Александр Эртель
Часть пятая
X
Что натворила самовольная смерть. Одинокие. Об Иване Федотыче и
о любви. "Угадайте!" Объяснение. Кляузы. Брат с сестрою. Интимные
прожекты. Чтение своих и чужих писем. Отъезд Николая. Внезапная новость.
Март начался, как всегда в тех местах, теплый, ясный, солнечный, с легкими морозцами по ночам.
Показались проталинки, с крыш капало, по дорогам появились зажоры, там и сям зазвенели ручейки. Ждали, вот-вот тронутся лога, лед на пруде взбух и посинел, дали выделялись с особенною отчетливостью, леса покраснели. В роще завозились грачи, воробьи весело чирикали по застрехам, пошли слухи, что прилетели жаворонки.
Как вдруг зима точно спохватилась. В день сорока мучеников, утром, похоронили искромсанное уездным лекарем тело Капитона Аверьяныча, а с вечера подул суровый "московский" ветер, заклубились тучи, повалила метель.
В одни сутки намело сугробы, сковало зажоры, занесло дороги. Леса переполнились унылым шумом; разыгралась такая погода, хоть бы в филипповки, закутила на целые двенадцать дней.
И никогда такой страх не охватывал Гарденина. Все связывали внезапную перемену погоды с нехорошей кончиной Капитона Аверьяныча. Нашлись очевидцы самых странных вещей. Кому-то привиделся конюший в коридоре рысистого отделения, кто-то "своими глазами" видел, будто мертвец ходил в манеже, кузнец Ермил встретил его на перекрестке, в деннике Любезного в самую полночь слышали тяжкие вздохи. На дежурство отправлялись по два, по три человека. Даже старики испытывали приступы лихорадки, ночуя в конюшнях.
Ночью ни один смельчак не решался ходить в одиночку. Страшно гремели крыши; протяжный гул, треск и стоны доносились из сада и рощи.
В избах было не менее жутко. В окна точно кто царапал когтями, из трубы слышалось завыванье, временами плакал пронзительный, визгливый, надрывающий голос.
Вообще время наступило такое, что Николай и Веруся чувствовали себя заброшенными в какой-то дремучий лес.
Отовсюду поднялась такая непролазная чаща нелепого, баснословного, невероятного, что пропадала решимость продираться сквозь нее, опускались руки. На Верусины вечера совсем перестали ходить; ученики и те сделались невнимательны, впадали в какую-то странную одеревенелую рассеянность, таинственно перешептывались между собою, замолкая каждый раз, как только подходила к ним Веруся.
- Знаете что, Вера Фоминишна, - сказал однажды Николай, - не будь вас, сбежал бы я отсюда куда глаза глядят!
- Да... я должна признаться... - медленно выговорила Веруся, - страшно делается по временам... Ну, хорошо, вы здесь... Вот читаем, говорим... Но без вас?.. И так странно, - я положительно сознавала себя счастливой вот до этого ужаса... Все казалось так легко и так просто... Ну, суеверия там, первобытные понятия и прочее. Так ведь легко казалось все это опровергнуть, разъяснить, доказать... И вдруг совсем, совсем нелегко!..
Павлик, Павлик! Ведь это такая прелесть... но и он замкнулся, и у него, когда я заговорила, такое сделалось упрямое, такое неискреннее лицо... Ах, тоска!.. Послушайте, ужели вот у нас так-таки и нет ничего с ними общего? То есть я не говорю о пустяках - о том, что они понимают, например, пользу грамотности почти одинаково со мной, - нет, а в важном? В основах-то? Ужели ничего нет общего?
- Вы насчет нелепостей и тому подобное?
- И об этом и вообще. Я насчет того говорю, что сидим мы точно Робинзоны на необитаемом острове, и никому нет дела до наших интересов, никто не разделяет наших убеждений, все слились в одно и отстранились от нас... Нет общей почвы, как пишет Ефрем Капитоныч.
- Обойдемся!.. Очнутся, и опять явится понимание.
