Выпавшие из времени (30.09.2016)

(рассказ)

 

Шёнфельд Игорь

 

 

День был серый и тихий, но не дождливый – идеальный для похорон.

– Вася везучий, – говорили в негустой толпе провожающих Васю в последний путь на новое кладбище. С этим нельзя было не согласиться. Тем более, что Вася получил место рядом с самим Киром Самоваром – главным областным бандитом последних месяцев – причём без каких бы то ни было взяток и даже без специального разрешения конкретных пацанов. То ли Васю проморгали все подряд – от директора кладбища до бандитов – то ли, как уже отмечено было провожающими, Вася оставался везучим и после смерти.

 

Новое кладбище располагалось не очень далеко от старого, центрального, классического, достигшего, как Атлантида, высшей точки своего развития в эпоху окончательно и бесповоротно построенного социализма. Тогда, при академике Чазове, подвергшего население страны тотальной диспансеризации, средняя продолжительность жизни советского человека существенно возросла, и количество кладбищенских поступлений, соответственно, снизилось, сбалансировавшись с числом могил, теряющих идентичность вследствие полного забвения и заброшенности. По решению депутатов такие могилы предоставлялись новым клиентам, и это равновесие делало кладбище тех времён не музеем смерти, но действующим предприятием реальной жизни, в котором строгая смерть является всего лишь обратной стороной суетного бытия. Но потом труднопредсказуемая российская история сделала неожиданный разворот в сторону европейских ценностей, кладбищенский баланс нарушился, и наплыв претендендующих на пух земли в непосредственной близости к троллейбусной остановке резко возрос, устремив пропускную способность кладбища к нулю. Тогда депутаты, всегда с готовностью служащие своему народу, выделили для кладбища новые земли на месте загнувшегося в результате перестройки и гласности колхоза. Новые земли эти, перенасыщенные суперфосфатом, нитридами и нитратами, отчего лопухи перерождались на ней в баобабы, а остальная вегетация пела жидкие романсы в их густой тени, поначалу вызвали решительное неприятие у потенциальных кандидатов на захоронение, которыми являются, в принципе, все живущие. Однако, со временем негативная тенденция эта изменилась, чему способствовала братва. Клиентура с их стороны поступала на захоронение столь интенсивно в эпоху приватизации, что даже в золотом гробу нельзя было уже въехать в арочные врата центрального городского кладбища. В результате пацаны волей-неволей потянулись на бывшее колхозное поле. И произошло чудо: поле зазвенело цепями из нержавейки, заблистало полированным гранитом, малахитовыми склепами, орнаментами из оникса и белоснежными бюстами из итальянского мрамора. Один из барельефов, говорят, принадлежит даже резцу великого Микеланджело Буонаротти, на котором местный ваятель просто подправил слегка бороду и височки для полного соответствия флорентийского шедевра с упокоившимся ново-русским оригиналом. В результате у входа на молодое кладбище стали всё чаще появляться неопланы с туристами из соседних областей и вездесущими японцами, которые фотографировались в одиночку и группами возле наиболее достопримечательных могил. Всё это очень скоро изменило отношение к новому кладбищу и основной массы избирателей и налогоплательщиков. Престижность нового, современного, провинциального погоста стала стремительно расти и приблизилась, пожалуй, даже к уровню популярности столичного магазина «Будапешт» в застойные времена в те горячие дни, когда там продавался «кубик-рубик», на который люди записывались с вечера, а участники Великой отечественной войны получали вне очереди.

И ещё одна особенность характеризовала новое кладбище с сугубо положительной стороны: оно было абсолютно демократичным, в соответствии с последними достижениями либерализма. Здесь не было ни «обкомовской аллеи», ни «армянской улицы», ни «еврейской площадки», ни участков для военных, сталелитейщиков, героев труда, работников культуры или персональных пенсионеров союзного значения. Соответственно, не было и той тихой, незаметной на первый взгляд вражды между этими упокойными ареалами старого городского кладбища – с перенесением цветов с одних могил на другие и надписями типа «Беня дурак» на надгробном камне, с ответом на другом камне, в противоположном конце кладбища: «Сам дурак!» (можно было подумать, что это сами упокойники резвятся по ночам). У вражды этой, как и у любой другой вражды на белом свете, имелись свои основания. Так например, «еврейская площадка» все последние десятилетия, если не сказать столетия, постоянно расширялась, постепенно оттесняя к оврагу кладбищенские ареалы прочих почивших. Иной мыслитель мог бы в очередной раз сделать из этого факта обоснованный вывод о богоизбранности еврейского народа. Хотя справедливости ради следует заметить, что в последние годы жизни Советского Союза «Обкомовская аллея» с одной стороны и уголок работников культуры с другой начали теснить «Еврейскую площадку», постепенно вливаясь в неё. Но происходило это абсолютно мирным путём, без единого судебного иска и без стрельбы, из чего следует, что демократические принципы сосуществования представителей самых разных национальностей, вероисповедований, идеологических установок и сексуальных ориентаций – как живых, так и уже почивших в бозе – существовали в СССР задолго до того, как сегодняшние либерасты, выкуклившиеся из тогдашних диссидентов, наслушавшись сквозь треск глушилок красивых сказок о западном рае, навязали и нам, бывшим строителям коммунизма, сугубо европейские ценности, которых мы так боялись раньше, считая их естественной средой обитания безжалостных акул империализма, пожирающих, в соответствии с Карлом Марксом, родных матерей за триста процентов сверхприбыли. Поначалу нам было очень страшно примеряться к миру этих акул, но и любопытно было до обмирания. Какие они на самом деле, эти самые акулы империализма, эти плэйбойские голливуды, эти занебоскрёбаные бродвеи с разгуливающими вдоль них проститутками – бери-не-хочу? А как манили нас яркие символы их великой культуры! Корлеоне! Аль-Капоне! Рэп! Лас-Вегас! Аль-Катрас! «Плэйбой», Ку-Клукс-Клан», «Пепси Кола», «Блади Мэри», «Ай лав ю». «Го ту хелл»! – всё это была райская музыка для наших высокообразованных, но заросших болотной тиной нудной коммунистической пропаганды ушей! Это была волшебная романтика под номером «66» - номером знаменитого «хайвея», пересекающего Соединённые Штаты Америки с востока на запад – тот самый дикий запад, на просторах которого великий Чингачгук натягивал глаз на жопу «Белому орлу», и с волком танцевал лауреат бесчисленных «Оскаров» Кевин Кёстнер. О-о-о! Один лишь образ романтичного «Неуловимого Джо» чего стоит, который на дикой скорости носится вдоль и поперёк по пустыне Невада в надежде, что за ним кто-нибудь да погонится. Но только никто его не ловит, потому что он сто лет никому не нужен. Это вам, ребята, небось, не грубо-уголовно-рецидивный, пошлый до поноса Кирюха-Самовар, захлебнувшийся после ведра виски и кило кокаина собственной блевотиной в бане у любовницы начальника детской колонии.

 

Ах, как мы, трепеща от ужаса, желали познакомиться с их акулами поближе, обняться с ними и облобызаться! И мы обнялись и облобызались в лице наших самогонных президентов. И ничего страшного не произошло! Наоборот – произошло нечто невообразимое: мир тотальной свободы и демократии рухнул на нас и захлестнул нас, как цунами. Одни, восторженно вопя и азартно отстреливаясь от конкурирующих серферов, пытались удержаться на его гребнях, другие – абсолютное большинство – пускали пузыри в районе дна, не понимая где верх, где низ, и всех вместе нас несло при этом куда-то к новым берегам, названия которым не знал никто, включая самих акул. Но шутки в сторону и иронию побоку. Зачем ёрничать, если нужно оставаться справедливым: западная культура принесла нам сыр пармезан и прекрасные кладбища – до того прекрасные, что, однажды попав сюда, покидать их ради разбитых тротуаров тёмных улиц, неосвещённых только потому, что райжилфонд задолжал электросетям, уже не хотелось ни за какие коммунальные платежи...

 

На новом кладбище все лежали вперемежку: старый, проворовавшийся бухгалтер-мордвин и двадцатилетний тракторист, пытавшийся спьяну ремонтировать свой трактор на ходу; рецидивист в законе, происходящий, судя по портрету, непосредственно от Чингисхана и красавец Гоги из-под Тбилиси, знаменитый тем, что замышлял ограбить квартиру самого Вахтанга Кикабидзе. Не говоря уже о делегатах от братвы, не различающей ни рас, ни богов, ни высоких чинов, но умевших при жизни распознавать по шелесту номиналы купюр любой мировой валюты и точно угадывать калибр налетающих пуль по свисту.

