(фрагмент из повести)
Владимир Эйснер – псевдоним Готтлиб Норд
…Астахов вспомнил, как ходил с Мальчиками на охоту, как они по самые уши проваливались в снег-пухляк, и как, наконец, припустили по лыжне домой, невзирая на окрики. Он тогда разозлился, решил, что пёсики непослушные и своевольные, а им просто было холодно и побежали домой, как бы и любой человек сделал.
- Ладно, пусть дома сидят. Будем только Колли брать с собой.
Но утром Мальчики отвернулись от нарезанной мелкими кусками рыбы, лишь вылакали воду в своих чашках и сразу же вернулись на подстилку.
Удивлённая Кося потрогала их за носы, они были горячими.
- Гилеб, собачка заболел!
- Как заболели, так и разболеют. Говорят же: заживёт, как на собаке!
- Нет, Гилеб, он и раньше немножко кашлял. Надо им таблетка. Есть такой?
Астахов почесал переносицу и открыл настенный шкафчик. Нашел в аптечке аспирин в пузырьке и вытряхнул на ладонь две таблетки.
- Открывай им рот, закинем по одной.
- А не много будет ? Он же маленький собачка. Давай пополам?
Помбур разрезал таблетку и кончиком ножа раздавил кусочки.
Кося собрала порошок в ложку и налила в собачью чашку воды:
- У тебя рука крепкий. Открывай мордам!
Не без сопротивления помбур разжал собачкам рты, Кося сыпанула им на языки лечебную пыль и налила несколько ложек воды. Поднесла пёсикам чашку. Но Мальчики отказались лакать и стали трясти головами, выть и скулить, пытаясь стряхнуть горечь с языков. Пришлось дать им ещё воды.
Наконец, измученные пёсики успокоились и улеглись рядом, тяжело поводя боками, обиженно вскидывая на людей слезящиеся глаза.
В тесном пространстве под днищем вездехода работалось в этот день тяжело. Несколько раз прерывалась подача сжатого воздуха в рукоять отбойника, заглох дизель, который разгорячённый помбур забыл заправить с утра, Кося махала лопатой, как автомат, в небе висела тяжёлая, серая мгла.
Вечером Астахов сам потрогал мордочки тяжело дышавшим собакам; убедился, что носы всё ещё горячие, и покачал головой.
- Давай им ещё лекарства дадим?
Женщина не ответила – издала какой-то странный звук. Астахов поднял голову. Кося сидела на краешке лежанки и раскачивалась, закрыв рот рукой.
- Плачем не поможешь... Щас я им ещё приготовлю... - Глеб раздавил ножом ещё одну таблетку, эту пыль вдвоём с Косей всыпали они каждой собачке глубоко в глотку, на корень языка. Песики вяло сопротивлялись, но лекарство и воду сглотнули и снова опустили головы на лапы.
Утром аспирину дали собакам ещё раз, и Кося заметила:
- Сопли у них... Присохшие... Едва вытирала... Не знаю, хуже это или нет.
- Это, наверняка, перед улучшением. Лёгкие очищаются. Как у людей откашливание. К вечеру лучше станет, вот увидишь.
Женщина глянула с тревогой:
- Нет, Гилеб, помирают... Ты хозяин, стреляй их, не мучай лишний час...
- Ну, что ты, Кося! Как у тебя язык поворачивается на такое!
Помбур в сердцах выскочил на улицу. Кося, опустив голову, пошла за ним и молча принялась за надоевшую, постылую работу.
Потеплело. Дул лёгкий западный ветер, в воздухе мелькали крупные снежинки, а не секущая кожу крупа, как бывает перед метелью. Астахов, не добравший вчера норму, которую, обычно назначал себе с утра, обрадовался хорошей погоде и вгрызся, как шахтёр в угольный пласт, в мёрзлый грунт.
В какой-то момент он перестал слышать шорканье лопаты, но внимания на это не обратил: отлучилась женщина по своим делам.
Но, когда, уставший, он выполз из тесной ямы и встал во весь рост, опять не увидел Коси, как ни крутил головой.
«Что это с ней? Чаи гоняет? Никогда такого... Глянуть.»
Кося появилась неожиданно на речной тропинке, за плечами у неё было ружье, а в безвольно опущенной руке болтался пустой мешок. Подойдя вплотную, опустила голову и взялась за дверную ручку.
- Кося, что с тобой?
Женщина глубоко вздохнула:
- Я собачка стрелила, Гилеб...
- Что за шутки, Кося!
- Не шутка, правда...
- Да ты что? Как у тебя рука поднялась?
- Чтобы не мучился...
- Какой там мучились! На поправку пошли. Скоро бы и выправились!
- Не выправились... Лапкам дёргали... Отнесла и стрелила...
У Глеба сжались кулаки.
- Кося, ты зачем собак убила?
Сайнаара. Глава 8
Она вскинула голову и прямо глянула в лицо. Нездоровый глаз её принял правильное положение, и Глеб увидел не милую, смешливую Косю, а уверенную в своей правоте незнакомую пожилую женщину с волевой складкой между бровей,
- Не убила, тока стрелила. Убили твои другана. Давно убили, когда взяли напрасный собака на Север.
- Кончай казуистикой заниматься! Ты убила собак и никто другой!
- Козу чего?
Если бы не серьёзность положения, Глеб рассмеялся бы, но сейчас только сильнее разозлился:
- Ох, и вредная ты баба, Кося! Даже не вредная, а... слова не найду... Собачек убила, выздоравливающих собачек убила! Да есть ли у тебя сердце в груди? Глаза б мои на тебя не смотрели!
Кося отшатнулась, как от удара, закрыла лицо рукой, оступилась и осела в сугроб. Ружьё соскользнуло с плеча и воткнулось дулом в снег.
При взгляде на это видавшее виды, замотанное бечёвкой ложе с вытертым лаком Глеб ясно представил себе, как женщина, призвание которой охранять и беречь, вскидывает ружье к плечу и... и почувствовал вдруг такую свирепую злость, что в глазах потемнело.
- Гилеб... - тихо, на одном выдохе, - помоги встать, - и протянула руку.
Но у Астахова плясали искры перед глазами. Помочь ей встать, — это почувствовать узкую, горячую, тысячу раз целованную ладонь с огонёчками на кончиках пальцев, это значит простить и забыть... - нет!
«Злодейка!»