- Ах, я знаю, но вот в эдакие-то минуты чувствуешь себя каким-то ненужным придатком! Скажите, встречали вы из них, ну, хоть одного, с которым можно было бы обо всем, обо всем говорить и он бы понимал, одинаково с вами рассуждал бы?
- Как вам сказать?.. Ежели взять до известной степени, встречал такого. Вот чья была эта изба, столяр один... Собственно говоря, тоже пропасть мистического, однако же редкий, удивительный человек! Я вам вот в чем должен признаться... Коли я теперь таков, каким вы меня видите, то есть достаточно понимаю, где правда и кого по справедливости нужно сожалеть, я этим весьма обязан столяру. Ну, конечно, и Косьма Васильич - я вам рассказывал о нем - и Илья Финогеныч. Сами знаете, сколь горячи его письма, и Ефрем Капитоныч отчасти, и вас я никогда не забуду... Все так. Но первое-то зерно - столяр.
- Где же он?
- А тут, верст за сорок. Признаться, я потерял его из виду. Из того села у нас больше не работают, спросить не у кого, так и потерял.
- Отчего же? Разве нельзя съездить, узнать?
Николай покраснел до ушей.
- Как бы вам разъяснить? - проговорил он в замешательстве. - Жена у него была... Ну, и вообще вышла подлость с моей стороны... Мне трудно рассказывать, Вера Фоминишна.
Веруся, в свою очередь, вспыхнула и внезапно потемневшими глазами взглянула на Николая.
- Расскажите, - повелительно произнесла она.
Николай долго не решался, хотя в то же время ужасно желал открыться именно Верусе. Наконец, осмелился и с мучительными усилиями начал и договорил до конца. Веруся слушала с опущенными глазами. Какая-то жилка едва заметно трепетала около ее губ.
- Вот и все-с, - заключил Николай, робко взглядывая на девушку.
- Вы ее любили? - спросила она после долгого молчания.
- Не знаю... - прошептал Николай. - Был эдакий подлый порыв, но любил ли - не знаю.
- Я слышала, у вас еще происходил роман... с женою Алексея Козлихина... Правда?
- Вот уж никакого!.. Она мне давно нравилась, но романа не произошло. Ежели говорить по совести, я даже ее обвиняю.
- За что же?
- Как же-с... сама всячески кокетничала, а вдруг узнаю - у ней интрига с Алешкой!
- С Алексеем, - с гримасой поправила Веруся.
- Ну, да, вот с Алексеем-то этим... Я в ней сразу разочаровался.
- Вы говорите, она нравилась вам... Вы ее любили?
- То есть как сказать... Ей-богу, не знаю!
- Ну, вообще любили вы кого-нибудь?.. Вот так, как в романах? У Тургенева, например?
Николай взглянул на Верусю; у него так и застучало в груди: лицо ее являло вид какого-то раздражительного возбуждения, на губах бродила неловкая, насильственная улыбка.
- Не знаю-с.
Веруся звонко расхохоталась.
- А я так люблю! - крикнула она с вызывающим видом.
- Кого же?
- Угадайте! - и вдруг встала и сделалась серьезна. - Ну, пора, однако. Мне хочется спать. Идите, затворю за вами.
И когда Николай, совершенно ошалелый от каких-то блаженных предчувствий, но вместе с тем смущенный, растерянный и робкий более чем когда-нибудь, вышел на улицу, Веруся еще раз крикнула ему вдогонку:
- Угадайте же!
Однако между ними больше не возобновлялось такого разговора. Напротив, с этого вечера они как-то отдалились друг от друга, стеснялись оставаться наедине, говорили только о делах да гораздо реже, чем прежде, о книгах.
Тон задала Веруся: она все точно сердилась. Николай же не мог не подчиниться, хотя в душе мучился и недоумевал, а в конце концов, в свою очередь, начал злиться на Верусю, намеренно стал показывать необыкновенную холодность.
Через одну гимназическую подругу Веруся нашла себе на лето урок где-то за Воронежем. Мартин Лукьяныч благодушно отговаривал ее:
- Ну, охота вам, Вера Фоминишна, - убеждал он, - жили бы себе в Гарденине да отдыхали. Дались вам эти анафемы-уроки! Все равно жалованье будете получать.
