(рассказ)
Если спросите о Старом Гессе, пожмут плечами: кто такой? На вопрос о Дедушке Голодном реакция последует незамедлительно – улыбнутся, огорчатся, начнут, точно к больному, приглядываться: «Про Дедушку Голодного не слыхал? Приезжий, что ли?» А всё потому, что прозвище это было известно далеко за пределами не только Степного Кучука, но и Родинского района, может, даже и края. И мало кто знал, что умный, уважаемый немец Гесс и попрошайка Дедушка Голодный – человек один и тот же.
Бабушки и матери пугали им малышей, дети постарше увязывались за ним, как за экзотическим стариком Хоттабычем, невесть откуда взявшемся, – такой же высокий, высохший и непонятно, во что одетый. И хотя моложавое, гладкое, с припухлыми губами и приятными чертами лицо его было всегда выбрито, над ним потешались, как над существом доисторическим.
В те далёкие годы в огромной некогда стране, по названию СССР, или Советский Союз, российские немцы жили «под комендатурой», то есть не имели права отлучаться без разрешения из района проживания. За нарушение данного указа полагались сроки в исправительно-трудовых лагерях и даже расстрел, однако Дедушка Голодный жил, будто указа не было, по своим законам – свободно расхаживал не только по сёлам района, но и края.
Время было военное, всем было трудно, но ему подавали. Появлялся он, как правило, незаметно. Едва закрывалась за ним дверь, как раздавался «попрошайнический куплет», наизусть который не знал разве что слабоумный. Занятые домашними делами, люди от неожиданности вздрагивали, но прерывать артистичный голос никто не осмеливался – он действовал, как гипноз. И в тишине, которое до этого кричало, ругалось и шумело, старый Гесс «пел» так, что внутри всё холодело, – люди застывали, как застывают в ожидании фотовспышки.
О завораживающем эффекте его «действа» судачили и на колхозных собраниях, и во время перекуров, и где-нибудь в путях-дорогах, и даже у речки, когда в жаркие дни умудрялись на несколько минут отлынить от колхозных дел. Вспоминали и в простых житейских разговорах; посмеиваясь, сравнивали: «Голодный, как Дедушка Голодный! Голос, как у Дедушки Голодного, проникает... Дёргается... Нарядился... Появился... Поёт... Испугал, как Дедушка Голодный!..»
***
Немцы-спецпереселенцы в россказни о Гессе не верили. Может, так никогда б и не поверили, если б случайной свидетельницей лицедейства не оказалась красавица Эрика. Всю силу этого колдовства ощутила она в гостях у соседки Матрёны, что пригласила её с белокурой 10-летней дочуркой отведать немыслимый по тем временам деликатес – красный борщ.
Дверь Матрёниной избы открылась внезапно, и на пороге возник Дедушка Голодный. В таком качестве уважаемого Гесса, плохо говорившего на русском, Эрика видела впервые и потому перестала жевать, от удивления едва не поперхнувшись...
Одна нога, завёрнутая в лохмотья, втиснута в галошу, другая – в старый валенок. На тёмном платочке – вязаная шапочка, на ней – шляпа, поля которой для надёжности притянуты лёгким шарфиком. Под разорванными ватными брюками проглядывали другие, далеко не новые. Из фуфайки, перетянутой бечёвкой и подчёркивавшей юношескую худобу, серой мышью клочьями торчала вата. Сумка из грубой рогожи болталась у бедра.
Словно слепой, Дедушка Голодный протянул красные от мороза руки с задранными почти до локтей рукавами фуфайки. Яркий солнечный зайчик слепил, и он отодвинулся в тень. И тут его взгляд споткнулся об удивлённые глаза-омуты Эрики... Эрочки... От неожиданности он вспыхнул, а протянутые ладони едва заметно дрогнули. Но секундное это замешательство заметила, похоже, только она одна.
Отстранённо взглянув на хозяйку, он сделал вид, будто Эрики тут не было, и запел знакомую всем песенку так проникновенно, что женщины застыли. К голосу прибавлялось и «действо» – танцевали не только руки, что взлетали и опускались в такт словам, но и тело с приклеенными, казалось, ногами. Не отрывая их от земляного пола, он изгибался так, что становилось непонятным, почему не падал.
Я Дедушка Голодный
без роду, без племени...
Подайте несчастному вознаграждение:
Хлеба кусочек, картошечку,
Молока глоток и лепёшечку,
Морковку, фасоль, творожок,
Яйцо, чесночок и лучок,
Можно, конечно, муку и сырок,
А не жалко – сальца малый кусок.
- Не много ли? – не сразу пришла в себя хозяйка.
Слыша выражение неудовольствия, старик начинал обычно «притчу» заново. Так случилось и в этот раз. Он только запел было «Я Дедушка Голодный...», как хозяйка безобидно остановила его:
- «Хватя-хватя. Щас», – и кивком головы пригласила за собой в прохладную кухоньку. Не реагируя на огромные глаза гостьи, Гесс вышел.