Он резко зашагал прочь к надоевшей чёрной ямине в снегу, постоял там, отдуваясь и скрипя зубами, и от всей души пнул железное брюхо компрессора.
Зачем вообще взялся за эту дурацкую работу? Поначалу казалось легко и просто, а обернулось тяжким трудом. Да и надо ли? Есть трактор и снегоход. Разве этого мало? Цепляй к трактору балок и кочуй, хоть закочуйся!
Так нет же! Хочется ж угодить чёрным глазкам и румяным щёчкам, хочется ж услышать похвалу в нежном голоске! Хочется ж показаться умелым и сильным! И вот результат: никогда не посоветуется, не спросит, не объяснит, всегда поставит перед фактом, всё на свой лад сделает и скроит!
Ещё немного - на шею сядет и погонять начнёт, ещё немного - и гордый, свободный мужчина станет робким подкаблучником без права голоса, жалким придатком к женскому естеству.
Для того ли Колобок-Колобок от дедушек, от бабушек ушёл, от девочек-припевочек ушёл, от печати в паспорте ушёл, чтобы попасть на зубок черноглазой хищнице на краю света?
В мастерской Глеб без конца перекладывал инструменты с места на место, время от времени подходил к окну и бездумно смотрел в белую, унылую постылую, бескрайнюю, безлесную, безжизненную, безжалостную, промёрзшую на шестьсот метров в глубину северную степь.
Начало октября. На Черном море ещё купаются отпускники…
Очнулся он, услышав звуки ударов молотка по дереву, и медленно, едва передвигая ноги, побрёл на звук.
Кося сидела перед входной дверью на корточках и прибивала на лежащие рядом лыжи обломки досок крест-накрест. Закончив работу, аккуратно положила молоток на скамеечку у входа и разместила на этих импровизированных санях плотно скатанный спальный мешок из оленьего меха, какие-то баулы-сумки и ружьё. Придавила груз коленом, увязала.
- Куда собралась?
- К своим пойду. Твой глаза не хочет меня видеть, мой тебя тоже!
- Кося, не дури. Никуда ты не пойдёшь!
- Нет, пойду! - она резко повернулась к нему и выпалила, почти крикнула: - Если будешь меня держать, - ночью убегу!
Помбур не стал подливать масла в огонь, промолчал. Кося накинула лямку на плечо и, резко дёрнув санки, пошла прочь. Сделала несколько шагов шагов, обернулась и сообщила, прерывисто дыша:
- Карабин тебе оставила. Дикий олен подойдёт - стреляй. Сети не забывай. Пешню добывай. Налима отпускай. А я через пять-шесть дён у своих буду, по рации скажу.
Глеб не ответил. Пусто и гадко было на душе - хоть волком вой.
- И до свидания не скажешь, Гилеб?
Стояла бледная, с поджатыми губами, варежку уронила, не подняла.
- До свиданья... - процедил сквозь зубы, - и спасибо...
Вернулся в дизельную и опять принялся перекладывать с места на место инструменты. «Налима отпускай», а собак убила!
Долго сдерживал себя, чтобы не выйти и не глянуть ей вслед, наконец, всё же не вытерпел и поднялся на буровую.
Чёткая чёрточка чёрной фигуры медленно опускалась за горизонт. Ещё миг - и женщина, которую выменял на вермишель, пропала из глаз.
Эх! Напиться бы, да нет ни капли!
И вечером, и ночью Астахов шагал по кухне из угла в угол и стакан за стаканом глушил крепкий чай. Перед мысленным взором плясали на задних лапках Мальчики, просили, чтоб их погладили, потрепали за уши, сказали ласковое слово.
Простудились... Никогда и не слышал, что собаки простужаются. Но видел в московском парке женщину с собачкой, на которой была попонка, смешное такое пальтишко с крупными пуговицами на боку.
Тогда он про себя усмехнулся: лучше б замуж вышла да дитя родила: забот полон рот и человек растёт.
Зачем люди держат собак, от которых нет толку? А селекционеры, выводящие такие породы, они в своём уме?
Часто выскакивал на улицу остыть и невольно искал взглядом санный след с ямками от унтаек между полозьев, невольно закидывал голову вверх, изучая звёздное небо: усилится ли хиус (злой северо-восточный ветер), перейдёт ли позёмок в низовую метель или обойдётся?
Но завести снегоход и поехать следом — это ж надо себя переломить.
Наконец, заснул, сидя на стуле, откинувшись всем телом к стене, и увидел во сне Косю. В своей оленьей парке стояла она в глубоком снегу, протянув к нему руки:
«Гилеб! Зачем ты меня оставил?»
И протянул он руки ей навстречу, и опрокинул недопитый стакан… И проснулся, и пролитой жидкости ужаснулся. И зазвучали в памяти древние строки: «...Жизнь человеческая - как пролитая на землю вода, которую нельзя собрать...»
Ни термоса, ни примуса у неё, а снег не утоляет жажды. И костёр не разведёшь: в тундре нет дров.
Ты — в тёплом балке. Она в «куропаткином чуме».
Может, и неправа эта женщина, застрелившая собак, но разве ты прав, отпустив её в морозную ночь без возможности обогреться. Собаки умерли сразу, а ей предстоит мучительная смерть от холода.
Выскочил на улицу и растер лицо снегом.
Светало. Хиус, не набрав силы, стихал, но следы замести успел почти напрочь. Глеб подхватил со снега оброненную Косей варежку, ударил её об колено, стряхнул снег, прижал к лицу, вбирая запах, и решительно зашагал в дизельную, на ходу запихивая рукавицу за пазуху.
«Буран» ровно катил на юг. Вскоре стало так светло, что помбур выключил фару. В распадке лыжня совершенно пропала, наугад выехал на увал, следа не нашёл, но решил, что надо ехать на рассвет: солнце в это время года появляется почти на юге.
Кося не могла уйти дальше десяти-двенадцати километров, в любом случае увидит её. Даже, если обессилела, неужели не забралась в спальник, не закопалась в снег? Или решила «назло кондуктору» замёрзнуть? С неё станется.
В глубокой лощине «Буран" стал зарываться, утопать в снегу, и Глеб с удивлением обнаружил, что попал в заросли ивы и, если сейчас не отвернёт, застрянет в этом невесть откуда взявшемся лесу.
Но на 75-той параллели не могут расти деревья. Что за наваждение такое!
