И. Шёнфельд

I. Долгая дорога в Крым

1.1. Тоска по раю

Когда-то давным-давно я познал рай на земле. Он открылся мне в Крыму, в Евпатории, где я гонялся за крабами на мелком, солнечном дне, строил замки из песка выше себя ростом и ел виноград со смешным названием «Дамские пальчики», с трудом удерживая в руках тяжеленные гроздья. А ещё рядом со мной были счастливые родители, и поэтому состояние счастья испытывал и я, сам о том не подозревая.

Прошла бездна времени, и сегодня я уже намного старше, чем мои родители тогда, в Крыму. И уже родители мои давно отправились в вечное странствие по иным мирам, и Крым исчез с карты моей страны, а воспоминание о рае детства осталось.

Но вдруг случилось чудо, и Крым вернулся из небытия. Люди со слезами на глазах говорили с экрана телевизора, что в Крыму началась вечная весна, и сетовали лишь, что добраться до этой весны нелегко: Украина перекрыла России все дороги к Крыму, запретила летать российским самолётам над своей территорией, повалила мачты электропередач, ведущие в Крым и перекрыла каналы, чтобы Крым умер без пресной воды. А в Крыму всё равно началась весна – без хохляндской воды и без бандеровского света, без железнодорожного движения через Джанкой и без западенского сала.

Всё это настолько интриговало, возбуждая ностальгию по забытому раю, что мне в середине июля 2016 года страстно захотелось в Крым. Мне просто необходимо было увидеть крымскую весну в разгар лета. Я надеялся, что часть этой весны перейдёт и на меня, и я сброшу с себя лет двадцать лишнего возраста и снова стану молодым и добрым. В детстве мама часто говорила: «Ты задумай себе перед сном что-нибудь хорошее, чего тебе хочется, и оно когда-нибудь свершится». Мама никогда не обманывала меня, и я частенько прибегал к этому способу, который почти всегда срабатывал – и с велосипедом, и с трёхколенчатой удочкой из настоящего бамбука, и много ещё с чем. И вот я страстно пожелал себе поездку в Крым, и по старой традиции, пожелание сработало почти немедленно. Буквально на следующий день после моей тайной молитвы раздался телефонный звонок из Москвы, и старинная приятельница моей жены, Светлана Анисимовна Тайпанова, предложила нам с женой сопровождать её в Керчь, где у Светланы после переезда в Москву, к сыновьям, осталась пустовать квартира со всеми удобствами.

В нашем возрасте, постепенно приближающемся к степенному, такого рода решения принято принимать заранее, тщательно продумывая маршрут, багаж и финансовое покрытие предстоящих отпускных удовольствий. Но в данном случае времени на раздумья не оставалось: Светлане требовался немедленный ответ – сопровождаем мы её, с её титановым коленом (после операции) в город-герой Керчь или нет. В одиночку она ехать не могла, сыновья не пускали, беспокоясь за маму, а сами они день и ночь крутились в беличьем колесе капитализма, обрушившегося на страну двадцать пять лет тому назад, выскочить из которого им, и всем нам, никак не удаётся. Телефонная трубка формулировала ультиматум чётко: «Либо вы меня сопровождаете, либо я сдаю билет. Я еду на неделю, а вы можете оставаться там хоть навсегда. Платите за коммунальные услуги и живите до ста лет». Последняя перспектива оказалась настолько заманчивой, что жена моя сразу сказала: «Едем!».

Трое суток спустя, подобрав Светлану на Курском вокзале столицы, мы уже раскачивались в вагоне скорого поезда, что мчался в сторону Анапы. Наше с женой интеллектуальное общение в пути состояло преимущественно в попытках вспомнить, кто, что и в какой чемодан запихал впопыхах, и по чьей вине лекарство из богатой совместной коллекции осталось лежать на столе.

