Нелли Косско

Часть I

Оставь надежду всяк сюда входящий.

Данте Алигьери

Здесь и подохнете…

Тем временем наступил вечер, а мы весь день почти ничего не ели. Можно было бы опять сварить мучной суп, но мама строго-настрого приказала муку не трогать, а оставить на завтра – продукты были на исходе. Она собиралась после работы выменять немного продуктов на кое-что из вещей, но её всё не было и не было.

Тётя Нюра уже покормила корову и овец, зажгла керосиновую лампу и поставила на стол еду. Мы враз забыли о сказках, потому что ни в одной из них не было таких вкусных вещей, как на столе у тёти Нюры: простоявшее целый день в печи топлёное молоко покрылось золотисто-коричневой корочкой, хлеб был нарезан толстыми ломтями, а от дымящихся в миске щей шёл такой дурманящий запах, что кружилась голова.

Мы знали, что некрасиво так бесстыдно смотреть на стол с едой, но у нас, измученных голодом, просто не было сил отвести глаза от этого великолепия. Как заворожённые, мы следили за каждым движением за столом: вот все четверо, словно по команде, перекрестились, вот каждый взял деревянную ложку, зачерпнул щей из миски, подставил под ложку кусок хлеба, поднёс ко рту.

Меня немного смутило, что все ели из одной миски, но сейчас это было так неважно! Забывшись, я тоже подносила воображаемую ложку ко рту, жевала, даже, кажется, чавкала, чего в принципе сама терпеть не могла. Я настолько углубилась в это занятие, что не успела вовремя отвести глаза, когда тётя Нюра, удивлённая тишиной на печке, перевела на нас свой взгляд.

Она махнула рукой – мол, слезайте, идите к столу, но мы замотали головами: нет, спасибо, нет-нет, мы не голодны, ни капельки не голодны. А руки уже ухватились за лесенку, ноги сами собой понесли к столу, а глаза готовы были проглотить всё, что на нём осталось. С трудом оторвав взгляд от этой роскоши, я вопросительно посмотрела на тётю Нюру. Ей, видимо, что то попало в глаза: она то и дело вытирала их подолом своего фартука.

Тётя Нюра отобрала у своих сыновей ложки – во всём доме их было всего пять штук, как я позже узнала, – и пододвинула к нам миску. Щей было немного, но нам не хотелось набрасываться на еду, как нищим, поэтому мы старались есть медленно, даже степенно. Хотя при всём желании есть быстрее мы не смогли бы: круглые ручки деревянных ложек выскальзывали из рук, а сами ложки были такие огромные, что, как мы ни старались, ничего у нас не получалось. Помогла тётя Нюра, показав нам, как пользоваться ложками. Мы оказались способными учениками и управились со щами очень быстро. Затем все тщательно облизали ложки – изнутри и снаружи, – и три пары глаз выжидательно уставились на тётю Нюру. А она уже налила в глиняные чашки топлёное коричневое молоко и протянула каждой из нас по большому куску хлеба. Стараясь растянуть удовольствие, мы откусывали маленькие кусочки, запивая их мелкими глотками молока. Когда мы, сытые и довольные, встали из-за стола, пришла мама.

В закутанной с головой женщине, застывшей у порога, я не сразу узнала её. Словно прося прощения у тёти Нюры, она осторожно, чтобы снег с её одежды не упал на пол, прошла в нашу комнату. Я побежала следом. Сидя на кровати, мама безуспешно пыталась стянуть примёрзшие к портянкам лапти. Вся остальная одежда тоже промёрзла и была покрыта коркой льда – пришлось подождать, пока она оттает. Я развязала узел шали, которой мама закутала себе голову, расстегнула пуговицы ватника, стараясь освободить маму от уродливой одежды.

Она была не в духе. Хмуро достала из кармана ватника мёрзлый кусочек чёрного хлеба и протянула его мне со словами:

– Вот всё, что я сегодня заработала!

Я готова была от стыда провалиться сквозь землю: пока я валялась на тёплой печи и лентяйничала, маме пришлось целый день работать за эту пайку на лютом морозе!

– Ешь сама, мама, я не хочу, – прошептала я, стараясь не смотреть ей в глаза. Но, словно что-то заподозрив, она пристально взглянула на меня.

– Ты что, – в голосе её послышалась угроза, – ты попрошайничала, да?

Я виновато опустила голову.

– Сколько раз я тебе говорила: мы – бедные, но не нищие, запомнишь ты это, наконец? Обещай, что больше этого делать не будешь!

– Да, мам, – оправдываться было бессмысленно, это я знала…

Мама начала развешивать у печки мокрую одежду.

– Боже мой, ну, как же я её высушу до шести утра? Ведь и печка-то уже почти совсем прогорела, – мама в отчаянии заметалась по комнате. – Тебе придётся впредь заботиться о том, чтобы у нас было чем топить… Варить тоже будешь ты – я теперь всегда буду приходить домой в эту пору, ночью… А сейчас я схожу к нашей хозяйке и попытаюсь выменять немного картошки и крупы на наши вещи…

Я заревела. Нет, не работы я испугалась, просто мама впервые разговаривала со мной таким суровым, раздражённым тоном. Словно спохватившись, она постаралась исправить ошибку и, прижав меня к себе, прошептала:

– Знаешь, доченька, в наше лихое время уже в десять лет приходится взрослеть, а ты у меня уже действительно большая, правда? Мы попытаемся выжить, но ты должна быть мне помощницей. Ничего, даст Бог… если бы только не голод да выматывающая все силы работа…

– А что вы делаете? – я прижалась к маме, забыв все свои обиды.

– Мы валим лес, пилим… Но это не для маленьких детей…

Всех женщин – мужчин практически не было в нашем «потоке» – каждый день гоняли на лесозаготовки. По глубокому, до пояса, снегу им приходилось шагать иногда несколько километров до делянок, валить деревья, распиливать их и на себе таскать брёвна к штабелям у реки – с утра до поздней ночи, изо дня в день, без выходных и отпусков, в будни и праздники, в любую погоду, во все времена года, из года в год…

Чтобы восстановить разрушенное войной хозяйство, стране нужны были руда, уголь, лес. Много леса. И его должны были поставлять немцы, точнее – немки, наши матери. Никого тогда не интересовало, что мы не были теми немцами, которые напали на СССР, большинство советских людей даже не знали об этом!

Наши матери, эти замордованные женщины, не замечали суровой красоты северного края с его изумительными девственными лесами, со всех сторон окружавшими нашу забытую Богом и людьми деревню ссыльных: их будни определяли голод, холод, изнурительный каторжный труд, болезни и смерть. И бесконечные издевательства – каждодневные и ежечасные унижения и оскорбления.