- А мне его жалко. Он какой-то не такой, как все попрошайки.
- Да, не такой, а песенку всё же на русском выучил, – тихо отозвалась мать.
Вернувшись в комнату, хозяйка, у которой на фронте был муж и один-единственный сын, о ком она молилась денно и нощно, вздохнула:
- Прости нас, Господя, грешных! – и перекрестилась, глядя на образок в углу под рушником. – ВтОрый раз на неделя приходя. Лучок дала и картошки. Каб данёс! Каб ня замёрзло дарОгой! Рукавицы стары нашла. И чем тольки он зямлянку топя?
Гостья сидела, словно оглушённая.
- Хучь и немяц, а жалко, – рассуждала хозяйка, – чалавек всё жа... Люба̀ тварь для жизня родицца. И на кой тольки ляд ента вайна Гитлеру нужна? И чо он добива-атся?
- Спасибо, Матрёна, – очнулась, наконец, Эрика, – за угошшение. Накормила... Готовить сегодня не надо – не будем и топить. Выстынет, канешна... Ну, да ничо! Потепле укроемся, прижмёмси друг к дружке – не замёрзнем, поди. Утром встану пораньше и протоплю.
- Знашь, он даж красивай... – задумчиво произнесла хозяйка. – Даром, што так адет. И грамотным кажатся. Ня знашь?
- Говорят, музыкант, раньше в городах будто бы выступал.
- Оно и видно!..
- К нашим он не ходит. Ежли и приходит, только, чтоб о новостях рассказать. Его, как ходячее радио, встречают. Всё знает: и что на фронте делается, и у кого где кто народился, и у кого где кто помер.
«Театр» этот Матрёна представляла потом обычно в лицах, и Эрике оставалось лишь подтвердить силу того, что видела, после чего в россказни о попрошайке поверили, но относиться к нему стали неоднозначно. Большинство немцев смеялось: «Молодец, старик!», но находились и такие, что осуждали.
К вечеру следующего дня Дедушка Голодный явился, чисто выбритый, к Эрике. Приветливо поздоровался. В добротном ещё полушубке, в солдатской шапке и старых, подшитых валенках он смотрелся очень даже неплохо. Встречая его на улицах села, она всякий раз почему-то терялась, а сегодня особенно – в памяти всё ещё отзванивал пронзающий душу голос.
Сейчас перед нею был совершенно другой человек. Ответно поздоровавшись, она подала ему тяжёлый массивный табурет, единственно приличное сиденье в землянке, а сама примостилась на колоду.
Под строгим взглядом красивых глаз он в молчании подошёл к высокой печке, с которой выглядывала девчушка, и протянул ей небольшой свёрток из листка чистой тетради:
- Не замёрзла? Я вот гостинец тебе принёс.
Зашуршала бумага, и девочка с придыханием позвала:
- Ма-а-ам!..
Эрика поднялась и увидела несколько квадратных карамелек. «Подушечки», – называли их в народе.
- Зачем вы? – засмущалась она.
- Мне другая пища нужна – не маленький.
- А ходите так... как днём... зачем? Всех наших позорите. Немцы все работают. А вы?
- В колхозе? За палочки? Да я лучше кривляться буду.
- Над вами же смеются все и издеваются!
- Смеются-издеваются? Кто – начальство? Э-это не оно-о, – протянул он, – это я-я издеваюсь! Несчастный народ не понимает, что живёт в стране Дьявола и служит ему. А я служу себе и людям нашим – весточки всякие разношу.
- А жить как, не работая? Жмыха не дадут, отрубей... Соломы не подвезут... Чем избушку топить, корову кормить?
С печки вкусно потянуло сладким тягучим запахом.
- Вот она, поди, первый раз конфеточку пробует. Служить Дьяволу за жмых и солому? Не-ет, не дождутся. А солому для печки и за бутылку самогона купить можно, – и помолчав. – Лучше скажи, что про мужика из трудармии слышно?
- Скоро год, как ничего нет. Жена одного, с которым он вместе был, говорит, что его вроде бы списали[1].
- Ты молодая, красивая... Тебе о себе и ребёнке думать надо, замуж выходить. Ты многим нравишься...
- Тут и мужиков нет. Кому нравиться-то? – усмехнулась она.
- А я чем не мужик? – заискрились, совсем помолодев, глаза. – В город переберёмся, работу там найду. Ты не думай – я всего на 15 лет тебя старше.
Эрика подошла к печке. Девочка тихо посапывала возле бумажки, на которой оставила две конфетки для матери.
- Я мужа ждать буду, – вернулась она к своему сиденью.