Разворачиваясь, он всё-таки увяз в толстых, уродливо изогнутых двухметровых кустах. Пришлось обтаптывать и раскачивать снегоход, валить его на бок и выбивать-выскребать монтировкой плотные массы спрессованного снега, набившего (ие) ся в гусеницы между катками.
Когда после долгих трудов удалось выехать на бугор, почти сразу заметил в распадке струящийся над кустами воздух, какой образуется весной над разогретыми валунами. Пригляделся внимательней: дым!
И забилось, запрыгало радостно сердце.
Глава 9
Подъехав, не стал лезть в пухляк, а заглушил двигатель загодя.
На утоптанной площадке под большими кустами дымились остатки костра. Цепочки следов уходили в заросли. На сдвинутой в сторону горке углей скучал «чайник»: жестяная банка из-под тушёнки с дужкой из проволоки. В снег был воткнут под наклоном прутик с кусочком юколы на нём, на кучке хвороста лежала вышитая бисером варежка.
Глеб поднял её, помял в ладонях, согревая, и тоже положил за пазуху. Из снежной пещерки неподалёку выднелся капюшон спального мешка.
«Неужели опоздал?..»
Медленно, боясь увидеть непоправимое, подошёл. Потрогал пальцами ямки следов от унтаек, убедился, что крепкой корочки ещё нет, а по краю капюшона наросла тонкая кайма инея от дыхания.
«Спит. Слава тебе, Господи!»
Так же тихо попятился к кострищу, пододвинул обгорелые палочки ближе к центру и подул. Огонь легко вспыхнул, дровинки загорелись. Глеб набил банку снегом, утвердил её на углях и присел на корточки у огня.
«Та-ак... Костёр не потух, в жестянке вода не замёрзла, следы не взялись корочкой. Час-полтора прошло, не больше... Кучу углей нажгла, небось всю ночь по кустам лазила, сушняк собирала, пока ты в балке чаи гонял. Будить?»
Неожидано резко забулькала, забила ключом вода в чайничке. Помбрур отодвинул его прутиком с углей в остывающий пепел и тут заметил краем глаза движение в снежной пещерке.
- Здравствуй, Кося! Как тебе спалось в куропаткином чуме?
Она не ответила, выпростала руки из глубины спальника, зажмурилась:
- Гилеб? Иди скорей!
Он упал перед пещеркой на колени, лёг на снег и ткнулся губами в смуглую шею. Холодными пальцами ерошила она ему волосы на затылке, потом оттянула вниз воротник свитера и зарылась в него лицом.
- Прости меня, Кося, прости, дурня, прости...
- Это ты меня прости, Гилеб, это ты... Это ты?
- Собственной персоной и в натуральную величину!
- Ах, какой счастье! Просто ужас какой счастье!..
- Вставай, соня, домой пора.
- Уже костёр? Ай, молодца! А я всю ночь по кустам сушняк искала, на небо смотрела, костёр держала. Вот тока заснула. И снится вертолётка гудит. А это ты!
Выбралась из спальника. Ресницы и брови её заиндевели и казались нарисованными белой краской. Тяжёлые косы оставили две дорожки в снегу и, пересыпанные снегом, засверкали под встающим солнцем горячими рыжими искрами. Глеб залюбовался: чистое небо, чистый воздух, чистый горизонт; чёрные тени веток на розовых сугробах и маленькая, ладная, милая сердцу женщина в оленьей парке, подпоясанная узорчатым кожаным поясом.
Сказка!
- Ча-а!* (Возглас вроде русского: «Холодно!») зябко передёрнула плечами. - Не смотри на растрёпу... Щас приберусь.
- Дома приберёшься, поехали! - подошёл к ней и отдал рукавицы.
Быстро надела их, похлопала руками, рассмеялась:
- Ах, тёпленькие! Гилеб, какой мне всегда радость от тебя!
- Иди сюда! - он растегнул полубок, раскрыл его наподобие крыльев, и когда Кося пала ему на грудь, закутал её и крепко прижал к себе.
- Ну, прям ледышка. Согревайся и поехали быстрей!
- Погоди, ресница не обтаял, - она опять оттянула воротник свитера и прижалась лицом к его горячей крепкой шее. Несколько холодных капелек покатились ему за ворот рубашки.
- Поехали, дома обтают!
- Нельзя так сразу, Гилеб! Надо чай пить, разговор говорить, Хозяин спасибо говорить, Уот Эхэ** (Хозяин Огня, букв. «Дедушка Огонь») спасибо говорить, обоим подарка дарить, чтоб не обиделся, тогда другой раз Хозяин ещё мягкий снег даст, тогда Уот Эхэ ещё дрова даст, - живой будешь. И ты это... не смотри, я щас приду.
Помбур улыбнулся, отошёл к огню, добавил снега в «чайник», подцепил палочкой за дужку, поставил на угли.
Кося подошла с двумя жестяными кружками в руке и щепотью мёрзлых ивовых почек на ладони, шутливо толкнула его плечом, он дёрнул её за косу. Сыпанула почки в «чайник», закрыла его невесть откуда взявшимся деревянным кружком и встала напротив мужчины у костра.
- А ты похудел как!
- А ты две кружки взяла. Разве знала?
- Нет. Просто так взяла. Переливать. Быстрей стынет, - но смотрела в сторону и слегка прикусывала нижнюю губку.
- Просто чудо, что ты дрова нашла. Этот лес - диво-дивное. Никогда и не слыхал про лес на этих широтах.
- Совсем не лес. Просто ива-кусты. Но высокий: полтора маха и толстый, как мужской рука. Таких места совсем мало здесь. Может, три-четыре всего. В глубокий лощина по ручей. Зимой снега задувает-закрывает, под снега тепло ему и живёт. Это наш тайный место и большой радость: сушняк собираем, печка топим. Сильно бережём, никому не говорим, и ты молчи, ладно? - Кося пританцовывала у костра и постукивала ногой об ногу, и это опять напомнило Глебу пляшущих от холода собачек на льду.
- Молчи - не молчи, географы-картографы давно все «тайные места» на карту нанесли!
- Да, были здесь такой люди. И тоже говорили: волшебный лес. Я крепко слушала, редкий слово запомнила.
- Ну-ка, ну-ка!
- Лериктовый лес, вот как!
- Наверное, реликтовый, Кося?
- Да, так... А что это - постеснялась спросить учёный человека.
- Это значит — очень старые, древние формы растительности, пережившие сартанское оледенение, последний в этих местах ледниковый период.
