Крис и Карма (гл.2) (31.01.2018)

(роман - 2016 год)

 

Вячеслав Сукачёв (Шпрингер)

 

Книга первая

Г л а в а   в т о р а я

 

«Списывать с действительности хорошо, но

 

выдумывать действительность – во много раз лучше»

 

Д. Верди

 

1

Толик еще какое-то время посидел в беседке, одиноко наблюдая за тем, как Амур скрадывает мотающихся возле его будки голубей. Конечно же, голубей интересовала собачья миска с остатками пищи, а не его будка, точно так же Амур хрен положил на Петра Борисовича, хотя упорно делал вид, что смотрит именно на него. И так вот всегда и со всеми в этом лучшем из лучших миров: все друг друга скрадывают, все друг друга схарчить норовят, хотя и смотрят в другую сторону... У Толика Ромашова, пока он этот «закон джунглей» не понял, долго ничего в бизнесе не получалось. Все у него, по выражению старого друга Мартына, дебет с кредитом не сходились… Почти всегда в самый неподходящий момент кого-то спасать надо было, пощадить, беду отвести. И Толик спасал, отводил, прощал и никак понять не мог, почему это его друзья по бизнесу год от года в весе прибавляют, а он едва концы с концами сводит. И вроде бы все правильно делает, балду не гоняет, крутится, как Шарик подзаборный, а бизнес в рост не идет. И вот когда совсем было отчаялся Толик, и на бизнес и на себя собрался рукой махнуть, мол, не по Сеньке шапка, Мартын ему глаза и открыл. «Жалость, - сказал Мартын, - она всегда за твой счет идет. Твои риэлторы больше моих почти в два раза получают. Почему? А потому, что они рассказали тебе, как плохо и бедно живут, а ты им поверил. Они у тебя левые сделки проворачивают, а ты опять их жалеешь, мол, не от хорошей жизни. Ну и так далее – ты сам об этом не хуже меня знаешь. А ты не поленись, сядь за компьютер, посиди пару дней, и попробуй посчитать вот такие упущенные выгоды за весь год. Уверяю тебя – мало не покажется. И все это ты можешь смело записать в свою индивидуальную графу – жалость». Толик не поленился, сел за компьютер и посчитал, включая сорок пять тысяч деревянными, которые он совсем недавно на нужды подшефного детдома отстегнул. Сумма получилась просто обалденная. С таким баблом можно было еще пару-тройку филиалов смело открывать… Потом, когда открыл, когда бабло ощутимым ручейком на счет потекло, Толик Ромашов хорошую поляну для Мартына организовал. И с той поры, как опять же говорил Мартын, где жалость была – там хрен вырос. Вроде бы все просто, все понятно, а Толику два года понадобилось, пока просек…

Нет, не случилось праздника у Амура – голуби проворнее оказались. Но и Амур молодец! Что маху дал – вида не показал, склонился над миской, зашлепал красным языком, вроде как за этим только и вставал.

Чертова цыганка не шла из головы. И чем дальше – тем тревожнее было на душе у Ромашова. Слишком много совпадений, непоняток и предчувствий свалилось вдруг на него, чтобы взять и просто отмахнуться от этой ниоткуда возникшей проблемы. Шестым чувством, кожей, напрягшимися нервами Толик ощущал реальную опасность, вставшую перед ним после разговора с цыганкой. В самом деле, кто она такая, откуда взялась, как узнала про Таиланд и кинжал? Теплилась смутная надежда, что Томка успела кому-то рассказать о не понравившейся ей покупке. Но, во-первых, Томка никогда в его дела не лезла, и во-вторых – никаких знакомых цыганок у нее отродясь не было. И что получается в результате?..

Изрядно продрогнув, Толик вышел из беседки. В нерешительности постояв на садовой дорожке, он заглянул к Петру Борисовичу, настроившемуся почаевничать.

- Смотри, Борисыч, - строго сказал Толик своему сторожу, - варежку не разевай – накажу…

- Как можно, Анатолий Викторович! – вскочил всегда расторопный и в меру услужливый Петр Борисович. – Я ведь только на минуту и отлучился, мусор вынести… Ведь всегда по утрам выносил и ничего… Как она прошмыгнула – не пойму… Прямо ведьма какая-то…

- То-то и оно, что ведьма, - задумчиво подтвердил Толик. – Тем более – не пускать!

- Не беспокойтесь, больше такой номер у нее не пройдет, - горячо заверил хозяина расстроенный Петр Борисович.

Наконец, Толик поднялся в свой кабинет, где на полу лежала шкура того самого бурого медведя, добытого на Камчатке, а на стенах красовались хорошо забальзамированные головы животных – личные охотничьи трофеи Ромашова. Были здесь, в простенке между окнами, сравнительно небольшие, но удивительно изящные, с шестью отростками, рога изюбра, на которых висели несколько охотничьих ружей, в том числе и любимый Толиком «Меркель» - вертикалка двенадцатого калибра. Теперь Толик задался целью добыть приличные лосиные рога с массивными лопатовидными отростками. И даже почетное место для будущего трофея у него уже было определено.

