Присяга (31.03.2017)

Игорь Шёнфельд

 

* * *

Митридат VI Евпатор, родившийся в 134-м году до нашей эры (как, интересно, исчислялся год его рождения при его жизни: 134 год до Новой эры?), или Митридат Понтийский, царь Понта, как его звали иначе, или ещё «Царь Азии», как его величал известный философ древности, блаженный Августин, происходил из хорошей семьи, имеющей древние македонские и персидские корни.

Когда Митридат, не подозревавший, что он – Евпатор и Царь Азии, был ещё отроком, ближайшие родственники, претендовавшие на власть, отравили на тот свет его родного папашу, понтийского царя Митридата V Эвергета, в результате до совершеннолетия малолетних деток Митридата и Хреста управлять империей взялась безутешная вдова убитого, Лаодика-Шестая. Из двоих сирот Митридат был старшеньким и потому претендовал на трон первым. Но мама любила больше Хрестика – так бывает – и когда Митридат возмужал и дело шло уже к его воцарению, друзья по дворцовым игрищам шепнули ему, что мама с братиком готовят ему долгое плавание вниз по течению Стикса – реке мёртвых. Пришлось юному Митридату бежать к бездетному царю, дяде Антипатру в Малую Армению. Добрый армянский дядя от всего сердца полюбил беглеца с хорошей родословной, до такой степени полюбил, что вызвал нотариуса и переписал всё своё имущество, включая армию, флот и военно-воздушные силы в виде метательных снарядов, на дорогого Митридатушку. С этими подарками Митридат в один прекрасный день и вернулся на родную гору, и там братишка Хрест с восторгом уступил ему трон, заверив, что просто грел место до возвращения любимого старшего брата: так, мол, наша дорогая мамочка мне велела сделать ради тебя, неожиданно пропавшего. «Но мы верили, всегда верили, что ты жив и обязательно вернёшься!» – со слезами то ли радости, то ли смертной тоски в глазах не уставал повторять братец. За такую трогательную заботу о нём, блудном сыне, Митридат пощадил и маму, и брата. Правда, в скором времени последний спутался, надо думать, с плохой компанией (сегодня такого рода публику называют вооружённой умеренной оппозицией), потому что через пару лет Хрест отчего-то внезапно умер, после чего и мама Лаодика окончила свои дни в следственном изоляторе. Но следует отдать должное царю великого Понта: и брат и мама были им погребены с царскими почестями в фамильном склепе. Что ж, таковы были жестокие традиции того времени, не знающего ни международной организации «Amnesty», ни общества «Врачи без границ», ни европейского фонда «За демократию», ни вообще правозащитников в любой форме.

После этого Митридат Евпатор прежде всего женился на своей юной младшей сестрёнке, чтобы не дай Бог не размыть случайными связями на стороне чистоты правящей династии. И это было вовсе не варварство и не извращение с его стороны: просто в те времена ещё не родился старый Мендель с его генетическими формулами, и даже лучшие придворные учёные головы не подозревали о существовании термина «инцест».

Как бы там ни было, Митридат Понтийский оперативно и без особых понтов за сорок лет своего царствования подчинил себе территории вокруг горы своего имени на все четыре стороны света, включив в состав разбухшей империи Пафлагонию, Каппадокию, Галатию, Колхиду и массу других земельных участков без числа и названия, оправдав тем самым своё историческое прозвище: «Царь Азии».

Но Время – самая могучая изо всех бесшумных волн Мироздания, стёрло с лица земли это великое царство. Нет сегодня на горе Митридат ни дворца Царя Азии, ни крепостных стен, ни акрополей-некрополей, храмов и мавзолеев, то есть на современном языке – надворных построек в виде складских помещений, гаражей и КПП – ничего этого нет. Только в глубоких ямах копошатся сегодня сосредоточенные археологи, которые по черепкам и косточкам умеют выяснять всё то, о чём было рассказано выше. Одно лишь имя досталось от великого царя горе, в которую он ушёл, да ещё знаменитая лестница о 432 ступенях, ведущих вверх по горе Митридат к бывшей столице Боспорского царства, городу Пантикапей, с которого и начиналась когда-то, задолго до рождения царя Гороха, современная Керчь. Где-то там, внутри этой горы по имени Митридат, медленно сливаются с телом земли каменные дворцы, храмы и крепости древней Понтии. А вот по гранитной лестнице, ведущей сегодня на стометровую высоту, ни самому Митридату, ни его родственникам, друзьям или гостям древней столицы походить не пришлось: воздвигнута она была совсем недавно – около полутора веков тому назад – с целью хотя бы в мизерной степени передать современникам величие и монументальность древней архитектуры.

И лестница эта сразу полюбилась керчанам: взбежав по ней, легко было издали разглядеть друзей и врагов в море, или же коварных лазутчиков из западных земель, никогда не терявших нездорового интереса к городу-крепости на Русской реке. А в праздники на ней можно было собраться и поплясать во славу жизни, а заодно и как следует выпить во славу здоровья. В 1944 году, после жестоких сражений за Крым и героического участия в них Керчи, город-крепость у Русской реки стал ещё и городом-Героем, в результате чего на месте дворца царя Миртидата вырос обелиск Славы. Если дух Митридата ещё витает в Природе, то он, возможно, радуется, полагая, что обелиск славы воздвигнут в его, Митридата, честь.

* * *

Вот по этой восхитительной лестнице, ведущей к Обелиску славы на вершине горы имени Митридата, я и решил взобраться во что бы то ни стало до отъезда из Керчи. Поначалу мы собирались совершить восхождение вместе с женой, но в последний миг, у подножия митридатской лестницы, помножив количество ступеней на температуру воздуха, Наталья моя струсила, и решено было послать наверх меня одного. Жена предпочла ждать меня в центральном городском сквере, на парадной городской скамье под тенистым деревом, в компании Пушкина и Ленина: перед Пушкинским драматическим театром и рядом с гигантским памятником Ленину.

 

В связи с этим памятником возникает одна историческая непонятка. Ясно, что памятники Ленину ставились на центральных площадях всех городов, деревень и посёлков городского типа Союза Советских Социалистических Республик. Не удивительно поэтому, что и в Керчи памятник стоял там, где ему и положено – в самом центре города. Но почему под горой, а не на горе, откуда его могли бы видеть не только страны Ближнего востока, но и Азия, Африка и Латинская Америка? И не только это. Как могли проморгать чекисты и партай-смотрящие тот позорный факт, что вождь мирового пролетариата, большевик Ленин, приютился у ног матёрого монархиста и сатрапа Митридата, это загадка.

Мне представился в этой связи возможный диалог между двумя демиургами, конкурирующими своими историческими рейтингами:

М: «Ну и чем же ты так знаменит, Вальдемар, сын Илии, что тебе везде памятники возводят и бюсты лепят из гипса миллионными тиражами?»

Л: «Объясняю, Митридатушка: вот ты сколько душ загубил на своём веку?»