Вот сюда, в это суперсовременное, по-европейски обустроенное общество и попал наш Вася безо всякого блата, на одном лишь везении. Может быть, поэтому провожающие Васю гости кладбища, представленные немногочисленными родственниками и осиротевшими собутыльниками, слегка робели, озираясь на мраморные склепы и статуйные ансамбли павших на полях приватизационных сражений героев. Тем более, что метрах в пятидесяти от безобразного глиняного кургана, готового поглотить Васю, как раз в этот момент разрешался драгоценным палисандровым гробом от своего печального бремени шикарный траурный лимузин, сам похожий на еврогроб. Это событие вызвало общий тоскливый стон в Васином нищенском стане, и чей-то завистливый вздох вознёсся к мокрым небесам:

– Живут же люди!..

 

Впереди у могилы стояла Алевтина Алексеевна, дородная женщина с мощными зубными протезами, Васина вдова. Она держала в одной руке портрет усопшего, перевязанный черной ленточкой, а в другой – подушечку от дивана с медалью «за отвагу на пожаре». У этой медали, помимо того, что её обмывали раз пятьсот, была и другая достопримечательная история. Из того пожара на даче инструктора горкома комсомола Константина Лупоядова Вася вынес сиамскую кошку начальника, неизвестно как там очутившуюся (вроде бы, дети Лупоядова привезли её на дачу для того, чтобы научить её плавать в бассейне брассом, но забыли забрать). Вася устанавливал на той даче унитаз, после работы немножко устал, выпил с устатку и заснул. А кошка та, должно быть, устроила пожар, закоротив своими мощными усами голые контакты электропроводки – иначе причину пожара объяснить было невозможно. Васю же спасла нужда. Человеком он был при жизни чистоплотным, и даже будучи в стельку пьяным никогда не делал в штаны, а выходил (или выползал – это уж как получится) в свободное пространство, стараясь добраться до ствола дерева потолще, о который можно удобно упереться лбом, или же до стены дома – неважно, вертикально стоящего, или лежащего на боку. И вот, выбравшись наружу в тот раз, Вася осознал вдруг, что дача горит. А там, на столе, оставалась его водка – почти ещё целые полбутылки!

И Вася кинулся водку спасать. И спас! А заодно ему в холку мёртвой хваткой вцепилась бешеная кошка-поджигательница, чуть не порвав Васе сонную артерию, которая на тот момент проснулась окончательно и вдохновляла Васю на оглушительные вопли: «Пожар!», «Пожар!». Только анестизирующее действие водки не позволило Васе упасть в обморок от жуткой боли, вызванной кошкиными когтями, а не то бы он погиб в огне вместе с ней. Слава водке! (Но это так, к слову, и ни в коем случае не на правах рекламы).

К тому времени, когда сбежались люди, чтобы полюбоваться высококачественными комсомольскими головешками, Вася уже грубо запаковал кошку в полиэтиленовое ведро из-под удобрений и в таком виде вручил жене инструктора райкома, прибывшей по телефонному звонку на место происшествия. Счастью женщины при виде спасённой кошки не было предела, свидетельствовали очевидцы. Оттуда и медаль. Хотя, по сути, кошка спасла себя сама по принципу: «спасение угорающих – дело когтей самих угорающих». Но когда Васе вручали медаль, он внимание аплодирующих на этом факте акцентировать не стал. Он просто и скромно произнёс: «На моём месте так поступил бы каждый». Имел ли он при этом в виду водку или кошку – остаётся вопросом открытым.

Такова история медали, которая по замыслу похоронной комиссии должна была в качестве главной Васиной прижизненной ценности уйти вместе с хозяином в могилу, как это делали во все времена с усопшими фараонами и ацтекскими царями.

 

Прощальный митинг открыл троюродный брат Васи Толик с велосипедного завода. Он вспомнил, как подарил однажды дорогому Васе отличный велосипед, собранный им, Толиком, собственноручно из бракованных деталей, и как Вася этому велосипеду радовался. – «Добрый он был человек!» - подытожил Толик и предоставил слово безутешной вдове усопшего, которая сказала лишь коротко: «Земля пухом!». Ну что ж, известно было, что последние сорок лет супруги не очень ладили. Когда-то давным-давно Алевтина Алексеевна, совхозная повариха высшей категории, очень любила Васю, вернувшегося из армии с безобразным шрамом на животе: у него во время учений случился приступ аппендицита, и какой-то безмозглый медбрат неумелой операцией в полевых условиях чуть не отправил несчастного солдата на тот свет с последнего месяца службы (Алевтина впоследствии частенько пеняла заочно тому злополучному медбрату, что не довёл тогда своего неумелого дела до логического завершения – мол, не мучилась бы она теперь с этим уродом). Конечно, Алевтина всю жизнь пыталась Васю перевоспитать, как словом, так и делом в образе деревянной толкушки для картофельного пюре. Но ведь и Вася был бывшим солдатом, хотя и безаппендицитным – он огрызался и аргументировал в свою защиту как мог, в результате чего Алевтина ещё в молодом возрасте осталась без зубов и обзавелась протезами, которые тоже служили неподолгу: стоматологические пластмассы того времени были ещё весьма несовершенными. Последние, впрочем, получились удачными (родной брат стоматолога Рудольфа Ничипоренко Виктор Нечипоренко, работавший ранее на заводе «Термопластик», выпускавшем полиэтиленовые трубы для нужд ирригации и мелиорации, сразу же после путча ГКЧП, который руководство «Термопластика» по скудоумию своему поддержало, устроился работать по снабжению на завод бронетехники. Вполне вероятно, что стоматологическая поликлиника перешла после этого на снабжение новыми материалами из фондов «оборонки», и именно этим объясняется чудовищная прочность протезов последнего поколения, которыми стали армировать рты своих горожан стоматологи приватизированной клиники «Неболит». Алевтина Алексеевна, например, новыми зубами могла раскусывать любые орехи, в том числе волосатые кокосовые, которые после развала Советского Союза стали поступать в Россию из Польши).

 

После вдовы слово получил изрядно уже пьяный от горя Мымрик, закадычный товарищ Васи по «кафе пенёк» всех последних, теперь уже трудно обозримых тридцати или больше лет. Мымрик в далёком прошлом закончил радиотехникум и носил тогда весёлое молодёжное прозвище «Пьезобол». По документам он значился Мымриным Андреем Егоровичем, но этого почти никто уже не помнил. Все последние десятилетия Мымрик вёл образ жизни, не требующий использования трёхступенчатого имени. Образ жизни его сводился к схеме «дом – работа – гастроном – «полянка» - дом». Иногда между «полянкой» и домом вклинивался ещё и медвытрезвитель, но это бывало редко, не чаще двух раз в год – на первое мая и перед седьмым ноября. Возможно, что вклинивание вытрезвителя в разрыв цепи «работа – дом» случалось бы и чаще, если бы Мымрик не путал следы – не менял место службы внезапно и часто. Много лет уже, после того как он покинул радиозавод из принципиальных соображений, сохраняя верность любимым им вакуумным радиолампам и не желая заниматься производством полупроводниковых транзисторов, на которое перешёл радиозавод, подстраиваясь под Америку, Мымрик освоил сложную и ответственную профессию ночного сторожа на объектах разной степени секретности. Но, как известно, все советские объекты находились тогда под постоянным стереоскопическим наблюдением американских шпионских спутников. Поэтому, чтобы его местоположение не запеленговали подлые американцы (Мымрик ненавидел их за то, что они не признавали научного приоритета за русским изобретателем радио Александром Степановичем Поповым), бывший радиотехник «Пьезобол» до самого конца развитого социализма менял место работы по возможности часто и непредсказуемо. А по окончании социализма менять стало нечего, потому что нечего стало сторожить, ибо всё отовсюду уже повыносили и повывозили. И превратился Мымрик в вышеупомянутого Неуловимого Джо, которого никто ловить не собирается. Даже милиции он стал неинтересен в качестве клиента медвытрезвителя. Ведь Мымрик из трудящегося, из строителя коммунизма превратился в обыкновенный, капиталистический, безработный человеческий мусор, а присягнувшие империализму «неомусора» подобным мелким мусором больше не занимались – у них в новую эпоху появились дела понаваристей. Безработный, интеллигентный Мымрик в те бездушные времена шоковой терапии запросто погиб бы, отравившись слитой тормозной жидкостью или лосьоном для волос, если бы не Вася. Именно покойный Вася стал для Мымрика в последние годы особенно драгоценным другом. Оставаясь во все времена при разводном ключе и заработках («новые русские» не успевали проводить водопроводы и устанавливать «джакузи» в своих особняках, а у старых русских постоянно текли краны и лопались трубы), Вася пил только водку или качественный самогон, и до позавчерашнего дня это же самое пил вместе с ним и его первый заместитель по вопросам «сбегать купить выпить» Мымрик. Да, он был пьяницей и знал это. Но он не прекращал при этом быть человеком логически мыслящим, вертикально – если иной раз и зигзагами – ходящим и до тонкости разбирающимся во всех грязных швах как высокой, так и низкой политики.