Неопытные, а потому беспомощные, они гибли под стволами падающих деревьев, тонули под брёвнами, проваливаясь под лёд во время лесосплава, а многие были настолько истощены непосильным трудом, что умирали от гриппа, воспаления лёгких, дизентерии, дистрофии и прочих «безопасных для жизни» болезней.

А сколько женщин замёрзло, сколько просто пропало бесследно в этой безжалостной снежной пустыне! Но большинство всё же умирали от голода, потому что эти каторжницы получали всего 300 граммов хлеба в день. Нам, их детям, не положено было даже этой пайки – маленького, чёрного, мокрого кусочка хлеба, ибо мы подпадали под лозунг великих гуманистов-коммунистов – «Кто не работает, тот не ест». Наши же матери были иного мнения. Да и какая мать не отказалась бы от своей пайки хлеба, видя голодные глаза своего ребёнка? А как быть, если детей было двое-трое, а то и больше?

…Мама немного помолчала, задумавшись о чём-то своём. Вдруг она встала и быстрым шагом направилась к кровати, под которой лежал наш чемодан.

– Так, теперь посмотрим, что у нас тут есть, – проговорила она с деланным спокойствием, складывая в стопку вещи – одежду и постельное бельё. Я со страхом следила за ней: что если она отдаст всё, что у нас есть? Словно угадав мои мысли, мама сказала, стараясь казаться весёлой:

– Это вещи, без которых можно обойтись. Нам надо как-то перебиться эту зиму, а того, что я буду получать по карточкам, хватит только на то, чтобы ноги протянуть… – она снова взглянула на меня:

– Как только дела наши пойдут на поправку, мы купим себе новые вещи, ладно?

Мама взяла юбку, платье и две кофты, и мы пошли на кухню к тёте Нюре. Она нас уже ждала и со знанием дела принялась рассматривать мамины вещи, щупая и пробуя ткань на прочность. Потом они о чём-то оживлённо заговорили – торговались, наверное, и тётя Нюра вышла в сени, вернувшись оттуда с двумя плошками, в одной из которых была крупа, в другой – немного ржаной муки. Поставив всё это на стол, она подошла к тому месту у печки, где в деревянный пол было ввинчено большое чугунное кольцо, и потянула за него. Каково же было моё удивление, когда я увидела, что с помощью этого кольца, давно уже не дававшего мне покоя, можно было попасть в подпол. Осторожно подойдя к краю четырёхугольного проёма, я и вовсе потеряла дар речи – такого богатства я никогда ещё не видела: картошка, гора картошки, морковь, свёкла, капуста – свежая и квашеная – сколько душе угодно! Тётя Нюра набрала большое ведро картошки и, подумав немного, положила сверху несколько морковок и большой кочан капусты. Всё это богатство перекочевало к маме, а её вещи – к тёте Нюре.

Дрова весело потрескивали в печке, и мир вокруг нас теперь уже не казался таким страшным. Трудно поверить, но в то время пара картофелин и пригоршня ржаной муки способны были творить чудеса! Мама сварила кашу:

– У нас нет ни капельки масла, да и вообще никакого жира, но и без этого разве не королевский ужин у нас получился?

За ужином мама ещё раз перечислила всё, что мне нужно было назавтра сделать. Самое трудное, конечно, – набрать и принести дров: не в туфлях же идти по сугробам в лес? Мама ещё раз побежала к тёте Нюре и одолжила у неё пару валенок.

– Завтра я возьму с собой на работу мою шубку, жена коменданта спрашивала, нет ли у нас чего-либо «стоящего» на обмен…

– Только не шубку, мамочка, не отдавай шубку, ну пожалуйста, очень тебя прошу, – заныла я. Мне шубка очень нравилась, да и вообще это лучшее, что у мамы было из одежды.

– Ах, оставь, доченька, она мне явно никогда больше не понадобится, – в голосе мамы прозвучала грустная нотка, – но за шубку я получу не только много продуктов, но и валенки для тебя, а может быть, ещё и теплую шаль в придачу. Ты ведь скоро пойдёшь в школу, забыла?

Ах ты, Господи, только этого мне не хватало!

– А как же я пойду в школу, если я так плохо знаю русский? – попыталась я схитрить. Но мама, пропустив мою отговорку мимо ушей, успокоила меня:

– Не бойся, ты его выучишь быстрее, чем тебе кажется. А теперь – марш в постель!

Я уютно пристроилась под боком у мамы: когда она была дома, мне было совсем не страшно. Я начала рассказывать ей про «ведьму», у которой жили Лора с Кларой, и вспомнила о русском фюрере:

– Мам, ты говорила, что русский фюрер – чудовище, а он такой добрый дедушка…

Но мама не ответила – она давно уже спала.

Бараки

С каждым днём немцев в наших Горках становилось всё больше и больше. Со временем их стало так много, что разместить всех в домах колхозников было уже невозможно, поэтому на краю деревни начали строить деревянные бараки. По деревне поползли слухи, что их обнесут колючей проволокой и будет выставлена охрана из милиционеров. Изменилась и сама деревня: всё больше деревенских баб и ребятишек щеголяли в «заграничной» одежде, на окнах изб появились «германские» занавески, а по утрам деревню будили уже не петухи, а «германские» будильники. Тощими зато стали чемоданы и узлы ссыльных немцев, обменивавших на несколько жалких картофелин красивые и добротные вещи. Всякий раз, когда к нам в дом забегала какая-нибудь расторопная бабёнка, чтобы «заключить сделку», меня охватывал страх за мою любимую скатерть, расшитую маками и васильками, – предмет вожделения всех деревенских баб.

Поговаривали, будто комендант собирается согнать всех немцев в бараки, но официального приказа ещё не было. Я не любила эти длинные деревянные чудовища с маленькими комнатушками и окнами, которые были заколочены досками или на скорую руку закрыты кусками картона. Но тревожиться пока было рано: бараки и без того были перенаселены новоприбывшими, да и тётя Нюра не отпускала нас. «Нечего там делать – пропадёте», – заявила она категорично, и на этом вопрос был решён. Но человек предполагает, а Бог располагает…

Однажды, когда я, углубившись в свою книжку сказок, сидела на печке, в кухню вошёл мужчина. Мужчины вообще были большой редкостью в нашей деревне, а тем более такие, как этот: статный широкоплечий боевой солдат в новенькой форме. Видно было, что он в хорошем расположении духа, – бросив вещмешок на скамью, он радостно гаркнул:

– Ню-ю-ю-рка!!!

