Сестра печали (главы "Первая смерть", "В то время как...")

 

Вадим Шефнер

 

Первая смерть

 

Я принес еду в комнату, вынул из шкафа три тарелки - на Костю, на Володьку и на себя - и расставил их на столе. Четвертая тарелка осталась в шкафу - ведь Гришка Семьянинов лежал в госпитале, на Охте. Во время финской кампании он вступил добровольцем в лыжный батальон, и его тяжело ранило под Кирка-Кивенаппа.

- Садитесь, господин Синявый, кушать подано, - объявил я Косте. - А Володька опять где-то шляется!

- За Володьку не бойся,- усмехнулся Костя.- Он на литкружок остался. Но к сарделькам он еще ни разу не опоздал. Поэт - поэт, а жратву за версту чует.

Действительно, не успели мы приступить к киселю, как ввалился Володька. Он быстро вымыл руки и кинулся к столу.

- Внемлите и трепещите! - сказал он, принимаясь за еду. - С Амушевского завода пришло в техникум письмо с просьбой временно выделить им одного студента-теплотехника. Они горны с дров на мазут переводить будут. На этот Амушевский завод никто добровольно кочегарить не пойдет, так что будут выделять добровольца.

- Где ты это разнюхал? - спросил я. - И какое отношение это имеет к литературе?

- К литературе - никакого. Просто это мне сообщил Малютка Второгодник, он все знает. Я его встретил у техникума, он шел с дополнительных занятий.

Женька Рябинин, длинный и нескладный парень, прозванный Малюткой Второгодником, действительно всегда все знал - все, за исключением того, что он выслушивал на лекциях. Учился он туго, зато все слухи прямо-таки липли к нему, и он ими охотно делился со всеми.

- А на литкружке что сегодня было? - спросил Костя. - Выявился ли новый гений?

- Сегодня разбирали мои стихи, - скромно ответил Володька. - Как я и ожидал, всем очень понравилось мое "Предчувствие". Особенно начало. Ну да вы знаете:

Мы будем все мобилизованы.

Вдали военный слышен гром,

Воины ботинки зашнурованы

Тугим бикфордовым шнуром.

Все громче с Запада доносится...

- Мы этот твой гром уже слыхали, - перебил его Костя. - Ты уже раз десять топтал нас этими несчастными ботинками.

- Почему "несчастными"? - взъелся Володька и даже тарелку с сардельками отодвинул от себя - правда, не очень далеко.- Сами вы несчастные! Все говорят, что это творческая находка.

- Пользуйся своими находками единолично, не дели их с нами, - сурово

проговорил Костя. - Или читай свои вирши глухонемым, этим ты убережешь себя от побоев.

- Тупицы вы недорезанные, товарищи, вот вы кто! - с печальной улыбкой сказал Володька.

- От тупицы слышу! - крикнул Костя. - Бейте его!

С этими словами он схватил с койки подушку и подбежал к Володьке. Володька бросился к своей постели и тоже схватил подушку. Вооружился и я. Через мгновенье с хохотом бегали мы по комнате за Володькой, били его подушками, а он отбивался от нас.

Вдруг раздался стук в дверь.

"Опять недоволен сосед", - подумал я.

В соседней комнате жил бухгалтер, который любил тишину, и он иногда просил нас вести себя потише. Это был человек пожилой, и мы всегда выполняли его просьбу. Но нет, на этот раз в дверях показалась тетя Ыра, жиличка из комнаты, что рядом с кухней. Когда-то в этой квартире жила девочка, которая не выговаривала буку "и". Девочка выросла, вышла замуж и переехала. А тетя Ира навсегда осталась тетей Ырой.

- Вас к телефону, Константин Константинович! - сказала тетя Ыра.

- Объявляется перемирие!- крикнул Костя, бросая подушку на койку.