Описывать квартиру Светланы в трёхэтажном доме, постороенном в героическую эпоху Павки Корчагина, выдержавшем гитлеровское трёхлетнее и киевское двадцатилетнее нашествие, я не буду. Не стану также повествовать о разобранном на кирпичи деловыми людьми за упомянутое двадцатилетие гараже Тайпановых, об украденной у них лодке и мотоцикле и о занятом чужими людьми дачном участке. (Подумашь, дачный участок! В ливадийском парке мраморных львов – подарок турецкого султана – спёрли и увезли то ли в Киев сторожить конфетную фабрику, то ли на американское ранчо в порядке оплаты за майданные печеньки, обернувшиеся для Украины началом её конца. Я уже не говорю о разорённом Артеке, обрушенной Крымской обсерватории и прочих бесчисленных несчастьях Крыма, испытанных им под управлением матери городов русских, отказавшейся от хорошего русского языка и перешедшей на плохой английский. Даже о пробитой монтировкой голове самой Светланы и её мужа после продажи машины перед отъездом в Москву, когда налётчики искали в квартире вырученные за старый «Москвич» деньги, я писать не хочу. Не желаю писать и о том, как окровавленные, едва живые хозяева ползли по лестнице и добирались до милиции; как украинская милиция не хотела возбуждать уголовного дела; как керченские ребята-афганцы сами поймали разбойников и сдали их правоохранителям; как бандиты, оказавшиеся детьми тогдашнего керченского начальства, через несколько дней благополучно «сбежали» из следственного изолятора – всё это материал для отдельной истории.

И вообще... Я ведь собираюсь писать не об украинской зиме с её гражданской войной на востоке, спровоцированной запретом русского языка и американскими печеньками, воинствующей бандеровщиной, разрисованной свастиками, пришедшей со стороны Евросоюза и под завязку захлестнувшей более-менее благополучное в прошлом украинское государство. Мне безразлично даже ополоумевшее от западной пропаганды и заражённое массовой русофобией население Украины: взрослые люди сами выбирают свою судьбу и сами несут ответственность за свои действия. В отличие от многих россиян, я не вижу в украинцах своих собратьев, никогда их там не имел и из всего украинского люблю только сало, да и то в меру, с оглядкой на возраст. Нет, не о разваливающейся на глазах по собственной вине Украине хочу я говорить – рогатый бафомет ей нянька – но о крымской весне, о празднике возвращения героического Крыма в состав своего Отечества – великой России.

* * *

Итак, нежданным подарком судьбы ветер счастливого случая снова нес меня в сказку детства – в золотой, голубой Крым – страну душистых акаций и бирюзового моря, сиреневых сумерек и белопенного прибоя. Путь наш лежал через Анапу. Другой дороги пока не было. Хохлы перекрыли сухопутное движение с севера, через Перекоп, и запретили российским самолётам летать над своей территорией. Российские самолёты и без этого запрета не решились бы летать над враждебными территориями, над которыми сбивают гражданские воздушные корабли. Поэтому самолёты добирались до Симферополя кружным путём, со стороны российского Кавказа, и летели они переполненными, ибо попасть снова в Крым мечтал каждый русский - не только я, брянский немец из Германии. Понятно, что самолётов не хватало на всех русских, а уж для немцев в этой очереди и вовсе мест не было. Так что добраться до Крыма скромному патриоту реально было лишь по суше, через Краснодар или Анапу, с последующим автобусным путешествием по Таманскому полуострову до порта «Кавказ» и переправе затем в город-герой Керчь на пароме.

Это и был наш путь – через курортную Мекку России Анапу в Пантикапею – так древние греки называли когда-то Керчь, приморскую крепость Киммерии – восточного Крыма.

Тогда, в далёком детстве мы ехали в Крым иначе – многое из этого путешествия я ещё помню. Помню, что поезд останавливался на станции «Харьков», и стоял долго, так что нам с отцом разрешено было пойти посмотреть на паровоз – огромное чёрное, как будто потное чудище, с яростным шипением выпускающее белый пар в сторону платформы. Паровоз этот, который назывался «ФД», или, если полным именем, «Феликс Дзержинский» – был самым большим из всех советских паровозов: так объяснил нам сосед по купе, который тоже интересовался паровозами. Он напоминал мне жуткое чудовище с тремя глазами из фильмоскопной сказки про Алладина. Когда «Феликс Дзержинский» в дополнение к горячему пару выпускал зловещий чёрный дым из высокой трубы, можно было себе представить, что это огромный кит, который проглотил угольную котельную, при которой мы с отцом иногда мылись в бане. Ещё я запомнил город Харьков из-за его смешного названия. Над этим названием смеялся также и наш сосед, который рассказывал моим родителям историю, которую я хотя и не совсем понял, но смеялся тоже вместе со всеми. Там, короче, ехали в вагоне трое и один из них, грузин, почему-то лежал на самой верхней полке и всё время плевался с полки вниз. А на нижней полке ехал злой хохол и каждый раз спрашивал: «Кто нахарькив»? На средней полке ехал очень вежливый интеллигент и каждый раз подтверждал, что до Харькова едет именно он. И вот каждый раз хохол его бил за это, пока в очередной раз интеллигент не объявил всем, что он передумал ехать до Харькова и выйдет на следующей станции. На этом мои воспоминания о Харькове заканчиваются.