Я на всякий случай забралась поглубже к стене и затаилась – а вдруг это и есть тот самый ужасный комендант? В это время вернулась из хлева тётя Нюра. Увидев солдата, она выронила из рук подойник, парное молоко растеклось по полу, а тётя Нюра с криком «Сергей, Серёженька!» кинулась незнакомцу на шею. Теперь всё стало понятно – это возвратился без вести пропавший на войне муж тёти Нюры, о котором мне так много рассказывал Костя. Тётя Нюра плакала и смеялась, бестолково металась по кухне, зачем-то одёргивая свою одежду и приглаживая волосы, суетилась, садилась, снова вскакивала и бежала к печке, натыкаясь, будто слепая, на предметы на своём пути, пока муж силком не усадил её рядом с собой. Она вся светилась от счастья, устремив на него радостный и преданный взгляд.

Солдат спросил о сыновьях и, по привычке взглянув на печь, обнаружил меня.

– Эт-т-то что такое? – воскликнул он весело. – Насколько я помню, у нас были только мальчишки. Откуда ж девка-то взялась?

Тётя Нюра попыталась что-то объяснить, но не успела она произнести и нескольких слов, как добрые и весёлые глаза её мужа побелели, превратившись в узкие щёлочки, а лицо исказили ненависть и отвращение. С силой ударив кулаком по столу, вне себя от гнева и злобы, он орал на меня и тётю Нюру, стоявшую перед ним, как провинившийся ребёнок. Я успела уже многое выучить и понимала русский особенно хорошо, когда речь заходила о нас, немцах. Так и теперь: солдат бесновался и кричал, что он не для того кровь на войне проливал, чтобы «фашисты» поселились в его доме, что нас надо перестрелять как бешеных собак, а не кормить и поить. Тётя Нюра попыталась успокоить разбушевавшегося мужа, но безуспешно: он поставил ей условие – либо он, либо мы, но жить с «фрицами» под одной крышей и дышать с ними одним воздухом он не будет. Мне стало страшно. Словно обезумев, хозяин дома пытался согнать меня с печи, но я в ужасе забралась в самый дальний угол. Покричав ещё некоторое время и пообещав «выкурить фашистское отродье», солдат натянул полушубок и ушёл, с грохотом захлопнув дверь. Тётя Нюра сидела за столом и тихо плакала.

Я мигом спустилась с печки, вихрем влетела в нашу комнату и заперлась на засов. Но страх на засов не закроешь: проплакав до самого вечера, я с трудом успокоилась, лишь когда пришла с работы мама. Я только было собралась рассказать ей обо всём, как в комнату вошла тётя Нюра и, пряча глаза, поведала маме о требовании своего мужа.

– Пойми меня, Мария, – она говорила тихо, почти шёпотом, – ведь это моя семья…

Мама побледнела. Наше положение было безвыходным, так как даже в бараках свободных мест уже не было. И куда нам сейчас посреди зимы? Молчание, повисшее в комнате, затянулось. Мама попросила дать ей время, она хотела узнать у коменданта, как нам теперь быть. Тётя Нюра пообещала поговорить с мужем, но даже я видела, что ей не по себе от одной мысли об этом.

В этот вечер мы молились особенно долго…

Странные русские

Утром следующего дня меня разбудили пьяные выкрики. Заглянув в дверную щёлку, я увидела, что вся кухня битком набита соседями, пришедшими отметить возвращение Сергея Ивановича – так звали мужа тёти Нюры. А он сидел, развалившись и широко расставив ноги, рядом со своими сыновьями и наливал каждому гостю гранёный стакан водки. Тётя Нюра не успевала приносить миски с закуской. За столом пили, закусывали, громко переговаривались. Потом кто-то принёс гармошку, и гости, уже изрядно выпившие, стали петь песни.

Как хорошо пели русские и какие красивые у них были песни! Притащив табуретку, я уселась у двери: даже ужас, который я испытывала от одного только вида Сергея Ивановича, не заставил бы меня отказаться от зрелища в кухне! И как раз в этот момент там стало особенно интересно: русские начали танцевать! Странный это был танец: гости поочерёдно выходили в круг и, широко раскинув руки, пели коротенькую песенку (частушку, как я позднее узнала), потом плясали каждый сам по себе, выкидывая замысловатые коленца, снова пели, снова плясали, выбивая дробь, и снова пели – всё время под одну и ту же мелодию! Потом все столпились на небольшом пятачке, а в кругу плясал Сергей Иванович – то вприсядку, то стремительно выпрямляясь, – безудержный, весёлый, добрый и нисколечко не страшный! Трудно было поверить, что ещё только вчера он кричал на меня с такой ненавистью и злобой.

Наплясавшись вдоволь, все опять уселись за стол и снова принялись пить, есть и петь свои грустные протяжные песни. Потом все дружно заплакали – бабы и мужики! С перепугу я чуть не свалилась с табурета: что же теперь-то стряслось? Позже, когда я уже полностью вошла в деревенскую жизнь и разгадала все её секреты, мне казались смешными мои наивные вопросы: так обычно заканчивались все деревенские гулянки. Плача, люди жаловались друг другу на свою судьбу – у русских тогда горя было не меньше нашего, – а особенно горячие да норовистые затевали драку, но очень скоро мирились, пили вместе дальше и плакали, обнявшись, как закадычные друзья.

Мне стало холодно, надо было одеться. И тут я от удивления снова плюхнулась на табуретку: на полу, под моим пальто, висевшем на вешалке, стояли… валенки! Правда, не новые, зато подшитые толстым слоем войлока. А рядом с пальто висела серая пуховая шаль! Да и само пальто за ночь сильно изменилось – вместо подкладки в него была вшита часть нашего стёганого одеяла. И когда только мама успела всё это сделать – выменять валенки и шаль да ещё и поработать над моим пальто?

– Ну, ты и соня! – я и не услышала, как в комнату вошли мои подруги Лора и Клара.

– Вы что, через кухню сюда вошли? – испуганно спросила я.

– А то как? – Лора с восторгом уставилась на меня. – Как у вас весело! Тебе, Эмка, повезло, не то что нам, – с завистью сказала она.

– Повезло, как же! У вас вон ведьма, а у нас дьявол объявился: муж тёти Нюры вернулся и хочет выгнать нас из дома.

– И куда же вы теперь? – Лора испуганно всплеснула руками.

– Откуда мне знать? Может быть, в барак. Мама собиралась узнать у коменданта.

Мы помолчали.

– Может, поиграем? – Клара явно хотела сменить тему.

– А во что?

– Ну, например, в переодевание! – Лора от радости захлопала в ладоши.