- Вот-вот, дяденька тоже непонятный слова говорил. Давай чай пить!
Глеб надел рукавицы и взял горячую кружку с настоем ивовых почек. Сделал глоток горьковатой жидкости, прокатил по языку, просмаковал.
Не чай. Но пить можно.
- Вкусно? - она всё так же переминалась с ноги на ногу.
- Оригинальный напиток! - отставил в сторону кружку и подошёл.
- Ну-ка, дай лапку сюда! Пляшешь и пляшешь: прихватило ноги?
- Не-а...
Он стал на колени и осторожно снял с её правой ноги сапожок-унтайку из оленьего камуса. Узкая ступня в «магазинном» носке была холодна как лёд. Глеб промял её в руке, потёр, согрел, так же и вторую.
- Эх, Кося, Кося!.. Есть ведь чижи*** (носки из стриженого оленьего меха. Очень тёплые), а ты в домашних носочках...
- Злая была. Спешила. Забыла...
- Так! Заканчиваем ублажать Хозяина и его другана Уот Эхэ. Скорее домой!
- Ладно. Уже можно. Я сичас, - вынула серёжку из левого ушка, прошептала что-то и бросила её в кусты, сняла с прутика кусочек юколы, разделила его на две части и бросила в догорающий костёр.
- И ты что-нибудь положи для Хозяин!
- Что же положить? У меня и нет ничего в карманах.
- Патрон положи. Это дорогой подарка. Хозяин любит дорогой.
С кривой миной на лице помбур бросил в снег патрон.
- А не надо, не надо жалеть, Гилеб! Может, это промах-патрон, может пуля мимо ходит, а верный патрон тебе остался!
- Н-ну, может, и так... «А может, и не так!» - шепнул мысленно помбур, но не стал тратить время на разговоры. Резко дёрнул спальный мешок, чтобы вытащить его из снега, и услышал треск.
Примёрз?
Раскидал ногами снег и увидел, что меховой мешок «голый». Никакой подстилки из оленьей шкуры, никакого защитного чехла из парусины на нём не было. А без изолирующей подстилки от мороза не спрячешься...
Встал на колени и осторожно освободил спальник от образовавшейся под ним ледяной корки. Вдвоём уложили и увязали вещи на лыжах-санках и прицепили их к снегоходу.
- Умеешь на «Буране»?
- Да.
- Садись за руль, от мотора тепло, согреешься.
- Нет. Когда мущина рядом, нельзя женчина рулить. Говорим: замуж. Так и надо жить. Я за муж, за твой спина сяду, там жарчее, чем мотор.
Астахов только головой покачал.
«Ну, разве не вредина? Опять по-своему заладила!»
Однако в дороге, чувствуя приятную тяжесть приникшей к нему женщины, совершенно успокоился и подъехал к дому в самом хорошем настроении.
Уже через пару минут запыхтела-забормотала соляровая печка-капельница, застучал крышкой крохотный, на два стакана, чайничек, и Кося в тёплых носках и больших мужских валенках уселась пить чай, а Глеб побежал топить баню.
«Сейчас прогрею ей спину, ступни да подошвы промну, похлопаю. Усталая, стуженая, мороженая, не дай Бог заболеет».
Но, вернувшись в балок, увидел, что Кося спит. Спит одетой, лишь парку успела снять, но до вешалки не донесла, уронила.
- Косенька! Погоди, там щас баня будет!
Но пастушка ни звука не издала, ни головы не повернула. Глеб осторожно раздел её, закутал и тихо лёг рядом, а проснулся рано: Кося кашляла. Тихонько положил руку ей на лоб. Прикоснулся к щеке губами.
- Кося, у тебя жар!
- Наверно. Морозит. Не греюсь.
- Так всегда бывает, когда температура поднимается. Щас дам тебе аспирину.
- Как собакам давал?
- Да.
- Не буду собачьи таблетки!
- Это не собачьи, а людские. Но всем помогают, жар снимают.
- Не буду! Там в маленький берестовый ящик травки всякие. Вместе с бабушка Мичийэ собирали. Дай сюда. Я знаю какой.
Пока кипятилась вода и настаивались травы, Глеб положил Косе под спину подушки, устроив ей положение полулёжа. В кухонном шкафчике отыскал пачку горчичного порошка, сказал мысленно спасибо Марь Сергеевне, насыпал Косе в носки горчицы и надел поверх валенки. Один за другим травил анекдоты про Петьку, Анку и Василь Иваныча, между делом растворил всё-таки таблетку аспирина в воде и протянул Косе:
- Выпей, Косенька! Петька так Анку вылечил, и Василь Иваныча, и Фурманова. И выздоровели, и до сих пор живут людям на радость!
- Ох, и вредный ты парень, Гилеб! Всёж-ки на свой лад повернул! Но за «Косеньку» выпью. Меня так никто не называл. Хорошее имя, ласковая, не жалко, что заболела.
Протянула ему пустой стакан, неловко сползла с лежанки, прерывисто дыша, сообщила:
- Не смотри на меня, по своим делам пойду.
- Да чего стесняться-то? Вот же ведро... Ведь это дело житейское.
- Всё равно не смотри, не надо.
Ну, что тут скажешь? Помбур улыбнулся, прошёл на кухоньку, стал резать рыбу на завтрак. Стукнула дверь в туалет, за ней вторая, так повариха настояла, чтобы две двери. Затем опять два стука и шаркающие шаги. Глеб быстро подошёл, поддержал Косю за руку, помог ей утвердиться на лежанке.
- Боже, как хорошо, не на улицу надо! Сто раз спасибо твоей Марь Сергевне! Абизательно помолюсь за здоровие и детей, и всех люди кругом её.
Сайнаара. глава 10
Выпив травяного настоя, Кося попросила ещё. Глеб налил и подал ей кружку. Она задержала его руку в своей. Пальчики пылали.
- Кося, у тебя жар не проходит.
- Проходит. Это от кружка рука горячий. Ты не серчай, Гилеб, ладно? Я быстро поздоровлю, я крепкая...
Астахов наклонился к ней и прикоснулся ко лбу губами. Кожа была влажная, солоноватая, волосы липкими, на виске поднималась и опадала синяя жилка.
- Кося! Сейчас тебе баню сделаю, вымою, выполоскаю и выкручу!
- Не надо никакой баня! Тока больше заболею!