М: «Ну, тыщ двести – кто бы их пересчитывал... А что?»

Л: «А то самое, батенька, что я – не меньше двух миллионов, и ещё двадцать два миллиона – сами передохли от моих реформ. Уловил логику? То-то же...»

М: «Дак а чего же ты тогда у ног моих стоишь, как раб презренный, а не надо мною возвышаешься, коли ты такой великий деятель Истории?»

Л: «Где поставили, там и стою, я скромный. Я и в мавзолее-то лежу в том же пиджачке, в котором на работу ходил. А ты ответь мне на другой вопрос, батенька: почему мне тут, у тебя под ногами, памятник в пять саженей высотой воздвигли, а от тебя и треснутого камушка не осталось, окромя названия горы?»

М: «Ладно-ладно: посмотрим, Вальдемар, сын Илии, какой высоты твой памятник будет через две тысячи лет...».

 

Я прямо-таки мембранной перепонкой среднего уха уловил эту перепалку двух исторических геополитиков возле Пушкинского театра в Керчи, что лишний раз доказывает влияние археологических слоёв земли на вселенское время, с одной стороны, и повышенной температуры окружающей среды на человеческое воображение – с другой. Почему-то в этом споре я был на стороне Митридата. Возможно потому, что он загубил меньше душ, чем Ленин. Кроме того, Ленин, я заметил, указывал каменной рукой почему-то на восток, в сторону Магадана. Был ли в этом жесте зашифрован адрес, по которому он планировал отправить в своё время всех соединившихся между собой пролетариев, или Ленин указывал человечеству, где ему самому историей правильное место уготовано – это остаётся тайной то ли скульптора, то ли городского архитектора, выбиравшего оптимальную историческую позу для обязательного городского памятника.

* * *

Итак, повесив на шею фотокамеру и на всякий случай перекрестившись на портрет Пушкина на фронтоне театра, я отправился на гору Митридат. Помимо посещения неба и заключения оттуда, с небесной высоты, всего города Керчь разом в своё любящее сердце, мне хотелось почувствовать, каково было Царю Азии править оттуда государствами, имея при этом на вооружении всего лишь груду колюще-режущих приспособлений, не обеспеченных к тому же ни депозитами, ни фьючерсами, ни гарантийными обязательствами инвестиционного банка „Goldman Sachs“. Как можно было жить, работать и покорять мир при такой нищете управленческого инструментария?

Описывать сам подъём нет смысла – каждый желающий может испытать его на себе сам, нужно только доехать до центра Керчи. Поделюсь лишь парой сопутствующих мыслей и наблюдений, возникавших в голове по мере неторопливого восхождения.

Я поднимался в гору с осмотрительностью, то есть постоянно останавливаясь, чтобы перевести перегретый дух и охватить взором всё растущий город внизу, но ещё и по другой причине: не все ступени были на месте и кое-где можно было угодить в провал, если не читать предупреждающих надписей на щитах. Парадно-торжественный, державно-беломраморный вид лестницы Митридата снизу, из города, и реальное соприкосновение с ней спотыкающимися ногами – это были два разных восприятия. Вспомнился шутливый постулат известного английского физика Поля Дирака об оптимальном расстоянии, на котором лицо женщины представляется наиболее привлекательным: слишком далеко – не видно деталей, слишком близко – лучше бы их не видеть... Да, больно было смотреть на разбитые и сколотые ступени и целиком обрушенные фрагменты лестницы, сердце сжималось также и от вида каменных вазонов балюстрады и сторожащих лестницу лишайных грифонов – крылатых львов с орлиными головами – болеющих чем-то, похожим на каменную проказу: от них кусками отпадали куски тела. Время, то самое Время, которое сожрало дворцы Митридатов, уже начинало пожирать Большую Митридатскую лестницу в Керчи. (Прошу обратить внимание: нигде в контексте разрушающейся Митридатской лестницы ни разу не зацепил я укоряющим словом Украину, которой лестница принадлежала вместе с её грифонами – законно или незаконно, это уже отдельный вопрос – с 1954 года, а совсем уже в полном управлении находилась с 1991 года. Потому что я отлично понимаю: там, где яростно делят власть, землю, нефть, морские порты и чужие деньги – там не до культуры с её нерентабельными грифонами). Поэтому, следуя «принципу Дирака», я старался смотреть вдоль лестницы вдаль, туда, где она упиралась одним концом в город, а другим – в небо. При такой наводке на резкость лестница выглядела почти идеально. Хотя и по-разному, если смотреть снизу вверх, или сверху вниз. Потому что хитрый архитектор для того, чтобы лестница смотрелась снизу идеальной, придал ей «обратную перспективу» – то есть сделал расширяющейся кверху. Теперь, глядя сверху, она, наоборот, сужалась слишком быстро, как будто отдаляясь от города, подчёркивая своё собственное поднебесное величие. Царь Митридат остался бы очень доволен этой лестницей, случись ему взбираться по ней, и он вне всяких сомнений отсыпал бы архитектору мешок золота за неё. Интересно, дал ли архитектору Александру Дигби мешок золота русский император Николай I, при котором эта лестница была построена? Вряд ли. Ко временам Николая I золотом уже командовали не цари, а банки, золотом уже направо-налево не швырялись, оно уже было прибрано к более опытным, более профессиональным, более приспособленным к золоту рукам – к шулерским рукам стремительно восходящих на невидимый трон правителей мира, переживших когда-то испепеляющий гнев библейского Моисея в синайской пустыне.

 

Когда я на последнем кислороде достиг вершины, меня остановили два вундеркинда – мальчик и девочка. Они обогнали меня на восхождении и теперь спорили между собой, стоя на самом верхнем уровне:

– Я насчитала четыреста тридцать пять ступенек, а ты?

– Двести двадцать.

– Потому что ты дурак!

– Сама дура!

– А вот мы сейчас узнаем кто дурак: дедушка, Вы сколько ступенек насчитали?

– Восемьсот пятьдесят, – ответил я совершенно честно, отдуваясь и мысленно благодаря своего ангела за его непрерывную заботу обо мне и за поддержание меня на всём пути наверх в положении, близком к вертикальному.

– Гэ? – не понял мальчик.

– А я знаю! – догадалась девочка, уже забыв обо мне, – дедушка на каждую ступеньку наступал два раза, а ты прыгал через одну!

– Всё равно 432 не получается, как должно быть – возразил мальчик.

– Это потому, что ты дурак.

– Сама дура: 850 на 432 без остатка не делится, и 432 на 220 – тоже.

– А это мы сейчас посмотрим кто из нас дурак: как посчитать, на сколько ступенек дедушка наступал два раза, а на сколько – только один раз? Что мы примем за «икс»?

– Дедушку?

– Прадедушку! Думай, дурачок, думай, тебе для этого голова дана...

