Антонина Шнайдер-Стремякова

По одним слухам, Александр Александрович Иванов помер, по другим – ещё жив. Он часто повторял, что унаследовал гены долгожителей, – дай Бог, чтобы жил: сегодня ему было бы 96. Всего-то!..

Наталья Михайловна помнила его с детства – с пятого по седьмой класс учил он школьников русскому языку и литературе, – и когда её после вуза направили в школу, где он учительствовал, они двадцать лет проработали потом ещё вместе.

Знакомы были, казалось, всегда, но описать его внешность она бы не cмогла – не помнила, был он лысый или с волосами, кареглазый или голубоглазый, с бровями, носом, губами или без, молодой или старый. Память сфокусировала лишь голос и вечное пальто – всё остальное застряло Бог весть в каких отсеках мозга. Пальто освобождалось от его сухого и высокого, как столб, тела лишь в дни жаркого лета, когда воздух становился пЕклом и всё живое пряталось в тень.

Ученики знали, что никакие «каверзы» не способны вывести его из величайшего спокойствия, и отвечали ему тем же – величайшим равнодушием.

Как дети овладевали грамматикой, осталось тайной, всех и всегда интриговавшей. Тему урока он никогда не объяснял; она жила в его сознании автономно: кому-то и зачем-то тема урока была нужна.

Иногда на него находило вдохновение. Тогда его голос начинал тягуче вытанцовывать взлетавшие и падающие «па», что извлекались, как правило, нотой «рэ», но слабый эффект других нот в ней иногда улавливался – вполне возможно, что в институте оценка «отлично» по «выразительному чтению» была вовсе и не хвастовством...

Случалось, на уроке он неожиданно и загадочно начинал радоваться:

- А сейча-ас, ребя-ята, я расскажу-у вам про гениа-ального Пу-ушкина…

В предвкушении речитативных «па» радоваться начинал и класс. Радовались по-разному: одни (те, что были с музыкальным слухом), улыбались и хихикали в стол, другие сочиняли любовные записки и громко шептались – возможно, слухом были обделены. Вдохновившись от двух-трёх речитативных предложений и только ему свойственных «рэ»-звучаний, он, бывало, приглашал радоваться не только жизнью поэта, но и его творчеством. Со стороны казалось, что он существует в абстрактном мире, видит невидимку и говорит с нею, так как внимание детей было не только обязательным – даже лишним.

- А сейча-ас, ребя-ята, послу-ушайте, как замеча-ательно звучи-ит Пу-ушкин на неме-ецком и англи-ийском!..

Рукав пальто – не то чёрного, не то серого – взлетал, и «рэ» начинало «петь» на ужасном немецком. Как и что «пело» оно на английском, дети не понимали: типичным иностранным в школах тех лет был, как правило, немецкий. Александр Александрович не озадачивался: не слушают, не понимают и – не надо.

Творчество «гениального Пушкина» продолжало оставаться для детей «гениальным таинством», так что с поистине гениальной поэзией ученики знакомились самостоятельно уже в более зрелом возрасте.

В класс он не входил – вступал… Монотонно тянул: «Здра-авствуйте, де-ети», клал на стол журнал, скрещивал на спине руки, и минуты две-три выжидал, глубокомысленно уставясь в окно либо на доску, либо в угол, либо просто на пол, не замечая, что учеников в классе, вместо двадцати, всего два-три и что кто-то из них уже сидит, а кто-то ещё стоит.

Он ни разу ни на кого не повысил голоса, ни с кем не поругался, никого не оскорбил. Перед его приходом не втыкали кнопок в учительский стул из фанеры, не рисовали на нём мелом, не подкладывали в газете мышей под стол, не выпускали из спичечных коробков ос, бесконечными «почему» не провоцировали, урок не срывали, – знали: вывести из себя «Святого» (так между собою звали его дети) невозможно.

Воспринимали его, как блаженного. Разговаривали с ним тоже блаженно, но, если надобно было проконсультироваться о времени царствования Василия Шуйского или Петра Великого, узнать какие-либо факты из личной жизни Байрона или Блока, поговорить об Октябрьской революции, обращались к «ходячей энциклопедии», Александру Александровичу, – именно Александру Александровичу, а не Сан Санычу!

Говорить в начале пятидесятых об Октябрьской Революции, как о перевороте евреев, мог позволить себе только Александр Александрович. Сочувствовать расстрелянному императору и его семье мог лишь Александр Александрович. Речитативно осуждать Коммунистическую партию взлетающими и падающими «па» мог опять же только он, зато в перестроечные годы, когда партия самораспустилась, отправил в Москву заявление с просьбой принять его в члены РКП – Российской Коммунистической Партии.