Через пять минут избиение поэта продолжится. Володька тоже бросил подушку и сел доедать сардельку. На него приятно было смотреть, когда он ест. Он ел не причавкивая, как некоторые, ел аккуратно - но очень быстро и целеустремленно. Он не был жаден, не был запаслив, не был скуп - но он был очень прожорлив. Несмотря на прожорливость, у него была дурацкая привычка не есть хлебных корок, это при здоровых-то зубах. Он норовил забрасывать корки на печку, и мы всегда ругали его за это. Вот и теперь, видя, что Костя вышел и что ругать буду только я, он ловко метнул на печь выгрызенную горбушку.

- Все-таки свинья ты,-- сказал я. - Говорим, говорим тебе...

Из коридора послышались Костины шаги. Это были какие-то медленные шаги, обычно Костя ходил быстро. Он вошел в комнату, и по лицу его я понял, что что-то произошло. Но что - понять было трудно. Такого лица у Кости я еще не видел.

- Гриша умер, - почему-то очень громким голосом сказал он. - Он еще днем умер, они второй раз звонят. Днем не дозвонились сюда... Это из

госпиталя звонили. - Костя торопливо подошел к столу, взял пачку "Ракеты" и жадно закурил папиросу. Лицо его покрыла бледность, и от этого еще отчетливее стали видны на нем синие порошинки.

Мы молчали. Володька положил недоеденную сардельку на тарелку и испуганно посмотрел на койку Гриши Семьянинова.

- Неужели Григорий умер? - спросил я, ни к кому не обращаясь, и сам почувствовал, как по-дурацки звучит мой вопрос и в особенности это полное имя - Григорий. Никогда мы не звали его ни Григорием, ни Гришей - всегда Гришкой или даже Мымриком - его детдомовской кличкой. А теперь как его называть?

- Они ничего не могли сделать, - сказал Костя. - Ранение было тяжелое, и все это было предрешено. Это они по телефону сказали.

Володька тоже закурил "Ракету", а за ним и я. В холодном воздухе комнаты дым легко подымался вверх, скапливаясь у потолка. Мы курили одну папиросу за другой и изредка обменивались какими-то ровно ничего не значащими словами. У нас еще не было опыта потерь, и мы не знали, что надо говорить в таких случаях и надо ли вообще говорить. Для меня это была первая смерть. Родителей своих я не знал, их вроде бы и не было, мне некого было терять. Смерть я видел только издали - когда похоронные процессии проходили по тихой Похоронной линии к Смоленскому кладбищу, - туда, где у тихой речкистоят спокойные старые деревья.

x x x

Мы легли спать в обычное время, но почему-то впервые не погасили на ночь свет. Голая стосвечовая лампочка, висящая на запыленном проводе, казалась мне ослепительно яркой, и я долго не мог уснуть, но не хотелось вставать и бежать по холодным плиткам пола к выключателю. Опершись локтем на подушку, я лежал на боку с открытыми глазами. Мне видна была койка Гришки Семьянинова, - она была аккуратно застелена. У изголовья Гришкиной постели виднелась открытка, приклеенная хлебным мякишем к холодной изразцовой стене.

Там три верблюда шли по желтым песчаным барханам. Странно, Гришка (теперь он Григорий) был хорошим лыжником, умел крутить слалом, но мечтал о Средней Азии, о Каракумах, - оттого и приклеил он эту картинку. Он умер, а верблюды, тяжело и медленно преодолевая пески, все идут и идут сквозь зной к своему неведомому оазису.

Мне стало грустно смотреть на этих верблюдов, и я перевел глаза к

Костиной койке. У его изголовья тоже висела картинка - по его вкусу. Это был город будущего, весь состоящий из нагроможденных друг на друга кубов, призм и треугольников; город, где поезда мчались сквозь дома, - город, который мог построить только сумасшедший для сумасшедших, но который нравился Косте потому, что все там было рационально. "Нет, не хотел бы я жить в таком городе, - подумал я,- вот у Володьки над постелью висит куда лучше картинка: море, корабль, на пирсе девушка прощается с моряком. Открытки этой с моей постели не видно, но я ее отлично помню... Странно, Володька человек мирный, войны он не хочет, но вешает на стену такие вот рисунки, читает Клаузевица, книги о морских боях, пишет стихи о будущей войне. Странный наш Володька..."