 

– Я скажу просто, – сразу предупредил Мымрик, – я скажу так: родился Вася от неразумной лахудры, жил в состоянии постоянного алкогольного опьянения, и подох от водки. И я тоже живу как свинья и от водки подохну. И вы все – тоже... Но не в этом дело. А дело в том, что этот подлец Вася оставил меня один на один со всем белым светом. Кому я теперь нужен? Никому! Дочке? Тьфу! Я её видел в последний раз пятнадцать лет тому назад. Государству? Тьфу! Мне даже на избирательный участок пойти больше не с чем: два бритых мудака ещё до ельцинских выборов паспорт у меня забрали за три бутылки портвейна и, небось, на паспорт этот уже холдинг себе открыли на Канарах, миллионами моими там ворочают, а нам с Васей другой раз и закусить нечем было... Я тебе так скажу, Вася: сволочь ты! Даже кома земли тебе на гроб не кину, имей в виду! Предатель! Оживи ты сейчас, я бы тебя обратно удавил за это! Ты, негодяй, Вася – хуже распоследнего депутата... – и Мымрик дробно зарыдал звуками сигнала SOS азбуки Морзе, после чего закрыл мятое лицо синеватыми ладонями, повернулся и пошёл прочь от могилы, спотыкаясь и исходя тонким плачем-стоном, напоминающим подводный свист одинокого дельфина.

– Переживаить человек! – уважительно прокомментировала этот эпизод маленькая старушка в тёплом платке и валенках, Кузьминична – главная подруга много лет тому назад почившей «неразумной лахудры», подарившей жизнь сегодняшнему Васе, на данный момент тоже уже мёртвому.

– Ага, кома он не кинет! – завопила вслед Мымрику Алевтина Алексеевна, вдова, – а на поминки что – тоже не пойдёшь?

Мымрик дёрнулся, как будто наткнувшись грудью на бульдозер, развернулся и медленно побрёл назад к могиле, с ужасом осознавая всю глубину чуть не случившейся с ним трагедии вследствие допущенной им некорректности.

После Мымрика выступающих больше не оказалось. Бабушка Кузьминична была вообще не в счёт, слесари-сантехники, Васины бывшие подручные, даже если бы и захотели, то ничего членораздельного произнести бы не сумели, а Васины дети на похоронах отсутствовали: Лёшу не отпустили из тюрьмы (после угона автомобиля с тяжёлыми последствиями ему оставалось сидеть ещё полтора года), а Шурочка работала в Швеции посудомойкой и рисковать должностью ради похорон никак не могла. Она прислала по интернету на адрес Васиных соседей открытку с видами Стокгольма, сделанными с птичьего полёта и содержащую печальные слова соболезнования. Эту распечатанную на принтере открытку Толик и зачитал вслух от имени обеих любящих детей. «Скорбею вместе со всей Швецией», – написала Шурочка, чтобы подчеркнуть, насколько велико её горе.

 

Между тем в стороне олигархов зазвучали звуки симфонического оркестра в исполнении музыкантов областной филармонии. Они сыграли в честь безвременно ушедшего «палисандрового» братка «Амурские волны» и плавно, в стиле «поппури» перешли на «Мурку». Васина группа сразу же заторопилась с торжественным погружением Васи в пучину земли: получалось как бы так, что Васю хоронят под прекрасную музыку, да ещё и под халявную. Нет, что ни говори, а Вася был и оставался действительно очень везучим парнем!

 

Поминки проводились в близлежащем кафе «Поехали!». Это кафе возникло когда-то очень давно, после того, как в космос полетел Гагарин, и все первые годы в нём праздновались свадьбы – как свежеоформленные, так и золотые и серебряные, но преимущественно «номенклатурные». Над кафе шефствовал горисполком, и порядок здесь был отменный, да и снабжение имело повышенный разряд: тут и балычком можно было побаловаться человеку с партбилетом, и чёрной икоркой, и красной рыбкой. Хорошее было место, уважительное. После развала СССР в стране возникла оздоравливающая экономику конкуренция, и свадебные банкеты перекочевали в новый дворец «Гурман», выстроенный в самом центре города бывшим управляющим стройтрестом №2 Гурманом Владимиром Ильичом на месте детского садика, находящегося вот уже много лет в аварийном состоянии. На ремонт садика у властей не было средств, и поэтому пришлось его приватизировать («прихватизировать», как произносили это слово местные жители с типичным для области белорусским акцентом). И несправедливо обвинять в этом одного лишь Владимира Ильича Гурмана, как это пытались делать многие, которым садик не достался. Тут уместно заметить, что по такому же способу была «прихватизирована» и вся страна: эта «прихватизация» была абсолютно необходимым условием для приобщения пост-беловежской России к «западным ценностям». Недалёк тот день, когда появится философ, который разглядит в произошедшем принципиально новое явление и обогатит исторический материализм открытием, добавив ко временам разбрасывания камней и временам их собирания ещё и эпоху подкладывания краеугольных камней под новый храм «западных ценностей», возводимый реформаторами-неолибералами на руинах обрушенного ими Советского Союза. Этот храм пока ещё строится и будет строиться долго, но очень интересно было бы посмотреть, на что он будет похож, когда его закончат – на рогатую ли статую Свободы с факелом для поджигания международных конфликтов, или на падающую Пизанскую башню, которую пытаются спасать всем миром за счёт средств ЮНЕСКО, или на индейский «фигвам» кота Матроскина с удобствами во дворе.

 

Но, как известно, свято место пусто не бывает, и кафе «Поехали!» постепенно освоили клиенты кладбища, расположенного в относительной близости. Они бы и раньше его с удовольствием обжили, и при Гагарине ещё, но тогда директор кафе Вениамин Фейгин был строго предупреждён сверху: ничего печального! «Поехали!» должно подразумевать «к звёздам», а не «под землю». Аргументы о советских душах, которые тоже ведь устремляются в сторону кремлёвских звёзд, а не к чертям в ад, ни к чему не привели. В горисполкоме сказали «Нет, только свадьбы и юбилейные банкеты!».

Теперь, когда горисполкома не стало, а кафе приватизировал самолично Фейгин, ситуация в стране изменилась коренным образом – к звёздам с нарастающей скоростью полетели обретшие свободу души бывших граждан бывшего Советского Союза, так что Фейгину оставалось лишь широко распахнуть перед ними гостеприимные двери своего знаменитого, номенклатурного кафе. Идя навстречу демократии, гласности и полной открытости перед народом (расчётный счёт кафе он, правда, на всякий случай перевёл на Мальту, в «оффшор», недоступный районным налоговикам), Фейгин снял с высоких окон тяжёлые шторы, за которыми в недалёком прошлом банковали сильные мира сего, и теперь кафе «Поехали!» стало напоминать приморский дельфинарий, где праздно шатающаяся публика могла наблюдать последние торжественные акты своей собственной жизни как бы со стороны. Перед стеклянными, до сияния отмытыми витринами кафе собиралась поэтому по вечерам толпа народа, наблюдая за процессом поминания того или иного улетевшего от нас жителя планеты и делая всякого рода философские замечания, типа: – «Да, все мы не вечны...», или: – «Читали в газете «Секс-Экспресс»?: Маяковский-то аж только со второго выстрела в голову застрелился». – «Это как?». – «А так. С первого раза не получилось». – «Это как?». – «Да пошёл ты... попробуй сам, потом расскажешь...».

Но даже этим стеклянным окнам в мир последних прощаний придал хитрый Фейгин бурную рентабельность, используя удивительный психологический феномен: страсть среднестатистического гражданина заглядывать в чужие кастрюли или в соседскую постель, заедая это удовольствие модным западным «поп-корном» вместо допотопных деревенских семечек (на этом феномене построены, между прочим, многие современные телепередачи типа «Дом-2», так что вовсе не хитрый Фейгин эту «фейгню» придумал). А именно: Вениамин Израйлевич установил перед окнами своего кафе автоматы с разными соблазнами – от кофе «Эспрессо», Кока-колы в банках, сигарет «Марльборо» и презервативов «Билли-бой» до красивой медной бочки с краном, из которого под пенистым напором до одиннадцати часов вечера разливалось тётей Машей холодное нефильтрованное пиво. Можно было у тёть Маши и очень качественной и недорогой самодельной водочкой разжиться под видом апельсинового сока, но это уже без громкой рекламы, через свойское подмигивание. Это был тёть Машин личный, нелегальный от Фейгина бизнес, о котором Фейгин знал, разумеется, но вида не подавал: Вениамин Израйлевич Фейгин был очень мудр, он пережил Хрущёва с Брежневым, и Андропова с Черненко, и Горбачёва с Ельциным. С этим колоссальным багажом административно-партийного опыта он был абсолютно уверен, что благополучно переживёт и тихо-коварного Путина, и кукольно-значительного повелителя пространства и времени Медведева, и любого другого демагогического функционала от власти. Ведь не только за шарообразную голову носил Фейгин ласковое прозвище «Колобок»! Который и от дедушки ушёл и от бабушки ушёл. И которого проглотить могла разве что лиса Патрикеевна. И такая лиса, надо признаться, имелась в наличии, и даже звали её соответственно – Алиса. Это была последняя, четвёртая по счёту любовь жизни Вениамина, его очень молодая жена, актриса облдрамтеатра Алиса Бланк со сценическим именем Ульянова. Фейгин приобрёл её уже после перестройки и после успешной – без единого выстрела! – приватизации кафе «Поехали!». И надо сказать, что молодой актрисе роль хозяйки популярного кафе нравилась намного больше роли Любы Шевцовой из «Молодой гвардии». Нравилось Алисе и то, что её принимали иногда за внучку мужа. Она хохотала при этом.