Но у Веруси были особые планы: на зиму она мечтала выписать журнал, купить глобус для школы, да кроме того деньги постоянно требовались в сношениях с деревенскими людьми.
Николай, обескураженный ее сборами, решился во что бы то ни стало переговорить с ней и объясниться, в чем же, наконец, причина их натянутых отношений. До самого отъезда это не удавалось.
Подали тарантас к крыльцу.
- Знаете что, Вера Фоминишна, - с дерзостью отчаяния произнес Николай,
- Я... я провожу вас до станции.
Веруся молчаливым наклонением головы изъявила согласие. Дорогой говорили о погоде, о хлебах, несколько пострадавших от засухи, о том, что в "Отечественных записках" недавно появилась замечательная статья и нужно бы достать эту книжку... Вдруг Николай осмелился.
- А я ведь угадал! - воскликнул он, натянуто улыбаясь. - Помните, вы задали мне задачу, Вера Фоминишна?.. Я угадал.
Веруся притворилась, что припоминает, потом сердитая морщинка показалась на ее лбу.
- Ну, и поздравляю вас, - сухо ответила она.
Николай опустил голову. Долго ехали молча, только Захар бормотал с лошадьми и почмокивал, шлепая кнутиком.
- Срам! - неожиданно вскрикнула Веруся, смотря куда-то в сторону и нервически кусая губы. - Слов нет, какой срам!.. Думать о пошлостях, когда столько работы... когда ничего еще не сделано... и вдобавок, когда только что наступает серьезный труд!.. Презирать кисейных барышень и вдруг самой, самой... О, какой срам! - и, с живостью повернувшись к Николаю: Пожалуйста, забудьте! Пожалуйста, ни слова об этом... если хотите, чтоб я вас уважала.
Гарденино понемногу успокоилось, хотя, ошеломленное столь жестоко, не входило в свою прежнюю колею. Особенно не ладилось по конному заводу.
Григорий Евлампыч мало смыслил в рысистом деле, но, как человек себе на уме, ломать старинные порядки избегал; быть строгим, подобно Капитону Аверьянычу, он и подавно боялся. Тем не менее трое коренных гарденинских людей потребовали увольнения: наездник Мин Власов, кучер Василий и маточник Терентий Иваныч. Всех троих уже давно сманивали воронежские купцы.
- Что за причина? - спрашивал управитель.
- Причины, Мартин Лукьяныч, нисколько нету, - степенно и почтительно докладывали старые дворовые, - а уж так... неспособно-с.
- Но почему?
- Всячески неспособно-с. Новые порядки, изволите ли видеть... К примеру, Григорий Евлампов... то он швицаром, а то в конюшие... Несообразие-с.
- Да вам-то что? Стало быть, барская воля конюшим его, анафему, поставить.
- Известно, барская. Мы это завсегда готовы понимать-с. Ну, только, воля ваша, пожалуйте расчет-с.
Мартин Лукьяныч для приличия ругал их, стыдил, усовещевал, но в душе совершенно соглашался с ними. Он глубоко презирал Григория Евлампыча и был убежден, что рано ли, поздно гарденинский завод утратит всю свою славу с таким конюшим.
Григорий Евлампыч понимал, что не угоден управителю. Думал он сначала понравиться тем, чем привык нравиться начальству в эскадроне и господам, когда был швейцаром. Изъявлял отменную почтительность, вытягивался в струнку, поддакивал, был покладлив, сыпал льстивые слова. Ничто не помогало. Тогда Григорий Евлампыч серьезно встревожился за свое благополучие и начал составлять кляузы. Не проходило недели, чтобы Юрий Константиныч не получал из Гарденина серого, самодельного пакетца, а в пакетце такие извещения:
Кляуза 1. "Имею честь рабски доложить вашему высокородию, как будучи вашего высокородия по гроб верный слуга и как разрывается душа при беспорядках в здешней вотчине, что управитель Рахманный неизвестно зачем ездил на базар и, воротимшись столько пьяный, даже икал, и бымши вытащен под мышки, все видели и смеялись. Тройка же носила животами и вся страдала по случаю загона".