А у меня над изголовьем висела картинка, вырезанная из дореволюционной "Нивы". Она называлась так: "Когда улетают ласточки". Там был нарисован какой-то старинный дом, и сад, и листья, падающие с кленов. И девушка с красивым и задумчивым лицом смотрит на улетающих ласточек. На ней длинное темное платье, и она в нем такая легкая и стройная... Когда я глядел на нее, мне становилось и грустно и радостно, и начинало казаться, что в моей жизни должно когда-нибудь случиться что-то очень-очень хорошее и что я буду счастлив.

Но пока что счастья в моей жизни не прибавлялось, оно даже убывало. Вот было нас четверо - теперь нас трое. Умер Гришка (теперь он Григорий). А верблюды на картинке все идут и идут сквозь зной пустыни к неведомому оазису.

 

В то время как...

 

На следующий день мы все трое опоздали на занятия. Нас разбудила тетя Ыра. Перед самым уходом на работу она постучала нам в дверь. Мы сразу проснулись, но вставать не хотелось. В комнате было очень холодно, - на эту ночь мы не открыли дверь в коммунальный коридор.

- Вставай, Чухна! - крикнул мне Костя.

- Вставай, Шкилет! - крикнул я Володьке, соскакивая с постели. В серьезные моменты жизни мы всегда звали друг друга по старым детдомовским кличкам. А сейчас момент был серьезный: за опоздание могло здорово влететь, в особенности мне. Ведь я уже на примете после вчерашнего. Да и Костя тоже на плохом счету.

Я быстро оделся и побежал к умывальнику. Над фарфоровой раковиной, на гвоздике, вбитом в зазор между облицовочными плитками, висела на веревочке фанерка - ее повесил Костя, когда стал капитаном комнаты вместо ушедшего на финскую Гришки. На фанерке Костя вывел синей тушью:

ППНЧ

(Полный Процесс Наведения Чистоты)

1. Чистка зубов.

2. Умывание лица и рук.

3. Причесывание головы.

4. Чистка обуви.

5. Заправка коек.

Но если мы торопились, Костя перевертывал табличку другой стороной - этого проделать он никогда не забывал. А на той, другой стороне было написано красными тревожными буквами:

КУУО

(Краткое Ускоренное Упрощенное Омовение)

Костя во все вносил систему. Если б он задумал утопиться, то и здесь он

прежде всего разработал бы для себя инструкцию, как надо тонуть. Но, при всей своей любви к порядку, человеком он был беспечным и безалаберным. И если он хорошо учился, то не за счет старательности, а из-за общего развития. Да и память у него была очень хорошая.

В это утро, совершив КУУО, то есть наскоро ополоснув лица, мы надели свои нетяжелые пальто, съели по куску хлеба и вышли в коридор. Дверь мы закрыли, но не заперли - она у нас не запиралась. В квартире жили люди честные, да и воровать у нас нечего было.

- Постойте, ребята! - серьезным голосом сказал вдруг Володька. Затем он кинулся обратно в комнату, открыл шкаф, вынул оттуда хлеб и отрезал себе два куска. На один кусок насыпал сахарного песку и прикрыл его вторым. Шкиля Володька всегда помнил о еде. Если бы Земле угрожало столкновение с Луной, то он, за пять минут до мировой катастрофы, воспользовавшись всеобщей паникой, забрался бы в продовольственный магазин и погиб бы не из-за столкновения миров, а из-за своей прожорливости.