Это была наша любимая игра: мы натягивали на себя платья, блузки и юбки наших мам, надевали их туфли на высоких каблуках, делали себе «взрослые» причёски и «отправлялись на бал танцевать». Но на этот раз игра наша не клеилась. Самые красивые вещи уже давно перекочевали в сундуки деревенских баб, и даже моя любимая мамина шубка превратилась в пару валенок и серую шаль.

Расстроенные, готовые перессориться, мы уселись на подоконник… Шумно, с песнями, улюлюканьем и криками, расходились по домам гости тёти Нюры. Я подошла к двери и прислушалась. В кухне тоже стало совсем тихо, слышен был лишь странный звук – словно кто-то пилит дрова. Осторожно приоткрыв дверь, я увидела Сергея Ивановича: он спал прямо в одежде на лавке возле печи и громко храпел. Быстро натянув свои обновки – всё было впору, – я заторопила подруг:

– Пошли скорей, пока он не проснулся. Мне ещё надо в лес за хворостом на вечер!

– Ну, ты прямо пугало огородное! – Клара окинула меня презрительным взглядом.

Я собралась было обидеться, но тут мне неожиданно пришла на выручку Лора:

– Да тебе просто завидно, что у нас нет таких тёплых вещей! А Эмме они очень даже идут, вот! И кататься на санках в такой одежде знаешь как хорошо, не то что в этом барахле… – она пренебрежительно похлопала по своему пальтишку на лёгкой подкладке.

Я была страшно благодарна Лоре за поддержку и, пообещав ей дать как-нибудь поносить пальто и валенки, отправилась в лес на поиски дров.

Работы на мою долю хватало, и давалась она нелегко, а многому и вовсе приходилось учиться. Взять, к примеру, заготовку дров: собрать связку хвороста или сухих сучков было не так уж и трудно, а вот дотащить его из лесу до дома по глубокому снегу было порой просто не под силу. Или ходить по воду: вёдра на концах коромысла болтались, меня качало из стороны в сторону, вода выплёскивалась – и почему-то всё время на меня, так что до дома я доносила от силы полведра воды, а одежда на мне всякий раз покрывалась толстой коркой льда. И при этом всё время надо было смотреть в оба, чтобы не обморозить щёки, руки или ноги – болячки после этого долго не заживали, покрывались коростой. Но всё бы ничего, если бы нам не приходилось приноравливаться к взрослым, понимать их взгляды, улавливать настроение, чтобы лишний раз не навлечь на себя их раздражение и гнев, не слышать их унизительной ругани, как у меня это частенько бывало с Сергеем Ивановичем. Ведь он всё ещё настаивал на том, чтобы «фашисты» убирались из его дома. Но уходить было некуда, для нас всё ещё не подыскали ничего подходящего.

– Нам нельзя здесь больше оставаться! – мама была в отчаянии. – Пусть мы окажемся на улице! Только не здесь – здесь я просто не выдержу!

Мне очень хотелось ей помочь, но как? Несколько дней я ломала себе голову в поисках выхода и, как мне показалось, нашла его.

За время нашего пребывания в деревне я успела её основательно «обследовать»: заглянуть во все сараи, амбары, скотные дворы. И вот однажды я набрела на заброшенный дом. В нём даже стояла русская печь! Правда, в доме не было ни окон, ни дверей, да и крыша в одном месте завалилась, а в остальном…

Вечером я радостно сообщила маме о своём открытии.

– А ты точно знаешь, что этот дом никому не принадлежит? – засомневалась мама.

– Ну, конечно, мам! Там, говорят, жили какие-то страшные кулаки. Но их давным-давно прогнали, слава Богу… – я запнулась, встретив возмущённый взгляд мамы.

– Что ты несёшь? Ты вообще-то знаешь, кто такие кулаки?

– Ну, какие-то там разбойники и бандиты, наверное… что-то в этом роде… Костя так сказал.

– А больше он ничего не сказал? Значит, твой дед, который с утра до ночи работал на своей земле, был разбойником и бандитом? – от возмущения она чуть не начала заикаться.

– Нет, конечно нет, не дедушка же, – поспешила я её успокоить, поскольку действительно было трудно представить себе нашего добродушного деда в этой роли, – нет, дедушка уж точно не был кулаком!

– А вот и был, маленький ты мой дурень! Тогда, после революции, всех, кто жил в деревне богато, записывали в кулаки. А потом отбирали всё нажитое и отправляли на север – так же, как и нас сейчас…

Мама задумалась, а потом сказала:

– Вот что, Эмми, давай договоримся: если впредь тебе будет что-нибудь непонятно, спроси меня, и я попытаюсь тебе всё объяснить…

– А тогда, – не дала я ей договорить, – когда я попросила тебя рассказать о русском вожде? Ты взяла и заснула!

Она помолчала, не сводя с меня задумчивого взгляда.

– Давай-ка отложим все эти разговоры о вождях на потом, когда ты немного подрастёшь и немного поумнеешь! Сейчас нет смысла. Но, пожалуйста, не говори об этом ни с кем, слышишь? Ни с кем! Для нас такие разговоры могут иметь самые страшные последствия. Обещаешь?

Она крепко держала меня за плечи, требовательно и неотрывно глядя мне в глаза. Я с неохотой кивнула – уж очень хотелось узнать, что это за революция такая и почему тогда так несправедливо обошлись с моим дедом. Но мама снова насупилась, а «страшные последствия» возымели своё действие – я послушно выполняла мамин наказ.

(продолжение следует)

Hier werdet ihr auch verrecken

Inzwischen war es Abend geworden, und wir hatten kaum etwas gegessen. Zwar hatten wir noch ein bisschen Mehl übrig, aber Mama hatte ausdrücklich gesagt, ich sollte es für morgen aufheben. Sie wollte noch nach der Arbeit einige Kleider bei den Russinnen gegen Nahrungsmittel eintauschen.

Aber Mama kam und kam nicht. Tante Njura hatte schon die Schafe und die Kuh versorgt, die Petroleumlampe angezündet und Essen auf den Tisch gestellt. Wir vergaßen unsere Märchen, denn in keinem gab es so viele essbare Wunderdinge wie auf Tante Njuras Tisch: Milch, die den ganzen Tag in einem Tonkrug im Ofen gestanden hatte und deshalb mit einer goldbraunen Kruste bedeckt war, eine Menge Brot und eine Schüssel mit dampfender Kohlsuppe, die in der Küche ein betäubendes Aroma verbreitete!

