Писательство стоит ниже обычного ремесла, а «творчество» только соприкасается с ремеслом своим нижним краем, но чувствует себя очень удобно в науке, в той науке, где иногда создаётся новое знание. Смешно ставить «лириков» и «физиков» на одну плашку – много чести для «лириков». Общее у них только одно: самомнение и высокая вероятность приобрести в ещё относительно молодом возрасте геморрой. Ремесленнику это не грозит, если он не специалист по ремонту старой обуви.

Да, она хочет умереть, но не может. Не может, потому что сочинительство - это хроническая болезнь, поражающая тысячи людей, которые потолкавшись в «литературе», разобравшись, что эта толкотня никакого заработка не приносит, уезжают на санаторно-курортное лечение или ещё куда подальше, освобождая место другим хроникам, которые поднакопили сил и, может быть, денег. Я уверен только в одном: русская литература в Германии будет ещё очень долго лежать в чистенькой палате и строить подслеповатые глазки какому-нибудь молоденькому черноволосому медбрату и игриво охать, когда он будет ей подсовывать утку под задницу. Дело в том, что хроников, прибывших из бывшего советского союза, заботливо поддерживает социальная система Германии. Поддерживает подачками. И не обращайтесь к русскому писателю с предложением вернуться в Россию. Нет, мы полюбили немецкую демократию, к этой демократии у нас вообще никаких претензий нет, хотя бы потому что русскому сочинителю в Германии не надо унижаться, обращаясь к тёще с просьбой подать стаканчик, а к стаканчику - огурчик солёненький. После стаканчика он, гордый, пойдёт с одухотворённым порозовевшим лицом по немецкой улице, давая ветерку играть с его благородными полуседыми кудрями. Гордый, потому что попрошайничать не надо: стаканчик сам себе налил, а огурчик сам выловил со дна двухлитровой банки, – руки до сих пор воняют. Пойдёт, родимый, и сразу – мысли, мысли... Русский сочинитель в Германии не станет клошаром – его обеспечат теплом и пищей, даже если он сейчас плюнет на все эти мысли, завернёт в знакомую кнайпу и хорошо поддаст. Слава богу, есть ещё много немецких ремесленников, которые и оплачивают эти стаканчики, и эти огурчики для русских писателей. Как это хорошо!

Как хорошо пить утром хороший кофе и размышлять о развязке хорошего рассказа, который никогда не будет прочитан немецким ремесленником. Как хорошо удалиться задумчиво в свой кабинет и там продолжить размышления о развязке хорошего рассказа, чувствуя затылком и спиной приближение вдохновения. Но это всего лишь вошла жена, которая всё чаще называет вас дураком, убивающим зря время. Исходя из исторического опыта и результатов статистической обработки многочисленных аналогичных случаев, можно сделать вывод, что ваша жена с высокой степенью вероятности права. Но то время, которое вы убиваете, вас и рассудит. Потом. Потом, когда наступит будущее с объективными оценками, а настоящее всегда судит субъективно. Так жене и скажите, только спокойно, чтобы опять не начался скандал.

2002 г.