Иван Антони

Эмили назначили работать курьером. Она отвозила в район отчёты, деловые бумаги и письма и привозила оттуда текущие приказы и почту. Приходилось перевозить и что-то из мелких грузов, но в целом работа была нетрудная, намного легче, чем прежде. Во всяком случае, спина к вечеру от такой работы не болела. С питанием тоже всё было налажено: еда на столе была постоянно. Ей даже удалось кое-что сэкономить и продать в районе на базаре, а на вырученные деньги купить одежду и обувь для старшей дочери Анье. Эвели и Вальди, подрастая, в установленном порядке по очереди донашивали вещи за старшей сестрой. Дети были здоровы, сыты, одеты и обуты. О чём ещё мечтать матери, оставшейся с детьми одной в трудное военное время?

Эмили и сама стала хорошеть и округляться, и однажды сделала открытие: одежда стала ей тесной в поясе. Вспомнив, что и пищу в последнее время она частенько пересаливала, о чём ей напоминали дети, женщина заподозрила неладное.

— Беда, Пантелей Иваныч! Доигрались мы с тобой в тайную нашу любовь! Понесла я, кажется, от тебя, — плача поведала она председателю ужасное предположение.

— Фи! Нашла о чём горевать! Забеременела она! А, может, тебе это только показалось? Питаться лучше стала, вот и пополнела! Ты вот что, голуба дорогая, — порекомендовал он ей, скрывая от женщины действительное отношение к неприятной новости, — лить понапрасну слёзы прекрати, а съезди-ка лучше в район и покажись врачу. Потом и поговорим предметно. А то всё ох, да ах! А на деле может оказаться, что зря мокроту разводишь да домыслами себя изводишь.

Совет дельный. Не откладывая надолго, Эмили в тот же день заглянула в поликлинику, благо отвозила в район документы и почту, так что для посещения врача отпрашиваться с работы ей не пришлось. Врачи бегло осмотрели её и сообщили, что она действительно в положении. Судя по срокам беременности, аборт делать поздно. Её тут же поставили на учёт и завели папку с крупной надписью на обложке: «Киль Эмма».

Эмили возвращалась домой в слезах. Всю дорогу она искала и никак не могла найти выход из создавшегося положения. Как теперь жить? Позор-то какой — загуляла баба! Что скажут дети? А что она Густаву скажет, когда он вернётся? Кто она в его глазах? Потаскуха! Неверная жена, грязная шлюха, использовавшая его отъезд, чтобы удариться в блуд! Как теперь смотреть мужу в глаза? Да лучше уж петлю на шею, чем всю оставшуюся жизнь выслушивать его упрёки! Вот оно, наказание Божье за грех, на который пошла вначале из-за корочки хлеба, а после по дьявольскому наущению увлеклась настолько, что потеряла голову! Господи! Теперь только и осталось, что в петлю лезть. Ещё один грех, и всё кончено! И не надо будет краснеть и оправдываться перед Густавом.

Мысль о самоубийстве возникла впервые. Она знала, что накладывать руки на себя — великий грех. Бог дал человеку жизнь, и только Он имеет право забрать её. И всё же она решила: «Пусть это будет грех, но он будет последним и разом покроет все предыдущие грехи!» Вывод в создавшемся положении казался ей правильным.

Но подумала о детях, представила, каково будет её крошкам, если мать уйдёт из жизни. Позаботиться о них будет некому, и они погибнут. Этого ей Густав никогда не простит! Он так умолял её во что бы то ни стало сберечь детей, а она, едва попав беду, решила осиротить их! Нет, ей надо жить! Жить во что бы то ни стало, жить ради детей! Пока они не выросли, не встали на ноги, она не имеет права оставлять их! Лучше быть в глазах мужа блудливой сучкой, но сберечь жизнь детям!

Придя к такому заключению, Эмили несколько успокоилась, мысли о самоубийстве отошли на задний план, и осложнения, связанные с неожиданной беременностью, она решила по-бабьи просто: чему быть — того не миновать! Двум смертям не бывать, а одной не миновать! Посему надо жить дальше, заботясь о детях, а не накликать на семью беду.

С таким решением она вернулась из района и, не мешкая, направилась к Пантелей Иванычу. А как иначе? Вдвоём грешили, вдвоём и отвечать!

Узнав, что подозрения подтвердились, Пантелей Иваныч сморщил кислую мину и задумался: ему тоже надо было как-то выкручиваться из щекотливого положения. Всё же он — человек видный, председатель колхоза. К тому же коммунист. Да и семья есть, дети. Он представил, что будет, если дознаются, кто отец ребёнка: сразу состоится заседание парткома, далее — вызов в обком для разборки аморального поведения коммуниста... Цепочка может привести к отправке на фронт, а идти на фронт председателю не хотелось; слишком много похоронок пришло в село за время войны. А конца ей, проклятой, не видно.