Wir wussten, es gehört sich nicht, so unverschämt auf den Tisch zu starren, hatten aber - von Hunger geplagt - angesichts der Köstlichkeiten einfach nicht die Kraft wegzusehen. Gebannt verfolgten wir jede Bewegung am Tisch, wie sich alle, als hörten sie auf ein Kommando, gleichzeitig bekreuzigten, langsam ihre Holzlöffel in die Hand nahmen, sie zu der in der Mitte stehenden Schüssel und gefüllt zurückführten, immer die dicke Scheibe Brot sorgfältig unter dem Löffel haltend. Die Verwunderung darüber, dass sie alle aus einer Schüssel aßen, war nur flüchtig. Ich führte meinen unsichtbaren Löffel mit, kaute, ja schmatzte, was ich sonst scheußlich fand. Ich war so vertieft in meine Betrachtung, dass ich nicht rechtzeitig wegschauen konnte, als Tante Njura - durch die Stille auf dem Ofen aufmerksam geworden - zu uns heraufsah.

Sie winkte uns herunter an den Tisch, wir jedoch bedankten uns, schüttelten die Köpfe: Nein, nein, wir haben keinen Hunger, überhaupt keinen! Doch unsere Hände arbeiteten sich schon hinunter, die Beine trugen uns zum Tisch, und die Augen verschlangen gierig alles, was darauf noch übrig geblieben war. Es kostete mich viel Mühe, den Blick von dieser Pracht loszureißen und Tante Njura fragend anzusehen.

Ihr schien etwas in die Augen gekommen zu sein - sie wischte dauernd mit ihrer Schürze daran herum.

Die Frau nahm ihren Söhnen die Löffel weg - im Haus gab es nur fünf davon - und schob die Schüssel näher an uns heran. Es war nicht mehr viel Suppe darin, aber auch wir wollten uns nicht wie arme Bettler darauf stürzen, und so führten wir unsere Löffel bedächtig zum Mund. Die Griffe der Löffel waren rund, unbequem und boten keinen richtigen Halt, was aber am schlimmsten war: die Dinger waren viel zu groß und passten beim besten Willen nicht in den Mund. Wie sehr wir uns auch bemühten, es wollte und wollte nicht klappen, bis Tante Njura uns zeigte, dass man den Inhalt einfach seitlich in den Mund kippen musste. Ihr Rat wurde dankbar befolgt, und schon bald kratzten wir die Kohl- und Kartoffelreste aus der Schüssel. Danach wurden die Löffel sorgfältig von innen und außen abgeleckt, und drei Augenpaare richteten sich erwartungsvoll auf Tante Njura.

Die hatte auch schon drei Tontassen mit der schokoladengebräunten Milch gefüllt und reichte jeder von uns eine ganz dicke Scheibe Brot. Wir bemühten uns, langsam zu essen, um den Genuss in die Länge zu ziehen.

Als wir dann vom Tisch aufstanden, satt und zufrieden, kam meine Mutter.

Ich hatte sie zuerst gar nicht erkannt, diese vermummte, mit einer Schnee- und Eiskruste bedeckte Gestalt, die da an der Türschwelle stand. Sie sah Tante Njura mit einer Geste der Entschuldigung an und ging vorsichtig, damit keine Eisstücke von ihrer Kleidung auf den Boden fielen, in unser Zimmer. Ich lief ihr nach.

Mama versuchte verzweifelt, die an den Fußlappen festgefrorenen „Lapti“ (selbstgeflochtene Bastschuhe) auszuziehen - ohne Erfolg. Auch die übrige Kleidung war ein einziger Eisklumpen, so dass wir warten mussten, bis sie etwas auftaute. Ich löste die Knoten des dicken Schals, den Mama um den Kopf gebunden hatte, und knöpfte die Steppjacke auf. Allmählich schälte sich Mama aus der grässlichen Kleidung.

Sie war schlecht gelaunt. Mürrisch zog sie ein Stückchen schwarzes, durch und durch gefrorenes Brot aus der Jackentasche:

- Hier, das ist alles, was ich heute verdient habe!

Ich hielt das Brot in den Händen und schämte mich in Grund und Boden: Während ich auf dem warmen Ofen faulenzte, musste sich meine Mama in bitterer Kälte für dieses Stückchen Brot abschinden.

- Iss es selber, iss nur, Mama, ich habe keinen Hunger, - sagte ich leise, bemüht, meiner Mutter nicht in die Augen zu schauen. Sie sah mich aufmerksam an, als habe sie Verdacht geschöpft.

- Hast du..., - ihre Stimme wurde gefährlich leise, - hast du gebettelt?

Ich senkte schuldbewusst den Kopf.

- Ich habe dir doch schon oft genug gesagt: Wir sind arm, aber keine Bettler, willst du dir das endlich merken? Versprich, dass du es nie wieder tust!

- Ja, Mama, - es hatte keinen Sinn, sich zu rechtfertigen, das wusste ich.

Sie stand auf und begann, ihre nassen Kleider am Ofen aufzuhängen.

- Mein Gott, wie bekomme ich die bloß wieder trocken bis morgen früh um sechs? Der Ofen ist ja schon fast aus.

Mama lief verzweifelt im Zimmer umher.

- Dafür musst du ab morgen sorgen, ich meine, dass wir immer genug Brennholz haben. Und kochen musst du für uns - ich werde ab jetzt immer erst um diese Zeit nach Hause kommen, in der Nacht. Nun aber werde ich versuchen, bei Tante Njura etwas von unserer Kleidung gegen Kartoffeln und Grütze einzutauschen.

Ich heulte los. Nicht dass ich Angst vor der Arbeit gehabt hätte, es war nur das erste Mal, dass meine Mama in diesem harten Ton mit mir sprach. Sie nahm mich auch sofort in die Arme und sagte mit bebender Stimme:

- Du musst wissen, mein Kind, in dieser verrückten Zeit ist man eben schon mit acht Jahren erwachsen. Und du bist doch mein großes Mädchen, nicht wahr? Wir werden versuchen, zu überleben. Wenn bloß dieses Hungergefühl nicht wäre und die mörderische Arbeit!

- Was müsst ihr denn arbeiten? - ich schmiegte mich an meine Mutter und vergaß alle Ängste.

- Wir müssen, begann Mama, „wir fällen Bäume. Aber das ist nichts für Kinder.“

Alle Frauen - Männer gab es so gut wie keine in unserem Transport - wurden jeden Tag in den Wald zum Holzfällen getrieben. Im tiefen Schnee, der manchmal bis zum Gürtel reichte, stapften sie zu den etliche Kilometer entfernten Waldparzellen, fällten Bäume, zersägten sie und schleppten die Hölzer zu einem Stapel am Ufer des nahe gelegenen Flusses: von morgens früh bis in die Nacht hinein, tagaus, tagein, auch an Sonn- und Feiertagen, bei jedem Wetter, zu jeder Jahreszeit, Jahr für Jahr...