Дожидаясь Володьку, я бросил взгляд в нашу комнату. Койки, конечно, остались неприбранными. И только постель Гришки была аккуратно заправлена. Серое, с тремя синими полосами одеяло лежало ровно, без единой складочки, и подушка в изголовье белела, как маленький сугроб, пухлая и непримятая.

Мы добежали до трамвайной остановки, и скоро подошел наш номер. Ехать было не близко: техникум находился на другом конце города, на окраине. В трамвае было свободно, главный поток пассажиров уже схлынул. Нам достались сидячие места. Вагон был весь проморожен, он скрипел от тряски. Пассажиры стучали ногами в пол, чтобы хоть немного согреться. В вагоне стоял топот - можно было подумать, что мы не едем, а все куда-то бежим на месте. На стеклах лежал толстый бархатистый слой инея, и на нем видны были следы метлы, - должно быть, ночью в трампарке пробовали счистить со стекол людское дыхание, да так и не счистили, а за утро иней нарос сызнова. Мне было зябко в моем полубумажном пальтеце. Морозы все продолжались, хоть теперь они стали не такими лютыми, как в дни недавней финской войны.

Я сидел, топал ногами и думал о том, как же это так вышло с Гришкой.

Когда его привезли с Карельского перешейка в госпиталь, нам сразу же позвонили и сказали, что у него серьезное ранение, но первые четыре дня к нему не пускали. Наконец позвонила дежурная сестра и сказала, что впуск к Семьянинову свободен и что Гришку мы можем посещать втроем, по его личной просьбе. И вот мы поехали к нему в гости все втроем. Потом мы навещали его поодиночке.

Когда мы пришли все трое, гардеробщица вначале заартачилась и не хотела дать сразу три халата для посещения одного больного. И тогда Костя пошел к дежурному врачу. Пришел дежурный врач и коротко приказал гардеробщице выдать халаты всем троим. Он быстро и внимательно оглядел нас и ушел, ничего больше не сказав. А мы помогли друг другу напялить на себя белые халаты, и нас сразу охватило чувство необычности происходящего.

- Значит, тяжелый, если так вот родню пускают, - сказала гардеробщица.

- Он и не родня нам, - с какой-то непонятной обидой буркнул Володька.

- У нас нет родни. И у него нет.

Мы молча поднялись по широкой лестнице на второй этаж и пошли по коридору. Коридор тоже был очень широкий, чистый и почти безлюдный. Я ожидал, что здесь обязательно будет пахнуть лекарством, но нет, - лекарствами не пахло, и вообще больницей почти не пахло. Только от нагретых батарей слегка тянуло запахом масляной краски. Окна госпитальные были высоки, с полукружьями наверху. Стекла были чисты, свет морозного дня легко ложился на чуть блестящие серые стены, на коричневый линолеум пола.

Мы вошли в одиннадцатую палату. Здесь стояло всего четыре койки, как у нас в комнате. На одной из коек, справа от двери, лежал Гришка. Я думал, что увижу его исхудалым, с лицом, искаженным от боли, но он был почти такой, как и раньше, до всего этого. В первую минуту я обрадовался, что Гришка такой, как всегда, но потом мне это показалось странным и даже испугало.

- Аха, вот и пришли, - сказал он, увидев нас. - А я, видите, лежу-полеживаю. А что новенького?

- Да ничего новенького, - бодро ответил Костя. - Вот только у Шкилета двойка по спецтехнологии набухает. Если не сдаст - снимут со стипендии, и придется нам его кормить. А жрет он - сам знаешь как!

- Ну вот, - улыбнулся Гришка, - как я с поста капитана комнаты ушел, так Шкилет учиться перестал. Стыдно, Шкиля! Ведь мы четверо - самые старшие в группе.

- А ты, Мымрик, совсем неплохо выглядишь, - произнес Володька, будто читая по книге. - Скоро ты опять капитаном будешь, а Синявого мы с этого поста сгоним.