Потом, позже, уже глубокой ночью был Киев – мать городов русских. В том юном возрасте я ещё про «мать городов» ничего не знал, оценить огромного значения этого факта в моей судьбе не мог, и потому мирно спал, крепко убаюканный качающимся вагоном. Знаю точно, что мне снилось море в виде половодной Десны, над которой я ехал верхом на скользком паровозе «Феликс Дзержинский». На меня вовсю пялились фиолетовыми глазами колючие ерши, спрашивали: «что, на море едешь»? и завистливо перезванивались между собой серебряными голосами. Наверно, в это время железнодорожный обходчик обстукивал своим тонким молоточком железные колёса нашего вагона. Так что «матери городов российских» я не запомнил совершенно, о чём теперь иногда сожалею: вряд ли когда-либо увижу, даже если очень захочу, что вряд ли...

Зато я очень хорошо помню станцию «Джанкой». С этой станцией связана ужасная трагедия нашей семьи, случившаяся задолго до моего рождения, когда мой папа был маленьким мальчиком. В те годы, после великой октябрьской социалистической революции, когда большевики победили Россию и в стране бушевала гражданская война, в Поволжье, на родине моего отца, разразился чудовищный голод, который косил людей целыми деревнями. Ради спасения своей семьи мой дедушка Георг и бабушка Амалия взяли всех своих восьмерых детей и тётю Катю и двинулись в Крым, к дяде-священнику, который, хотя и сам был очень беден, но согласился предоставить своему племяннику Георгу и его семье кров и минимальную еду для выживания. Ехали долго в товарном вагоне и даже ели по пути лягушек, которые попадались в канавах вдоль путей, когда состав простаивал. Наконец, через несколько недель прибыли на станцию Джанкой в Крыму, где вагон с голодающими вдруг отцепили. Отец мой помнил, как он очнулся однажды утром то ли от сна, то ли от голодного обморока и обнаружил, что в вагоне нет ни родителей, ни братьев с сёстрами, ни тёти Кати. Оставались только он сам, семилетний брат Август и пятилетняя сестрёнка Марихен. На вопрос „Wo sind alle“? (где все?) ответить ему никто не мог – в Джанкое по-немецки не понимали, а по-русски говорить мой папа тогда ещё не умел. Наконец, кто-то сумел растолковать ему, что «Алес тот», потому что «тиф». Так в одну ночь мой девятилетний папа остался один на белом свете с маленькими братом и сестрой на руках. А потом были приюты и детские дома, и педагогический техникум, и институт киноинженеров, и трудармия, и много ещё чего было, но никогда, никогда мой отец так и не узнал, где похоронены его родители и все его родные из «голодного вагона».

И вот в тот раз, когда мы ехали в Евпаторию и остановились в Джанкое, папа мой пришёл в необыкновенное волнение и даже заплакал, страшно напугав меня, а потом выскочил из вагона и убежал. Я тоже стал рыдать, но мама успокоила меня, что папа скоро придёт. Хотя я видел при этом, что она и сама боится и постоянно выглядывает из окна. Я ничего не понимал, и мне было очень страшно: я никогда не видел папу плачущим. Про его трагедию родители рассказали мне уже потом, позже, на берегу моря. А тогда, во время остановки в Джанкое, сказал папа, он попытался у случайных людей разузнать, нет ли где-нибудь поблизости старого кладбища, где лежат люди с довоенных времён, умершие от тифа и голода. Но никто ему сказать не мог, и тогда он купил цветы и просто положил их на ступеньки вокзала. Поезд наш он догонял уже бегом, и мама кричала ему из тамбура: «Саша, быстрей, быстрей!», а кондуктору: «Не закрывайте же дверь, чёрт возьми, видите, пассажир бежит!» А потом папа лёг на свою полку и отвернулся от нас. Спина его тряслась, но, может быть, она тряслась и от трясучего вагона – ведь сам я тоже вовсю трясся на средней полке, куда мама разрешила мне забраться в порядке исключения. Там, наверху, за приоткрытой щелью вагонного окна бушевал горячий ветер крымских степей, а подушка была запорошена горьким чёрным углем от «Феликса Дзержинского», кричащего пронзительным и удивительно тонким, как у бабы Дуси, голосом где-то там, впереди: «Ой-ой!», и опять: «Ой-ой!» – как будто он уже увидел море. Ведь море должно было вот-вот показаться, это долгожданное Чёрное море, которое всё никак не открывалось мне...