Пантелей Иваныч задумчиво надул щёки и с натугой выпустил воздух, показывая, что вопрос очень сложный даже для него, тёртого калача. Сочувственно взглянув на Эмили, он проникновенно начал:

— Греховное дело мы с тобой, Милюшка, совершили. Факт! Но что случилось, то случилось. Жаль, время нельзя повернуть назад и ошибку исправить.

Опять помолчал, подбирая слова помягче, и закончил так:

— Греховное дело мы совершили, грехом и покрывать придётся! Коли аборт делать поздно, тогда сделай выкидыш! Дело это большинству женщин известно, хоть раз в жизни, а сталкиваться с этим приходилось. Сделай и ты!

— Как это, «сделай выкидыш»? Это что, мертвого родить?

— Нет, не родить, милочка. Попросишь у Ефросиньи Парамоновны снадобье. Скажешь бабке, от меня эта просьба, она тебе даст; не первая ты у неё. Примешь это снадобье, и выйдет твой зародыш сам собой, делать ничего не придётся... Ну да, не живой, конечно, мёртвый.

Эмили задумалась. Один непростительный грех она уже совершила: поддалась на уловки дьявола, заблудила с Пантелей Иванычем и зашла слишком далеко. За это ей теперь всю жизнь Господа о прощении молить придётся. Может, и смилостивится над блудницей. Но католическая вера категорически запрещает делать аборты! Этот грех не прощался никому и никогда! Его не замолишь никакими молитвами, ибо ты убил человека, которому Господь дал жизнь. Следовательно, ты убийца, и прощения тебе не будет!

— Нельзя мне этого делать, Пантелей Иваныч, - как бы с сожалением, однако твёрдо ответила Эмили. - Вера моя запрещает.

— Причём тут вера?!

Пантелей Иваныч удивился, услышав такой ответ из уст современной молодой женщины. Да и было чему удивляться: ни одна женщина прежде не говорила ему таких глупостей. Наоборот, все с радостью избавлялись от случайной беременности и благодарили его за содействие в улаживании компрометирующего инцидента! Нет, эта немка явно несёт какой-то бред! А как ему быть, как выйти из щекотливой истории, если она не избавится от ребёнка? Не от духа же святого она понесла! И вообще, ей что, мало забот с детьми, которые уже есть?

— Ну, нет, так нет! - с раздражением произнёс он. - Тогда сиди и жди возвращения мужа! Он будет рад ребёнку! Ах, как он будет рад! Нагуляла, скажет, милочка, пока муженёк дома отсутствовал! Спасибо за подарок!

В сердцах председатель даже отвернулся от Эмили и сел к ней боком, выразив таким образом несогласие с неразумным ответом женщины.

Слёзы недоумения, обиды и разочарования показались на глазах несчастной Эмили. Широко открытыми глазами она смотрела на Пантелей Иваныча, которого с некоторых пор считала своей опорой, искренним другом и советчиком во всём. А на деле он оказался не тем почитаемым и близким ей человеком, которому она доверяла и даже позволяла ласкать и любить себя. Перед ней сидел черствый мужик, не желавший понимать её боли, её моральные устои! Как же неосмотрительна она была, доверив ему сердечные тайны и даже самую себя!

Бросив презрительный взгляд на падшего кумира, Эмили заявила твёрдо и бескомпромиссно:

— Выкидыш делать я не буду!

«Вот же чёртова баба! — чертыхнулся в сердцах председатель. — Упёрлась, и всё тут! Не будет она! Вера ей, видите ли, не позволяет! Что за предрассудки в наше время? Другие могут, а она нет! ... Ну, злись, не злись, — стал рассуждать он спокойнее, взяв себя в руки,— а делать что-то надо! Как же выпутаться из этой истории?»

Пантелей Иваныч задумался. С одной стороны, ему было жаль Эмили. За короткое время он успел привыкнуть к ней, полюбить, как не любил ещё ни одну женщину. А с другой стороны, из-за её беременности он оказался в сложной ситуации. Выходит, вместе заварили кашу, вместе надо и выбираться из этой ситуации.

Жена, конечно, не будет в восторге, узнав, что у него на стороне есть ребёнок. А что ребёнок от него — этого утаить им не удастся. На то существуют языкастые бабы. Они-то уж не упустят случая, чтобы разнести по селу свои домыслы с пикантными подробностями; языки бы поотрывал паскудам! ... Да, а Эмили, как видно, будет стоять на своём. Значит, никакого аборта и никакого выкидыша. Следовательно, ребёнок всё же появится на свет. Что же делать? Должно же быть какое-то решение?! Эх! Был бы Густав дома … стоп! Есть идея!

— Знаешь, Миля, — начал он осторожно, встретив недоброжелательный и даже враждебный взгляд женщины, — грех мы с тобой совершили, и его уже не исправишь. Но, может, с помощью другого греха нам удастся скрыть первый ...