Für den Wiederaufbau des zerstörten Landes brauchte die Sowjetunion Erz, Kohle und Holz, viel Holz. Und das sollten die Deutschen jetzt liefern, denn schließlich, hieß es damals, waren sie es, die Russland verwüstet hatten. Niemanden interessierte es, dass nicht wir diese Deutschen waren, die meisten Sowjetbürger wussten es nicht einmal.

An der rauen, strengen Schönheit der Landschaft ringsum, an den dunklen, märchenhaft schönen Wäldern, die das von Gott und der Welt verlassene Dorf der Verbannten umgaben, an dem tiefen, unter der Sonne in hundert Farben glitzernden Schnee konnten diese gemarterten Frauen keinen Gefallen finden, denn ihr Alltag wurde bestimmt von Kälte und Hunger, Krankheit und Tod. Und vielen, unheimlich vielen Demütigungen.

Manche Frauen wurden, unerfahren und unbeholfen, von fallenden Bäumen zerquetscht. Oder sie brachen während der Holzflößerei im Eis ein und ertranken unter den Baumstämmen. Viele waren von der ihre Kräfte übersteigenden Arbeit so geschwächt, dass sie an Lungenentzündung, Ruhr, Grippe oder anderen Krankheiten starben. Viele erfroren oder waren ganz einfach irgendwo in Eis und Schnee verschollen. Die meisten starben jedoch an Unterernährung - sie verhungerten. Die Zwangsarbeiterinnen bekamen dreihundert Gramm Brot pro Tag - ein undefinierbares, schwarzes, klebriges Etwas, ein kleines Klümpchen. Wir Kinder bekamen gar nichts, denn wer nicht arbeitet, soll auch nicht essen, sagten die großen Humanisten, als welche sich die Kommunisten schon immer verstanden hatten. Unsere Mütter dachten da anders. Welche Mutter hätte nicht beim Anblick der hungrigen Augen ihres Kindes auf die eigene Brotration verzichtet? Wenn es aber zwei oder gar drei Kinder waren?

…Mama schwieg eine Weile und schien zu überlegen. Dann gab sie sich einen Ruck und ging schnell zum Bett, unter dem unser Koffer lag.

„So, dann wollen wir mal sehen, was wir da alles haben“, sagte sie mit gekünstelter Fröhlichkeit und legte Kleider und Bettwäsche zur Seite, einen ganzen Stapel. Ich sah ängstlich ihrem Tun zu: Wollte sie vielleicht alles, was wir noch hatten, weggeben? Als hätte sie meine Gedanken erraten, sagte Mama gelassen:

- Das alles sind Sachen, die man entbehren kann. Wir müssen irgendwie den Winter überleben, doch mit dem, was ich für meine Lebensmittelkarten kriege, kommen wir nicht weit.

Dann sah sie mich an.

- Wenn es uns wieder besser geht, kaufen wir uns neue Kleider, einverstanden? - Sie nahm einen Rock, zwei Blusen, ein Kleid, und wir gingen damit in die Küche zu Tante Njura.

Im Licht der Petroleumlampe wurden die Sachen befühlt und begutachtet. Mama und Tante Njura sprachen aufeinander ein, offenbar handelten sie. Dann ging unsere Wirtin in den Flur und kehrte mit zwei Schüsseln zurück. In der einen war Grütze, in der anderen etwas Mehl. Sie stellte alles auf den Tisch und begab sich zum Ofen, wo am Fußboden ein großer gusseiserner Ring angebracht war, der schon längst meine Neugierde erweckt hatte. Ein Loch wurde sichtbar, die Öffnung in den Keller. Ich legte mich an den Rand der Öffnung und schaute hinunter. Ein Wunderland tat sich mir da auf! Jede Menge Kartoffeln, Möhren, Rüben, Weißkohl und Sauerkraut! Tante Njura füllte einen großen Eimer mit Kartoffeln, zögerte einen Augenblick und legte noch ein paar Möhren und einen riesigen Kohlkopf obendrauf. Dann ging der ganze Reichtum in Mamas Besitz über, Tante Njura aber bekam unsere Sachen.

Das Feuer prasselte lustig in unserem Ofen, und die Welt sah nun ganz anders aus. Was für Wunder doch ein paar Kartoffeln und ein bisschen Roggenmehl vollbringen konnten! Mama kochte uns eine Grütze.

- Wir haben zwar kein bisschen Butter oder Fett dazu, aber ansonsten - ist es denn nicht ein königliches Mahl?

Beim Abendbrot zählte Mama noch einmal auf, was ich am nächsten Tag alles erledigen sollte. Das schwierigste war, Holz zu besorgen. Wie sollte ich in meinen Schuhen durch diesen tiefen Schnee in den Wald gehen? Mama lief noch einmal zu Tante Njura und borgte für mich ein Paar Walenki (Filzstiefel) aus.

- Morgen nehme ich meine Pelzjacke mit, die Frau des Kommandanten hat gefragt, ob wir nicht etwas ‚Anständiges’ zum Eintauschen hätten.

- Aber Mama, bitte nicht die Pelzjacke, bitte, bitte, - bettelte ich, denn das war überhaupt das schönste Kleidungsstück, das sie besaß.

- Ach was, die brauche ich sicher nie wieder.

Traurigkeit schwang in Mamas künstlich heiterer Stimme mit. - Aber für die Pelzjacke bekomme ich nicht nur Nahrungsmittel, sondern auch ein paar Filzstiefel für dich, vielleicht noch einen warmen Schal dazu. Vergiss nicht, du musst auch bald zur Schule.

Heiliger Strohsack, auch das noch! Das hatte ich ja glatt vergessen!

- Wie soll ich denn in die Schule gehen, wo ich doch noch so wenig Russisch kann? - meine Ausrede erschien mir unerschütterlich. Doch Mama durchschaute mich:

- Keine Sorge, du lernst es schneller, als du denkst, Kind! Zerbrich dir bloß deswegen nicht den Kopf! Und jetzt ab ins Bett mit dir!

Ich kuschelte mich bei Mama ein - es war so beruhigend, wenn sie da war - und erzählte ihr über die ‚Hexe’, bei der Klara und Lore wohnten. Dabei erinnerte ich mich an den russischen Führer:

- Wieso hast du gesagt, er wäre ein Ungeheuer? Der sieht ganz nett aus und schaut so gutmütig!