Дети индиго продолжали свои вычисления, но я, чуть не угодивший по их милости в алгебраические «иксы», уже вышел за пределы слышимости. «Счастливые дети, – подумалось мне, – они даже не подозревают, как быстро превращает Время маленьких дурачков в стареньких дедушек и бабушек».

* * *

И вот я наверху, на самом краю смотровой площадки, озираю широко распахнутыми глазами открывшуюся панораму. Я вижу пронзительно синее море с крохотными, белохвостыми корабликами, бегущими в разные стороны, вижу вдали, за проливом, в сизой дымке Тамань, вижу серые склоны легендарного Аджимушкая, вижу покрытую щетинкой строительных кранов, крутую дугу «Путинского» Моста – новой Дороги жизни Крыма, я вижу всё!

Берег Керченской бухты напоминает гигантский подковообразный магнит, правый полюс которого с помощью мыса Ак-Бурун пытается удержать пролив, убегающий от Азовского моря к Чёрному, а левый притягивает к себе Таманский полуостров, не дотягиваясь до него всего на каких-то пять-шесть километров. Это там, возле мыса Фонарь – самой восточной точки Крыма. Мало кто знает, что там, на месте паромной переправы уже стоял однажды мост. Его спроектировал и построил по личному заданию Гитлера его любимый архитектор и министр вооружений – Альберт Шпеер. Это тот самый Шпеер, который участвовал в создании супер-танка «Маус». Планировалось на этом танке доехать до Москвы без остановок, но проектировщики не учли огромной высоты этого танка. Когда он был готов, то выяснилось, что он не пролезает под мостами, на Восточный фронт поэтому он так и не попал, став сразу после рождения музейным экспонатом. Железнодорожный мост длиной 4,5 км. с двумя разводными пролётами и заходом на остров Чушка немцам, однако, удался. Они построили его всего за 150 дней, и даже успели поездить по нему туда-сюда, пока не пришлось им взорвать его при отступлении. После освобождения Крыма Сталин приказал мост реставрировать из запасных материалов и готовых конструкций, в спешке оставленных Гитлером на берегу. Это мудрое распоряжение было исполнено, и мост целую зиму ещё успешно функционировал, успев даже перевезти в феврале 1945 года с Ялтинской конференции советскую делегацию со всеми её шифровальными, пишущими и копировальными машинками. Сразу же после этого исторического события со стороны Азовского моря двинулись весенние льды и смели мост: немцы, к жестоким зимам не привыкшие, льдов в расчёт не взяли и ледорезов не установили. Тем самым они крупно подвели и русских, понадеявшихся на немецкий инженерный гений. Восстанавливать его ещё раз Сталин не стал – война закончилась, и слишком много чего надо было восстанавливать в стране помимо этого моста. Таким образом, сама природа подвела черту под последовательным немецко-русским проектом керченского «военного» моста. Хотя не исключено, что это дело рук Обамы: предвидя развитие исторических событий на тысячу лет вперёд, он уже тогда озаботился о санкциях против Крыма и приказал азовским льдам разрушить мост. Попахивает идиотизмом, конечно, но никто, когда речь заходит об американской политике, о здравом смысле и не заикается.

 

Я никогда не был в святом, судя по его названию, приморском городе Санта-Крус на Тенерифе; я не был в Айа-Напе, и в Пунта-Кане, и в Абу-Даби я тоже не был. Но я уверен: город Керчь ни на один из этих городов не похож даже близко. Хотя бы потому уже, что Керчь, в отличие от вышеназванных курортных центров – город-Герой и город-трудяга. Сверху, с горы Митридат это отлично видно. По всему 42-километровому побережью города нет ни одного зеркально-небоскрёбного „Савойя“, „Хилтона“ или „ду-Палаиса“, нет кафедральных соборов с золотыми крышами для венчаний, коронований и отпеваний олигархических принцев и представителей бильдербергской братвы; нет мечетей, протыкающих небо минаретами, достающими до самого Аллаха, нет дворцов с полами из цельного оникса и полей для гольфа размером с танзанийский заповедник «Серенгети». Внизу, сколько охватывает взгляд, открываются совсем другие картины: портовые краны, доки, нефтеналивные башни, причалы, заводские стены, грузовые платформы, цистерны, рампы, пандусы, лебёдки и снова краны, краны, краны над водой и над городом.

Со времён, чересчур древних даже для воображения Митридата-Евпатора, город Керчь-Корчев-Пантикапей торговал на все стороны света лесом, шёлком, солью, рыбой, рабами – всем, что могла предложить лежащая на пересечении Европы, Азии, Китая и Средиземноморья Таврида. В районе Аршинцевской, или Камыш-бурунской, косы, совсем рядом с тем местом, где я привык греть свои среднерусско-немецкие кости, археологи недавно раскопали бивни мамонта. Таким образом, можно уверенно предположить, что древние пантикапейцы торговали в том числе даже мамонтами.

В любом случае, испокон веков по берегам Керчи сновали моряки всех форм одежды и степеней опьянения, солдаты, вооруженные пропорционально текущему техническому прогрессу и финансовому состоянию очередного кровавого императора, приказчики с долговыми расписками, злые подрядчики, землемеры с аршинами, и уже позже, в цивилизованные времена – сосредоточенные инженеры с теодолитами и капиталисты в котелках. Арбы, возы, телеги с товарами, ослы, верблюды, чалмы, тюбетейки, лошади, грузчики, потные блузы, грязные робы, залатанные штаны, тяжёлые башмаки, спецовки и деловые лапсердаки составляли основной реквизит керченского театра жизни.

Голые же курортники с выпадающими из купальников ягодицами, перебегающие через дорогу к морю с надувными крокодилами в объятиях – это явление уже новейших времён. Митридат-Евпатор, Царь Азии, был бы поражён, увидев их, и наверняка приказал бы водрузить их всех на острый кол.

До сих пор удивлённо взирает на такого рода публику и коренной житель Керчи. Но куда деваться – приходится терпеть и её. Когда-то городу хватало денег от строительства танкеров, ремонта кораблей, рыболовства и литья металлов. Но потом явились из ада именем американского рогатого Бафомета проводники Золотого Тельца и западных ценностей, и полетели вверх тормашками север и юг, и Средняя азия и Ближний восток, а заодно с ними и Россия с Украиной – страна, в наибольшей степени подверженная шизофреническим инфекциям, распространяемым политическими шарлатанами мира.

Трудовой город Керчь, как и тысячи других городов земли, замер в параличе. Работы не было, денег не было, надежды почти уже не оставалось. И тут явились купальщики с их надувными крокодилами. Желающих отлично и недорого отдохнуть привлекало тёплое море, жаркое солнце, синее небо, мелкий песок и чистый ветер без заводских дымов. Вместе с курортниками пришли хоть какие-то деньги и хоть какая-то работа – пусть даже и новая, непривычная, связанная с необходимостью широко и неискренне улыбаться и прогибать позвоночник, чему вместо сварочного, штурманского и сталеплавильного дела требуется ещё учиться, учиться и учиться, как завещал великий Ленин. Керченский же пролив, со своей стороны, приобрел ещё одну профессию, не известную ему в прошедших тысячелетиях: курортного ублажателя, или, в переводе с языка европейских ценностей – «энтертейнера».