— Я сказала: выкидыш делать я не стану! — бестактно прервав речь начальника, сердито сказала Эмили, не желая слышать об этом.

«Ишь, какая упёртая, — с уважением подумал Пантелей Иваныч. — Никогда бы не подумал, что женщина с таким покладистым характером может быть твёрдой, как кремень! Наступил, видно, я на больную мозоль».

— Я не выкидыш имею в виду, Милюшка, и не аборт, — продолжал он вкрадчиво. — Где твой муж сейчас находится?

— При чём тут мой муж? … В трудармии. … в Красноярском крае.

— Далековато ... Но попытаться можно. Вот что, голубушка, я предлагаю: съезди-ка ты к нему, якобы проведать, ну и переспи несколько раз с ним, как любящей жене после долгой разлуки с мужем делать полагается. Он-то, изголодавшись по женщине, не заметит, что ты в положении. А потом родишь и скажешь, что от него ребёночка понесла. Вот, мол, как удачно получилось: только свиделись — и понесла! Кто б мог подумать, что так друг по дружке соскучились, что ребёночек сразу завязался?!

Он поморщился, представив, что подобный сюрприз преподнесла бы ему его жена. Фу, до чего пошло! Но, несмотря на понятное отвращение к своему предложению, он продолжал развивать мысль, видя в этом выход из сложной ситуации для обоих:

— Понимаю, нехорошо обманывать мужа. Обмануть — это ведь тоже грех (а сколько их грешниц!) Но если совершишь этот грех, то и ребёночка сбережёшь, Богом же ребёночек даётся, — подыграл он под её веру, — и семью сохранишь, муж-то ничего знать не будет! И будет у вас мир и согласие! Ну, что скажешь на это?

Видя, что Эмили задумалась над предложением, не отвергнув его сразу, что было хорошим признаком, он поспешил подкрепить свою мысль обещанием помочь ей в этом:

— А получить разрешение на поездку к мужу я тебе помогу. И билеты туда и обратно куплю. Знаю, что денег у тебя нет. Только ты, главное дело, решайся быстрее. Документы на поездку для вашей братии, для немцев то есть, не вмиг делаются, а ты уже… ну, можно заметить, что полновата, если присмотреться внимательно.

Уже вторые сутки Эмили едет в поезде, а во рту ни росиночки. Чай, один только чай, и тот без сахара.

— Придётся потерпеть немножко, Милюшка, — сказал, прощаясь на железнодорожном вокзале, ушлый Пантелей Иваныч, — а то заявишься к мужу кругленькая да гладенькая, а он и спросит: отчего, дорогая жёнушка, выглядишь так хорошо, когда война, люди все поизносились, отощали и на сухари похожи? Что ему ответишь?

Вот и надо ей похудеть и подурнеть. А оно и так дурно, на душе противно и мерзопакостно. Не до сна женщине — гадючье дело замыслила! Надумала в подоле принести, а мужу сказать, что от него дитё! Что может быть подлее, когда муж верен и любит её, а она ему за его любовь… Как в глаза-то смотреть? Как ложиться с ним?

Спросила председателя, как со сроком беременности быть. За три месяца ведь перевалило, поздно беременность заметила. Пантелей Иваныч и с этим обещал помочь, что-нибудь придумать. Это, мол, по его части дело. Что же от неё зависит, так это ложиться с мужем чаще, лежать дольше, да быть с ним нежной и ласковой, чтобы ничего не заподозрил. Да не откровенничать сильно, чтобы не проболтаться случайно в сердечном разговоре. В общем, начеку быть, всё время, пока домой не уедешь.

— Он там, в лесу, голодный на тебя будет, заметить, что в положении, не должен. Сама только будь внимательна, не сболтни лишнего, а то опосля не исправить, как сболтнешь, — напутствовал Пантелей Иваныч, и в глазах его она видела участие и искреннее сочувствие.

И прощался Пантелей Иваныч, будто в последний раз, будто не увидеться им более. Поцеловал на дорожку ласково, а в глазах слёзы. Жаль его, не виновен он. Сама виновата: увлеклась сильно вот и не убереглась. Побереглась бы, и не пришлось бы огород городить. Эх, доля, доля бабья! Всё-то делай с оглядкой, да смотри в оба, не оступись!

Поезд, пыхтя, тащился на восток. За окном проплывали степи, перелески и леса, большие и малые сёла и деревеньки. Но ничто не могло отвлечь Эмили от печальных дум, ничто не радовало её. Как всё пройдёт? Тяжёлые мысли, что целую неделю придётся быть рядом с мужем, держа под постоянным контролем язычок, чтобы не сболтнуть лишнее, скрывать истинную цель приезда и при этом играть роль верной любящей жены, отравляли радость встречи с Густавом. Но что ни сделаешь ради сохранения мужа и семейного очага! И она укрепляла себя мыслью, что это последний обман, что ещё одного она не допустит. А ради счастья семьи, ради будущего её и маленьких детей надо будет взять себя в руки и выдержать тяжёлое испытание, выпавшее на её долю.