Ich bekam keine Antwort - Mama war längst eingeschlafen.

Alle Deutschen müssen in die Baracken

Immer mehr Deutsche kamen in unser Dorf Gorki. Und weil es so viele waren und sie nicht wie wir bei den Kolchosbauern untergebracht werden konnten, wurden am Rande des Dorfes Holzbaracken gebaut. Man munkelte sogar, sie würden mit Stacheldraht umzäunt und Milizmänner sollten das Lager bewachen.

Unser Dorf hatte sich auch zusehends verändert. Immer mehr Bäuerinnen und deren Kinder stolzierten in modischen ‚ausländischen’ Kleidern herum. An den früher schmucklosen Fenstern fast jeder Kate hingen jetzt Gardinen aus Deutschland. Man ließ sich von nun an auch nicht wie früher von den Dorfhähnen wecken, sondern von deutschen Uhren. Dafür wurden unsere Koffer und Bündel immer magerer, denn ein schönes Stück nach dem anderen verschwand, und ich musste furchtbare Angst ausstehen wegen meiner Lieblingstischdecke, die mit Mohn und Kornblumen bestickt war. Jedes Mal, wenn eine tauschlustige Russin bei uns auftauchte, warf sie ein Auge darauf.

Bald hieß es, alle Deutschen müssten in die Baracken, aber einen ausdrücklichen Befehl diesbezüglich gab es nicht. Ich mochte sie nicht, diese langen und finsteren Ungetüme mit den kleinen Zimmerzellen, die je ein winziges, mit Pappkarton und Brettern vernageltes Fenster hatten - kalt, trostlos, zum Verzweifeln. Doch zum Glück waren die Baracken mit Neuankömmlingen übervölkert, und Tante Njura ließ uns auch nicht gehen: „Netschego tam delatj - propadjote!“ (Ihr habt da nichts verloren, da geht ihr vor die Hunde!), sagte sie entschieden, und damit war die Diskussion vorerst aus der Welt geschafft. Doch der Mensch denkt, und der liebe Gott lenkt.

Eines Tages, als ich in mein Märchenbuch vertieft auf dem Ofen saß, betrat ein Mann die Küche. Männer waren sowieso eine Seltenheit in unserem Dorf und erst recht solche wie dieser: ein breitschultriger Soldat in funkelnagelneuer Uniform, glatt rasiert und offensichtlich gut gelaunt. Denn er warf seinen Rucksack auf die Ofenbank und schrie lautstark: „Njurka!

Ich verkroch mich in die hinterste Ecke. Wenn das nur nicht dieser schreckliche Kommandant war! Tante Njura kam aus dem Stall. Als sie den Fremden sah, ließ sie den Melkeimer fallen und die schöne Milch lief über den Fußboden. Tante Njura aber fiel dem Fremden um den Hals, weinte und lachte in einem und sagte nur immer wieder: „Sergej, ach Sergej!“ Nun wusste ich: Es war der im Krieg vermisste Mann von Tante Njura, von dem mir die Jungs so oft erzählt hatten.

Tante Njura tat die unnötigsten Dinge, zupfte an ihrer Kleidung herum, glättete ihr Haar, strich sich aufgeregt über die Schürze, sprang auf, lief zum Ofen, stieß wie eine Blinde an alle Ecken, kam zurück, bis ihr Mann sie bei der Hand nahm und zum Hinsetzen zwang. Sie schien überglücklich zu sein, ihre Augen glänzten, die Wangen glühten.

Ich mochte diese Frau und freute mich jetzt für sie. Dann hörte ich den Mann nach seinen Söhnen fragen. Dabei sah er gewohnheitsgemäß zum Ofen hinauf und entdeckte mich.

- Nanu, - sagte er belustigt, - soweit ich mich erinnern kann, hatten wir nur Jungs. Wo kommt denn dieses Mädchen plötzlich her?

Tante Njura hatte nur ein paar Sätze hervorbringen können, als die vor wenigen Minuten noch so lustigen und freundlichen Augen des Mannes zu engen Spalten wurden. Das Blau seiner Augen wurde fast weiß, das Gesicht war von Hass und Widerwillen entstellt. Mit Wucht sauste seine große Faust auf den Tisch, außer sich vor Wut schrie er abwechselnd mich und Tante Njura an, die wie ein schuldbewusstes Kind vor ihm stand. Ich hatte schon einiges gelernt und verstand das Russisch besonders gut, wenn es um uns als Deutsche ging. So auch jetzt: Der Mann tobte und schrie, er habe sein Blut nicht im Kriege vergossen, damit sich die Faschisten in seinen vier Wänden einnisten konnten, man sollte sie alle über den Haufen knallen und nicht mästen und wärmen! Tante Njura versuchte, ihn zu beschwichtigen, doch vergeblich. Er stellte sie vor die Wahl: entweder er oder wir, mit den Fritzen könne er nicht unter einem Dach leben und die gleiche Luft atmen.

Ich zitterte am ganzen Leib, meine Zähne klapperten, aber ich konnte nichts dagegen tun, sosehr ich mich auch bemühte. Der rasende Mann versuchte, mich vom Ofen zu verjagen, ich jedoch hatte in meiner Todesangst nicht den Mut hinunterzuklettern und verkroch mich in der hintersten Ecke. Der Mann tobte so noch eine ganze Weile, zog dann seinen Schafspelz an und schlug donnernd die Tür hinter sich zu.

Tante Njura saß am Tisch und weinte.

Ich nutzte die Gelegenheit, verließ in Windeseile den Ofen und flitzte in unser Zimmer - Tür zu, Riegel vor. Es half aber nicht viel. In meiner Angst weinte ich bis zum Abend durch und beruhigte mich erst, als Mama von der Arbeit kam. Ich wollte ihr gerade erzählen, was vorgefallen war, da trat Tante Njura ins Zimmer und berichtete, unseren Blicken ausweichend, von der Forderung ihres Mannes.

- Du musst mich verstehen, Maria, - sagte sie leise, - es geht schließlich um meine Familie.

Mama wurde kreidebleich. Unsere Lage war aussichtslos, denn in den Baracken gab es keinen freien Platz mehr. Wo sollten wir nur hin mitten im Winter? Nach langem Schweigen bat Mama Tante Njura um eine Frist, sie wollte den Kommandanten fragen, wo wir nun hinsollten. Die Frau versprach, mit ihrem Mann zu reden, doch man sah ihr deutlich an, dass ihr bei diesem Gedanken nicht sonderlich wohl zumute war.

An diesem Abend beteten wir besonders lange.