Ко всем боевым праздникам он получал теперь открытки с изображением нового «вождя» и потому в эти дни ходил гоголем. Если появлялась возможность щегольнуть, призывно выбрасывал перед бывшими партейцами рукав бессменного пальто и на более высоких нотах укоризненно «пел»:

- Настоя-ящий коммуни-ист – это Я-я, а вы-ы были карьери-истами и лизоблю-юдами!

Разглядывая однажды на открытке расплывшее лицо нового лидера Коммунистической партии, он неожиданно изрёк несвойственным ему звуком: «У-у, гу-усь!», и через секунды от «вождя» остались «перья». Рассказывали, будто после он смущённо изрёк:

- Пу-усть его! Там и други-ие есть – не о-он оди-ин реша-ает.

Александру Александровичу всё прощалось, ибо его ученики были круглыми ударниками и отличниками. Трудно сказать, соответствовало ли это истине, но из песни слова не выкинуть.

Он радовался назначению Натальи Михайловны и постоянно оказывал ей знаки внимания – из леса, в котором прогуливался в свободные от занятий уроки, приносил подснежники и ландыши, а то и просто сосновую веточку. Она его, разумеется, благодарила, его это вдохновляло...

Была у него жена-красавица, намного его моложе, и сын. К жене, правда, бегали солдаты из воинской части, но на эти похождения он реагировал с тем же величайшим равнодушием, с каким воспринимал не слушавших его учеников: не любит и – не надо!

Говорить о любви, однако, любил, и непременно поэзией, и непременно на языке её оригинала – английском, немецком или французском. Эти непонятные для учителей прыгающие любовные «рэ» создавали в учительской благоприятный фон – под них рассуждали о политике, составляли планы, проверяли тетради.

Все вечно были чем-то заняты, жаловались на нехватку времени – свободным оставался один лишь Александр Александрович.

- Неужели уже все сочинения проверили? – спросила его как-то Наталья Михайловна.

- А-а! – услыхала она привычный выхлопной «смех». – А что-о их проверя-ять?

- Как это?.. – не поняла Наталья Михайловна.

- Де-ети зна-ают, что помно-огу писа-ать нельзя-я, – выложил он в привычной «рэ»-манере свои требования к ученикам и их работам.

- Разрешите посмотреть.

Он притронулся к аккуратной стопочке, полистал, вынул из неё тетрадь и подал ей со словами:

- Отли-ичник, сочине-ения сдаё-ёт всегда в сро-ок.

Наталья Михайловна раскрыла тетрадь. В ней было три сочинения, каждое из которых укладывалось на полстраничке. Под каждым стояло аккуратное «5». Тема последнего значилась: «В жизни всегда есть место подвигам». Она прочла работу, вздохнула и молча вернула тетрадь.

- Ну, что-о? – выжидательно раздалось в тишине.

- Не мне вас судить.

- Суди-ить? – тягуче удивилось «рэ».

- Александр Александрович, это трудно назвать сочинением, скажем, ученика второго-третьего класса, а у вас де-ся-тый! Стыдно!

На что отреагировал он более высоко – возможно, даже нотой «фа».

- Ничего-о-то вы не понима-аете!

- Вам бы школу оставить, не калечить детей и не позорить, извините, звание Советского учителя!

- Я-я вас искале-ечил? – возмутилась всё та же нота.

- В старших классах у меня были другие учителя. Гораздо, извините, лучше Вас, – осмелилась на мужество Наталья Михайловна.

После этого он долгое время её не замечал.

Начиналась весна. Хвойные фитонциды распространялись по посёлку, дурманили, и Александр Александрович всё чаще просил в расписании «окна». Когда у него был первый урок, а потом пятый, он радовался, как ребёнок, – после звонка, не задерживаясь, покидал школу, будто спешил на любовное свидание. Выходил, и ветер раздувал полы пальто – не то старого, не то грязного.

Однажды вернулся он из леса за несколько минут до урока. Наталья Михайловна поливала в учительской подсохшую землю в цветочных горшках, а учитель математики делал пометки в тетрадях детей.

- А-а-а! – высоко выхлопнул (вполне возможно, даже нотой «ля») Александр Александрович. – В лесу сто-олько всего-о мо-ожно уви-идеть!

- А что – зайцы бегают? – ожил учитель математики.

- А-а-а! Я-я сейча-ас полово-ой а-акт наблюда-ал. Но назва-ать его пре-елюбодея-янием я-я бы всё же не реши-ился, – в лексиконе советских людей слова «секс» не существовало. Не потому, что его не было, а потому что ассоциировался с проституцией.

Наталья Михайловна засмеялась в стол. Успокоилась и спросила:

- И вам не стыдно?

- Меня-я не ви-идели, – оправдался он в привычном уже режиме.