И хотя та хитрая лиса-Алиса предприимчивую тёть Машу изрядно притесняла из ревности к её нелегальной выручке, однако ежевечернее роение пассионарного народа вокруг тёть Маши с одновременным разглядыванием событий, происходящих в «дельфинарии», от этого не уменьшалось даже в сильные морозы, так что Мальта могла оставаться довольна. Вполне довольны были и дежурные менты, внимательно следившие за беспорядками на данном участке города: они начинали подмигивать тёть Маше ещё от светофора на перекрёстке, за что тёть Маша их тихо ненавидела: денег за «апельсиновый сок» они ей, конечно же, не платили.

 

За поминальным столом собрались самые близкие Васе люди: вдова с портретом усопшего, прислонённым к вазе с винегретом, Кузьминична в валенках, Мымрик с Толиком и два уже упомянутых слесаря-сантехника странной биологической породы (Алевтина говорила про них, что у них руки из задницы растут, поэтому они даже элементарного крана нормально прикрутить не могут – обязательно свернут чего-нибудь). Ещё присутствовали три подруги Алевтины Алексеевны по гастрокулинарному цеху, все трое пенсионерки, торгующие на минирынке московским укропом, аргентинскими гладиолусами и мороженой рыбой «для поддержания штанов».

Но это оказались не все гости. Напротив Мымрика обнаружился вдруг за поминальным столом незнакомый сутулый человек высокого роста, похожий лицом на Кальтенбруннера из фильма «Семнадцать мгновений весны».

– А ты кем нашему Васе приходишься? – с подозрением поинтересовался у незнакомца Мымрик, умеющий довольно точно оценить на глазок всасывающие способности конкурентов. Незнакомец шевельнул губами, но промолчал.

– Его зовут Казимир. Он поляк, – подсказала Мымрику бабушка-Кузьминична, подруга покойной матери покойного Васи. Кузьминична волей случая оказалась сидящей рядом с Мымриком по его правую руку. С Кузьминичной была одна проблема: последние лет пятнадцать или двадцать она путала события. То, что происходило с ней на прошлой неделе в жилконторе или во время восстания тамбовских крестьян в двадцатые годы, сливалось в её мозгах в единое событие. Вот и теперь она спутала Иван Ивановича Золотарёва с Казимиром, существовавшим в действительности, работавшим после революции в земельном комитете на тамбовщине и однажды посватавшимся к ней, двадцатилетней Палашеньке. Сватовство продлилось всего лишь одну ноченьку, после чего Казимир исчез из её жизни и никогда больше не появлялся. Но в памяти Пелагеи Кузьминичны он поселился навечно, и вот здесь, за поминальным столом, возник из небытия снова. Этим, а не выпитой водочкой, объяснялось необычайно оживлённое состояние Кузьминичны. Она даже пыталась кокетничать с внезапно воскресшим Казимиром и дробно смеялась каждый раз, когда тот кивал головой. Смеясь, она прикрывала беззубый рот сухой ладошкой, поскольку всем опытом своих сверхпочтенных годов понимала, что соблазнить в очередной раз этого Казимира ослепительной улыбкой а-ля Мерилин Монро она уже не в состоянии.

С «Казимиром» же была другая проблема. Патологический молчун от рождения, Ваня Золотарёв и говорить-то начал только на шестом году жизни, причём сразу полным предложением: «На грядки наехал, скотина. Надо Рекса с цепи спустить». Этой фразой он поверг родителей в счастливый ступор, поскольку те считали, что их сын родился идиотом. Но Ваня вовсе не был идиотом, он был просто молчуном, ожидая от произнесённых им слов всяких неприятностей по американскому полицейскому принципу: «Вы имеете право говорить, но каждое Ваше слово может быть использовано против вас». Иван Иванович не был американцем, но философскую истину этого тезиза почерпнул, надо полагать, из параллельных миров ещё тогда, когда его только готовили к появлению на земле в образе человека. Кроме того, на протяжении всей школы над ним довлел учительский постулат: «Если не знаешь, то лучше молчи!». Этой формулой воспитывали в школе двоечников, пытавшихся отбрехаться за невыученные уроки. В результате всего этого Ваня Золотарёв замолк окончательно, так что многие принимали его за глухонемого. К этому добавился ещё и тик головы, нажитый в автомобильной аварии. Спасатели вырезали Иван Ивановича автогеном из мятой жести в целости-сохранности, но он после этого стал коротко кивать – то чаще, то реже, в зависимости от испытываемого им стресса.

Таким образом, Иван Иванович не был никаким поляком, но сообщать об этом пьяному Мымрику не счёл нужным. В принципе, польское родство у него имелось – по линии прабабушкиного отчима, но и этот факт не стоил того, чтобы утруждать мышцы языка, и так уже не слишком послушного во рту.

– Так ты что же – и взаправду поляк? – спросил соседа вьедливый Мымрик.

«Казимир» кивнул. Бабушка засмеялась.

– Ага, – оживился Мымрик, – тогда я тебе вот что скажу, только ты не обижайся: вы, поляки, стопроцентные суки!

«Казимир» кивнул. Бабушка засмеялась.

– Молодец, что соглашаешься без спора, – похвалил «поляка» Мымрик, – это значит, что в тебе совесть есть. Но только я тебе ещё наглядно объяснить должен, почему вы такие суки. Вот, слушай: вы же славяне, поляки? Славяне! Зачем же вы тогда букву «и» по-американски пишете, с точкой сверху? А? И это в то самое время, когда в родном славянском языке своя буква есть с точками, да ещё и с двумя сразу: буква «ё». Буква, с которой столько прекрасных слов начинается в букваре. «Ёлка», например. Или «Ёжик». Одно только всемирно известное выражение «Ёп твою мать» чего стоит! И это всё вы бросили в грязь, чтобы креститься задом-наперёд? Суки! Утверждал и утверждать буду до конца своей жизни: суки вы! Нет вам за это прощения!

«Казимир» кивнул. Бабушка засмеялась.

– А почему это я тебя у Васиной могилы не видал? Опоздал, что ли? А на поминки, стало быть, не опоздал?

«Казимир» кивнул. Бабушка засмеялась.

– Я не понял: ты что – глухонемой?

«Казимир» кивнул. Бабушка засмеялась.

– А, ну тогда извини, не знал. Вася про тебя никогда не упоминал. Ты с Польши приехал, что ли?

«Казимир» кивнул. Бабушка засмеялась.

– По губам понимаешь?

«Казимир» кивнул. Бабушка засмеялась.

– Ну тогда я спрошу тебя по делу,– и Мымрик очень раздельно, максимально артикулируя специально для глухонемых, спросил:

– За Ва-сю вы-пь-ем? По-мя-нем Ва-сю?

«Казимир» кивнул. Бабушка засмеялась.

Мымрик разлил водку по бокалам и предупредил: «Не чокаясь!».

Бабушка сказала: «И мне!»

