Елена Зейферт

После печального случая с Афродитой, найденной на здешнем берегу моря в хлопьях пены, в чудо в этом курортном городке никто уже не верил.

Девушка лежала на белом песке, сверкая ослепительно белой кожей, искусно украшенной на влажных плечах и бёдрах морской пеной; волосы её, неестественно густые, тяжёлые и очень длинные, тёмной медью расстилались вокруг неё, создавая яркотканое ложе; из-под больших белоснежных век светились перламутровые кружочки ярких, синих радужек. Она была хороша и первозданна, и ослепительная нагота её, крепкие наливные грудки и золотистый пушок лона в рассветный час, когда возле новоявленной богини собрались первые, вставшие с петухами курортники, вызывали греческие мифологические ассоциации. Афродита не отвечала на вопросы, не знала стыда, позволяла трогать свою атласную кожу, изумлённо оглядывая лишь на все лады чертыхающегося фотографа-любителя – у него почему-то перестал снимать фотоаппарат. Но и в этом восторженная публика увидела отголосок чуда.

Чудо поблёкло и начало исчезать, когда за Афродитой приехал наряд милиции (ведь не сотрудников же археологического музея вызывать!), вежливо взял греческую диву под млечные локоточки и усадил в серый “уазик”. И совсем закончилось чудо, когда в утренних газетах через день сенсация вылилась в рассказ о том, что случилось с Афродитой в милиции. В кабинете начальника псевдобогиня расплакалась и на чистом русском языке без зазрения совести сочинила страшную историю о том, что раздели её, мирную гражданку, силком затащив в машину, бравые милиционеры, и хотя не надругались, но заставили краснеть до корней волос своими вожделеющими взглядами. Оправдали оскорблённых милиционеров, как писали газеты, свидетели – те курортники, что вызвали наряд к берегу моря. Но чудо, к тому же оскандалившееся, истаяло.

Зачем юной девушке было лежать нагишом у моря, почему на ней была мокрая морская пена, а волосы совершенно сухие и как будто только что причёсанные, бывают ли у земных девушек такие перламутровые раковинки радужных оболочек и такая белая-белая шелковистая кожа, и куда, собственно, что самое главное, исчезла нагая красавица – никто в городке не задумывался, так все были оскорблены произошедшим. Возмущённые мелькнувшим, но несбывшимся чудом, горожане даже не интересовались, спросили у голой красотки в милиции паспортные данные или нет – как её, в конце концов, зовут, где она живёт, кем работает? Возникла, правда, версия, что девушка была киноактрисой (и репетировала роль рождающейся Венеры?), но эта версия быстро отпала за массой нелогичных, совершенно необъяснимых мотивов. Народ на самозванку просто махнул рукой.

Среди курортников, обнаруживших Афродиту, и среди милиционеров не было, как видно, ни одного настоящего мужчины, в чьей памяти накрепко остались бы прелесть её стана и зовущего к неге рта. И только двадцатилетний счастливец по прозвищу Джой, богини, к несчастью, лично не увидевший, тосковал по утрате – не самой Венеры, а чуда, обитавшего вокруг неё. Он смотрел на белое солнце и потом сквозь тёмные пятна, наплывавшие на глаза, пытался уловить лик исчезнувшего мифа.

Лет через пять Джой столкнулся с вожделенным мифом нос к носу. Навстречу ему по пляжу шла белокожая роскошная дама, с целым костром языкастых медных кудрей, стелющихся до земли, в длинном белом сарафане, явственно напоминающем тунику. За руку она вела мальчишку лет четырех-пяти, светлокудрого и чрезвычайно симпатичного. Это были Венера и Амур. Сомнений быть не могло. У мальчишки не было с собой лука и колчана со стрелами, но он, долго не раздумывая, поднял с песка камешек и бросил его в воду, обдав Джоя тёплыми брызгами. Это было похлеще стрелы Амура. И поскольку Джой в этот момент опять посмотрел на солнце, чтобы восстановить в памяти подзабытый миф, юноша влюбился именно в солнце.

Венера и Амур растаяли в памяти Джоя, полностью освободив место для нового могучего властелина. Светящийся диск, плывущий по небу, неотвязно звал Джоя за собой, в ином, подобном человеческому облике возникал в мечтах юноши из цветка лотоса или из чрева огненного острова, троился в египетских образах утреннего Атума, дневного Ра и вечернего Хепри. Глаза Джоя, беспрестанно глядящего в лицо своему повелителю, получили ожог, и теперь перед зрачками влюблённого в солнце фаната всегда раскачивались темные пятна.

Джоя положили в больницу, где врачи запретили ему прямо смотреть на солнце, выписали тёмные очки, и несчастный, одинокий Джой, как слепой, сидел в палате и целыми днями рисовал на белой бумаге солярные символы – диски, лучи, солнечные пятна. Офтальмологи поставили ему свой диагноз, провели лечение, и потом Джоя перевели в другую, закрытую больницу.