Не в традициях коренного керчанина бурно радоваться приезжим бездельникам, но приходится, жизнь заставляет. Даже городской пляж купальщикам организовали керченские власти, с кабинками для переодевания, массажным столом, урнами для мусора, спасательной станцией, доской для объявления температуры воздуха и воды и пресноводным душем (не работающим, правда, с тех пор, как хохлы отсекли Северо-Крымский канал от Каховского водохранилища) – ну, просто почти как на Майами-бич (где я, каюсь, тоже не был, и должен бы поэтому помалкивать: возможно, в том Майами и этого нет...).

Пляж, к сожалению, ввиду отсутствия подходящих прибрежных площадей в черте города, вынесен далеко за его пределы, так что добираться до городского пляжа нужно с двумя пересадками на маршрутках гражданского устрашения, но всё это уже легко преодолимые мелочи для тех, кто сумел прорваться на пароме в Крым в обход Украины. Скоро-скоро, с приходом Моста, всё изменится к лучшему в Крыму и в Керчи – на это надеются все. Особенно по части дорог и жилищного строительства. Ну и в смысле работы, конечно. Работы – это главное! Внизу подо мной – слева и справа – ворочались портовые краны, и в их степенных движениях явно читалось подтверждение моим мыслям: да, работа – это главное.

 

Нет, никак не удавалось мне здесь, на вершине горы, глядя на современный промышленный город, настроиться на древний лад, войти в величественное положение императора Митридата. Сувенирные палатки по соседству мешали, что ли? Я отошел подальше, к месту археологических раскопок, и они вызвали во мне бездонное сочувствие к столь безвозвратно ушедшему в глубь земли и веков вместе с дворцами, придворными дамами и винными погребами царю Митридату. Я попытался вслушаться в голоса тысячелетий, которыми пели вольные ветры на горе. Они пели странные, многоязычные песни о бесчисленных эпохах и культурах, волнами накатывавшихся на эти берега век за веком, оставляя после себя всё новые имена и названия, а также всё новые пласты земли с костями и черепками для любопытных археологов. И археологи эти накопали и прочли по костям много чего интересного, например, что:

- семь веков до нашей эры в этой земле копошились греческие колонисты из Милета;

- после них правил и завоёвывал Азию клан Митридатов из династии Тибериев;

- затем накатились гунны, большого следа, если не считать разрушений, не оставившие;

- их место заняла Восточная Римская империя, которую в свою очередь вытеснил

- тюркский каганат; после него на историческую сцену Пантикапея забрался в VIII веке

- хазарский каганат. Но это был далеко ещё не конец киммерийских приключений;

- славянская Тмутаракань в X веке установила свои порядки в регионе; её сменили

- половцы, не выдержавшие конкуренции, и уступившие свято место

- генуэзцам с их черкесскими князьями;

- мамаевские монголо-татары были следующие на очереди, но и их загнали под лавку

- турки Османской империи.

И балакали бы сегодня керчане на чистейшем турецком, если бы Россия в конце 18 века, спасая недобитых османами крымских татар, не отправила турок «до дома, до хаты», в результате чего, согласно русской фольклёрной песне: «...до Стамбула–Константинополя турки шли, ушами хлопая...».

Ах, да, ещё один археологический слой – последний сверху – я забыл назвать: это слой украинский в виде разграбленных заводов, разбитых лестниц, раздолбанного транспорта, обшарпанных домов etc. Но эти, последние черепки всё ещё лежат на поверхности, их можно видеть без помощи музеев и археологов.

 

Я отворачиваюсь от развалин, пардон – от «артефактов»: от них исходит слишко много печальных исторических ассоциаций...

Свищет ветер, блещет солнце на стволах артиллерийских пушек Обелиска Славы. Противотанковые «сорокопятки» по углам площадки – не боевые и не заряженные, они служат простым военно-историческим напоминанием всем живущим о том, что воевать нехорошо, а воевать с Россией – вообще смертельно опасно. Жаль, что туристов с Запада здесь очень мало (им не разрешают посещать Крым санкционно-озабоченные демократические режимы западной Европы и прогрессивной Америки): видеть почаще это напоминание было бы крайне полезно для отдельных западных хомо-пещериусов от власти.

А вот Митридатушке эти пушки, стоящие приблизительно на месте его дворца, пришлись бы весьма и весьма по душе. Имей он такие в своё время, вся карта мира выглядела бы сегодня совершенно иначе – уж это точно. Только представить себе: без гаубиц, броневиков и телеграфов и без сменивших их баллистических ракет и ГЛОНАССов сумел Митридат-шестой завоевать пол-Азии. Он сделал это с помощью одной лишь примитивной вертикали власти, символом которой могло бы служить деревянное копьё с кое-как заточенным наконечником. И такими вот дубовыми вертикалями бились между собой все эти великие Дарии, Антигоны, Ганнибалы и Аттилы! И всё это без Совета безопасности ООН, без Страсбургского и Гаагского судов, без Парламентской ассамблеи Европы и без Шестого флота США в Средиземном море! И вообще без всякого представления об Америке. Какая там к чёрту Америка? – они в то время не знали даже, что Земля круглая!

«Вау!» - как сказала бы та, всем известная, обморочная старушка. Воистину: «Вау!» - лучше не скажешь...

* * *

Гонимый в спину тугими ветрами истории из крымских степей, я двинулся к сувенирным палаткам. Эти объекты папуасского вожделения описывать нет смысла – они интернациональны и одинаковы во всём мире, отличаясь лишь географической спецификой сувенирных побрякушек – тарелок с картинками, футболок с надписями, гербов, флажков, ложек, кружек, горшочков, бокалов, брелков, значков, монет, шляп, раковин, платочков, бусиков, камешков и пёрышков. Вид этих палаток честен и наивен, как глаза трёхлетнего ребёнка, но палаточные крабики вполне себе на уме, они отлично знают одно: ни один турист не покинет обошедшееся ему в копеечку место паломничества без вещдока. Ибо путешественнику нужна не сама кружка с портретом, например, Джеймса Кука, о котором он знает только то, что последнего съели где-то под хохот обезьян людоеды, сидящие на львиной шкуре, а возможность утереть этой кружкой нос соседу по даче. Последний хотя и слышал пару раз о каких-то там Канарах, но искренне полагал всегда, что это такая большая африканская птица, которая жрёт падаль. И вдруг – «Вау!» - это, оказывается, остров в океане, и этот клубнично-помидорный придурок из-за забора, в трусах с ромашками, как у волка из «Ну-Погоди!», собственной персоной торчит по колено в белой пене того самого неведомого канарского океана. Есть за что мгновенно возненавидеть именем святой зависти этого грёбаного, выпендрёшного соседа? Конечно, есть! На что и рассчитан эффект с кружкой.