- Они, дураки, недовольны моими нововведениями, - слишком широко улыбаясь, заявил Костя, - и Чухна, и Шкилет - оба недовольны... А тебе больно, Мымрик?

- Нет, теперь ничего. Колют все время. Уколы, понимаешь, Синявый...

- Ну это уж такое дело - уколы, - вмешался я. - Это уж надо потерпеть. Терпи, Мымрик, атаманом будешь.

Как всегда в трудные моменты жизни, мы в нашем этом разговоре звали друг друга по детдомовским кличкам, а не по именам, и Гришка охотно включился в эту игру. Но слишком уж обычен и естествен был его голос, слишком уж будничны интонации. Мне вдруг почудилось, что Гришка теперь много старше нас и знает то, чего мы не знаем. Мне стало казаться, что он подыгрывает нам, как ребятишкам, чтобы не огорчать, чтобы мы думали, будто все остается по-прежнему.

- Нас, Мымрик, к тебе пускать не хотели, халатов сестричка не давала, - сказал вдруг Володька. - Еле у врача допросились... А там у тебя тоже был халат? Лыжникам же дают.

- Да, был. Был белый маскхалат...

- А ты видел того, который стрелял в тебя? - спросил Володька. – Это тебя из автомата?

- Да нет, не пулей! Разве вам дежурный доктор не объяснил?.. Меня осколком... А дома как у нас? Как дядя Личность?

- Дядя Личность все пьет,- с готовностью ответил я. - А к тете Ыре из жакта опять приходили, агитировали ее против бога. Ну да разве ее сшибешь с ее позиции!

- Она и за тебя молится,- вмешался в разговор Костя. - К Николе два раза ездила.

- Теперь уже поздно молиться, - без выраженья, ровным голосом сказал

Гришка.- Так уж получилось...

- Ну ничего, Мымрик, поправишься, - промолвил Костя. - Ты не горюй.

- Да я и не горюю.

Выйдя из госпитального большого здания, мы долго молча шли по длинной аллее. В морозной тишине снег звонко и грустно скрипел у нас под ногами. Здания, стоящие вдали, были как бы обведены синеватой туманной каймой.

- Ребята, Гришка умрет, - сказал вдруг Володька. - Он умрет. Я знаю, он умрет. Он умрет...

- Чего ты каркаешь! - сказал я. - Заткни плевательницу?

Трамвай пустел. Приближалось кольцо.

- Ребята, нам надо на медпункт смотаться, - сказал Костя. - Попробуем справки добыть, чтоб опоздание было уважительное. Если Валя дежурит в медпункте, она сделает. Помните, в прошлый раз она дала справки - и все сошло. Только надо болезни с умом придумать. Такие, чтоб температура не влияла.

- У меня, чур, зубы, - невнятно сказал Володька; рот у него был набит

хлебом: всю дорогу он жевал свой сладкий бутерброд - с чувством, с толком, с расстановкой.

- Зубы я себе хотел взять, - огорченно протянул Костя. - Ну, ладно. Тогда у меня люмбаго. Тут поди проверь.

- Я тоже зубы хотел взять, - сказал я. - Что же у меня тогда?

- У тебя пусть понос, - промычал Володька. - Понос тоже трудно проверить.

- Нет, только не это! - решительно возразил я. - Не хочу перед Валей с

поносом. Пусть у меня что-то с сердцем.

- Заметано, - подытожил Костя. - Люмбажник, зубатник и сердечник.

- При Гришке мы ни разу в техникум не опоздали, - сказал вдруг Володька четким тихим голосом. Он наконец прожевал свой хлеб. - А ведь Гришка нам на психику не давил. Просто у него была легкая рука.

- В техникуме уже знают насчет Гришки, - проговорил Костя. - Они из госпиталя туда в первую очередь позвонили.

- У Гришки была легкая рука, - повторил Володька. - Теперь без него все у нас плохо пойдет. Я знаю, знаю.