Глеб подмигнул озорно и шагнул за порог. Вернулся с большой строительной дрелью. Сверло было таким длинным и толстым, что от одного вида его становилось страшно. Вынул из кармана куртки небольшой уровень и стал прикладывать его к полу в разных местах. Определившись, стал сверлить дырку в полу возле двери. Вскоре из отверстия хлынул холодный воздух.
Кося смотрела во все глаза, даже кашлять стала меньше. Парень ловко вставил в дырку чопик, смотал кабель дрели в кружок и вышел. Принёс резиновую лодку – увязанную, упакованную, замёрзшую до скрипа.
В тепле резина быстро отошла, помбур разложил лодку на полу и подключил к чёрной пимпочке на её боку моторчик. Лодка стала на глазах расширяться-надуваться, и Кося рассмеялась:
- Ой, как здорово! А мы ногам надуваем. Лодка крякает, как уточка.
- Никаких рукам-ногам! У нас техника. Привыкай.
- А зачем?
- Не догадалась?
- Не-а!..
- Тогда смотри вторую серию!
Отсоединил моторчик и опять исчез за дверью. Вернулся с двумя ведрами горячей воды и вылил их в лодку. Принёс ещё два ведра и поставил рядом. На лавку положил кусок снега.
- Вылезай из постели, тётя Баня в гости пришла!
- Не хочу-у-у, бою-у-усь!..
- Кося! Больное надо смыть. Горячей водой тебя вымою, горячего питья тебе дам, и горячий, как есть, рядом лягу. И Дядька Бронхит на край света убегит!
Астахов вымыл и ополоснул Косю, но выкручивать её не стал – решил, что и так сойдёт. Уложил женщину в постель и закутал накрепко. Вымылся сам, вынул чопик в полу и приподнял наполненную водой лодку. Мыльная вода заворчала и пропала в дырке. И все дела!
- А теперь, Кося, расскажи про себя. Что помнишь, всё-всё.
Она повернулась и легла ему на грудь, обхватила руками за шею, прошептала:
- Ах, Гилеб, ведь ты знаешь уже. Очень простенький была моя жизнь. Детишкам носы вытирала, стирала, готовила, убирала, немножко школа-интернат ходила и опять тундра. Всё.
- А замужество? Меня насторожило, что и ты, и Сайнаара нажимали на «не бей». Разве бил тебя муж?
Кося тяжело вздохнула:
- Хороший был мужик. Всё к себе, всё к себе, всё домой носил. И такие красивые фигурка из кости резал, а вот выпьёт - я к бабушке бегу...
- Правда, что ли, утонул?
- Правда. Такой горький смертушка на тонкий лёд. Врагу не надо... Гордой был, всё первый хотел. Первый дикого добудет, всем даёт. Первый сети ставит под тонкий лёда, муксуна успеет взять, - всем даёт. На лыжах ставит, лёда гнётся, смотришь, руки ломаешь, как серце болит!.. А в тот день побежал без лыжев. Крепкий лёд, говорил, я быстро. И провалился... Уйбаан, Сайнаара муж, с длинным доскам на помощь побежал, тоже под лёд пошёл. Оба ушли. Такой тижолый день... После мороза доставали их. Как живой лежат, только седой стали... Не спрашивай, не надо.
- Прости меня, Кося. И соболезнования мои прими, жалко мужчину молодого, жалко от всей души.
- Конечно, жалко. Все плакали, жалковали. Сайнаара чёрный стала, как ива кора. Ничего не кушает. Бабушка Мичийе её ложечкам кормит. Не могу...
Кося закашлялась, сильно закашлялась злым сухим кашлем, вскочила с постели, прошла в угол кухни и наклонилась над ящиком с золой.
- Не смотри, Гилеб, нехорошо.
- Не смотрю, Кося, я по-новой чай делаю. Юколу уже нарезал. Давай ужинать.
- Не буду, не серчай, тока пить.
Всё ночь Кося кашляла, без конца вставала, пила свои травки, заснула под утро, но и во сне кашляла. Лишь на четвёртый день спала температура и стала отходить мокрота. Кося повеселела и занялась своим рукодельем. А Глеб за эти дни выбил-таки последние комки глины из-под днища вездехода. Завести тягач не удалось, но он вытянул его из ямины бульдозером, подтащил к стене гаража и долго стоял рядом, не веря своим глазам.
«Терпение и труд всё перетрут! Кто это сказал? Наверняка, Кося сказала. Спасибо тебе, Кося! Мне бы и в голову не пришло выдалбливать утонувший в грязи тягач!»
Удача одна не ходит. За проверкой сетей Глеб действительно вытащил пешню вместе с болтавшимся на крючке «помощником». На радостях освободил похудевшую рыбину и, не найдя у неё ушей, крикнул в розовые жарбы:
- Сердечно Вас благодарим, дорогой наш друг налим! Выберёте время - заходите в гости прям наискосок!
Золотая рыбка плеснула хвостом и поплыла в свой дом.
В этот вечер, сидя у стола за горячей ухой и глядя на повеселевшую хозяйку, вдруг спросил
- Кося, как тебя зовут?
Она радостно вскинула глаза:
- Кюнней...
- Что это значит?
- Кюн — так на сонце говорим.
- Значит, Солнечная?
- Можно так. Мичийе говорит, маленькая была, улыбалась так сладко. И назвали Кюнней.
- Верно ведь! Эх, какой я осёл, что не спросил тебя в первый день!.. Но теперь — только так. Скажи, а почему — Кося?
- Это мальчишки в интернат, а потом прилипла. Глаз такой у меня...
- Солнышко, глазик мы тебе исправим! Поедем в отпуск и запишемся к врачу. Я двоих знавал парней с таким зрением. После маленькой операции глаза ровные — крррасота!
- Правда?
- Правда. Говорят, это от тяжёлых родов у ребёнка глазные мыщцы растягиваются. Ты же первый ребёнок у матери?
- Да. И умиер мамочка мой, - дрогнувшим голосом.
- Не плачь, Солнечка, всё будет хорошо! Отныне, кто тебя ТЕМ словом назовёт, будет иметь дело со мной! Сегодня же, когда выйдёшь на связь, всем своё правильное имя объяви. Кто забыл - пусть вспомнит, кто не знал, - пусть знает. Всем скажи: муж злой у меня, свирепый, так хочет.
- Ох, злой, ох, свирепый!.. Рация достаёт не всегда. Далеко ушли.