2. "Управителев сын Николай без перерыва скитается в школу в той придирке, будто помогает учительнице. Но это одни шашни, и даже жаль, куда расточаются господские деньги, а между тем отец собственному сыну беспрепятственно выдает жалованье".
3. "Забыл своевременно рапортовать. Оный же управителев сын имеет злокачественную переписку с Ефремом Капитоновым и распустил по вотчине такие дерзкие слухи, что вы изволили приказывать как секрет".
4. "И еще забыл доложить, как получимши ваше распоряжение и имея долг службы наблюдать субординацию перед господами, управитель неоднократно провозглашал по направлению вашего высокородия отчаянные слова. И еще: упокойник Капитон, самовольно задушимшись, оставил часы, и при оных золотых часах с золотой цепочкой сыскалась записка в рассуждении того, что часы вручить господам; а управитель распорядился, что он-де в исступлении ума позабыл, и продал часы купцу Мягкову за низкую цену, будто на помин души. Но, между прочим, часы стоили верных двести целковых, и сколь видна придирка, ежели все известно, сколь строго воспрещено умолять за удавленников и, притом, упокойниково отродье нанес такой ущерб".
5. "Прискорбно глядеть, как расточается барское добро. Посеяна яровая пшеница, и из оной пшеницы не взошло две десятины от управителева упущения. Потому семена подмокши и крыша дала течь, но управителю дела нет и только преследует верных господских слуг, которые слуги и от вашего высокородия обиды не видали. И мужикам поблажка в смысле потрав и тому подобное, а земля сдается на три рубля серебром дешевле людей, и опять же покос сдается почти даром. Удивительно видеть агромадный ущерб, жестокосердие и поблажку. Но все молчат".
6. "Учительница вошла в союз с управителевым сыном и нет, чтоб чувствовать и благодарить, как живут на всем господском и без труда, но всячески проповедуют разврат по мужицкому направлению. Именно: мужья жен, а отцы детей чтоб не били; старосту учесть и сместить; на священника отца Александра, будто дерет с живого и мертвого, жаловаться по начальству; шапки перед старшими не ломать; и еще читали по зловредной книжке мораль на господ, будто один мужик двух генералов прокормил...
Хотя же генералы, как я наслышан, выставлены в штатском виде, однако и тому подобные ихние злодейства достаточно известны по газетам и из того, что в бытность мою в Петербурге доводилось слышать".
7. "Управитель продал ставку купцу Лычеву и говорит 450 р. за голову. Но я спица в ихнем глазу, и при том, как торговались, - не был, и истинно душа болит в рассуждении того, что управитель продешевил. А почему - всем известно, хотя же и молчат".
8. "Управителев сын загнал лошадь, пала на передние ноги. Но между прочим утверждает, будто давно попорчена".
9. "Учительница гоняла тройку барских лошадей на станцию".
10. "Управитель был в гостях, без внимания, что начинается покос".
11. "Николай Рахманный сказал: я-де кляузников не боюсь и господа-де нам не страшны. И скосился в мою сторону, потому всем известно, каков я есть верный слуга и им вострый нож".
12. "По случаю управителевой сестры зарезан первосортный экономический теленок. Приехамши на паре. Лошади поставлены без зазрения совести на барский овес, и кучер имеет харч на застольной. Истинно в прискорбии замечаю господские убытки!"
Наступил июнь. Мартин Лукьяныч с сестрой сидели вдвоем у окна и медленно, с расстановками, беспрестанно вытирая изобильный пот, пили чай.
В окно виднелись поля, пшеница колосилась и переливала рябью, белела благоухающая гречиха; в тумане знойных испарений едва скользили стога, перелески, синела степь.
- Налить, батюшка-братец?
- Видно, наливай, сестра Анна! Охо-хо, какая теплынь... Или уж с телятины гонит на пойло?.. Как яровые-то у тебя?
Анна Лукьяновна Недобежкина была весьма дородная женщина, с седыми буклями, с тройным подбородком и лоснящимися щеками, с меланхолическою улыбкой.