В Анапу поезд доставил нас утром. Большая часть пассажиров ринулась, судя по солнцу, в сторону моря, но была, надо думать, сильно разочарована: от вокзала до моря, оказывается, ещё ого-го! Сначала надо доехать до основного города, отыскать там, в курортном лабиринте рекламных плакатов, стеклянных дверей и фанерных указателей, свой пансионат среди сотен, если не тысяч других, друг друга локтями подпирающих койкодателей – от пятизвёздочных до трёхтараканных, – и лишь потом, если до того часа не падёт на город ночь, лишь тогда только – да здравствует Чёрное море!!! Но все эти другие бывшие наши попутчики, атакующие теперь привокзальные маршрутки с яростью живущих последний час, всё равно имели явное преимущество перед нами, потому что они были уже, считай, на месте, а нам предстояло ещё добираться до моря через весь Таманский полуостров, а после на пароме до Керчи по «Русской реке»: так назывался во времена Тмутараканского княжества Керченский пролив.

Добраться с железнодорожного вокзала Анапы до автовокзала оказалось непросто, но мы-таки преодолели эту дистанцию с помощью нескольких маршруток по той причине, что одна из них сломалась по дороге, а другую остановил сотрудник ГИБДД и увёл куда-то нашего водителя навсегда. Зато дальше всё пошло как по маслу. Мы взяли три последних билета на проходящий автобус «Геленджик – Симферополь», и хотя автобус опоздал на два часа, и хотя свободных мест в нём не оказалось, и пассажиры сидели в проходе друг у друга на коленях, всё равно это было восхитительно, потому что АВТОБУС ВЕЗ НАС В КРЫМ! Милый, чудесный автобус, этот геленджикский двухэтажный дилижанс! В момент рождения такие машины называют неопланами, но потом, вдали от родимых сервисов, в руках настоящих джигитов они постепенно обрастают заплатами, самодельными дверными петлями, фанерными стёклами и архитектурно-художественными излишествами и превращаются в уютные, какие-то почти домашние по своему радушному неряшеству «древопланы», главной технической характеритикой которых становится способность доехать до места назначения. Каждый рейс для них – это транспортный подвиг, и к одному из таких подвигов на пути в Крым были причастны мы трое: одна коренная крымчанка, проживающая в Москве и двое настоящих россиян – временных жителей Евросоюза.

И вот я на пароме, в огромном цехообразном трюме, затаренном карамельно-яркими легковушками и усталыми туристическими автобусами. Я сижу у щедро выкрашенной в белый цвет судовой переборки на очень шаткой деревянной лавочке, свидетельствующей о нешуточных штормах в Керченском проливе, и пытаюсь читать надписи на греческом языке, сопровождаемые, правда, и русскими переводами: «для мусора», «выход на верхнюю палубу», «прохода нет». Читать по-гречески мне, физику, особенно приятно – тексты усеяны знакомыми пси-функциями Шредингера, «дельтами», «омегами» и «сигмами» – ну, ей-богу, хоть хватай фломастер и украшай стены корабля замечательными формулами во славу человеческого гения. В одном месте подобная формула и впрямь обнаружилась, но короткая, из трёх букв всего. Тоже, видимо, своего рода человеческий гений плыл на землю обетованную и самовыражался от избытка чувств. Странно только, что паром назывался «Санкт-Петербург», а не, скажем, «Митридат», или «Херсонес», раз уж мы имеем дело с древними греками, пришедшими на выручку Крымской весне со своим хорошо развитым паромным флотом. Тут и там мелькали чернявые паромные рабочие в оранжевых спасательных жилетах. Все они представлялись мне древними греками, но говорили почему-то то ли по-грузински, то ли по-гречески с грузинским акцентом, хотя типично русские слова делали их информационные переклички понятными для каждого.

продолжение следует