- Не беда. Свежий аккумулятор поставлю и луч антенны на юг вытяну.
- Знаю. Уже делали так наши мужчина, редко помогает.
- Это потому что на коротких волнах не всегда прохождение ровное. Иногда слышно за тысячу километров как рядом, а рядом не слышно. Но дождёмся хороших условий и тогда: Всем! Всем! Всем! Работают все радиостанции Великого Севера! У микрофона Кюнней. Солнечная женщина сообщает сводку погоды и последние новости! А новости все хорошие! Вот так, Сонечко моё, только так!
Астахов обнаружил вдруг в себе странную тягу к неумеренному балагурству и рифмовке слов. Из рифмовок, впрочем, ничего кроме двух-трёх строчек не получалось, зато вспомнились всё выученные в школьные годы стихи и даже те, которые запомнились случайно, просто потому что хорошие стихи запоминаются сами.
Обнаружил вдруг в себе необычное желание всё время смотреть на Кюнней или хотя бы знать, что вот она, рядом, в поле зрения. Нравилось наблюдать, как взлетают её ресницы, когда набирает на иголку разноцветные бусинки бисера, как, нахмурив брови, проталкивает тонкими пальцами иголку в шитьё, как оглядывает потом свою работу и улыбается про себя.
Обнаружил вдруг, что тоскует без неё. Что несколько часов, потраченные на заправку, проверку и обслуживание дизелей, воспринимаются им как скука смертная, а полдня за проверкой сетей — как наказание.
Этой ночью, как только Кюней повернулась к нему спиной, отходя ко сну, Глеб тихонько-легонько притянул её к себе и зашептал на ухо:
Поезда плывут в Константинополь,
Корабли уходят на Москву,
От людского шума и от скопа ль
Я всегда испытывал тоску.
Захлопал в полумраке глазами, сообразив, что перепутал строчки, но, тем не менее, продолжил:
Никогда я не был на Босфоре,
Ты меня не спрашивай о нем.
Я в твоих глазах увидел море,
Полыхающее голубым огнем.
Не ходил в Багдад я караваном,
Не возил я шёлк туда и хну.
Наклонись своим красивым станом,
На коленях дай мне отдохнуть.
- Ай, Гилеб, как хорошо! - Кюнней повернулась и приподнялась на локте, при слабом свете аккумуляторной лампочки глаза её стали большими и таинственными.
- А ещё знаешь?
- Знаю.
И помбур продолжил литературный вечер самыми разными стихами. Соединял отрывки из Баратынского с фрагментами из Лермонтова и Некрасова, Гарсию Лорка соединил с Кольцовым и Есениным, и вспомнил давно забытый монолог Чацкого из «Горе от ума».
Кюнней соскочила с лежанки и повернула абажур лампочки так, чтобы свет падал на изголовье. Уселась на постели в позе лотоса и прижала его руку к своему животу чуть выше чёрного треугольничка.
Ни слова не сказала ему, но во взгляде её было столько удивления, восхищения и радости, что воодушевлённый помбур растянул своё выступление на добрых полчаса, а закончил Пушкиным:
На холмах Грузии лежит ночная мгла;
Шумит Арагва предо мною.
Мне грустно и легко; печаль моя светла;
Печаль моя полна тобою,
Тобой, одной тобой... Унынья моего
Ничто не мучит, не тревожит,
И сердце вновь горит и любит — оттого,
Что не любить оно не может.
В ту ночь Кюнней была особенно нежна с Глебом. Наигравшись-натешившись, молодые почувствовали зверский голод и второй раз поужинали чем Бог послал (а Бог послал строганину с лепёшкой и горя-а-чим чаем).
Рано утром Кюнней, выскочившая во двор осмотреться, вернулась с криком.
- Вставай, Гилеб, кыл барда!**** (Кыл барда - Дикий (олень) пошёл!).
Сайнаара. Глава 11
- Что за кылабурда такая? - промычал помбур, кутаясь в одеяло.
Но Кюнней бесцеремонно трясла его за плечо:
- Гилеб! Дикий пошёл! Будешь спать, без мяса будем!
Полупроснувшийся Астахов медленно сел на лежанке и стал нащупывать ногами опорки-тапки из старых валенок. Кюнней между тем хлопнула печной заслонкой, открыв её во всю ширь и радостно вскрикнула:
- Ой, как хорошо! Огонь потухла, сичас угольки потушу.
И стала плескать в печку водой из кружки.
- Солнечка, ты чё делаешь? Наоборот, раздуть надо угольки, спички экономить!
- Если олешка почует дыма — все убегит! Никакой охота не будет.
На улице она приставила лестницу к стене кухни, и они вдвоём поднялись на крышу.
- Смотри! - она сделала широкий радостный жест.
Глеб глянул и невольно задержал дыхание: по всему срезу горизонта, как гречка из рваного мешка, сыпались и сыпались в снег чёрные крупинки, превращались в ручейки и речки, растекались по лощинам, поднимались на гребни увалов и кучковались на сопках.
- Гон начался, Гилеб. По горушкам быки ходят, жёнка себе собирает, по низу молодёжь ходит, ива обкусывает, на самый вершина старый важенка ходит, волка смотрит, чтоб несчастья не была.
-Это всегда так? - Глеб не мог скрыть своего восхищения увиденным.
- Всегда. Иной год много километр право или много километр лево, но всегда осенью - на юг, весной - на север. Зимой в тайга от метель-пурга прячется, летом от комар-овод высоко на холодный горка пасётся. Старый люди говорит, так тысяч лет и больше олешка ходит. За олешкам - волк, за волкам - ворон, всегда так было.
- Чудо просто... Но как подойти к ним на выстрел?
- По лощинка, по увала прячься, где бегом, где ползком, где стоишь. Ветер - вот так бери, - она приставила ладонь к ладони под прямым углом, - халат надевай, тогда близко подойдёшь. Два-три выстрел успеешь, когда и пять-шесть. Точно стреляй, зима длинный, всё скушает.
- Точно стреляй!.. Я с карабина и не пробовал ни разу.
- Это как с ружья, так же. Сичас пустой патрон вставляй, немножко щёлкай, крючок пробуй: тугой ли мяхкий, чтобы промах не был. Это абизательно.
«Бураном» дале-о-ко круга делай. Километр за два оставляй машина, пешком ходи. Видишь горушка-пупок над лощинка?