- Яровые? Вот уж не знаю, батюшка-братец... Мужик Лука у меня верховодит. Все мужик Лука.
- А сама-то? Неужто по-прежнему романы глотаешь?
- Уж и глотаю! - Анна Лукьяновна засмеялась и вздохнула. - Слепа становлюсь, вот горе! Бывалоче, Николушка читывал, а теперь вожусь, вожусь с очками... Да и что!.. Какие пошли книжки, батюшка-братец! Какие романы. Намедни сосед привез, очень, говорит, увлекательно. Гляжу, и что же? Все сочинитель от себя, все от себя сочиняет! Штиль самый неавантажный, разговорных сцен очень мало. И какие персонажи!.. Я после уж говорю соседу: "Ну, батюшка, удружил! Ужли же на старости лет прикажешь мне знать, чем от лакея воняет?" А заглавие придумал самое обманное: "Мертвые души"... Подумаешь, нивесть какие страсти, ан не то что страстей, но и любовной интриги не представлено. Позволяют же морочить публику! Прежде бывало обозначено: "Удольфские таинства", так и на самом деле: читаешь - дух захватывает.
Или "Бедная Лиза"... И подлинно бедная через измену вероломного Эраста... А нонче все пошло навыворот, Все на обман!
- Н-да... Вот Николай, должно, в тебя уродился - не отдерешь от чтения... - Лицо Мартина Лукьяныча выразило заботу. - Ах, дети, дети! - сказал он со вздохом.
Анна Лукьяновна задумалась, пожевала нерешительно губами, хотела вымолвить что-то затаенное по поводу Николая, но предпочла сделать предисловие:
- А я гляжу на вас, батюшка-братец, чтой-тo сколь вы поседели, сколь изменились в лице...
- Жить невесело! Жить скучно, сестра Анна! - отрывисто и сердито перебил Мартин Лукьяныч. - Та в монастырь, тот в петлю, дворянки за вчерашних холопов выходят, кляузы, неприятности... Что такое? Почему? Поневоле поседеешь.
- Вот бы Николушку-то и женить!
- Эге! Аль невесту нашла?
- Сыщется, - уклончиво ответила Анна Лукьяновна.
- Богатая?
- И-и, батюшка-братец, в деньгах ли счастье?.. Приятная, нежная, субтильная... А что до денег - верный Алексис и в хижине обрел блаженство.
Мартин Лукьяныч окончательно рассердился.
- Ты дура, сестра Анна! Хуже не назову - непристойно твоим сединам, но всегда повторю, что дура! Хорошо тебе говорить: оставил муж землишку, все свое, сиди да почитывай. А у меня что за душою? Есть, пожалуй, две тысчонки, да надолго ли их хватит по нонешним анафемским временам?
Старушка даже рассмеялась.
- Ну, братец, чего наговорили! У вас такое место - помещики завидуют... Шутка сказать - гарденинский управитель!
- Место? А ты не ждешь - нонче-завтра в три шеи меня погонят? - Мартин Лукьяныч вскочил, раздражительно выдвинул ящик, выкинул оттуда пачку писем с шифром "Ю", начал трясущимися руками разбирать их и искать нужные строки. - Смотри: "До сведения моего дошло... гм... гм... что ты публично замечен в нетрезвом виде"... Ловко? Или еще: "До сведения моего довели, что сын твой загнал верховую лошадь"... Так помещики завидуют?.. "Удивляюсь твоему нерадению"... "Принужден требовать строгого отчета", "Строжайше ставлю тебе на вид"...
Мартин Лукьяныч побагровел и отбросил письма.
- Сорок лет служу! - взвизгнул он, ударяя себя б грудь. - Жизнь положил на анафемов! И чего добился? Кляузники в честь попали, шептуны! И кто же выговаривает? Молокосос! Мальчишке волю дали!
- Ах, ужасти какие!.. Ах, какие ужасти! - повторяла Анна Лукьяновна, решительно не ожидавшая ничего подобного. - Что ж генеральша-то, батюшка-братец? Такая деликатная особа... Так были милостивы...
