Из Карагандинского ноутбука (30.10.2016)

Елена Зейферт

 

* * *

 

Дантов город, что создан из моего ребра,

из моих молочных желёз, из моих кишок,

дышит прямо в лицо, он болен, он зол с утра,

у него закончился угольный порошок,

он готов забрать мои чувства, знамения, сны

и взамен ничего, ничегошеньки не отдать,

он кричит – тебе не дожить до весны, до луны,

он молчит, головою качает то «нет», то «да».

 

Я внимаю, я каждого слова слюну ловлю,

тру пощёчины мартовским настом (весна пришла),

я люблю его очень, я очень его люблю,

мы любовники, если родственна пеплу зола,

мы родители, только дети покинули нас,

прижимаюсь губами к его ледяным губам,

как невкусен, как чёрен карагандинский наст,

как горька его корка, безрадостна и груба.

 

Мы с ним в чреве носили друг друга. Кто святей?

Он единственный знак, что мир бывает благой.

Уголино оправдан – не ел он своих детей,

своих внуков и даже своих и чужих врагов.

 

* * *

 

Жалкий торговец снежками, брошенными в меня,

мокрыми варежками, цыпками на руках,

носишь женское имя, да и его променял,

просишь оставить в покое, только не знаешь как,

бьёшь под дых, упаду, и даже руки не подашь,

ранишь в живот, а потом заставляешь воды испить…

Я влюблена в тебя, бережный мальчик Караганда,

только поэтому я у тебя на цепи.

 

Смотришь, жива ли, гадаешь на языках костров,

выдержу или уеду, издохну или вспорхну,

ты, как любой возлюбленный, – милый сердцу острог,

крепость, в которой крысы, замок вечных минут,

что тебе скажут зёрна, травы, остатки льда –

снова ударить с размаху или бросить в степи…

Я влюблена в тебя, трепетный мальчик Караганда,

ты меня несколько лет ещё потерпи.

 

Веки закрою – видится белопенный лес,

тролли снуют по лагерю, вскинулись знамена…

Людям тепло и спокойно в карагандинской земле,

стоило здесь родиться, чтобы это узнать.

 

* * *

 

Я ли под брюхом овцы утекаю, город-слепец?

Маковки храмов твоих мне пятки жгут.

Спорим, во мне тебя больше, чем в шири твоих степей.

Ты никогда мне не лгал, а я тебе мщу и лгу.

 

С неба прольётся кислое молоко. А город лежит!

Утренний творог вынут из шахт. Он бел.

Варвары тащат вазы, монеты, копья, ножи.

Я захватила с собою свою колыбель.

 

Ангелы голы. Лица их, словно во мгле.

Но и таких мне в дорогу никто не даст.

Ты никого не жалей! Никогда не жалей!

Только арфу свою, захлебнувшись, Караганда.

 

Пусть верещит под руками живое овечье руно.

Город шарит по шерсти, он оголодал.

Я вдыхаю овечий дух, и мне всё равно –

Мои предки в теплушках когда-то попали сюда.

 

Содрогаясь от страха (надо мной великан),

Превращаюсь в зародыш, надеясь родиться не здесь,

А сама понимаю, что ушла с молотка

За хорошие деньги, но сохранила честь.

 

* * *

 

Руки города в глине. Как же бездарен он!

Я его ранний, натужный, самый корявый горшок –

Хрупкий носитель сажи и разбитых окон,

Ветхих бумажных змеев, ландышей нагишом.

 

Горе-ваятелю стыдно? Он не прячет глаза!

Ждёт дароносицу для убогих сосудов своих.

Этих сестёр и братьев город мне навязал,

Взял их под мышки, под ноги бросил, затих.

 

Глиняных кукол болезненны черепа,

Мироточат кресты в их слабых руках.

Карагандинская иконопись скупа

И до небесного таяния легка.

 

Кто Он, горшечник или гончарный круг?

В лёгких величиною с город пробел.

Иконопись как изморозь поутру –

Дышишь и изменяешь рисунок небес.

 

↑ 1336