- Вижу. Интересное место. Ещё летом приметил с вышки, там ручей сопку огибает, один склон подрезал — в бинокль стену глиняную видно.
- Не глиняный стенка, из мелкий камешкам она, чуть толканёшь - сыпется. Вот туда близко ходи, двести шагов, лучше сто. Там в снега лежи, смотри. Когда табунок подойдёт ива кушать, или испуганный от меня снизу прибежит, первый пуля в стенка пускай.
- Зачем же патрон зря тратить? Да и грохот от выстрела — махом разбегутся олешки!
- Олешка большой звук не боится: привычный он. Когда лёда от мороз трескается, громче винтовка бабахает. Олешка запах боится, вот чего!
- Ну, ладно, допустим стрельну в стенку, что дальше?
- Двойной эхо получается, сильный, непонятный эхо получается! От выстрел гром, от пуля удар и пошёл-пошёл камушка сыпаться!
- Всё равно не понимаю!
- И олешка не понимает! - улыбнулась Кюнней, - сразу на горка выбегает — смотреть-нюхать, опасно ли нет? Тогда кучкам стоит, во все сторона смотрит. Так думает: раз камушка сыплется, наверное, волка рядом, но волка нету, ни запах его. Куда бежать? Тогда стреляй. Из кучка один выбирай, потом ещё один. Если быстро стреляешь, пять раз успеешь. На вся зима за один минутка мясо!
- Надо же, какие хитрости!
- Не хитрости, просто природа смотрим.
- А ты со мной поедешь?
- Нет. Я ружьё беру. И четыре патрон беру. С картечем два и с пуля два, помнишь, заряжали?
- Помню, Солнечка, как же!
Кюнней внимательно посмотрела ему в глаза и вздохнула радостно:
- В лощинка буду, - махнула рукой в сторону ручья. - Там простынка накидаю, сижу. Я первая стреляю, ты слушай. Испуганный олешка АБИЗАТЕЛЬНО по свой следам НАЗАД побежит. Тогда ты в каменный стенка стреляй. Вот такой охота план. Если будем его держать, вечером свежина на столе!
- Всё ясно, Солнечка, пошёл я «Буран» готовить.
И Глеб повернулся, собираясь спуститься по лестнице.
- Подожди! - она легонько придержала его за рукав. - Посмотри! - широким жестом повела рукой вокруг себя, вновь указывая на горизонт:
- Это родина моя. Люблю его. И ты полюби.
Астахов поднял к лицу бинокль. Передовые оленьи «отряды» были уже километрах в четырёх-пяти и неспешно двигались на юг по холмистой заснеженной местности. Крупные быки с большими ветвистыми рогами сразу привлекали внимание: они на ходу устраивали поединки с соперниками, остальные обходили драчунов или мирно паслись рядом.
Из-за горизонта и складок местности подходили всё новые табуны, казалось, конца-краю им не будет. Казалось, пришло время тундре рожать, Казалось, среди холмов и долин есть невидимы поры, сквозь которые выбегают на свет олени. Как много тысяч лет. Как всегда. Год за годом. Зимой — в тайгу. Летом — в тундру. Такой вот круговорот оленей в природе.
«И так устроено, что не выходим мы
Из заколдованного круга.
Земли девической упругие холмы
Лежат спеленутые туго.»
- Что говоришь?
- Да так.. Мандельштама вспомнил.
- Ты последний время весь в стихи пошёл! Кто такой?
- Был такой поэт... Есть, вернее. Подумалось, что он это видел и про тундру написал.
- А где жил?
- В Москве жил, в других местах жил. При Сталине умер. В тюрьме...
- Как Сталин — так смерть, так тюрьма... В городах не бывает олешка. Только в тундра бывает. Значит, не про нас писал.
- Наверно. А всё кажется про сегодняшний день.
- Гилеб! Стихи это хорошо, очень хорошо, я вчерашний вечер никогда не забываю, но кушать тоже надо. Давай сначала припас делать, потом стиха споминать!
- Конечно, конечно, Солнечка! Я просто никогда такого не видел! Не знал, что так много дикого оленя в тундре. Тыщь, наверное, сто или больше.
- Я думаю, сегодни здесь тыщи пять-шесть, а вообще учёный люди говорит мулион диких оленев на Таймыре.
- Ого! А жителей сколько?
- Тысяч десять, наверно, или чуть больше.
- Неправда, Солнечка! В одном только Норильске двести тыщ населения!
- Норильска — не Таймыр. Норильска - это юг. Там дерево растут. Росла раньше... Там длинный ночь* короткий, совсем светлый ночь: мушка видно. Да! Большой быка не стреляй. Гонный он, запах такой - нельзя кушать мясо.
Помбур надел маскхалат, завёл снегоход и, пока прогревался двигатель, пощёлкал затвором, прочувствовал на пальце спусковой крючок карабина, запоминая усилие нажима.
Оставив «Буран» километра за полтора от указанного Кюнней места в маленьком «кармане» местности, и пошёл вверх по склону. С вершины увала горка как на ладони. Пригнулся и двинулся к ней короткими перебежками, как видел в кино, прячась за валунами и замирая на минуту-другую, когда сторожевая важенка на горке переставала пастись и поднимала голову, оглядывая местность.
Шагов за триста бросился в снег и пополз, осторожно, медленно пополз, держа карабин дулом кверху, чтобы снег не попал.
Часть огромного оленьего стада двигалась по ложу долины и натекала волнами с промежутком минут в десять-пятнадцать. Несколько табунков прошли по ближней строне ручья буквально в ста метрах. Если бы Астахов чувствовал себя уверенно с новым для него оружием, непременно стал бы стрелять, несмотря на охотничий план Кюнней. Но тут сдержался и, чтобы успокоить бешеное сердце, глотал снег.
Наконец, услышал два далёких гулких выстрела.
«Солнечка!» И подобрался, насторожился.
Густая толпа испуганных животных появилась так неожиданно, что охотник вздогнул. Олени бежали вверх по течению ручья, по своим следам.
Астахов пропустил головной табунок и вытрелил над центром «толпы», целя в светлое пятно на склоне.
Камни так и покатились маленькой чёрной лавиной. Рогали, как по команде, выбежали на высокий берег и остановились, принюхиваясь и оглядываясь. Тела их выделялись на фоне неба, как нарисованные. Головная важенка замерла на пупке, она заметила движение в снегу. Ещё секунда и... Астахов, уже положивший на мушку небольшого бычка, выстрелил. Олешек рухнул как подкошенный, сторожевая важенка высоко подпрыгнула и бросилась вниз по склону.