Поэтому вокруг сувенирных палаток и внутри них всегда происходит праздничное оживление: здесь продаются вещдоки для потрясения друзей и знакомых и для возбуждения ядовито-завистливого слюноотделения у лицемерных недоброжелателей.

 

Поскольку я человек и ничто человеческое мне не чуждо, то сунулся в сувенирные палатки и я. Меня в основном интересовала тематика возвращения Крыма в Россию, поэтому кружки с голубыми дельфинами и ложки с эмблемами Севастополя и Симферополя меня интересовали меньше, а привлекали меня, к примеру, шляпы с ленточкой «Крым», или маечки с надписью «Крым наш!». Но, как назло, именно таких изделий у милых палаточных крабиков – в основном, «крабынь» – не имелось. – «Всё раскупили с утра», – объясняли они мне, и скорей всего врали. Но я был уверен: завтра уже будут и шляпы и майки. Спрос рождает предложение – для этого не обязательно пять лет штудировать «Капитал» Маркса. И мои теоретические знания политэкономии тут же подтверждались на практике:

– Приходите завтра, – говорили мне женщины. (Как же, «завтра» – мне ещё сегодня живым спуститься надо с этой вашей горы)

– А Вы посмотрите в крайней палатке, у чудика, – предложила, наконец, одна из мелких индивидуальных капиталисток. То ли она сжалилась надо мной, поверив по моему взмыленному и всклокоченному виду, что во второй раз мне на эту гору вряд ли взобраться, то ли забыла по неопытности главный тезис империалиста: «Смерть конкуренту!». Так или иначе, но её ошибку я оплатил искренней, широкой улыбкой во весь протез, и огромным социалистическим «Спасибо!».

 

В крайней палатке было непонятно. Хозяин, чёрный как ворон и такой же носатый, в чёрных костюмных брюках и чёрной жилетке на голое тело, но, для контраста, в белых кроссовках «адидас“ подозрительно китайского пошива, сидел в углу своей полотняной «туристоловки» на низкой табуретке и читал местную газету «Боспор». Возрастом он приблизительно равнялся мне, лысиной меня превосходил, а когда поднялся со стула, то оказалось, что превосходит меня ещё и ростом. При этом он был удивительно похож на Кису Воробьянинова в исполнении Сергея Филиппова – ну просто как будто только что сошёл с экрана. Я даже оробел на секунду, пока не вспомнил, что Сергея Николаевича уже нет на белом свете лет двадцать как. Но, может быть, это его сын?

– Что интересует? – спросил Ипполит Матвеевич голосом Филиппова, отчего я снова оробел.

– Футболочка. «Крым наш!», или шляпа с подобной ленточкой, или что-нибудь патриотическое.

– «Наш» – это чей? – иронически прищурился Ипполит Матвеевич, но тут же замахал на меня руками:

– Шучу, шучу: понятно, что наш, российский, – и, преходя на деловой тон:

– Патриотическая тематика – наш основной профиль! Побрякушками не торгуем. Подыщем всё что надо: пальто и шляпу и серебряный портсигар... опять же шучу, сударь. Осматривайтесь пока, а я покопаюсь: где-то здесь должно быть...

Палатка этого классика советского кино, подавшегося в малый бизнес, была и впрямь необычной: он продавал только сувенирный трикотаж и головные уборы. Этим добром завешана была вся его палатка в два ряда и вдоль стен. Шляпы пирамидальными конусами возвышались в дальнем углу.

Чего только не было у Ипполита Матвеевича из трикотажа всех фасонов: Путин на коне, Путин в черкесске, Путин в боксёрских перчатках, Путин в галстуке и Путин в тенниске. И все эти портреты – на фоне карты Крыма, или российского флага, или герба России, или всей этой символики, соединённой вместе в разных сочетаниях на футболках, майках, шортах и купальниках всех цветов и размеров. Плюс надписи на любой вкус – от «Россия! Крым!» до «Нам не надо ждать милости от Европы. Дать ей по соплям – наша задача!», и «Кто нас тронет – не проживёт и часа!» Было из чего выбрать.

Но меня в трикотажно-хэбэшном раю этого странного сувенирного Кисы привлекло вдруг кое-что ещё, совсем уже в сувенирную тематику не вписывающееся: у входа в павильон стояла большая картонная коробка с книгами. Причём книгами, ни к рекламе, ни к туризму никакакого отношения не имеющими. Это была сплошь старая добрая русская классика. Причём книги были в большинстве своём не новые, изрядно зачитанные, частью даже затрёпанные. Многие хранили на внутренних страницах следы былой библиотечной принадлежности, иные попали сюда из частных коллекций (серый картонный сборник в мягкой обложке с рассказами Чехова был, например, снабжён экслибрисной каллиграфической надписью: «Артём Г.», а чуть ниже, карандашом: «заплати за газ»). Некоторые книги были заложены в самодельные обёртки, из других торчали закладки, отдельные тома являлись одинокими представителями собраний сочинений. На одном из корешков я прочёл: «Шмелёв. Лето господне», после чего набросился на коробку с удвоенным рвением. Очень скоро мне стало понятно, что подборка книг в этой коробке отнюдь не случайна: здесь были представлены авторы, жившие в Крыму, или писавшие о Крыме: Пушкин, Грибоедов, Чехов, Бунин, Куприн, Горький, Волошин, Грин, Короленко, Вересаев, Булгаков, Сергеев-Ценский. Я немного ошибся – не только русские классики собрались здесь, но и Луи Буссенар обнаружился на дне коробки с его «Героями Малахова кургана», и Василий Аксёнов с его «Островом Крым». Я наугад раскрыл мягкий томик, обёрнутый газетной бумагой:

 

Назло неистовым тревогам ты, дикий и душистый край, как роза, данная мне Богом,

во храме памяти сверкай.

Ну, конечно: Владимир Набоков... В другом месте:

 

Ты знаешь, мне земля повсюду

Напоминает те холмы.

Я через овиди степные

Тянулся в каменистый Крым,

Где обрывается Россия

Над морем черным и глухим.

Кто это? Ах, да вот же: Осип Мандельштам!

 

И ещё дальше:

 

Кто всхлипывает тут? Слеза мужская

Здесь может прозвучать кощунством.

Встать!

Страна велит нам почести воздать

Великим мертвецам Аджи-Мушкая.

Это уже Илья Сельвинский...

 

Позади себя я услышал шорох. Я поднялся с корточек и обернулся. Передо мной стоял всё тот же Ильф-Петровский Ипполит Матвеевич и смотрел на меня испытующе, пытаясь разглядеть, что это у меня в руке. Я показал ему томик стихов и торопливо положил книжку назад в коробку, чтобы сувенирщик не подумал грешным делом, будто я собираюсь книжку стибрить.

– Отличные книги у Вас тут собраны. Вы ими тоже торгуете? – спросил я.