- Перестань ты - строго сказал Костя. - Все у нас должно идти как при Гришке. Нечего нам нюни распускать!

Трамвай свернул на кольцо, скрипуче вздрогнул и остановился. Вагоновожатый и две кондукторши побежали греться в дежурку, а мы по заснеженной улице направились к техникуму. Окраинная улица, состоящая из невзрачных одноэтажных и двухэтажных домов, упиралась в сад, где стоял техникум. Он возвышался среди окрестных строений, как морской корабль среди рыбачьих баркасов. Это было монументальное четырехэтажное здание, облицованное желтоватым глазурованным кирпичом и украшенное серыми колоннами и классическим фронтоном. На фронтоне еще сохранились следы от сбитых букв: УБЕЖИЩЕ ИМ. ВЕЛ. КН. ВИЛЬДЕНБУРГСКОЙ. Здание это было построено незадолго до

мировой войны. Полное наименование его было такое: "Убежище для раскаявшихся девиц, основанное попечением Великой княжны Вильденбургской", - так когда-то гласила мраморная доска в вестибюле. Эту доску выломали уже при нас, когда переоборудовали химическую лабораторию. Доска стала щитом для рубильников, которыми включалась тяга в вытяжных шкафах. Раскаявшиеся девицы жили в убежище недолго: они разбежались в 1916 году, когда в Петрограде стало плохо с едой, и, кажется, вернулись к своей прежней профессии. Многие старожилы этой улицы хорошо помнили раскаявшихся девиц - раскаянок, как они их прозвали. Отзывались старожилы о них нелестно.

После бегства раскаянок здание несколько лет пустовало, потом в нем помещался какой-то архив, потом какие-то курсы, а затем обосновался наш техникум.

- В подъезд - не все сразу! - распорядился Костя, когда мы вошли в сад. - Используя складки местности, одиночные бойцы скрытно просачиваются в расположение противника. Ты, Шкилет, просачивайся первым.

Володька, пригнув голову и нелепо размахивая своим потрепанным

портфелем, побежал под деревьями к подъезду и скрылся в дверях. Затем побежал я. Мы встретились в подвале, в раздевалке.

- Опоздали, шарлатаны, - ворчала гардеробщица тетя Марго, принимая наши пальто. - Будет вам разнос от матери-патронессы! Будет вам веселый разговор! На бюро комсомольское вызовут!

Мы не обращали внимания на ее воркотню. Мы знали, что человек она добрый, только малость не в своем уме. Тетя Марго была единственной раскаянкой, оставшейся в "убежище". Она жила в служебной пристройке, в комнатенке, которую называла келейкой. В дни получки тетя Марго всегда ходила под градусом. В эти дни она иногда употребляла такие словечки, что девчата, стоявшие в очереди за пальто, не знали куда глаза девать, а ребята фыркали в рукав. А то она принималась рассказывать про прошлое. "Тут у нас графы, князья почем зря бывали, - повествовала она. - Сам товарищ Распутин на моторе приезжал, смотр самодеятельности проводил. Я на столе в одних кружевных панталонах танго "Сатаник" плясала..." Дальше она начинала плести что-то совсем уж несообразное. Настоящее накладывалось у нее на прошлое, как два разных изображения, снятые неопытным фотолюбителем на один негатив.

Из раздевалки мы поднялись в цокольный этаж. Чинно, как ни в чем не бывало, прошли через просторный вестибюль и направились в медпункт. Здесь в коридорном тупике, перед дверью, на матовом стекле которой было написано прозрачными витиеватыми буквами ЛАЗАРЕТЪ, мы остановились.

- Всем гамузом не вваливаться! - сурово сказал Костя. - Ты, Чухна, иди первым.

Я скрючился, приложил руку к сердцу, со страдальческим лицом вошел в медпункт. Через несколько минут Валя выдала мне спасительную справку. Конечно, она понимала, что ничем я не болен, но она понимала и то, что за опоздание меня могут лишить стипендии. Костя и Володька вскоре тоже вошли в кабинет и тоже получили нужные справки.