Остальные - за ней.
Выпустил ещё три пули по бегущим животным и пошёл смотреть результат. Бычок был мёртв. Глеб прошёл немного по следам стада, не заметил крови на снегу и решил, что трижды промахнулся. Говорила Кюнней - не стрелять по бегущим, так нет - не сдержался. Досадуя на себя, пошёл за «Бураном». Перевалил за гребень увала, остановился и присвистнул сквозь зубы: детский сад!
Поднял бинокль. Возле «Бурана» собралось стадо голов до тридцати - всё молодёжь с небольшими рожками. Осмотривали, обнюхивали машину, некоторые тёрлись о нарты головой и боком. Один олешек зацепил рогом капот, запрыгал рядом, пытаясь освободиться и сорвал крышку двигателя с крючков.
Громыхая, откатился капот в сторону, часть стада в испуге разбежалась, другие подошли ещё ближе и принялись обнюхивать бензобак.
«Тундровая животинка любит запах бензина и солярки», - вспомнил помбур кого-то из коллег. «Волк, песец, медведь, олень - все охотно исследуют пустые и полные бочки, трутся о них, стараются нанести запах на шерсть».
Помбур распластался на снегу, выбрал «барашка» покрупнее и сделал два выстрела: один - в намеченную цель, второй - по бегущей толпе. Подойдя, поднял и прикрутил к саням убитого справного двухлетку. Завёл снегоход и проехал немного по следам. И точно: в сотне метров, зарывшись в снег, лежал второй олешек.
Помбур привязал и этого на сани, проехал по своим следам, поднял первого из добытых оленей и, довольный собой, поехал вниз по течению искать Солнечку.
Кюнней, добывшая двух оленей, успела уже снять шкуру и разделать одного. Красная туша дымилась на лёгком морозе, запах крови и парного мяса стоял в воздухе.
- Молодца! - коротко похвалила она охотника. - Всех привёз?
- Да вроде всех...
- На охоте «вроде» не надо, а надо точно знать. Следы смотрел?
- Смотрел, крови нет.
- Точно нет?
- Да вроде точно...
- Так вроде или точно?
Глеб промолчал, лишь вздохнул шумно и насупился.
Кюнней хотела что-то сказать, но глянула в его недовольное лицо и осеклась.
Залилась краской, отошла в сторонку, вымыла-вытерла снегом кровь с рук, подошла к нему, взяла его обеими руками за пояс и встряхнула.
- Гилеб! Пожалста! Не обижайся! Ты большой и сильный, а судьба твой сегодняшний — маленький женчина слушать. Как школьник будто. И страдаешь, и сердце болит. А раз твой сердце — и мой болит. Гилеб! Это всё мелочь. Ведь ты первый раз. Не стыдно мужчина женщина слушать, ведь это новый для тебя дело. Так?
Глеб неохотно кивнул. Раздражение не отпускало его.
- И хорошо. И правильно. Сейчас поеду твой следа посмотрю. Вдруг подранка есть, погибает зря. Если за два час не выкинешь бутор (внутренности), пропадёт мясо, только кырса-вОрона оставляй. Подранки оставлять грех. Я быстро, а ты пока вот так делай. А бутор не трогай, я сама.
И показала Астахову, как снимать камус и делать надрезы на туше, чтобы снять шкуру. Дернула заводной шнур стартёра и прыгнула в сиденье. Миг - и скрылась за поворотом русла.
Полчаса не прошло, как вернулась с привязанной на сани оленьей тушей.
- Этот за горка лежал, от первый патроны твои!
Тепло стало у Глеба на сердце, обнял её и поцеловал в холодную щёчку.
Кюнней снимала шкуры с добытых оленей, ловко действуя крепким маленьким кулачком. Три туши оставила в шкурах, только внутренности удалила.
- Почему в шкурах оставила, Солнечка?
- А чтоб мясо не вымораживался. Помнишь, как рыбка вода макали, чтоб на ём корочка лёда получался?
- Помню.
- Так кожа — тот же плёнка ледяной. Не вымерзает туша. Крепкий, вкусный остаётся до весна. Если мясо надо, на части туша пилишь. Шкурка как будто с берёза кора легко и быстро снимаешь. И всё!
Когда вся работа была сделана, хозяйка собрала загодя отложенные в сторонку на снег годные в пищу субпродукты: язычки, печёнки, сердца и почки, комки застывшей на морозе крови, рулоны белого внутреннего жира с кишок и пластины розового жира со спин животных.
Двигалась она всё медленней, шагала всё тише, дважды обмыла и со скрипом протёрла руки снегом, уложила шкуры одна на другую, уселась на них, погрузила руки в густой и мягкий олений мех.
- Гилеб, смотри какой гладкий да ласковый и пахнет как...
Помбур обронил нож и неуклюже опустился на колени рядом с Кюнней, тоже запустил обе руки в мех, вдохнул запах свежей крови дикого зверя и вдруг забилось, запрыгало сердце и участилось дыхание.
Глянул на женщину. Опираясь на заведённые за спину руки, она откинулась всем телом назад и подняла лицо к солнцу. Парка на груди расстегнулась, щёки пылали, обрамлённые густыми ресницами веки поднимались и опускались, будто крылья бабочки, губы налились полнотой.
- Как шёлковая шёрстка олешкина... Руку отнимать не хочется, - сказал он прерывистым шёпотом.
- И не надо отнимать. Обнимай...
Скинула парку, встала и медленно разделась.
Завела его левую руку себе за спину, на поясницу. Пальцы своей левой руки вплела в испачканные кровью пальцы его правой. Крепко вплела-втиснула. До боли, до хруста. С глубоким вздохом потянула его к себе.
- Солнечка, ты простудишься...
- А ты согрей меня, укрой меня, закрой... - и носком босой ноги откинула нож в снег.
«Земли девической упругие холмы лежат спеленутые туго».
*«Длинный ночь» - полярная ночь. В Норильске она длится 33 сутки: с 8 декабря по 13 января. Солнце в это время не показывается, но рассвето-закаты продолжаются 4-5 часов. В полдень достаточно светло, чтобы читать газету.
Праздник «День Солнца» в Норильске отмечают 13 января, на «Старый Новый год».
январь 2015