Как предполагал Пантелей Иваныч, так оно и вышло. Густав, увидев её, несказанно обрадовался. Он обхватил её за талию, крепко прижал к себе и закружил, будто в вальсе. Отпуска по поводу приезда жены ему, конечно же, не полагалось. Отпусков трудармейцам не полагалось вообще — большая роскошь для трудармейца! Муж уговорил бригадира (тоже из поволжских немцев) определить ему участок работы в стороне от бригады, где он, оставшись наедине с женой, мог бы наговориться с нею вволю. Получил он наряд на очистку участка леса от валежника, обрезков и сучьев, и вместе с Эмили занимались они этой работой всё время пребывания её в лесу.

Это было самое счастливое время в их жизни, и позже супруги с теплотой вспоминали дни, проведённые ими в уединении, в окружении дремучей сибирской тайги. Как когда-то в медовый месяц, любились они, когда им хотелось, на пахучем еловом лапнике, а потом, насладившись любовью, собирали валежник и сучья, оставшиеся после зимнего лесоповала, стаскивали в кучи и сжигали яркими кострами. По ночам пламя костра выглядело впечатляюще. Прижавшись друг к другу, муж и жена глядели на яркие сполохи и вспоминали свой дом на далёкой Волге, мечтая вернуться в него после войны, говорили о детях и о том, что когда-нибудь соберутся под одной крышей и будут жить вместе.

Короткое северное лето было в разгаре. В лесу пахло смолой, таявшей под жаркими лучами солнца и стекавшей крупными янтарными каплями по стволам сосен, елей и пихт. Супруги лежали на рваной спецодежде Густава, постеленной на еловый лапник, муж потрескавшимися от тяжёлой работы ладонями нежно гладил упругое тело жены, и в его голове ни разу не возник вопрос, отчего оно такое гладкое. Ведь когда он уходил в трудармию, оно было таким же. Двое суток, проведённых в поезде на чае без сахара, сняли немного веса, и только. Молодое тело не проиграло при этом нисколько. Оно поражало счастливого мужа, изголодавшегося по жене, женственностью и красотой и побуждало снова и снова укладывать Эмили на пахучий еловый лапник. А могла ли она отказать ему в удовольствии? Ведь они не знали, когда это снова можно будет повторить, да и повторится ли это вообще когда-нибудь? Может, это их последняя встреча? Тогда не раздумывай долго, а черпай удовольствие горстями, упивайся им, сколько сможешь вобрать в себя!

Густав расспрашивал Эмили о детях, и жена подробно, не скупясь на похвалы, рассказывала ему обо всех вместе и о каждом в отдельности. Особенно много рассказывала о Вальди, зная, что муж души не чает в сыне.

Как одеты дети?

— Тепло.

Как положение с питанием?

— Неплохо. Не голодаем. Дети шлют папе привет и ждут его возвращения домой.

— В последнее время я работаю на подводе, — рассказывала Эмили о своих буднях, — развожу почту и другие мелочи, какие надо отвезти или привезти. Председатель колхоза назначил меня на эту работу, видя, как тяжело приходится матери одной и работать, и смотреть за малыми детьми. А работая на подводе, я могу много раз в течение дня заезжать домой и смотреть, чем занимаются дети.

— Не забудь по возвращении передать председателю большое спасибо за заботу о нашей семье. Возможно, когда-нибудь мне удастся отблагодарить его добром за добро, — сказал Густав, на что Эмили, краснея от стыда, ответила, что непременно передаст.

На вопрос, когда он вернётся домой, Густав ничего определённого сказать не мог. Вероятнее всего, это произойдёт, когда закончится война. Так что надо молить Бога о скорейшей победе над фашистами, и тогда семья соберётся под одной крышей. Прошёл почти год, как он в последний раз видел детей. Наверное, они выросли за это время и сильно изменились. А когда он вернётся домой, то, наверно, не узнает их! Ах, как хочется обнять их всех и прижать к себе!

—Плохо, что я ничем не могу помочь вам, как когда-то не смог помочь родителям и сёстрам, находясь на службе в Красной Армии, — грустно рассуждал он. — Они голодали, а я был вдали от них и защищал государство, вместо того, чтобы быть рядом и защищать их от голодной смерти. Мне кажется, история повторяется. Только вместо родителей и сестёр ты, моя радость, и мои милые детки. Эмили! Не допусти того, что произошло с нашими родными! Постарайся, моя радость, чтобы мы смогли когда-нибудь снова собраться вместе: ты, я и наши дети. Умоляю, постарайся, как бы трудно ни было!