- Милостивы они, анафемы! Вот вчерась перед твоим приездом письмо получил... Доняли меня кляузы, я и докладываю: так и так, мол, ваше превосходительство: не понимаю, за что подвержен гневу... Слушай, какой ответ. Мартин Лукьяныч достал еще письмо и с ироническим видом начал читать: "Почтенный Лукьяныч! ("Хоть вежливо!") Я тебе очень благодарна за усердие, и за твои труды... Но молодое вино горячится" Лукьяныч, и, надеюсь, ты, как испытанный слуга, дашь ему перебродить... ("Это насчет Юрия Константиныча!") Я слышала, тебе известно наше несчастье. Прибежище мое есть господь. С благоговением принимаю испытание, которое ему угодно было послать нам... Молиться, молиться нужно и, смирив гордыню, взирать на того, кто был весь смирение. Убеждаюсь, что бедная Фелицата избрала благую часть.
Припадай и ты к его святым стопам, а все, что касается до имения, докладывай Юрию Константинычу. Я решилась по мере слабых моих сил удаляться от земного, по мере возможности приобщиться к небесному и, так как на днях уезжаю в Биариц, то выдаю полную доверенность Юрию Константинычу.
Затем советую тебе, не как госпожа, но как истинная христианка, строго запретить своему сыну вредные знакомства, о которых дошли до меня слухи. И советую внимательно следить за школой. Я даже думаю, не удалить ли учительницу и не поручить ли местному пастырю отправление ее обязанностей? Впрочем, Юрий Константиныч сделает соответственное распоряжение".
Ловко? А ты говоришь: Алексис и прочие нелепости! - заключил Мартин Лукьяныч.
Анна Лукьяновна молчала с убитым видом.
- Я хочу посоветоваться с тобой, сестра Анна, - спустя четверть часа произнес Мартин Лукьяныч более спокойным голосом. - Дела, сама видишь, какие. Со дня на день жду новых придирок... Ну, да обо мне что толковать! Прогонят - поступлю к тебе в чтецы, буду вместо Луки хозяйством твоим заниматься... Ведь дашь угол, а? - он насильственно улыбнулся.
- Бог с вами, батюшка-братец! - вскрикнула Анна Лукьяновна со слезами на глазах.
- Ну, вот. Но как быть с Николаем? Женитьба - глупости, то есть на бедной-то. Сама видишь, что глупости. А богатая не пойдет. Как же быть? Думал, что и он свекует у Гардениных, ан не тем пахнет. Отдать его в приказчики к купцу, то есть по земельной части, - низко и притом слаб с народом. Пустить по конторской части – опять-таки зазорно. Здесь он на положении моего помощника, конторой занимается между прочим, ну, а в чужих-то людях? Одним словом, как ни кинь, все клин. Хорошо. Посылал я его прошлым летом на ярмарку. Приезжает, - отпустите, говорит, папаша, в приказчики к железнику, к Илье Финогенычу. Слышала, чай? (Анна Лукьяновна молча кивнула головой.) Ну, само собою, дал нагоняй... С тех пор ни гугу. Хорошо. Я тебе рассказывал про учительницу? В голове то, сё, разные эдакие новейшие глупости, но золотая девка. Однако, я на нее сердит... И по какому случаю! Иду намедни с гумна, вижу - едет мужик. Откуда? С вокзала, картошку возил продавать. И спрашивает: "Есть учительше письмецо, куда деть?" Ну-ка, мол, давай... Сам, думаю, прочту, с кем она там переписывается. Распечатал - что за черт! "Любезнейший Николай Мартиныч"... Эге! Посмотрел на адрес, а там эдакая приписочка: "Для N. М.". Значит, для моего анафемы?