Sie sind schon komisch, diese Russen

Das erste, was ich am nächsten Morgen hörte, war betrunkenes Gegröle. Ich lief zur Tür und sah durch das Schlüsselloch. Die Küche sah wie ein Rummelplatz aus, so viele Menschen hatten sich da versammelt, um Sergej Iwanowitsch - so hieß Tante Njuras Mann - zu Hause willkommen zu heißen. Er selbst saß breitbeinig am Tisch, seine Söhne neben ihm, und schenkte jedem der Gäste ein Teeglas Wodka ein. Tante Njura schleppte eine Schüssel nach der anderen mit der in solchen Fällen üblichen ‚Sakuska’ - verschiedenen Vorspeisen - herbei. Man trank, aß, unterhielt sich lautstark. Jemand brachte eine Ziehharmonika. Die Gäste, die dem Wodka offensichtlich schon gut zugesprochen hatten, begannen zu singen.

Schön sangen die Russen, und schön waren ihre Lieder. Ich holte mir einen Schemel und bezog Stellung an der Tür. Obwohl ich vor Sergej Iwanowitsch furchtbare Angst hatte, wollte ich mir nichts von dem Trubel in der Küche entgehen lassen. Und gerade in diesem Augenblick wurde es ganz spannend. Die Russen begannen nämlich zu tanzen! Der Tanz nahm sich sonderbar, ja sogar komisch aus: Der Tänzer oder die Tänzerin stellte sich in die Mitte der Küche, breitete die Arme weit aus, sang ein vierstrophiges Lied (Tschastuschka hieß das), tanzte dann einige Takte solo, indem ausgeklügelte, ja halsbrecherische Tanzschritte ausgeführt wurden, tanzte, steppte und sang immer zur gleichen Melodie. Bald tummelten sich alle Gäste auf der kleinen Tanzfläche in der Küche, in der Mitte Sergej Iwanowitsch, der zum Takt der Musik bald in die Hocke ging, bald in die Höhe schnellte - lustig, fröhlich und wieder ganz gutmütig und nett. Wenn man ihn so sah, konnte man kaum glauben, dass er es war, der mich gestern so hasserfüllt angebrüllte hatte.

Nach dem Tanz setzten sich alle wieder an den Tisch, aßen und tranken, sangen ihre wehmütigen Lieder und - weinten, Frauen wie Männer. Vor Schreck fiel ich fast von meinem Schemel. Was sollte das nun bedeuten? Später hatte ich für diese meine Frage nur ein nachsichtiges Lächeln übrig, denn auch das, wie so vieles, musste noch gelernt werden, nämlich dass jede Dorffeier auf diese Weise endete: Man klagte sein Leid - auch die Russen hatten genug davon - dem anderen und weinte sich an seiner Schulter aus. Bei besonders kratzbürstigen Naturen ging es allerdings etwas anders zu: Man prügelte sich, vertrug sich aber nachher sofort wieder, trank zusammen weiter und weinte sich an der Brust des anderen die Seele aus dem Leib.

Ich fror, und beschloss mich anzuziehen. Und musste mich erneut hinsetzen - diesmal vor einer neuen Überraschung: Unter dem Regal, an dem mein Mantel hing, standen auf dem Fußboden ein Paar Filzstiefel, nicht mehr ganz neu, dafür aber mit ganz dicken Filzsohlen! Neben dem Mantel entdeckte ich ein flauschiges graues Wolltuch, auch der Mantel selbst war kaum wieder zu erkennen: Mama hatte einen Teil unserer Steppdecke darin eingenäht, damit er warm hielt!

Wann hatte sie das alles bloß geschafft, die Filzstiefel einzutauschen und mir den Mantel herzurichten?

- Mensch, du bist aber eine Schlafmütze! - ich fuhr herum und sah meine Freundinnen Lore und Klara.

- Seid ihr etwa durch die Küche gekommen?!

- Wie denn sonst? Bei euch ist vielleicht was los! - Lore war begeistert.

- Du hast es aber gut, - seufzte sie neidisch.

- Von wegen gut! Ihr habt `ne ‚Hexe’, wir aber `nen ‚Hexerich’ bekommen! Tante Njuras Mann ist nämlich zurückgekehrt und will uns jetzt rauswerfen.

- Und wohin geht ihr jetzt? - Lore sah mich entsetzt an.

- Was weiß ich, vielleicht doch in die Baracken. Mama wollte den Kommandanten fragen.

Wir schwiegen eine Weile.

- Wollen wir spielen? - Klara wechselte das Thema.

- Und was?“

- Na, zum Beispiel Ausgehen .- Lore klatschte vor Begeisterung in die Hände, denn es war unser Lieblingsspiel. Wir zogen Kleider, Röcke und Blusen unserer Mütter an, ihre Schuhe mit hohen Absätzen, machten uns Frisuren und tanzten auf imaginären Bällen. Aber diesmal fiel das Spiel armselig aus. Die schönsten Kleider waren weg, auch Mamas Pelzjacke, um die wir uns immer wieder beim Spiel stritten, hatte sich in Filzstiefel und einen Schal verwandelt.

Entmutigt setzten wir uns ans Fenster und sahen hinaus. Tante Njuras Gäste gingen gerade - eine Schar singender, johlender und torkelnder Gestalten. Ich ging an die Tür und horchte. In der Küche war es still geworden, nur ein sonderbares Geräusch, als ob jemand Holz sägte, war zu hören. Vorsichtig öffnete ich die Tür und spähte durch den Spalt. Sergej Iwanowitsch lag angezogen auf der Ofenbank und schnarchte mit weit offenem Mund. Hastig zog ich meinen ‚neuen’ Mantel und die Filzstiefel an - alles passte wunderbar - und zerrte meine Freundinnen durch die Küche ins Freie. „Schnell, wir müssen weg, bevor er aufwacht, ich muss noch Reisig aus dem Wald holen, denn wenn meine Mama kommt...“

- Siehst ja aus wie `ne Vogelscheuche, - Klara musterte mich von oben bis unten mit einem abschätzigen Blick. Ich war verletzt, aber unerwartet kam mir Lore zu Hilfe:

- Bist ja bloß neidisch, dass wir keine so warmen Sachen haben, Klara. Ich finde, Emmi sieht nicht schlecht aus damit, und außerdem kann man mit diesen Kleidern wunderbar rodeln. Aber mit unserem Zeug, - sie zupfte verächtlich an ihrem dünnen Mäntelchen.

Dankbar für Lores Hilfe versprach ich, ihr meinen Mantel und die Filzstiefel zum Rodeln auszuleihen, und begab mich auf die Suche nach Brennholz.

(Fortsetzung folgt)