В светлом, залитом солнцем кабинете врача было тепло и комфортно. Джой сел на заботливо пододвинутый ему улыбчивой, солнцеликой медсестрой стул.

– Ну-с, молодой человек, и почему же Вы так часто смотрите на солнце? – спросил врач, тоже солнечно улыбаясь.

– Я люблю солнце.

– Я тоже люблю солнышко – благо, его в нашем курортном местечке много, люблю позагорать, понежиться на пляже. Но я же не смотрю на солнце целыми днями.

– Мы, наверное, по-разному любим солнце.

– Что ж… Я врач. Я желаю Вам добра, – на лысине доктора заиграло солнце. – Расскажите мне обо всем, что мучает и волнует Вас.

– Я не знаю, как Вам всё объяснить. Я люблю солнце так, как любят человека. Это настоящая страсть, я хочу солнце, я хочу любоваться им, его плотью, душой, духом. Я скучаю по нему ночами. Днём вся моя жизнь залита любимым существом – оно в каждой моей клеточке, им пронизана вся сфера моего существования. Солнце живёт не только для меня, и я ревную к нему всех, я боюсь, что стану всененавистником, ведь солнце любит всё и всех – каждый камешек, каждое насекомое, каждого человечка, – от волнения Джой снял очки, глаза его горели, как два солнечных диска. – В то же время я счастлив, что солнце так щедро, и порой я тону в ни с чем не сравнимой филантропии.

– Это замечательно! Но вот маленькое “но”. Вы зовёте солнце “Оно”. Не кажется ли Вам странным, что…

Врач был ярый фрейдист и, обеспокоившись, что пациент осведомлён в психоанализе Фрейда и неправильно поймёт разговор, добавил:

– Я не имею в виду “Я” и “Оно” Фрейда, я просто взываю к Вашей мужской логике. Как же Вы можете любить существо среднего рода, ведь солнце не женщина?

– Да, солнце не женщина. Я остро чувствую, что солнце мужчина. И я зову его “Он”. Так его всегда и звали. Имена Солнца в основном мужского рода – Атум, Ра, Хепри, Гелиос, Фаэтон. Я гомосексуален? Наверное. Но не это беспокоит меня. Я чувствую особую, какую-то Эдипову запретность моего чувства к солнцу. Любя его, я будто совершаю преступление.

Медсестра и врач в изнеможении уставились в полированную, изласканную солнцем столешницу. Только мать Джоя, сидящая позади него в кабинете врача, дрожала, как вспугнутая нимфа, и, казалось, понимала горькую радость любви сына.

– Каков же Ваш избранник внешне? Или Вы видите его таким же, как видим мы – круглым раскалённым телом? – продолжил наблюдения врач.

– Я вижу его иным. Солнце в золотом шлеме, на огненной колеснице. Глаза его огромные, навыкате, они горят, как раскалённые монеты. Его кожа горяча и, наверное, плавится, так он страстен. Волосы у него золотые, змеистые, шея высокая, крепкая, тело в бронзовом загаре.

– Молодой человек, все мы изучали в школе астрономию и знаем, что Солнце – это звезда…

– Это заблуждение.

– Что ж – кто знает. “Я знаю, что я ничего не знаю”. Мы на время оставим Вас у себя, чтобы исследовать с Вашей помощью интересный феномен нового (или, точнее сказать, древнего!) облика солнца. А то, что Вы любите, это неплохо – старина Фрейд посчитал бы Ваше состояние не болезнью, а уже процессом выздоровления.

Пока Джой прощался с плачущей матерью, психиатр полуразборчивым почерком врача записал в истории болезни: “Гелиофилия, больной персонифицирует солнце по античным мифам. Признается в страстной гомосексуальной любви к персонифицированному солнцу. Редкий клинический случай”, – и, как ему самому показалось, расписался внизу листа в собственной беспомощности.

_______

Джой сидел в палате и, сняв тёмные очки, смотрел в окно на солнце. Вместе с солнечным светом в комнату вдруг влился тёплый звук.

– Здравствуй, Фаэтон. Ты искажаешь миф.

– Кто ты? Ты Солнце! Я сердцем чувствую – ты Солнце! Так сладко мною любим твой голос! Почему ты зовёшь меня Фаэтоном?

В комнате материализовался Гелиос – в сияющей тоге, рослый, златоглазый, с непослушной огненной копной волос. Он не стоял на полу, а как бы парил над ним, не касаясь ногами. Виден и слышен бог Солнца был только Джою, так что медицинский персонал, заглянувший в палату, расценил бы поведение пациента как очередной приступ гелиофилии.

– Фаэтон – одно из моих прозвищ (по-гречески, кстати, значит "излучающий") и имя моего с нимфой Клименой сына. Ты, Джой, и есть мой сын Фаэтон, – Гелиос ласково посмотрел на потерявшего дар родной речи Джоя и добавил: – Ты помнишь миф о Фаэтоне? Нет? Фаэтон был воспитан вдали от отца, но знал от матери о своём божественном происхождении. Горячий юноша пожелал доказать, что он сын бога Гелиоса.