Выпили втроём, кулуарно. После чего из соседнего зала пришли ребята и стали уводить Иван Иваныча «за решётку»: он, оказывается, перепутал зал. В соседнем зале, отделённом от первого редко набранной деревянной решёткой в форме пчелиных сот, поминали Аркадия Львовича Круглого, директора химчистки (иные за глаза добавляли к его фамилии для солидности второе имя «Дурак», чтобы было как у Соловьёва-Седова, например, или у Новикова-Прибоя, или у Турсуна-Заде». Но только все эти шутки остались теперь уже в прошлом, а сегодня в соседнем зале под каждый тост плакали: Аркадий Львович Круглый умел так чистить костюмы и норковые шубы, что его сотрудникам часто перепадали хорошие премиальные. А как теперь будет с новым хозяином, гражданином Израиля Марком Ароновичем? В связи со вторым гражданством Марка Ароновича Круглого, племянника покойного Аркадия Львовича, сотрудники приватизированной химчистки опасались, что все премии и надбавки, все тринадцатые, четырнадцатые и пятнадцатые зарплаты для наиболее уважавших Аркадия Львовича людей отныне будут уплывать в сторону Мёртвого моря). Аркадий Львович был, конечно, не того поля ягода, что Вася и его компания – Круглого даже похоронили на старом кладбище, где за последние двести лет уже упокоилось много династий Круглых, тогда как живые Круглые сами решали вопросы ротации на своих могильных сотках. Так что погосты у этих двух почивших – у Васи и у Круглого – были разные, а поминальное кафе – одно и то же. А почему бы и нет? Место приличное, да и цены не кусаются так отчаянно, как у Гурмана в центре. Все династии Круглых отлично знали цену копейке, которая рубль бережёт...

Иван Иванович Золотарёв был, таким образом, сотрудником химчистки, а вовсе не бывшим собутыльником бывшего Васи. У молчаливого Золотарёва даже громко звучащая должность имелась: «Заместитель директора по утилизации». Ночами Иван Иванович вывозил всякие там отработанные дубители-красители-растворители подальше от химчистки и сливал их в речку. Только он один знал ответ на удивлённый вопрос местных экологов и юннатов, отчего это у деснянских окуней такая уникальная, необычная лиловая окраска чешуи и столь выпученные глаза в сравнении с окунями океанскими и среднеазиатскими (один из местных биологов, кандидат сельскохозяйственных наук Глеб Юсупович Жонников на этих окуней от своего имени даже заявку направлял в книгу рекордов «Гиннеса», но те даже не ответили, скоты генетические: то ли своих лиловых окуней у них там навалом в их «гиннеслэнде», то ли Россию они до того ненавидят, что даже окуней российских признавать не желают). «Подите, сами хлебните нашего компоту – небось, и у вас глаза навыпучку полезут», – мысленно отвечал юннатам Иван Иванович, сидя перед экраном телевизора. Втайне Золотарёв очень гордился лиловыми окунями: ведь получилось так, что это он, именно он лично, Иван Золотарёв, подобно господу Богу, сотворил новый вид тварей земных. А ведь пучеглазые, лиловые окуни эти метали икру по весне, из которой ежегодно вылуплялись новые лиловые окунята. Так что гордиться своей фамилией могли бы впредь и дети и внуки Ивана Ивановича, если бы они имелись. Но их, к сожалению, не было по одной очень простой причине: в силу своей патологической молчаливости Иван не сделал за всю свою жизнь ни одного брачного предложения. Возможно, что он исходил при этом всё из той же многовековой мудрости: «Предложение сделать не трудно, язык-то без костей, но имей в виду, Ваня: каждое сказанное тобой при этом слово может быть использовано в дальнейшем против тебя...»...

 

Мымрик, возмущённый этим беспределом – выносом чужой водки в объёме уже состоявшегося собутыльника – вскочил, чтобы отбить Казимира назад. Ему очень полюбился этот полячок, умеющий слушать собеседника не перебивая. Но решительным действиям Мымрика воспрепятствовали два события: сильно закачавшийся под ногами пол и сообщение, услышанное им в этот момент от велосипедного Толика, тамады. На самом деле Толик ничего такого особенного не сказал. Он объявил только, что президент России изменил накануне часовые пояса в стране, и предложил выпить, не чокаясь, за старые часовые пояса, к которым принадлежал Вася, умерший позавчера, а затем, уже чокаясь – за новые. Предложение Толика прошло на слесарское «ура», но Мымрик, с готовностью выпив за старое время, вдруг заупрямился перед следующим тостом:

– Товарищи! – закричал он, – вы тут веселитесь, как идиоты, и не понимаете, что случилась страшная катастрофа! Всё, конец!

На такого рода заявления мир всегда замирает в предвкушении ужаса, смолкли все и за данным поминальным столом. Даже за соседним, «кругловским», или «круглодураковским» – как кому угодно его величать – повисла настороженная тишина.

– Ты чё, радиёпридурок, совсем допился, что ли? – одёрнула, наконец, Мымрика Алевтина Алексеевна, и распорядилась: – а ну-ка, не наливайте ему больше! – И снова Мымрику: – Это кому конец, спрашивается?

– А всем вам конец! – завопил Мымрик, – и всем нам конец! И тем евреям за столом – тоже конец, и тем кокакольным Билли-боям, которые через окно на нас пялятся: всем конец! Всем! Вы что же, и взаправду не допетриваете, что произошло? Или вы только вид такой тупой делаете? Вы соображаете, что это значит, что часовые пояса переместились? Вы не понимаете, или вы полные задолбоны от рождения – все до одного? Да мы же теперь из нашего времени выпали – вот что это означает, понятно? Из времени и пространства мы выпали! Потому что время и пространство – это один единый конгломерат тёмной материи! Сместить часовой пояс – это всё равно, что сместить время! А сместить время – это всё равно, что столкнуть пространство в чёрную дыру космоса...

– Ну и что из этого? – попытался возразить велосипедный Толик, который в чёрных металлах марки «сталь-три» и серых чугунах тоже кое-что соображал.

– А то из этого, что мы вот сидим тут, водку пьём, а нас на самом деле уже и нету в природе вещей! Мы уже в другом времени находимся и в другом пространстве. В параллельном мире! Мы теперь уже находимся в виртуальном континуме!

– Ой! –, вскрикнула старушка, – у вертухальном кандохуме мы теперя усе! А Вася наш как же? Уже не в раю боле?

– Вася теперь находится в абсолютном времени! – авторитетно объяснил глупой старухе Мымрик, – его смена часовых поясов не касается.

– Слава тебе, Господи! – перекрестилась старушка.

– Кузьминична, кончай ты его слушать. Это же Мымрик! Это же «Пизобол»! (Алевтина Алексеевна произнесла старинную, студенческую кличку Мымрина «Пьезобол» в сугубо народной интерпретации, более удобно лежащей на языке). Не слушай его, Кузьминична, а то он тебе сейчас своими учёными достопримечаниями последние мозги набок свернёт... Вася мой у него тоже успел поднабраться. Меня под новый год отнюдью обозвал... хорёк алкогольный... (последнее относилось к Мымрику. А может, и к Васе, что сомнительно, потому что по старинной православной традиции говорить о покойниках плохо не полагается, Алевтина же Алексеевна православные традиции уважала, хотя по результатам замужества в бога верила лишь с оговорками).

– А водка у тебя в стакане что – тоже того-этого: «ветеринарная»? – съязвил Толик, которого излишняя учёность пьяницы Мымрика и раньше всегда раздражала.

– Я сказал «виртуальная», а не «ветеринарная»! – ударил кулаком по столу Мымрик, потом задумался на одну короткую секунду, и ответил Толику по существу дела:

– Водка относится к светлой материи, поэтому водка – реальная, а всё остальное – виртуальное.

– А мы все, по-твоему, стало быть, получается, тоже все из тёмной материи состоим? Мы, по-твоему, не люди, а сапоги чугунные? – не желал сдаваться Толик.

– Да, все мы тёмные личности! – согласился Мымрик, – как абсолютно чёрное тело в абсолютно чёрной дыре, состоящее из абсолютно непознанной материи! Телевизор смотреть надо, велосипедист! А теперь мы к тому же ещё и из времени выпали. Мы теперь не чёрные и не белые. Мы теперь никакие. Нас теперь нету! Мы теперь – объективная нереальность, данная нам в ощущениях! Понял теперь? Дошло теперь?

В этот момент Алевтина, возможно по ассоциации с последними словами Мымрика о чёрной дыре, затянула грустную песню «Чёрный ворон, я не твой...». Кулинарные подруги немедленно поддержали её. В соседнем зале в это же самое время завели «Хаванагилу», что породило решительный протест в стане «васинцев».

– Эй, ельциноиды, кончайте своё вытьё! – закричал им Толик-тамада, – что, Россию продали, а теперь доллары пропиваете?

Но кругловцы только громче запели в ответ, подчёркивая, как сильно они презирают васинцев.

Но это распалило Толика ещё больше: он, мятежный, совершенно очевидно искал бури.

– Что, жиды, Советский Союз развалили, а теперь гешефт обмываете? Дивиденты делите? – продолжал он швырять в конкурентов ядовитые коктейли собственного изготовления.

На стороне кругловцев кто-то не выдержал и закричал в ответ:

– Ага, сами родину пропили, а евреи, как всегда, виноваты...