– Нет, книги не продаются. Я их сам читаю, или дарю хорошим людям. Однако, посмотрите сюда: не это ли Вы ищете, сударь? – и Киса Воробьянинов протянул мне предмет моего персонального заказа: футболку нужного размера с надписью «Крым наш!». А вот шляпы «Крым» у него не нашлось. Вместо неё Ипполит Матвеевич предложил мне на выбор два плетёных из пластиковой соломки «стэтсона»: один с надписью на ленточке «Чёрное море», другой – «Азовское море».

Я полез в карман за деньгами и заскучал: направляясь наверх, в царство Митридата, я не рассчитывал на бурную закупочную активность. Опытный ловец туристов всё понял:

– Сознайтесь мне, какой суммой Вы располагаете, молодой человек (!!!), и я скажу Вам, как мы решим наше уравнение с тремя неизвестными при максимальной эффективности для всех заинтересованных сторон.

Да, это был стопроцентный Киса, только отшлифованный уже Остапом Ибрагимовичем до полного совершенства.

Уравнение решилось так: из футболки за триста пятьдесят рублей и шляпы за двести пятьдесят сложилась общая покупка за четыреста двенадцать рублей пятьдесят копеек.

Чрезвычайно довольный, я задал Ипполиту Матвеевичу стандартный вопрос, который, находясь в Крыму, я привык при любой возможности задавать каждому местному жителю:

– А как Вы лично считаете: с возвращением Крыма в Россию стало здесь людям житься лучше или хуже?

Уже в следующую секунду, по ошарашенному взгляду Ипполита Матвеевича я понял, что задал глупый вопрос. Конечно, мог бы и сам сообразить по наличному товару: здесь к России относятся положительно, ответ будет: «Лучше». Но Ипполит Матвеевич меня озадачил: он смотрел на меня и молчал. А после спросил:

– А как Вас величают, если это не секрет?

– Игорь Александрович.

– Отлично. А меня – Виктор Матвеевич (– я обрадованно встрепенулся: это ж надо: таки Матвеевич! Попадание почти что в «яблочко»!).

– Можете звать меня по имени и на «ты», – предложил я крымчанину, и сувенирно-палаточный Виктор Матвеевич кивнул:

– Прежде, чем я отвечу на твой непростой вопрос, Георгий, я хотел бы знать, как ты сам относишься к аннексии Крыма Россией?

Я догадался, что словом «аннексия» меня просто провоцируют, но я бы взорвался на это слово и безо всяких провокаций. И я взорвался. Вернее – завёлся. Я высказал всё (не всё, конечно, иначе бы это заняло несколько суток), что думаю о Европе и об Америке: о бездонной трясине западной лжи, о вывернутой наизнанку демократии, о дьяволе, надевшем на шею святой крест, о ювенальном праве, о... сейчас уже трудно вспомнить о чём ещё. Знаю только, что закончил я свою речь восторженным рассказом о крымчанах, прогнавших НАТОвцев из Крыма в 2006 году.

Человек я не совсем уже молодой, и с годами становлюсь всё сентиментальней. В моменты большого патетического возбуждения я знаю за собой такую слабость: я могу прослезиться. Именно это и случилось со мной от избытка растроганных чувств, когда я рисовал моему продавцу и всем собравшимся снаружи стихийным слушателям, сбежавшимся на шум, восхитительную картину драпающих на свои поганые корабли американцев, изгнанных из Крыма стариками и старухами. Каково же было моё изумление, когда, кое-как проморгавшись, я заметил, что слёзы стоят и в глазах Ипполита... то есть, прошу прощения – Виктора Матвеевича.

Когда всеобщее возбуждение немного улеглось, и Виктор Матвеевич разогнал публику словами «Спектакль окончен, дамы и господа, валяйте до хаты», он обратился ко мне со словами:

– Что ж, Георгий, теперь будем говорить подробно. Значит так: я отношусь в возвращению Крыма и Севастополя в Россию положительно. Скажу тебе больше того: я ждал этого, считай, всю свою жизнь, а последние двадцать пять последних лет уже и верить перестал, что это когда-нибудь произойдёт. Но это произошло, и я теперь верую в чудеса. Вот так: верую в чудеса, Георгий! Я много лет не отмечаю своего дня рождения – дурак тот, кто радуется приближению к гробовой доске. Ни Нового года я не праздную, ни седьмого, то есть теперь уже четвёртого, ноября. Нечего там праздновать. Но до конца жизни буду я славить 18 марта – День Возвращения Крыма в Россию! Ты пойми, Георгий: мы с тобой стоим сейчас на святой земле. На СВЯТОЙ русской земле! Понимаешь ли ты это? И об эту святую землю они начали вытирать свои грязные сапоги! Георгий! Я сам украинец. На одну восьмушку. Я бы их терпел, чёрт с ними, лишь бы они Крым и Севастополь не трогали и дали нам говорить на нормальном русском языке, а не на этом ихнем «самопэр попэр пидсрачники» вместо «самосвал повёз стулья». Почему я должен с языком наизнанку произносить: «Попырдылы до мырдыляпы» там, где мне надо просто сказать: «Пошли сфотографируемся»? Тьфу! Это шутка, конечно, но суть от этого не меняется. Но ведь они же сами полезли на нас, сволочи эти майданутые! Они же переворот устроили, и нас, крымчан, в этот переворот затянуть хотели! Мой батя в Эльтигенской операции участвовал, знаменитый «чёрный бушлат» был. Люди его с берега утащили раненого в живот и в голову и кое-как выходили. А раны всё равно достали – помер он, когда мне и пяти лет ещё не исполнилось, я его и не помню даже. Во сне приходит он ко мне часто, разговариваем мы с ним, а потом, днём, всё равно лицо его не помню. Вот такое дело, Георгий. Он, понимаешь ли, жизнь свою, можно сказать, за Крым отдал, а я теперь должен тех бандеровцев хлебом-солью встречать? Да я лучше для них пулемёт откопаю в Аджимушкае – и вперёд! Киевским майданщикам ещё повезло, считай, что они сюда не сунулись, в наш Крым. Кровью бы они умылись тут по самое некуда. Мы не шахтёры, при всём уважении, которые никак от нечисти этой отбиться не могут, мы – моряки! Ты сам только что рассказывал, как деды наши НАТОвцев шуганули, так что можешь мне поверить. Но и мы бы кровушки хлебнули опять, в который раз уже. А нам это надо? Нет, не надо нам этого! Война бы у нас была сейчас, Георгий, здесь, в Крыму, если бы нас Путин назад в Россию не впустил. И война бы та почище донбасской была, это я тебе гарантирую! Но, слава Богу, обошлось, как видишь. Спасибо матушке России. Да, пенсии поднялись у нас в два раза, а цены подскочили – аж в три. Зато – мир у нас, зато живы мы, и дальше будем жить, даст Бог, всё лучше и лучше: вон, выйди наружу, глянь вниз – мост-то уже стоит, скоро заработает! В общем, я на твой вопрос ответил, а теперь приступим к главному. Ты, уважая Крым, не можешь гулять по нему просто так, фраером туристским пестрожопым, без специальной крымской присяги и без причастия. Не каждый такого достоин, но ты, Георгий, для присяги годишься, как я приметил, и ты должен её сейчас принять.