В обществе двух этих одиноких, беззащитных и милых существ 57-летний Гесс чувствовал себя легко, тепло и уютно – жизнь обретала смысл. Его тело отдыхало сегодня от постылой «работы», а на душе был праздник. Уходить в чуть тёплую землянку не хотелось, но старый Гесс знал жизнь и понимал, что может лишь надеяться и ждать.
Эрика закрыла дверь и задумалась... И до войны ей, сироте, не сладко было, а сейчас и совсем тошно. В трудармии, куда её вскоре после депортации призвали, всё думалось о больной дочери, которую пригрела Матрёна, и Эрика рискнула – бежала. Не вернули, слава Богу... Сейчас картошка есть, лучок и чесночок, иногда жмых – жить можно. А старый Гесс... такой, как сегодня вечером, даже в сравнении с мужем выигрывал…
Затем до самой весны они не встречались. Рассказывали, что комендант ругает его и грозится «прибить», если увидит в других районах. Гесс, казалось, внимательно выслушивал ругань, но, как только тот заканчивал, протягивал, словно в издёвку, руки и начинал цветастую аппетитную песню: «Я Дедушка Голодный...»
Однажды ходок коменданта почти у самого села нагнал Гесса, возвращавшегося из дальнего пути. Старик по привычке затянул было свою песенку, но комендант начал безжалостно хлестать его бичом. Возможно, и забил бы – спасло любопытное пацаньё, выбежавшее из лесочка на уже слабое «Я Дедушка... Голодный...» Увидев ребятишек, комендант длинно выматерился, ударил коня, что, сорвавшись с места, умчал своего яростного хозяина.
После этого Гесса какое-то время видели только в колхозах своего села – наверное, отдыхал, а, может, и осторожничал. В дни, когда он попрошайничал, разговоры колхозников сводились к тому, что «приходил Дедушка Голодный», что «поёт он складно», что «и мужик-то он ничо, и согласилась ба с ём». Кто-то отмечал, что и песня «яго интяресней стала», кто-то – что «одеваться стал получше».
***
Поближе к лету надумал он в сумерках навестить Эрику. Подходя к землянке, ещё с улицы услышал истошный детский крик. От предчувствия беды всё в нём дрогнуло, и он заторопился. Рванул дверь и – увидел картину, от которой заговорил инстинкт дикого зверя, отчаянно защищающего жизнь.
Девочка металась по маленькой комнатушке, а безногий на култышке сосед гонялся за нею без брюк. Гесс явился вовремя: со словами «немчура проклятая» мужик поймал девчонку за косы и подмял её под себя. Разъярённый Гесс схватил первое, что попалось под руки, – табурет. Вне себя от бешенства он с силой ударил насильника по голове. Мужик обмяк, ткнулся лицом в земляной пол и придавил собой задыхающуюся девочку. Отшвырнув его, Гесс понял, что тот не дышит...
Девчушка душераздирающе кричала. Бросив табурет, он поднял её на руки и, прижимая к груди и покачивая: «Чь-чь-чь!..», – вынес на улицу. Опустившись на траву, усадил на колени и, пока она не перестала всхлипывать, в задумчивости поглаживал светло-русую головку. Придя в себя, тихо поинтересовался:
- А мама где?
- В бригаде ещё.
- Ты вот что, – негромко сказал он, печально глядя в напуганные, красные от слёз глазёнки цвета бирюзы, – если спросит кто, почему кричала, скажи: змею видела.
Завёрнутая тёплыми руками, девочка уснула, а он всё покачивался и покачивался.
Эрику в темноте он, скорее, почувствовал... На его тихий зов она легонько ойкнула.
- Ты только не пугайся – он ничего уже не сделает, – тихо, точно убеждая и её, и себя, начал он. – Вынеси одеяло. Бедняжку в сарае на соломе положить надо. Не замёрзнет, поди. Нам с тобою тяжёлая ночь предстоит...
К вечеру следующего дня жена безногого соседа искала по селу пропавшего мужа. Ещё через день заговорили о неожиданном исчезновении Эрики с ребёнком. Приставания соседа к красивой немочке секретом не были, и вскоре все успокоились, решив, что они поладили. Изрыгая ругательства, озлобленная жена осталась при мнении, что «проклятая фашистка» увела её «дурака». Какое-то время дедушка Голодный отвлекал внимание взбудораженного народа, затем и он пропал.
С тех пор прошло немало лет. Притупилась и выветрилась острота издевательств над российскими немцами, забылся безногий мужик, забылась бы, возможно, и Эрика, если бы не память о своеобразном и симпатичном старике. Вспоминая его песенку, манеру и голос, жители тех мест улыбаются, рассказывая истории, в которых не обходилось и без Эрики, – замуж, мол, за него вышла и счастлива.
1. по причине дистрофии многих трудармейцев списывали: полумёртвых клали на обочину дороги, иногда погружали на платформы товарных поездов, где люди и умирали.