После этого Александр Александрович отправлялся в лес с авоськой. Её оттягивало два красных кирпича, аккуратно завёрнутых в газету, – чтобы мышцы рук не атрофировались. Лес раскрыл учителям и секрет неизменного пальто: оно служило ему там одеялом, матрасом и, как вы догадываетесь, подушкой.

Однажды завуч предложил Наталье Михайловне посетить открытый урок Александра Александровича. Она с детства помнила эти бесформенные 45 минут и никак не соглашалась.

Завуч настоял.

Это был по расписанию первый урок – ученики тянулись все 45 минут. Они открывали дверь, проходили к месту, по пути замечали гостей, робели, ангелочками садились за парту и изображали внимание.

Александр Александрович был всё таким же, каким она его знала со школьных лет, – поздоровался, глубокомысленно задумался, и медленно, в привычном режиме ноты «рэ» пропел:

- Те-емой сего-одняшнего уро-ока явля-яется «социалисти-ический реали-изм», прогресси-ивный ме-етод сове-етской литерату-уры, – глотнул, перескочил через несколько нот и спросил в высокой «ля»-высоте. – Каковы-ы же основны-ые черты-ы э-этого ме-етода?»

Переход был настолько резким, что Наталья Михайловна вздрогнула – завуч с любопытством улыбнулся в её сторону.

Александр Александрович добросовестно пересказал материал учебника и остался премного собою доволен.

- Вот э-это я сего-одня вы-ыдал! – восторгался он по дороге в учительскую в привычной «рэ»-высоте. – Како-ов герой – а-а?

«Если учесть, что он никогда не объясняет, для него и эта тягомотина блеск», – негодовала в душе Наталья Михайловна.

Сели разбирать урок, и завуч спросил:

- Что скажете, Наталья Михайловна?

- Сначала вы. Я потом. Скажу, если будет необходимость...

- Урок идеологически выдержан. Александр Александрович обнаружил прекрасное знание материала, – начал завуч в превосходной степени, – объяснял доступно и доходчиво... Ученики, по-моему, тему поняли; ошибок при объяснении я не заметил...

Наталья Михайловна, собиравшаяся было молчать, не выдержала и гневно перебила:

- Материал учебника способен передать любой мало-мальски вменяемый ученик, а учитель призван расширять знания, будить мысль, эмоции, воображения. Подобные уроки умственно и нравственно расхолаживают. Умственно – оттого что ничего нового и свежего учитель не сказал, а нравственно – оттого что никому из опоздавших не сделал даже банального замечания. Не мудрено, что опоздания детей являются у него закономерностью. За такое преподавание надо гнать из школы не только учителя, но и руководство.

- Наталья Михайловна, что вы такое говорите? – попытался остановить её завуч.

Но она говорила и говорила – о наболевшем:

- Микроклимат в коллективе нерабочий, процветает попустительство и безответственность, качеством преподавания никто не озабочен, молодым учителям не помогают, дети получают плохие знания не только по вине учителей, но и потому, что им негде брать дополнительный материал – школьная библиотека, как правило, на замке.

От искристой, феерической речи у порога учительской застывали учителя, вошедшие за очередным журналом. Свидетелей этой нелюбви становилось всё больше – оставить без внимания выходку учительницы школьное коммунистическое ядро не могло: оно взорвалось. После занятий в спешном порядке было проведено внеочередное открытое партийное собрание, хотя в партии Наталья Михайловна никогда не состояла.

Итогом инцидента было: «Указать на нетактичное отношение Световой Н. М. к администрации. Просить районный отдел образования вывести из штата коллектива учительницу, нарушающую морально-психологический климат и мешающую спокойно работать».

Решение передали в РайОНО, и чиновничья машина заработала – в школу нагрянула комиссия в составе заведующего, его заместителя и двух инспекторов. Учителей для беседы приглашали в кабинет директора по одному. Наталья Михайловна крепилась. Дружеских отношений у неё ни с кем не было, и она стойко готовилась принять негатив коллектива.

К концу рабочего дня в кабинет была приглашена и она.

- Наталья Михайловна, – сладко-тягуче начал заведующий РайОНО, – отношение учителей к вам двойственное; обнаружились и противники, и защитники, но выводить вас из коллектива мы, разумеется, не будем.

- У меня не может быть защитников!

- Ошибаетесь. Мы вам даже позавидовали.

- А можно узнать имена?

- Самый ярый – Иванов Александр Александрович.

- А-а, «Свято-ой», – разочарованно протянула она.

- Неблагодарная! – возмутился заведующий. – Он столько хорошего про вас наговорил: и добросовестная, и трудолюбивая, и ответственная, и бескомпромиссная, и глубоко порядочная, и «если бы таких было больше, наша жизнь была бы лучше». А вы – так…

Наталья Михайловна покраснела. В горле застряло горошинами: «Кто он – Святой?.. Юродивый?.. Гений жизни?..»

28.12.2009.