Издалека послышался звонок. Это был перерыв. Но идти на лекцию сейчас не имело смысла: оба первых часа занимал один и тот же предмет - химия. Просто неудобно было явиться на занятия в середине лекции. Поэтому мы переждали перемену в тихом закоулке возле медпункта, а когда раздался звонок на занятия и все вдали утихло, мы отправились в Машин зал.

При раскаянках в этом высоком зале была трапезная. Говорили, что здесь стояли столы и стулья из натурального красного дерева и вообще все было не хуже, чем во дворце. Но сейчас от той роскоши, если она и была, ничего не осталось, и только окно напоминало о прошлом. Гигантское, кончающееся полукругом окно уходило под потолок. Все оно состояло из цветных стекол. Это был витраж, картина из стекла. Самый верх занимала надпись: РАСКАЯНИЕМ ОЧИСТИМСЯ, картина же изображала Марию Магдалину, молодую красивую женщину с рыжеватыми распущенными волосами. Никакой одежды на ней не имелось. Ни святости, ни раскаяния на лице ее не наблюдалось, -- наоборот, вид у нее был скорее торжествующий. Говорят, что художника, который делал этот витраж, церковники в свое время хотели даже привлечь к ответственности за святотатство, но княжне Вильденбургской картина приглянулась, и дело было замято.

Завхозу техникума, товарищу Ермолину, витраж этот явно не нравился.

"Что она святая - это полбеды, - говаривал он, - наши ребята подкованные,

религией их не прошибешь. А вот то в ней плохо, что она - в чем мать

родила... Ишь, пушки свои выставила! Соблазн для студенчества!"

Но завесить витраж было нельзя - в зале стало бы совсем темно. А выломать его - тоже нельзя. Художник-то был какой-то знаменитый. Иногда даже интуристов сюда приводили смотреть на эту Магдалину. Так она и стояла в окне - совсем голая и красивая, и все к ней привыкли. Девушки некоторые говорили, что она помогает сдавать зачеты. Для этого надо проскакать до нее через весь зал на одной ножке и сказать ей так: "Голая Маша, надежда наша, помоги сдать физику!" (или химию, или политэкономию) - и она уж примет меры.

Когда мы вошли в Машин зал, то первое, что нам бросилось в глаза,-- это свежая стенгазета. Вчера ее не было - значит, вывесили ее сегодня утром. Стенгазета была видна издали, - лучи солнца, пройдя сквозь витраж, упирались прямо в нее.

- Идемте позырим, что там есть в газете, - предложил Володька. – Я уже давно новое стихотворение в редколлегию сдал - "Передышку". Ну вы помните, я же вам читал:

Хоть кончилась финская малая --

Не выпита чаша до дна:

Нас ждет впереди небывалая,

Большая, как буря, война...

- Дальше не читай,-- вмешался Костя. - Ты уже сорок раз поил нас из этой чашки, побереги наши мочевые пузыри!

- Из чаши, а не из чашки, - с раздражением поправил его Володька. - Тупицы вы все! - Когда Володька спорил о стихах, он всегда обращался даже к единственному оппоненту во множественном числе.

Мы подошли к стенгазете.

На два ватмановских листа аккуратно были наклеены отпечатанные на машинке полоски с заметками и рисунками. Пахло клеем.

- Опять стихотворения не поместили! - огорчился Володька. - Это все этот подлюга Витик, это его рука!

- Что стихотворения твоего нет - не такая уж беда,- возразил я.- Но почему тут о Гришке ничего нет? Должны были хоть извещение о смерти дать. Ведь из госпиталя звонили сюда.

- И в вестибюле объявления нет, - добавил Костя. - Когда Петраков из восьмой группы под трамвай попал, было объявление в черной рамке... Ребята, тут о вас! - прервал он сам себя. - Витик уже успел настрочить! Тут ваши фамилии.