– Вы, что же – священник, Ипп... Виктор Матвеевич?

– Нет, Георгий, я не священник, я бывший матрос Черноморского флота родом из Инкермана. Впоследствии – стропальщик, ирригатор, повар, снабженец, библиотекарь и экскурсовод. Специального духовного образования не имею, если, конечно, не иметь в виду русскую литературу, которая меня сильно одухотворяет с детских лет. Я, видишь ли, большой любитель художественного чтения, Георгий. Причастие моё – это таинство особого рода, Георгий, это специальное, крымское причастие. Вот ты скажи мне: чем совершается причастие в храме?

– Согласно Таинству Евхаристии – кагором.

– Правильно, кагором. А каким?

– Этого я не знаю. Церковным. Любым. Благословлённым.

– Вот-вот-вот-вот, то-то и оно-то: «любым!». Нет, милый человек, «любым» - это значит никаким. А настоящий кагор может быть только крымским. И то не любым крымским – жуликов везде полно, и в Крыму тоже –, а только особенным крымским, в котором хорошо разбираться надо. А теперь запомни эти священные слова, Георгий: «Ай-серез» и «Партенит». Есть ещё кагор «Южнобережный», но это уже для небожителей. А для нас с тобой, честных представителей трудового народа, существует кагор «Ай-Серез» и кагор «Партенит». Запомнил? Эти священные вина и благословлять не надо – их сам Господь уже благословил по факту крымского рождения. Вот так, Георгий. Тебе повезло, что ты зашёл в мою палатку, а то бы ты так и ушёл вниз – в город имеется в виду – и уехал из Крыма без причастия. Начнём, друг мой Георгий.

– Вообще-то я Игорь.

– У нас капитан был тоже Игорь Александрович согласно военного билета, но все его Георгием звали. Почему – не знаю. Может быть, из-за деда его – полного Георгиевского кавалера, которого фотография у него в каюте висела рядом с Нахимовым. Он был Герой Советского Союза – не дед, конечно, а наш Георгий. Так что я привык уже, что Игорь – это всё равно что Георгий. Или ты против?

– Нет проблем.

– Ну и отлично. Тогда сидай, православный гость Крыма Георгий Александрович, – Виктор Матвеевич выдернул откуда-то складной парусиновый стульчик, установил его напротив своей табуреточки, усадил меня в своём паучином бизнес-углу, сел сам напротив и изящным жестом фокусника извлёк из-за спины бутылку массандровского вина, показал её мне и пристроил рядом с собой. На пустую картонную коробку поставлена была потёртая эмалированная чашка с картой крыма на донышке и виноградной ветвью по кругу, и положена гроздь чёрного винограда. Мне же Виктор Матвеевич вручил синюю глиняную кружку с синим же, изогнутым в прыжке дельфином вместо ручки. Затем с нежностью бездетного отца, принимающего в ладони своего первенца, он снова взял в руки бутылку и протянул мне для прочтения. На золотой этикетке значилось: «Кагор «Ай-Серез».

– Да, это ОН! – торжественным кивком подтвердил Виктор Матвеевич немой вопрос в моих глазах и продолжал: – Но прежде чем принять тебе присягу на верность Крыму и причаститься, ты должен знать чему присягаешь, Георгий. Слушай же. Крым – земля гениев. Это факт. А гении создают гениальные вещи. Это логично. Я приведу тебе только два примера. Возьмём нашего великого Ованеса Гайвазяна из Феодосии. Он умел из кусочков краски разных цветов создавать живое море – до того живое, что каждый раз хочется сунуть палец в его картины, чтобы убедиться, что море нарисованное. Экскурсоводы, конечно, совать пальцы в бесценные картины нашего гения, нашего Ивана Константиновича Айвазовского не разрешают, и ближе двух метров к его картинам поэтому не подойдёшь. Но суть моего примера в том, что из крупинок, из отдельных молекул гении умеют создавать шедевры. А теперь возьмём другого нашего гения из Старого Крыма – Александра Степановича Гриневского – Александра Грина, главного романтика земного шара, автора лучшей сказки на земле – «Алые Паруса». Грин умел из отдельных русских букв составлять такие слова, а из слов такие картины, что душа обмирает и забываешь дышать, читая волшебные строки, написанные нашим Александром Степановичем Грином. Вот, послушай, Георгий, сейчас я тебе прочту...- Виктор Матвеевич быстро, но бережно уложил бутылку на пачку маек „Севастополь“ и, чуть не опрокинув меня с парусинового стульчика, ринулся к «библиотечной» коробке. Там он коротко покопошился и вернулся с томиком Грина, листая его на ходу.

– Вот, слушай:

«Зима умерла. Весна столкнула ее голой, розовой и дерзкой ногой в сырые овраги, где, лежа ничком в виде мертвенно-белых обтаявших пластов снега, старуха дышала еще в последней агонии холодным паром, но слабо и безнадежно. Солнце окуривало землю запахом древесных почек и первых цветов».

– А? Каково? Это забирает, я тебе скажу, это забирает по-настоящему, Георгий! – парадный голос нависающего надо мной Виктора Матвеевича треснул и осёкся, а палец его свободной руки вонзился в полотно палаточного потолка. Медленно вернулась рука его из потолочных высот, чтобы прижаться на мгновенье к груди, потом он сложился пополам, как будто кланяясь публике, и сел на свою табуретку, всё ещё пребывая в вышних сферах литературного опьянения. Наконец, отложив в сторону книжку, рука его снова опустилась на бутылку драгоценного кагора. Затем, ласково заключив сакральную вещь в ладони, он задушевным голосом заговорил вновь:

– Эти картины Айвазовского, Георгий, и эти книги – это наши крымские святыни. Но есть у крымской земли и такие гении, которые создают свои гениальные произведения не из красок, не из слов и не из металлических заклёпок, из которых рождаются океанские корабли, но из разных тонких вкусов природы. Имена этих гениев, к сожалению, мало кому известны. Но именно они-то как раз и составляют из тонко подобранных лоз, из разных сортов винограда, из таинственных, только им одним известных винных молекул и их пропорций, из многих отдельно взятых вкусов и вкусовых оттенков такие непревзойдённые букеты бархатного совершенства для человеческого языка, что этот самый человеческий язык просто не способен описать их словами – даже словами такого гения, как Александр Грин. Язык может эти вкусы только впитывать в себя, немея от восхищения и бессловесно погружая человека в нирвану наслаждения – ещё и ещё, ещё и ещё глубже – до высшей, неземной точки, до вкусового оргазма, после которого остаётся одно лишь желание: жить вечно и вечно пить эту влагу богов!...