Он замолчал, устремив на неё умоляющей взгляд, полный нежности, любви и надежды. И Эмили показалось, что он смотрит в её душу и видит всю правду о ней, подколодной змее, коварно предавшей его чистую, незапятнанную изменой любовь. Ей показалось даже, что он давно догадался о цели её приезда, только не говорит об этом, чтобы не огорчить свою Эмили. И тотчас в ней вспыхнуло острое желание покаяться перед ним, открыть душу, пока он не сказал ей об этом первым. Дрожа от нахлынувшего возбуждения, она всё же взяла себя в руки, сдержалась, и лёг на грешную душу тяжёлый камень нераскаяния. Пришлось несчастной с горечью признаться себе, что носить ей этот камень до самой смерти.

Быстро пролетели счастливые дни. Пришло время расставаться, и они не знали, когда увидятся снова. Да и удастся ли им свидеться вообще. Война шла полным ходом, и поэтому демобилизация из трудармии не предвиделась. Бог знает, что с ними может случиться, пока придёт светлый праздник Победы и начнётся демобилизация. Густав в одну из звёздных ночей рассказывал ей о том, как много людей погибло на лесоповале. Кто знает, может, и его уже ожидает проклятая «старуха с косой», великодушно позволив перед смертью увидеться с супругой. Тут уж ничего не поделаешь. Судьба, значит, такая. Всё во власти Божьей!

Прощаясь, Густав положил ей в сумку три булки черного ржаного хлеба (взял у товарищей взаймы), сказав, что это деткам «от зайчика», который, как только узнал, что приехала их мама, так сразу принёс хлеб, чтобы передать его им. «И без того на душе тошно, а он ещё шутит», — подумала Эмили, вытирая слёзы и укладывая в объёмистую сумку хлеб, ягоды и грибы, что успели они собрать в лесу за время короткого свидания. Муж настоятельно просил хорошо смотреть за детьми и обещал вернуться домой при первой возможности. Он нежно поцеловал её перед отъездом, и Эмили автоматически отметила про себя, что у Пантелей Иваныча это получается лучше. «Одичал, видно, в лесу без меня, — решила она. — Ну, ничего! Вернется домой, и снова будет целовать так же сладко и нежно, как в молодые годы! Вернётся, и всё будет хорошо!»

Поездка удалась, и Эмили всю дорогу домой проплакала, терзаясь от мысли, что так подло обманула мужа. А он, вопреки утверждению Пантелей Иваныча, не изменял ей, потому что женщин в тех местах на сто вёрст вокруг не было. Да и жили трудармейцы в бараках за колючей проволокой. Как тут блуд тешить, даже если захочешь? Эмили называла себя потаскухой, продажной бабой, проституткой, стервой, сучкой и другими грязными словами, но облегчения это ей не приносило. Всю дорогу домой она молила Господа простить ей тяжкий грех — коварный обман мужа, и клялась никогда не встречаться с Пантелей Иванычем ни на лавке, ни в постели, ни …

Домой Эмили вернулась сильно подурневшая, настолько сильно, что председатель всполошился: не больна ли часом? Конечно, она, не скрывая мелочей, рассказала ему всё, как было. Даже про то, что чуть было не проболталась. Пантелей Иваныч остался доволен результатами, но помрачнел, когда она сказала, что решила прекратить встречаться с ним: стыдно, мол, ей и далее обманывать мужа. Хватит и того, что уже натворила. Муж-то оказался честным, ни одну бабу не гладил за время их разлуки.

Решение Эмили начать праведную жизнь Пантелей Иваныч воспринял с видимым спокойствием, но в душе, разумеется, не мог с этим согласиться. Слишком уж сильно влекло его к женщине, открывшей ему неповторимый мир чувственных переживаний. Как можно было отказаться от счастья, находящегося рядом, только руку протяни? Отложив на некоторое время решение вопроса о продолжении встреч, Пантелей Иваныч разумно не стал переубеждать её, чтобы не раздражать женщину и без того возбуждённую сознанием подлой цели посещения мужа. К тому же Густав действительно оказался верным мужем, (председатель усмехнулся) в силу отсутствия в округе женщин. Пантелей Иваныч обещал Эмили, что и впредь будет по возможности помогать с питанием, потому что благодарен ей за счастливые мгновения, подаренные ему. Да и дитё, которое носит она под сердцем, и его дитё тоже. Этого он никогда не забудет. А с датой рождения ребёнка поможет непременно. Обещал сделать «Свидетельство о рождении», в котором день рождения ребёнка будет записан более поздним числом. Тогда у мужа не возникнет мыслей об её измене, и семья будет жить в мире и согласии.