Я стал читать. Статья была отпечатана на машинке очень чисто, без помарок и исправлений. Солнечные лучи, проходя сквозь фигуру Голой Маши, ложились на бумагу мягкими телесно-желтыми бликами. Статья называлась "Пресечем темные происки!". Начиналась она так:

"В то время как все студенты нашего техникума отдают все силы учебе и укреплению дисциплины, имеются еще отдельные матерые отщепенцы, которые докатываются до стрельбы по живым мишеням, до беспринципного щипкования отдельных девушек и до физической расправы над активистами стенной печати. Не будем закрывать глаза на тот факт, что факты стрельбы, щипкования и физрасправы произошли именно на занятиях по военному делу. В то время как все студенты крепят оборону, отдельные махровые личности..."

Статья была длинная. Моя фамилия упоминалась там несколько раз, о Косте было сказано вскользь. Внизу стояла подпись: "Общественник". Это был один из псевдонимов Витика.

- Неважные дела, - протянул Костя. - Вот мы и в матерые попали. Неприятности будут. Ну, да больше чем на вышибаловку это дело не тянет.

- Про тебя там только раз, - сказал я.

- Все равно - если тебя вышибут, я сам уйду.

- И я тоже, - твердо заявил Володька. - Будем искать работу все трое. Тут к нам подошел Малютка Второгодник.

- А ты что здесь делаешь? - спросил его Володька. - Тоже опоздал?

- Ну и опоздал! - ответил Малютка Второгодник. - Почему это вы можете опаздывать, а я не могу! Я тоже у Вали справку взял.

- А что у тебя? - заинтересованно спросил Костя.

- У меня ярко выраженный вегетативный невроз. Я иногда даже

галлюцинации вижу. Я так Вале и сказал.

- А какие галлюцинации? - поинтересовался я.

- Разные, смотря по погоде, - неопределенно ответил Малютка Второгодник. - Вам расскажи, а вы потом под меня работать будете.

- Очень нужны нам твои галлюцинации! - пренебрежительно протянул

Володька. - У нищего гроши воровать!

- Он просто симулянт и лодырь! - заявил Костя.

- От симулянта слышу! - огрызнулся Малютка.

- Но не от лодыря! - отпарировал Костя.

- Ладно, ребята, не будем спорить, - примирительно сказал Володька. - Ты, Женька, не знаешь, почему это никакого объявления о смерти Гришки не вывешено? Почему это?

- Я знаю, только вы никому не говорите, - перешел на шепот Малютка Второгодник. - Новый директор заранее рекомендовал педагогам на похороны не ходить и на венок не собирать. Учащиеся могут идти на похороны, это не будет зачтено как прогул. Но нечего устраивать шум вокруг неизбежных потерь. Надо славить живых героев - вот что он сказал. И вообще он сказал, что Семьянинов умер не по нашему техникуму, а по военному ведомству.

- Крыса тыловая твой директор, вот кто он! - негромко сказал Костя.

- Почему он мой, - сердитым шепотом огрызнулся Малютка. - Он такой же мой, как и ваш. Я просто говорю вам то, что слышал. Я не виноват, что знаю больше вас!

- Знаешь больше нас?! - уже громко заговорил Костя. - Объясни принцип действия термопары! Объясни принцип измерения температур при помощи зегер-конусов!

- Ну, это к делу не относится, - отмахнулся Малютка Второгодник. -Нечего мне тут экзамены устраивать!

Он отвернулся от нас и с независимым видом пошел к выходу из зала, -

длинный и нескладный, набитый слухами и сплетнями. Мы остались в зале втроем, не считая Голой Маши. Она стояла в окне спиной к зимнему холоду, лицом и всем прочим - к нам, красивая, спокойно-нагая. Плевать ей было на наши дела-делишки.

(продолжение следует)

↑ 1217