– Мы пропили? Мы? Ах вы, свиньи паскудные, нет, ну вы подумайте... А кто нас споил, спрашивается? Не вы ли сами? А Россию-матушку, между прочим, не мы вовсе пропили, а её Ельцин ваш пропил в Беловежской пуще! Кто с моста падал? Кто американскому Клинтону на колесо нассал? Кто японские острова по пьяне назад японцам подарить хотел?...

– ... Позвольте, но где же логика?... – яростно запищало в стороне кругловского стола, но Толик, подобно опытному парламентарию, не давал себя сбить с ораторского вдохновения и продолжал, повысив тон до громогласности:

– ... Кто пиндосов в Кремль запустил? То-то же. Иван Васильевич Грозный ему бы за это своей знаменитой пешнёй бошку насквозь прошиб. А они тут «хаванагилу» нам свою назло распевают. Распелись, понимаешь, соловьи пиндосские!

– Сейчас я буду его бить! – взметнулось над соседним столом визгливое предупреждение с расчётом на то, что товарищи не позволят герою этого сделать. И действительно, товарищи накинулись на героя: «Прекрати, Додя, не опускайся до их уровня, ты же видишь, что это за люди. Они же ничего не понимают...».

– Это чего же это такого мы не понимаем? Что вы уроды, которые сперва Исуса Христа нашего распяли, а потом на его место Ленина своего нам подсадили? – продолжал Толик провоцировать евреев, всё еще надеясь, что первый снаряд – тарелка или стакан – полетит с их стороны: факт, который будет впоследствии отражен в милицейском протоколе в пользу обороняющихся. У Толика был свой опыт в подобных делах. Но его тактика никак не удавалась. Ибо у Толика имелся опыт всего лишь нескольких десятилетий, а у евреев – многих столетий подобных провокаций. Они, все вместе, ухитрившиеся уйти из-под носа у фараонов, нагруженные возами египетского золота, были в историческом смысле намного мудрей какого-то единичного Толика с велосипедного завода.

Тем не менее, обстановка сохранялась напряжённой, как при карибском кризизе. Алевтина Алексеевна стояла во весь рост и держала в левой руке (она была левшой от рождения) большую тарелку. Она держала её так, что сразу чувствовалась лапа мастера-дискобола. Каждому было понятно, что в момент «икс» снаряд этот попадёт точно в цель. Слесари заскорузлыми пальцами, вставленными не с той стороны, ощупывали вилки из нержавеющей стали на заточенность и озирались в поисках ближайшей радиаторной батареи, о которую можно будет разбить носительницу светлой материи – бутылку, дабы превратить её в смертельное оружие против либерализма. Кулинарные подруги тоже тяжело дышали, набирая побольше воздуха: они готовились изобразить пуск крылатых ракет (плюс одной баллистической, если иметь в виду комплекцию Ксении Митрофановны, торгующей «для поддержания штанов» мороженым хеком ещё со времён горбачевского «ускорения», когда в Грузии и Молдавии рубили виноградники, мясо со страху попряталось, и народное потребление в массовом порядке стихийно переходило на рыбу).

Готовилась к бою и старушка Кузьминична. Она лихорадочно копошилась у себя за пазухой, пытаясь среди кофт, тёплых платков и складок собственной кожи отыскать нательный крестик, который, как на зло, куда-то запропастился. При этом бабушка отчаянно верещала:

– Лявтина, хреста йим покажь, хреста: оне хреста святога бояцца!

 

Во вражеском стане известный в городе дизайнер женского белья Фима Мишечкин тоже не зевал: он торопливо ссыпал в широкий стакан чёрный перец из хрустальных перечниц, чтобы внезапным маневром ослепить противника в случае штыковой атаки.

И в этот миг весь концерт нарастающего драматизма испортил Мымрик-«Пизобол», который решил ни с того, ни с сего заступиться за «ельциноидов». Возможно, что он сделал это не столько из любви к погубителям Иисуса Христа, царя Николая-Второго и генерала Рохлина, сколько в пику велосипедному Толику, к которому питал взаимно-неприязненные чувства.

– Прекратимтетя этот глупый конфликт на голландских высотах, – трубным голосом архангела провозгласил он, – ибо в конституции записано, что «Хаванагилу» имеют право петь все. Я бы и сам запел, да слов не знаю...

– Так я и знал, что ты падла! Педрилло! – накинулся на него Толик, – ты кого защищаешь, гад? Они со своими ельциными твоё родное отечество продали, а ты с ними «Хаванагилу» петь? Ну... Ну...

– Баранки гну! – огрызнулся Мымрик и продолжал всё тем же торжественным голосом архангела: – Лев Толстой сказал: «Искусство принадлежит народу». А «Хаванагила» – это искусство. Такое же точно, как опера «Иван Сусанин» и сказка про Мойдодыра. Так что пускай поют дальше, а я слушать желаю...

 

За окнами «дельфинария» к этому времени уже собрался народ, активно комментировавший события, происходящие внутри кафе. Новоприбывшие спрашивали: «Что, уже сцепилися? А кто это?». Им объясняли: «Коммунисты против либерастов». – «И кто кого?». – «Пока неизвестно, ещё не начинали». – «А чего там долго гадать? Само собой, что либерасты победят. У них денег больше». – «Это да, это правильно: при капитализме у кого деньги, тот и победил...». – «А ето необязательно, штобы только при капитализьме. Ето везде одинаково: што тебе при федализьме, што тебе при комунизьме...». – «При коммунизме денег вообще не бывает, дура ты, дядя...». – «Дак и што тогда, коммунизьм уже наступил, што ли?». – «Ха-ха-ха, ну ты меня и насмешил. Нету, дядя, всё, пролетел ты мимо коммунизма как веник над Парижем, без остановки и на сверхзвуковой скорости. Следующая остановка – Гондурас». – «Почему ето Гондурас?». – «А потому. По платёжной неспособности... Глянь-ка, кажись начинается: вон, тётка уже цель себе выбирает. Может, милицию позвать?».

Мужик с полными полиэтиленовыми пакетами, шагавший, тяжело отдуваясь, мимо кафе «Поехали!» и слышавший эти последние слова зрителя, встрял в разговор:

– Не придут. Оне фулюгана поймали в «Линии». Ликёро-водочный отдел на бордаж брал вот с такими вот кулачищами! Там санитарный час объявили с трёх до четырёх – акцизные марки на молдавских винах перепроверять, а на его часах ещё без пяти минут было. А потом оказалось, что его часы со вчерашнего дня разбитые стоят. А он давай скандальничать. А менты прибежали, три штуки, а он им сопротивление стал оказывать с помощью физической силы. А оне подкрепление по радио вызвали. И повязали дурака увосьмером. Теперь ему пожизненное светит.

– Жалко мужика...

– А ничего не жалко! Пьяница! Ещё и милицию бить!

– А ты сам не пьёшь, дак и вали отсюдова!

– Не могу пить. Инфарктом болею.

– Вот и топай до хаты пеницилин кушать.

– Пенициллин не помогает.

– Ну, значит, гоголь-моголь... Иди, иди себе, не мешай...

 

Между тем, в самом кафе обстановка, слава Богу, постепенно разряжалась. Алевтина опустила метательный снаряд, а глаза Толика утратили азарт боя и уже шарили по поверхности стола, оценивая водочный потенциал, приближающийся к нулю. Толика теперь уже больше интересовал вопрос, удастся ли раскрутить Алевтину ещё на один поминальный круг в честь незабвенного Васи. «Кругловцы» на своей половине тоже стали закругляться: выпили на посошок за пух земли для Аркадия Львовича, затем на второй посошок – за незыблемую и плодотворную почву под ногами его молодого, талантливого преемника Марка Ароновича, после чего с выражением скорбного либерализма на умных лицах потянулись до выхода.

 

Мымрик отплывал в сторону пустой селёдочницы, с которой почти уже соприкоснулся носом, когда его дёрнули за рукав. Это была бабушка Кузьминична.

– Наливай, – согласился Мымрик. Но у бабки было другое на уме.

– А я того Ленина в гробу видала, – сообщила она Мымрику.

– Какого ты ленина видала? – не сразу понял пьяный «Пизобол».

– А того, с броневика. Который сказал: «Землю – хрестьянам». Я его в гробу видала. Позавчера. – Кузьминична снова всё путала: Ленина ни в гробу, ни на броневике она видеть никак не могла, ибо жила в то время на тамбовщине. А в гробу она его видела недавно по телевизору, в программе «В мире животных». Или в какой-нибудь другой передаче.

– Ну и что? Много он тебе земли дал, Ленин твой?

– Не дал, солдатик ты мой, совсем не дал. Последнюю отобрал. Батюшку – к сараю. Ужасть! А сам сказал: «Землю – хрестьянам!». Одманул, аспид.

– Ничего не обманул. По два квадратных метра каждому дал, как и обещал. Всех закопал.