Спустя полгода после поездки к мужу Эмили благополучно родила сына, назвав его Густавом то ли из большой любви к мужу, то ли из желания глубже зарыть правду о появлении на свет сына, то ли хотя бы таким образом искупить вину перед супругом. Родила его легко с обычной помощью бабки Агафьи, прирабатывавшей на жизнь переданными ей по наследству секретами приёма родов. А спустя два месяца после появления на свет сына Пантелей Иваныч привёз из района законно оформленное в ЗАГСе «Свидетельство о рождении», в котором дата рождения ребёнка была записана двумя месяцами позже. И выходило, что не доносила мать сына ровно один месяц. Но в условиях военного времени не доносить ребёнка — дело обычное, и никто не удивился бы, узнав о преждевременных родах, ведь жизнь в тылу страны была нелёгкой.

— Больший срок я делать не стал, — поведал ей с глазу на глаз соучастник тайных дел, — люди могут запомнить время года, в котором появился на свет Густав, и заподозрить ошибку в записи. Так что выходит, Милюшка, не доносила ты сына ровно один месяц. Это на тот случай, если муж запомнит дни, проведённые с тобою, когда ты была у него в гостях, и просчитает время ношения плода.

Эмили поблагодарила Пантелей Иваныча за содействие в укреплении её семьи, но радости в глазах женщины он не прочёл: они были печальны, и улыбка, подаренная в благодарность за услугу, выглядела вымученной. У женщины было достаточно времени, чтобы поразмыслить, что с ней происходит и почему происходит именно так, а не иначе, и она пришла к горькому выводу, что виной тому были её грехи перед Богом. Начиная с первого шага, греха прелюбодеяния за корочку хлеба для голодных детей, они один за другим преследовали её, и у несчастной не было возможности ни разорвать, ни хотя бы остановить цепочку сплетаемых дьяволом грехов.

Теперь это был обман с днём рождения сына, вызванный обманом мужа в том, что он приходится отцом ребёнку. Обман этот – тайна всей её жизни. Покаяться перед мужем, признаться в том, что сына она зачала не от него, она никоим образом не сможет хотя бы потому, что это ущемит права незаконнорожденного сына и за пределами дома. Непокаяние в осознанном грехе есть умышленный грех, и он жестоко терзал душу матери и жены. Эх! Не было бы того первого греха за корочку хлеба, и не пришлось бы ей посещать мужа в трудармии с обманной целью, и не нужно было бы фальшивое «Свидетельство о рождении» для сокрытия от мужа истинного дня рождения сына! Но вот вопрос: могла ли она не совершить тот первый грех? Были бы они ещё живы, если бы его не было? Ведь Бог знает, чем бы закончилось всё тогда, не принеси она домой спасительную корочку хлеба, первую плату за измену мужу! «Не хлебом единым жив человек», — сказано в Библии. Да ведь и без хлеба не жилец человек?!

Ушлый Пантелей Иваныч не раскрыл ей тайну, как ему удалось сделать фальшивое «Свидетельство о рождении» Густава, но посоветовал матери спрятать его подальше, чтоб разговоров о нём некоторое время вообще не велось. Потом, мол, прочтут и поверят написанному. А там, как говорится, «что написано пером, не вырубишь топором!» Так всё и загладится.

— Пройдёт несколько лет, и никто уже точно не вспомнит, когда родился Густав Пантелеич, — улыбнувшись, пошутил председатель в конце разъяснительной беседы и тут же осёкся под неприязненно-холодным взглядом Эмили; шутку с «Пантелеичем» женщина принять отказалась!

Анье и Эвели были рады появлению у них ещё одного братика и всё внимание стали уделять только ему. А для малыша много чего требовалось: и пелёнки поменять, и покормить вовремя, и спать уложить, и даже песенку спеть, чтобы быстрее уснул и сладко спал.

Занимаясь маленьким Густавом, сёстры совершенно забывали о существовании в доме брата Вальди. Мальчик как неприкаянный слонялся из угла в угол и был недоволен отсутствием прежнего внимания к нему. Чтобы занять чем-то сына и развлечь его, Эмили стала брать Вальди с собой на работу, и он перестал ревновать маму к младшему братику, к которому она бежала с порога, возвратившись с работы домой, не обращая внимания на старшего сына, постоянно путавшегося в ногах. Вальди даже стал гордиться тем, что он целый день «работает» наравне с мамой, как настоящий мужчина, глава большой семьи.

— Пока папы дома нет, ты у нас в доме хозяин, — льстила мать детскому самолюбию, — ты помогаешь маме в работе и зарабатываешь для семьи!

Мальчику было три с небольшим года у. Сказанное матерью он воспринял всерьёз и изо всех сил старался помогать ей: то почтовую сумку тащил, кряхтя от натуги, то носил пакеты, то помогал собирать в лесу сучья и прутья для растопки печи. Бывало, мать поручала ему разнести по селу пару писем, и Вальди с гордостью выполнял порученное дело.