Джой немо смотрел на Гелиоса во все глаза, в которых светились восхищение и вопрошание.

– Что для этого предпринимает Фаэтон? – продолжил Гелиос, тряхнув горящей шевелюрой. – Он отправился в мой золотой замок! Я признал в пылком мальчике своего сына и предложил исполнить любое из его желаний. Юноша упросил доверить ему на один день солнечную колесницу, в которой я каждый день мчусь по небу, даря земле свет. Я согласился.

Я несколько раз предупреждал сына о возможной опасности! Крылатые огненные кони строптивы, дорога чрезвычайно опасна – она проходит между небом и землёй, на пути встречаются свирепый Бык, меткий Стрелец, коварный Скорпион. С подобным делом может справиться только бог. Но Фаэтон был упрям и неразумно отважен. Он радостно взял в руки поводья и отправился в путь. Однако неминуемый страх овладел Фаэтоном. Он испугался бесконечной высоты, не зная, как управлять огненной квадригой. От ужаса перед образом Скорпиона, выпускающего чёрный яд, Фаэтон не удержал в руках поводья.

Кони свернули с привычного пути, земле и небу грозил обжигающий жар. Зевс, спасая землю и небеса от пожара, ударил Фаэтона молнией и лишил его жизни и колесницы. Так кончилась жизнь несчастного, безудержно смелого Фаэтона.

К зачарованному Джою вернулся дар речи:

– О, Гелиос! Если я Фаэтон, то почему я не узнал об этом от матери? И почему я до сих пор жив? И почему я люблю…

– Мать твоя, Климена, желая уберечь сына в очередной раз от гибели, не раскрыла тебе тайны твоего происхождения. Время мифа циклично. Миф повторяется вновь и вновь. Каждый день орёл выклёвывает Прометею печень, а к утру она вырастает вновь. Каждое утро Афродита рождается девственницей. Ты разве не видел рождения Афродиты?

– Нет, мне не посчастливилось. Но другие видели и рассказывали мне о рождённой богине, отдыхающей на берегу моря. А потом я и сам видел её с сыном Амуром на пляже.

– Мать твоя решила изменить течение мифа, и он как бы захлебнулся в своём течении, попал в водоворот, а наш миф многочисленными струйками связан с другими. И мифы временно перемешались в этой воронке. Сюда оказалась втянута и Афродита. В мире мифов я “всевидящий”, с небес мне видны все поступки богов и людей, в первую очередь дурные. Мой миф, например, пересекается с мифом Деметры: именно я сообщил ей о том, что её дочь Персефона украдена властителем царства мёртвых Аидом… Со многими мифологическими героями я в родстве. Я отец волшебницы Цирцеи, дед Медеи. С Венерой мой миф тесно связан не был. Но, увы, все перемешалось…

Во время диалога с Солнцем Фаэтон смотрел на него не отрываясь и краткие свои реплики вставлял дрожащим от волнения и любви голосом. Солнце ослепляло его, обжигало своим дыханием, но Фаэтон сейчас видел и чувствовал ярче, полнее, отчетливее, чем когда бы то ни было. Ему было жарко от любви.

– Фаэтон, мы с тобой должны привести мифы в былую систему. Ты узнал о своём происхождении. Теперь настал черёд исполнения твоего самого заветного желания. Будь же горяч и неистов в своих желаниях, сын Солнца, лёгок и крылат в своих мечтах, и я доверю тебе свою огненную квадригу. Как бы мне этого ни хотелось не делать.

– Я буду лгать, отец, если скажу, что моё самое заветное желание – править твоей колесницей. Моё самое заветное желание – …любить, о Гелиос, отец, Солнце моих чувств! Моя самая пылкая мечта – сжечь себя в любви. Сгореть в любви! Пожар любви – это не метафора, это яркая реальность. Я не склонен к метафорам. Я люблю полнокровную жизнь.

– Но по мифу я исполняю твою мечту ценой твоей жизни. Ты готов к этому?..

Когда, совершая вечерний обход, врач и солнцеликая медсестра заглянули в палату к Джою, всюду – на полу, на мебели, на постели – был золотой пепел... А в вечереющем воздухе до тёмных пятен в глазах плавали солнечные квадриги счастья.

Начался новый миф. Джой, целый и невредимый, сидел на подоконнике и любовался готовящимся к заходу Хепри. Горсткой золотого пепла горело на белоснежной постели материализовавшееся желание страстного сына Гелиоса. Излечился ли теперь Фаэтон от любви к светилу или ещё жарче полюбил горячую силу жизни, породившую и его, но маленькое божество любви с премилыми светлыми кудряшками на млечном лбу тихонечко прижалось к карнизу больничного окна и, грезя о грядущей Психее, восхищалось глубиной и размахом счастья, зачатого от камешка, шаловливо брошенного им в морскую воду. Кого полюбит Фаэтон?

“А когда, собственно, в мифах, да и в жизни вообще, царил порядок?” – подумала в этот момент нимфа Климена, мать Джоя, собирая ему передачу в больницу.

2001 г.