Взглянул, от кого бы? Подписано: "Илья Еферов", то есть железник. Ловко нашего брата надувают? Вижу теперь, каким бытом он узнал, что Лизавета Константиновна сбежала... Но не в этом дело. Слушай. - Мартин Лукьяныч вынул из кармана письмо. - "Любезнейший Н. М.! Чего ты ожидаешь в этом омуте кляуз, интриг и всяческого оголтения умов? Ужели думаешь в кандалах свободно ходить и с связанными руками - плавать? Мечта! Ввиду твоих сообщений опасаюсь и за девицу Турчанинову, хотя трогает меня некоторое просветление твоего отца. Во всяком случае вот мой старый совет: напряги усилия, долби отца ("Дурак! - проворчал Мартин Лукьяныч, - дерево я, что ли?"), поступай ко мне в приказчики. Дело немудрое; повторяю: по возможности честное. Жалованье - двести рублей. Приобвыкнешь, дам товару, открывай лавку в базарном селе и с богом на путь борьбы! Не смущайся скромным поприщем. И в скромной доле возможны подвиги, между тем как иные и в широком круге действия дрыхнут бесстыдно, беспощадно и беспробудно..."
Ну, дальше пошла чепуха - все о книжках! - сказал Мартин Лукьяныч. - Так вот, сестра Анна... двести целковых и обещает кредит, а?
- А может, и с господами оборотится на хорошее?.. - робко заметила Анна Лукьяновна. - Все как-то, батюшка братец, неавантажно: от таких важных особ и вдруг ведрами торговать...
Мартин Лукьяныч нетерпеливо пожал плечами.
- А чердак у тебя тово, сестра Анна. Пустой чердак! - выговорил, опять начиная сердиться. - Ведь все тебе выложил, ужели не можешь обнять умом? И притом разве не видишь, до чего Николай образовался? Избави бог, Юрий Константиныч самолично пожалует: разве его заставишь шапку снять? Он и прошлое лето от генеральши волком бегал, а теперь, замечаю, еще пуще развилось его высокомордие... Какой он барский слуга? Да и понятно. Малый любой разговор поддержит, имеет знакомство, пропечатан в газетах - и вдруг обращаются подобно как с конюхом! Не спорю, может, и мой недосмотр: когда успел набаловаться - ума не приложу! Однако ж не стать его теперь переучивать: в виски не полезешь, коли вытянулся в коломенскую версту...
Хорошо, Илья Финогенов как-никак, но прямо считается во ста тысячах... Ужели захочет - не устроит судьбы, а? И ежели говорить все, - ты, разумеется, не болтай, - меньшая-то дочь у него невеста, а? Расположение его к Николаю сама видишь, а, между прочим, сыновей нет... Как ты насчет этого, а? Отпускать, что ль? Шути, шути, а, глядишь, пройдет годов семь, ан до Николая и рукой не достанешь, а?
Соображение о невесте и о будущем богатстве племянника подкупило Анну Лукьяновну. Она расцвела улыбкой и сказала, что непременно надо отпустить.
Мартин Лукьяныч тоже повеселел.
- Ну, стало быть, нонче и объявлю ему, - сказал он и начал подсмеиваться над сестрою. - Так как, невеста-то? Чьих она? Уж открывайся.
- И-и, батюшка-братец, пойдете теперь шпынять!.. Право же, деликатная девица. Что интересна, что приятна, что мечтательна... Ну, вполне Аглая из романа!
- Так, так. Да кто она?
- Зачем же вам?.. Фершелова дочь, ежели хотите. Но не подумайте - без образования: прогимназию кончила. Что смеетесь? Конечно, как такие открываются надежды, - я не говорю. Но девица очень авантажная!
Странным охвачен был чувством Николай, когда отец объявил, что отпускает его к Илье Финогенычу, а тетка принялась укладывать в сундучок его имущество. Первым движением была радость, вторым... так стало жаль расстаться с Гардениным, таким новым и ласковым выражением засквозили гарденинские поля, степи, леса, люди... И сад любовно кивал своими вершинами, и в роще веяло какою-то нежною прохладой, и знакомое местечко на берегу пруда казалось особенно пленительным: как хорошо сидеть тут в полдень, читать, грезить наяву или раздеться - и бух в воду!.. Покос был в полном разгаре. Ночью опять загорались костры, и далеко-далеко звенели унылые песни... А не песни - шли разговоры вкруг котелка, сказывали сказки, припоминали старину... И так было славно лежать на пахучей траве, слышать говор и песни, лениво следить, как улетают искры в темное небо, или в свой черед рассказывать что-нибудь из прочитанного, поговорить о мирских делах, о старосте, о попе, о школе.