В тот чёрный мартовский день мать с сыном задержались в районном центре, а по пути домой решили набрать в лесу немного дров; зима стояла суровая, и дров до весны явно не хватало. Они заехали в лес недалеко от дороги, набрали и сложили на сани пару охапок сухих прутьев и сучьев; они хорошо горели и давали много тепла. Усевшись рядышком, мать с сыном неторопливо поехали домой, так как спешить было некуда: рабочий день ещё не закончился. Лошадь меланхолично перебирала ногами, сани легко скользили по накатанной дороге, и мать незаметно задремала.

Находясь в полудрёме, она почувствовала, что лошадь ускоряет бег. Эмили попыталась придержать её. Куда спешить? Времени было достаточно! Но лошадь, не повинуясь вознице, вдруг понеслась вскачь. Эмили оглянулась назад, и в груди у неё похолодело: три поджарых волка быстро догоняли сани.

Дремоту как рукой сняло. Мать принялась погонять лошадь, хотя та и так неслась галопом. Сани подпрыгивали на ухабах, и мать приказала сыну крепче держаться, чтобы он не выпал на дорогу. Не оглядываясь назад, Эмили наощупь нашла и вытащила лежавший под хворостом топор и приготовилась отбиваться от хищников.

Волки стремительно приближались. Вот вожак стал забирать влево, готовясь обойти сани сбоку и вцепиться в лошадь. Если ему это удастся, мать и сына ничто не спасёт от гибели! Уйти от хищников им не удастся!

Эмили стала отгонять вожака, размахивая топором, но тот продолжал бежать, держась на расстоянии от саней, так что достать его топором было невозможно. Тогда она размахнулась и изо всех сил метнула топор, надеясь сразить или хотя бы поранить его. Но волк, ловко увернувшись от брошенного в него топора, продолжал бежать, держась теперь уже ближе к саням и уверенно обгоняя их. Эмили выхватила из охапки прут и стала хлестать волка по оскаленной морде. Но тот лишь ощерил острые клыки и, уклоняясь от ударов, продолжал стремительно обходить сани. Мгновение, и он вцепится в пах лошади, и тогда матери с сыном придёт конец: волки разорвут лошадь, а затем и их! Эмили была в отчаянии.

Неожиданно вожак сбавил бег, остановился и побежал назад. Эмили перекрестилась: «Слава Богу, живы!» Она вытерла рукавом фуфайки холодный пот со лба, и оглянулась назад; волки с остервенением рвали на части что-то тёмное. Эмили глянула в сани, … и сердце её оборвалось — Вальди в санях не было! Истошный крик эхом разнёсся по застывшему в немом молчании зимнему лесу, но он не отвлёк серых хищников от кровавой трапезы.

Увидев, что мать отбивается от волка прутом, Вальди решил, что он как мужчина не должен сидеть сложа руки. Держась одной рукой за сани, он вытащил из охапки длинный тонкий прутик и стал махать им перед носом волчицы, бежавшей рядом с санями с его стороны. Волчица ощерилась, вцепилась в прут зубами и резко потянула его на себя. Вальди не удержал прут и выпустил его. Но сучок, торчавший у основания прута, зацепился за его пальтишко, и мальчик, не удержавшись в санях, вывалился из саней на дорогу. Волчица молниеносно сомкнула челюсти на худенькой шее ребёнка и рванула на себя. Мальчик не успел испугаться, как головка с надетой на неё шапкой покатилась на обочину.

Взмыленная лошадь на всём скаку влетела во двор председательского дома и остановилась. Бока её тяжело вздымались, дымясь густым паром. Эмили по-девчоночьи легко спрыгнула с саней и бросилась в дом. Пантелей Иваныч, испуганный неожиданным появлением в дверях дома любовницы, опасаясь подвоха с её стороны (от женщин всего можно ожидать!), выскочил из-за стола как ошпаренный, но быстро сообразил, что дело не касается их интимной жизни. Он приказал истерично кричавшей и плачущей навзрыд Эмили отогнать загнанную лошадь в конюшню, запрячь в сани другую и вернуться к нему во двор. Сам же надел тёплый тулуп, взял охотничье ружьё и, нацепив патронташ, пошёл собирать в подмогу соседей. Председатель не торопился. Выросший в тайге, он не понаслышке знал, как быстро расправляются волки с жертвой. Так что торопись, не торопись, а хищники своё дело уже сделали, и ничего исправить невозможно.

«Не везёт женщине. Ох, не везёт! — думал председатель сочувственно, идя от дома к дому. — Много ли времени прошло, как удалось уладить дело с внебрачным сыном, а вот уже и вторая беда нагрянула, старшего сына потеряла. Старший-то кровный мужнин сын! То-то будет убиваться, рвать волосы на голове отец, как узнает о его смерти! Вот горе-то! Не дай Бог никому! Врагу такого не пожелаешь!

Ехать, конечно, нет никакого смысла, — неторопливо размышлял он далее, — и так ясно, что ничего от мальца не осталось. Разодрали волки, что и костей, поди, не сыщешь. Да надо вид создать, что предприняли всё возможное, что было в силах, и хоть этим поддержать несчастную мать. Не оставлять же женщину одну с её горем? И так слёз не хватит, чтобы сына оплакать».