– Закопал, солдатик, всех закопал! Я сама видала. На краю деревни, у болота. С пулемёта... А сам сказал: «Землю-...»...

– Да херня всё это, что он говорил, сифилитик ваш картавый, либераст поганый. Царя нашего Николая Александровича вместе с царицей-матушкой и малыми детками расстрелял. Забудь про него, бабка, к анафеме. А вот другой человек сказал – вот это сказанул: сам Жириновский лучше не скажет! Ты про такого Вальтэра слыхала, бабка?

– Слыхала, солдатик, как не слыхать. Он нашего Христоса в пустыне соблазнял.

– Нет, то был другой, Вельзевул. А этот Вальтэр был типа французский генерал у Наполеона. И он ему сказал: «Я тому гаду глаз вырву, который против правды дёрнется!».

– Умнай был человек... – согласилась бабушка, – конешно, генерал... Нас тоже генерал газами потравил. Тухачевский его звали. Брат мой Митя погиб. Вчера схоронили.

– Не вчера, а сегодня, и не Митю, а Васю, – поправил бабушку Мымрик, хотя тоже уже не слишком уверенно.

 

Снаружи продудел автобус «пазик». Это кум Петя, закончив смену на двадцать девятом маршруте, заехал за поминальщиками, чтобы развезти их по домам: прощание с Васей было организовано тамадой Толиком на высшем уровне. Помогая друг другу непослушными локтями, гости на свободно вращающихся коленях двинулись сквозь ставшие узкими двери наружу. «Ещё пивка попьём!»,- с энтузиазмом сообщали друг другу неправильно сконструированные слесари. На улице уже темнело – в ноябре дни короткие, да ещё и часовые пояса перепутались и сдвинули пространство в сторону Северного полюса. Короче, снаружи было темно и холодно, и на гостей кафе «Поехали!» по выходе из здания дохнуло той самой «чёрной дырой», против которой так яростно протестовал Мымрик.

С пивком слесарям грубо обломилось – автобус торопился и беспрестанно гудел до тех пор, пока ему не передали бутылку оговоренной заранее и чудом сохранённой Алевтиной водки плюс два апельсина для самостоятельного поминовения покойного Васи по возвращении в гараж.

 

Впопыхах забыли на столе Васин портрет. Он стоял, всё так же прислонясь спиной к пустой салатнице и смотрел на пираний. Эти две зубастые рыбины, смутно напоминающие своими улыбками актёра Карачинцева в молодые годы, являлись главной экзотической достопримечательностью кафе «Поехали!». Большущий аквариум занимал целый угол комнаты. Он возвышался на белом постаменте, оплетённый со всех сторон искусственными лианами, с тем, чтобы пирании думали, будто они всё ещё находятся в родных джунглях. Над аквариумом висел плакат: «Пальцы не совать, на мормышку не ловить, хлеб не сыпать». Сбоку на стекле, пока ещё незамеченная Фейгиным, красовалась любительская надпись несмываемым фломастером: «Окулы импереализма».

«Окулы», выпятив страшные челюсти, равнодушно плавали кругами, тоскливо вспоминая тёплые, мутные воды тропиков и сочных, полнокровных жителей солнечной Амазонии. Они не обращали ни малейшего внимания на неподвижного представителя абсолютного времени Васю, наблюдающего за ними с пожелтевшего портрета армейских времён. Тем более, что узнать его на этом портрете в гимнастёрке и с лопатой наперевес (Вася служил в стройбате) всё равно не было никакой возможности – в особенности тем примитивным существам, которые с Васей при жизни не встречались. А пирании Васю не знали, никогда его не видели в своём кафе. Потому что Вася любил выпивать «на лужку», с видом на реку и на пушистые облака, уносящие душу в широкие, привольные просторы абсолютной свободы – той самой свободы, которую он и обрёл, наконец...

 

Мымрика высадили возле его двора, у детской площадки. Толик предложил проводить «радиста» до самого подъезда в подмышечном режиме, но Мымрик величественным жестом отослал тамаду к той самой, всемирно известной матери, от которой отказались глупые поляки, и двинулся высокохудожественными вензелями в глубь двора самостоятельно. Со своей стороны, окончательно сложивший с себя обязанности похоронного тамады велосипедный Толик пожелал пьянице катиться в чёрную дыру и приказал автобусу ехать дальше. Здесь можно было бы поставить точку, если бы точку поставить было можно. Но поставить её, очевидно, теперь уже не придётся никогда: навсегда в конце этой истории останется стоять многоточие. Дело в том, что целый вечер ещё, по воспоминаниям свидетелей, в разных углах двора раздавались крики Мымрика «Чёрная дыра!», затем эти же крики были услышаны жителями окрестных пятиэтажек ещё раз посреди ночи. Знакомый голос доносился из центра двора, оттуда, где стоял стол для домино на двух столбах, намертво вкопанных в планету Земля. Потом наступила тишина. И Мымрик пропал. Насовсем. Навсегда. Больше его никто и никогда не видел. Его хватились не сразу – за него некому было хвататься. Его отсутствие было замечено лишь месяца через три, когда жилконтора зафиксировала хроническое непоступление коммунальных платежей от временно безработного гражданина Мымрина. Но поскольку явление это было привычным, то тревогу забили лишь ещё полгода спустя, после того, как гражданин Мымрин трижды проигнорировал приглашение в суд. Встал вопрос о конфискации его приватизированной квартиры в пользу добросовестных плательщиков. Из каких-то информационных источников об этом узнала дочь Мымрика Ольга, примчавшаяся из города Орла, чтобы опротестовать это решение. В результате было даже открыто уголовное дело. В нём нашли отражение в том числе и свидетельские показания соседей о криках «Чёрная дыра!» в ночь с тринадцатого на четырнадцатое ноября 2009 года. Показания пришлось давать и велосипедному Толику, который вспомнил слова Мымрика за поминальным столом: «Нас больше нету! Время исчезло! Мы все провалились в чёрную дыру космоса!».

– Вот ведь: все – не все, а сам он, Мымрик, получается, действительно провалился. Накаркал сам себе, – сказал Толик следователю.

После некоторых колебаний эти слова Мымрика, произнесённые им в кафе «Поехали!», были внесены следователем в протокол допроса. Толик умолчал при этом, что и сам посылал Мымрина в чёрную дыру на прощание, что могло бы, в принципе, спровоцировать исчезновение последнего дополнительно.

 

Нет, Толик не верил, что Мымрик провалился в чёрную дыру с его, Толика, подачи. И тем не менее, на душе у Толика скребли кошки: ведь это он обозвал радиста «Педриллой» и сообщил ему об изменении часовых поясов, после чего несчастный Мымрик, пусть даже и в дупель пьяный, стал кричать про никому непонятный вертопрядный кандоминимум, или что-то в этом роде. И ещё про параллельный мир и про какую-то там необъективную нереальность, данную нам для острых ощущений.

Дополнительной кислоты на рану потревоженной совести подлил и товарищ Толика по рыбалке Володя Хрюнов – инженер по оборудованию мясокомбината и миноритарный акционер этого же предприятия. Володя был большим знатоком по проблемам инопланетян, не пропускал ни одной телепередачи на эту тему, участвовал в семинарах и конференциях уфологов разных уровней и даже специально ездил как-то однажды в Москву, чтобы окончательно разобраться с этим вопросом. Мало этого: по наводке тамошних уфологов он даже встретился с инопланетянами в лесу под Балашихой, причём балашихинские инопланетяне Володе резко не понравились. Они были с татуировками на руках и на черепах, сказал Володя, в пиджаках малинового цвета и с золотыми цепями на толстых шеях. На вопрос с какой они планеты, эти человекоподобные существа только многозначительно переглянулись и стали гнусно ухмыляться, как будто Володя им много денег задолжал. – «С пермской зоны»,- ответил Володе один их них и отобрал у исследователя портмонет с четырьмя тысячами рублей на обратную дорогу.