Школа!.. При взгляде на этот веселый домик, видный за яром как на ладони, Николаю становилось еще грустнее покидать Гарденино. В домике слагались его первоначальные мечты, роились планы, пленительно разгоралось воображение... Там жила Веруся; там с осени опять закипит жизнь, зажужжат веселые детские голоса, засветятся бойкие детские глазки навстречу славным, умным, пытливым глазам учительницы... А его не будет! И серою, неприятною, скучною пустыней представлялась ему жизнь за пределами Гарденина, когда он вспоминал, что там нет Веруси.
Но довольно! Захар дожидается у подъезда. Пристяжные нетерпеливо грызут удила. Колокольчик побрякивает под дугой. Отец делает пространное и трогательное вразумление. Присели, помолились. "Ну, Николя..." - произносит дрогнувший голос. Николай крепко обнимается с отцом, чувствует слезы на его щеках, с внезапным умилением целует его волосатую руку, переходит в пышные объятия тетки, и опять слезы... "С богом, Захар!"
Николай оборачивается и глядит назад. Вот без шапки стоит отец, ветер развевает его сивые волосы; тетка машет платком... дворня собралась в кучу и глазеет... Вот уже и не видно никого, и едва белеются постройки, сверкают крыши на солнце, сад зеленеет, пруд сквозит за деревьями.
"Прощай, Гарденино!" - шепчет Николай, и в горле у него щекочет, на глаза выступают слезы. Вот и постройки не видны, и крыши померкли, только сад выделяется островом на бледной зелени полей, издалека дает примету старинного дворянского приволья. Наконец и сад потонул в пространстве.
Пошли поля, да степь, да перелески... и речки с отраженным в них камышом, и ряд курганов на берегу долины, и клехт коршуна в высоком небе... запах цветущей ржи, подобный запаху спирта, однообразный звон колокольчика, печальные ракиты, пыль и важная, сосредоточенная тишина.
Верст за шестьдесят от Гарденина приходилось переезжать Битюк. Свежело. В селе благовестили к вечерне.
Отраженный гул протяжно разносился по воде. Тарантас, подпрыгивая, въехал на паром. Николай с удовольствием потянулся, вылез, расправил одеревеневшие члены и стал помогать паромщику.
- Работником аль от артели? - спросил он, перехватывая канат.
- В работниках.
- Откуда будешь?
- Мы дальние, боровские...
- Скажи, пожалуйста, столяр у вас живет один... - торопливо спросил Николай, понижая голос.
- Федотыч?
- Да, да.
- Как же, живет! Суседи. У Арефия Сукновала хватеру сымает... Живет! -
Паромщик усмехнулся. - Все новую веру обдумывают!.. Как же, ходят к ним иные... стихиры поют... чтение... У меня тоже баба повадилась. Ну, признаться, пощупал ей ребра да вожжами поучил, - ничего, отстала.
- А жена его... Что жена делает?
- Что ж, знамо, что делает... Либо по хозяйству, либо шьет, - девкам кохты шьет: у нас мода на кохты вышла... Либо с мальчонкой тетешкается. Ничего, баба важнец.
- С каким мальчонкой?
- Ас ейным, с Ваняткой. Здоровый пузан. Даже диво, что от такого хрыча.
- Да когда же она родила?
Паромщик подумал.
- Как бы тебе не соврать?.. - пробормотал он. - Летом, значит, приехали... филипповками он мне раму связал... да, да, а в мясоед она и роди! Хлесткая баба, это нечего сказать. И об столяре не скажешь худого, копотлив, но работа твердая, на совесть. А насчет веры ежели... Что ж, ничего, безобразнее неприметно, народ справедливый... ничего!
Николай не слушал больше. Бросив канат, он быстро отошел в другую сторону парома и в невероятном состоянии стыда и каких-то волнующих и дразнящих ощущений стал глядеть на ясную гладь реки...
(продолжение следует)