Через час мужики вернулись из лесу и передали Эмили шапку и разодранную в клочья одежду Вальди с пятнами смёрзшейся крови на ней. Сказали, что ничего больше найти не удалось. Видно, сожрали волки мальца вместе с костями. Кости-то у ребёнка и не кости вовсе, а хрящи мягкие. Не сказали только, что валялись на дороге несколько бесформенных огрызков костей, да брать их с собой не стали, чтобы не травмировать несчастной матери сердце ...

В комнате стояла мёртвая тишина, и только маленький Густав временами нарушал её, требуя то смены пелёнок, то молока матери. Испуганные Анье и Эвели сидели на стареньком сундуке, прижавшись друг к другу, как воробышки, и со страхом смотрели на мать. Никогда ещё они не видели её в таком состоянии. Мать жила в каком-то ином, неведомом мире, и не замечала их присутствия. Лицо её было мертвенно-серого цвета, и если бы не горевшие лихорадочным блеском глаза, то можно было подумать, что она уже мертва, и не знает только, где ей прилечь, чтобы упокоиться. Она то бродила по комнате, как лунатик, ничего не видя перед собой, то стояла на коленях в правом углу, где на табурете лежала шапочка Вальди, и бормотала что-то невнятное.

О чём думала мать? Вспоминала ли, как носила под сердцем сына? Конечно. Разве может мать это забыть? Как первым криком Вальди известил её о появлении на свет? — И это тоже ... Боже мой! Как она была счастлива, как радовалась, что смогла подарить мужу долгожданного сына, наследника фамилии! Ведь Густав мечтал о нём с первого дня их совместной жизни. Он говорил о сыне с такой отеческой теплотой, когда его ещё не было на свете, и они, прижавшись друг к другу, лежали рядышком и мечтали о нём… А может, ничего не было, и всё это только плод необузданной фантазии? Ведь Вальди нет, значит, и не было ничего?

Нет, сын у неё был, но она не сумела оградить его от злой смерти. Господу Богу, видно, было угодно забрать его маленьким ребёнком. Но почему, почему Он забрал его таким жестоким образом? Почему покарал сына, а не её, грешницу? Ужасно! Похоронить бы хоть что-нибудь, чтобы было куда приходить и оплакивать сыночка. Но ничего нет, и всё, что от него осталось, это окровавленная шапочка.

Мать поднесла шапку к лицу. От неё исходило приятное тепло, но запах запекшейся крови перебивал знакомый запах головки сына. Этот запах с жестокой неумолимостью напоминал ей о кровавой трагедии. «Бедный мой Вальди! Тебе, наверно, было больно! А я не защитила, не прикрыла тебя собой! Какая же я после этого мать? Грех перед Богом я совершила. Должно, велик этот грех в Его глазах, за него и покарал Он меня, отняв сына. Знала ведь, когда грешила, что платить за грехи придётся. Но такой ли великой ценой? И почему за грехи матери заплатить жизнью пришлось сыну? Суров Ты, Господи, к детям своим! Суров и неумолим! Пути Твои неисповедимы и действия непредсказуемы!»

Эмили стала размышлять над тем, почему всё произошло именно так, как произошло, а не иначе. Но оказалось, что размышлять было не о чем. Всё объяснялось просто: если бы не блуд, которым она тешила председателя и тешилась сама, не появился бы на свет Густав, и не работала бы она курьером. Дочери играли бы с Вальди, и не пришлось бы ей брать его с собой на работу. И не выпал бы бедный мальчик из саней на растерзание волкам, жил бы и радовался жизни вместе с сёстрами. Выходит, всё так и должно было случиться у неё, грешницы. Смерть Вальди — это плата за её грехи.

С другой стороны, если бы Вальди не выпал из саней, то волки задрали бы лошадь и разорвали на кусочки её и сына. И остались бы дочери и маленький Густав сиротами. Выходит, пожертвовав своей жизнью, сын спас мать, сестёр и младшего брата от смерти. Значит, Вальди святой. Он принял смерть за чужие грехи.

Она держала шапку в руках и нежно гладила её. Шапка была такой же, как всегда, и только высохшие пятна крови немилосердно напоминали матери, что хозяина её уже нет. Эмили прикрыла глаза шапкой и снова принялась молиться, шепча знакомые с детства слова, но видела перед собой не образ Сына Святого, а образ Вальди, и просила у него прощения за свои грехи.

Анье и Эвели, пошептавшись, тихо поднялись с сундука и неслышно ушли на печь укладываться спать. А Эмили всё молилась и молилась. Проснувшись утром, дочери нашли мать лежащей на полу. Бескровные губы её шептали что-то, а правая рука беспрерывно гладила лежавшую рядом шапочку Вальди.

(продолжение следует)