– С пермской зоны они, как же! – с ядовитым сарказмом воскликнул Володя, снова вспомнив ту историческую встречу, и пояснил Толику:

– Пермская аномальная зона существует на самом деле, но только те уроды из-под Балашихи никакого отношения к настоящим галактоидам иметь не могли. Это были, без всякого сомнения, ребята из опэгэ – так называются зомбоны, созданные настоящими инопланетянами – галактоидами – из местного контингента. Поэтому они так и обозначаются - «Озомбированные Представители Галактоидов», или ОПГ по-русски. Задача зомбонов – сидеть и ждать сигнала. В момент «Икс» они поднимут восстание в пользу галактоидов и уничтожат землю. Это очень подлый план, конечно, но ничего тут не поделаешь, – сокрушённо посетовал Володя, – пока ещё мы, земные хомосапенсы, не нашли достаточно эффективного средства против зомбонов. Пользуясь этим, они, чтобы не сидеть сложа руки, совершают всякие пакости на земле по собственной инициативе, без команды из космоса. Например, они воруют граждан – за выкуп или просто ради куража –, а также совершают нападения на сберкассы, занимаются рейдерством или отнимают кошельки у людей...– Володя опечаленно задумался, но потом вдруг оживился и сказал:

– А пермский геотектонический разлом – это очень интересное место, между прочим! Я дважды бывал там. Люди пропадают там бесследно. Это что-то навроде бермудского треугольника, но только нашего, советского, то есть, тьфу ты, леший, теперь уже российского порождения. Туристы туда так и прут – все хотят убедиться в конкретной возможности исчезнуть в разломе, а также померить геотектонические потенциалы пермской зоны чувствительными амперметрами. Я специально ночевал возле того геотектонического разлома и собственными ушами слышал треск веток под воздействием экзотерических сил. И ещё я собственными глазами видел, как один турист сошёл с ума от этих звуков, хотя и говорили про него дурные скептики, что он в таком состоянии уже прибыл на разлом. Правду сказать если, то из нашей научно-исследовательской группы никому исчезнуть без вести так и не удалось. Один только раз уфолог из Костромы пропал, но и его мы нашли на второй день: в дупле дуба спал, покушав местных мухоморов, подвергшихся мутации под воздействием аномального геотектонического излучения и очень похожих на обыкновенных лисичек. Когда мы его доставали из дупла, то он сопротивлялся и кричал, что он белочка и что мы ему сейчас все орешки подавим. То есть влияние геотектонического излучения на психику человека, вне всякого сомнения, колоссальное. В другой раз налоговая полиция там какого-то районного бизнесмена поймала в лесу возле разлома, который тоже хотел исчезнуть вместе с деньгами, но не успел.

– В общем, тот факт, что настоящие инопланетяне-галактоиды вылетают из пермского геотектонического разлома в виде дисковидных фантомов можно считать доказанным, – сказал Володя, – ведущие уфологи страны сошлись во мнении, что там, глубоко под землёй расположено их межзвёздное представительство – типа фронтового штаба инопланетных сил. Там же находится и ихняя станция энергетической дозаправки от раскалённой магмы земли.

– Ты хочешь сказать, что Мымрика эти твои гиберболоиды утащили? – попытался уточнить Толик.

– Возможно, что они, но ещё вероятней, что это сделали опэгисты-зомбоны, – ответил Володя. – Тут, видишь ли, такое дело: считается, будто галактоиды умеют создавать на земле – в Подмосковье и повсюду – специальные «чёрные дыры», к которым они привязывают сознанием своих зомбонов и через которые снабжают их информацией. И вот зомбоны эти реагируют на пароль «Чёрная дыра!» и материализуются. Типа чертей. Недаром же имеется в народе мудрая поговорка «Не поминай чёрта, а то явится». Народ имеет опыт тысячелетних наблюдений за всякой чертовщиной, и народ не обманешь. Вот и тут получилось точно так же, только в роли чертей выступили опэгисты, которые являются на призыв «Чёрная дыра!» – а ведь как раз это и кричал ваш Мымрик перед своим исчезновением, если я правильно понимаю.

– Так эти зомбоны с хвостами, что ли, и с рогами? – спросил Толик, совершенно сбитый с толку Володиным научным докладом и начинающий терять стальную нить здравого смысла по мере того, как пустела литровая бутылка «Посольской».

– Да ну что ты! – засмеялся Володя, – конечно же нет, наивный ты человек! Эти зомбоны по биологическим параметрам практически ничем не отличаются от обыкновенных граждан типа нас с тобой, разве что у них часто бывают сильно расширенные зрачки и они носят тёмные очки, за что их путают с наркоманами. Поэтому их забирает иногда милиция и, сама того не замечая, заражается от них зомбизмом-опэгизмом. Это ещё одна особенность зомбизма: он очень заразен. Заболевают зомболией не только милиционеры – все могут заразиться в результате тотальной глобализации. Этот процесс – глобализацию – тоже, между прочим, галактоиды внедрили через американских евреев с хитрейшей целью: когда зомболия достигнет критической массы на земле, то из космоса будет дана команда на запуск так называемого «зомбонного коллайдера» – механизма самоуничтожения озомбированного человечества с использованием самих зомбонов. Каждый кинется на каждого, и тю-тю. Репетиции уже произошли на земле – американцы атомные бомбы на Японию скинули, а у нас в семнадцатом году зомбоны революцию устроили. Опэгисты и «чёрные дыры» тогда уже вовсю существовали, и Ленин был у зомбонов одним из главных предводителей, а вместе с ним Троцкий, Володарский, Луначарский, Дзержинский, Менжинский, Бонч-Бруевич и другие его заместители. Но то опэгисты – существа из плоти и крови, так сказать. А настоящие, космические инопланетяне – галактоиды – они совсем другие. Американцы однажды поймали несколько штук у себя в пустыне и разрезали их из любопытства, чтобы посмотреть, что у них внутри. Так они, представь себе, из одной сплошной протоплазмы состоят. Но протоплазма та думающая, и управляется она по сложной программе из космоса. Типа сигналов американского «джипиэса», но только поступающих из соседних, враждебных нам галактик.

 

Всё это Володя Хрюнов рассказал Толику однажды на ночной рыбалке. Хотя Толик и раньше всё это слышал от него в разных вариантах, но только раньше не верил. А теперь вот начал верить.

И ещё сказал Володя: если это были всё-таки настоящие инопланетяне, которые Мымрика утащили, а не московские или местные, то на месте исчезновения Мымрика обязательно должно обнаружиться что-нибудь обугленное, напоминающее чёрную дырку – место пуска ихней ракеты.

Толик не поленился проверить это дело и действительно: в сосновом столе доминошников, от которого в ту злополучную ночь раздавались крики «Чёрная дыра!», подобная обугленная дырка обнаружилась.

 

С балкона третьего этажа ближней пятиэтажки за действиями незнакомого дядьки с фотоаппаратом в руках в панике наблюдал пятиклассник Георгий Прыгунов. Дядька фотографировал следы его давешнего баловства. Вчера, когда солнце стояло достаточно высоко над домами, Жорик пытался лупой, сквозь которую дед рассматривает курс валют в газете «Коммерсантъ», прожечь доску насквозь. Теперь дело запахло для Георгия очередной лупкой, а то и вовсе тюрьмой. Тюрьмы Георгий очень боялся, он был из интеллигентной семьи экономистов и бухгалтеров, в его семье о тюрьме говорили много и плохо.

 

А что же пьяница Мымрин Андрей Егорович, исчезнувший в одночасье? Да ничего. Выпал из пространства и времени после того, как сменились часовые пояса в стране, пропал без вести, растворился в природе вещей. И не он один – сотни и тысячи людей исчезли таким же таинственным образом и продолжают исчезать с поверхности земли ежедневно и еженощно. Люди переходят в виртуальное состояние, вливаются в абсолютное время, но собственность их остаётся, имущество их перераспределяется, и этим достигается постоянный круговорот полезной материи в природе – как тёмной, так и светлой. Гадать, куда деваются выпавшие из времени и пространства люди – глупо. Это всё равно что спрашивать друг у друга откуда вдруг берутся на теле вши сразу после общественной бани, или как возникают клубочки пыли под кроватью в идеально чистой квартире. Никто этого знать не может.

Не исключено, что этих исчезнувших людей и впрямь воруют инопланетяне, исходя из своих, нам, землянам, пока ещё недоступных научных экспериментов. Или же их поглощают чёрные дыры – как чужие, гигантские, космические, так и нашего собственного, земного происхождения. Которые перерабатывают их потом на беляши или скармливают собакам. Ничего, ничегошеньки-то мы ещё не знаем, в том числе и милиция абсолютно не бум-бум ни по каким вопросам: они постоянно не в курсе, у них сплошные «висяки» в отчётности.

И остаётся нам только мечтать: а вдруг плывут как раз в данный миг над нами и мимо нас незаметные человеческому глазу, весёлые, здоровые и абсолютно трезвые Андрюша Мымрин с Васей-стройбатовцем, с которого весь этот рассказ и начался. И вот плывут они, сидя верхом на пушистых облаках, и плевать они хотели со своих перисто-кучевых высот на все наши революции, перестройки, ускорения и гласности, на драки в очередях, «болотные» площади, расстрелы «белых домов», парады педерастов на улицах Парижа, атомные бомбардировки прошлого и будущего и избирательные кампании, в объёмах которых все эти земные катаклизмы и зарождаются. Сам господь Бог теперь уже им компания, ну, или, может быть, чёрт с рогами – это уж кому что выпадет по делам его земноводным...

2016

↑ 1257