Я во все глаза смотрел на этого охваченного пламенем вдохновения поэта виноградной лозы, на этого художника винного образа из сувенирной лавки, на этого тоже ведь, надо признать – своеобразного гения чувственного потребления красок, вкусов и слов. Вот так Ипполит/Виктор Матвеевич, вот так бывший матрос Черноморского флота – ирригатор, повар и библиотекарь!...

– ...Эти безвестные гении и создали кагор «Ай-Серез», и кагор «Партенит», и кагор «Южнобережный», и великое вино «Пино Гри», и «Седьмое небо князя Голицина», и «Солнечную долину», и «Кокур красный», и «Золотую Фортуну», и «Мускат чёрный», и неповторимый, единственный на планете «Мускат белый Красного камня», и массандровскую «Мадейру». Всё это, Георгий – высочайшие пики горных вершин винодельческого совершенства. Но над всеми этими вершинами, как Эверест над Гималаями, нависает ещё один пик, который зовётся «Чёрный доктор». В одном единственном месте на земле, на одном единственном горном склоне произрастает лоза, сохранившая свой сорт и свои уникальные свойства со времён древнегреческих богов. Имя этой лозы – «Эким Кара». Из неё-то и рождается «Чёрный доктор». Но это уже не для нас тобой, Георгий. Это – для олимпийских богов типа Ирины Родниной и Кости Дзю. Сам я пробовал «Чёрного доктора» всего лишь раз в жизни, и у меня до сих пор чешется от него спина в области лопаток – там, где у ангелов вырастают крылья...

А теперь, Георгий, после того как ты посвящён в тайну божественных крымских вин, мы можем приступить к твоей присяге и скрепляющему её причастию с помощью кагора «Ай-Серез». Это не «Чёрный доктор», конечно, но зато его много, – и Виктор Матвеевич глухо погрякал чем-то за своей спиной.

– Приступим же, раб Божий Георгий, гость Крыма. Для этого повторяй за мной великую клятву:

 

«Я, раб Божий Георгий, приехавший на святую землю Крым по велению сердца своего, присягаю Крыму на любовь и преданность. Клянусь никогда не пить иных кагоров, кроме крымских и считать крымские вина лучшими в мире. Присяга сия скрепляется кагором сорта «Ай-Серез» урожая 1997 года в присутствии и с непосредственным участием раба Божия Виктора, ранее уже присягавшего и причащённого неоднократно. Да здравствует Крым! Да здравствует Россия! Да здравствует Путин! Да здравствует Аксёнов! Да здравствует Константинов! Да здравствует Чалый! Ура! Ура! Ура!».

 

Для начала мы причастились по пол-кружечки, и Виктор Матвеевич меня не обманул: такого кагора я в жизни своей ещё не пробовал, я даже не подозревал, что такое вкусное вино существует. Я сообщил об этом Виктору Матвеевичу, и он одобрительно закричал: «Значит, ты на правильном пути, Георгий! Вино тебя полюбило! Закрепим же этот успех!». И мы его закрепили ещё по кружке. А затем уже, следуя теории Виктора Матвеевича, дело пошло по нарастающей, в сторону «вкусового оргазма».

На каком этапе процесса я достиг его и достиг ли вообще, я уже не помню. Хорошо помню магическую формулу присяги: «зароссию–закрым–запутина», которая повторялась часто и в разной последовательности. Звучали из уст моего причастителя и другие слова присяги, как, например, „зашаманова“, и я повторял за ним, но не успевал спросить что это означает ввиду перехода уже к следующим формулам заклинания: „зааксёнова“... „законстантинова“... „зачалого“...

 

Через какое-то время священное таинство присягания погрузило меня в состояние временного блаженного беспямятства, при котором время остановилась. Но на каком-то этапе причастия у меня отросли, очевидно, те самые ангельские крылья от «Чёрного доктора», на которых я и спустился, надо полагать, через энное количество часов к подножью Большой Митридатской лестницы и долетел до Пушкинского театра, где меня должна была ждать – я это отлично помнил! – моя жена Наталья Феликсовна. И она действительно ждала меня, и я был крайне счастлив увидеть её снова на прежнем месте, но я, помнится, сильно удивился тому, что она мне совершенно не обрадовалась. То есть обрадовалась всего лишь на один короткий миг, но тут же и ужасно рассвирепела после того, как страх, вызванный моим долгим отсутствием, у неё улетучился. Я пытался спорить, я считал такое отношение ко мне несправедливым, я аргументировал тем, что принимал присягу на верность Крыму, и это суперважно, потому что мы стоим на святой земле (- «...Это ты-то стоишь, что ли? – не соглашалась со мной жена, – да ты стоишь только потому, что за меня держишься! И как тебя только полиция не забрала?...» – ну и так далее в этом же роде – кому не знакомы эти классические женские вопросы?). Кажется, я ей сказал под конец её драматического монолога на фоне пушкинского театра, что она не самая умная женщина на свете (я сказал короче), потому что она вдруг окончательно обиделась на меня. Это было неправильно с моей стороны, конечно, потому что её ведь тоже можно было понять при желании: сидит жена на лавочке, ждёт три часа подряд возвращения своего трезвомыслящего и в общем-то непьющего мужа с горы, на которой всё что угодно может стрястись на жаре с человеком болдинского возраста, и вдруг вместо него из-за угла вылетает на бреющем полёте нечто краснорожее в двух (?!) соломенных шляпах на голове, в футболке «Крым наш!» поверх рубашки, с книжкой под названием «Лето Господне» в одной руке и с синим обломком керамического дельфинчика в другой (господи, неужели мы кружками закусывали?), и на плохо понятном древнеегипетском диалекте начинает объяснять, что оно, это нечто, только что приняло причастие каким-то там «Электрофорезом», что его зовут Георгием и что у него уже отрастют крылья... (господи, да я же просто пытался шутить, чтобы разрядить обстановку! Вот ведь какое неожиданное открытие: на пьяном языке шутки теряют силу, оказывается. Нет, даже не так – они приобретают силу антиюмора и становятся опасными для здоровья).

В общем, это была картинка. Даже признаваться стыдно во всём этом, но из песни слова не выкинешь: раз уж присягнул я Крыму и причастился священным «Ай-Серезом», то приходиться объяснять, при каких обстоятельствах это произошло. Правда важней стыда. (Эту бы истину, да нашим правителям...).

Утро после крещения было не самым лёгким утром в моей жизни, но море быстро вылечило меня. О, это море! И ещё бы оно меня не вылечило – меня, присягнувшего ему священным, самим господом Богом благословлённым кагором «Ай-Серез»! Да оно меня теперь всю жизнь лечить обязано, во всяком случае – от недомоганий подобного рода, если они будут повторятся. А это не исключено: ведь присягу кагором «Ай-Серез» необходимо периодически закреплять, иначе она теряет силу, сказал Виктор Матвеевич.

 

↑ 1047