Справа от большого двухтумбового стола помещался у Толика Ромашова оружейный сейф, в котором он хранил серьезное оружие – боевой карабин и отечественное пятизарядное ружье МЦ. Сюда же, на нижнюю полку, он положил пока и купленный в Таиланде кинжал. Хотя прятать такую красоту надолго он, конечно же, не собирался, мысленно подыскивая для него в доме достойное место.

Открыв сейф, Толик достал клинок в ножнах, положил его на стол, сел в удобное крутящееся кресло и задумался. Ножей на свете много, думал Толик, при желании можно и лучше найти – не проблема. А вот собственная жизнь у него - одна. И если этой жизни хоть что-то угрожает, пусть даже и в такой вот малопонятной форме, со слов какой-то подозрительной цыганки, на это надо реагировать. Самое верное – выкинуть его к такой-то матери и навсегда забыть. Подумаешь, какой-то там извилистый кинжал из зачуханной тайской лавчонки… Да и пробыл-то он у него всего пять дней… Ну, вот не было этого кинжала в его жизни и – снова не будет… Что за проблема?

Толик осторожно потянул клинок из ножен, и вновь поразился небывалому совершенству его линий, и вновь малопонятный холодок тревоги ворохнулся у него под сердцем. Неожиданно он вспомнил, как однажды на охоте они крепко подвыпили, и по пьяни начали играть в карты. И Рустэмчик, горячий, вспыльчивый хакас, трижды оставшись в дураках, вдруг схватился за карабин и наставил ствол на Толика… « А вот я сейчас вас всех нахер положу, - мрачно сказал Рустэм, снимая затвор с предохранителя. – Таких умненьких - здесь и положу». И все вдруг почувствовали – положит. И в первую очередь – Толика, поскольку он напротив сидел. И Толик Ромашов ощутил в тот момент, и на всю жизнь запомнил, тревожный холодок под сердцем, в аккурат в том месте, куда был направлен ствол карабина. Словно луч лазера проник под его кожу, смертельным узлом связав его с выходным отверстием карабина…

Рустэмчик злобно посверкал глазами, перегорел и опустил карабин, который сразу же перехватил не растерявшийся Мартын. Больше они в карты с Рустэмчиком не играли, а вот ощущение смертельного холодка осталось с Толиком на всю жизнь. И вот теперь, при виде кинжала, купленного зачем-то за десять тысяч верст отсюда, в занюханной лавчонке косоглазого тайца с косичкой, Толик вновь пережил это неприятное чувство.

Вспомнив злосчастный вечер на таежном кордоне и Рустэмчика с карабином, Толик как-то сразу и окончательно определился. Убрав клинок в ножны, он достал из ящика стола пластиковый пакет, сунул в него кинжал, а потом завернул его в плотную оберточную бумагу и крест-накрест перетянул шпагатом. И с каждым движением по упаковке этого чертового клинка, решимость Толика расстаться с ним как бы удваивалась. А и в самом деле, ножей у него хватает, одним меньше – одним больше, какая разница? Главное, не заморачиваться и не создавать себе лишние проблемы.

Сверток свой Толик Ромашов сразу же унес на кухню и сунул в объемистый пластиковый мешок с отходами. В аккурат завтра утром за мусором должна была подъехать спецмашина. Ну и - в добрый путь, уважаемый, авось найдется для тебя, такого красавца, более надежный хозяин, я не против, думал Толик. Главное, поскорее выбросить все это из головы, и забыть…

Вернувшись в кабинет, Толик включил мобильный телефон и почти сразу же прорезался нетерпеливый звонок.

- Что это ты, Толян, свой мобильник не врубаешь? – даже не поздоровавшись, раздраженно спросил Мартын. – Совсем одичал в отпусках…

- Да закрутился я тут после приезда со всякими делами, - начал было оправдываться Толик, но Мартын его решительно перебил:

- Это, брат, твои проблемы, ты их и решай... А я тебе звоню вот зачем: Рустэмчику лицензию на быка подогнали. Так что – полный порядок.

2

Далеко Яшка не ушел. Правда, днем он убредал в таежные чащи, кормился на просеках и по кочковатым марям, но на ночь обязательно возвращался на кордон. Здесь, в небольшом долбленом корытце, его всегда поджидала болтушка из комбикорма с отварными картофельными очистками. Яшка прямо-таки хрюкал от удовольствия, благодарно скашивая на Михалыча огромные, влажные глаза под тяжелыми ресницами. Кормился Яшка не спеша, солидно, часто вскидывая большую голову с удлиненной верхней губой, с которой падали в корыто мутные капли. Срабатывал инстинкт: кормежка - кормежкой, но бдительность терять нельзя, и лишний раз осмотреться – святое дело. Яшка осматривался, шумно вздыхал и опять припадал к лакомству. А уж если Михалыч расстарается и привезет с ближайшего водоема, где у него почти всегда сети стоят, охапку кувшинок, перемешанных с рогозом и осокой широколистной – у Яшки настоящий праздник.

- Ох и взматерел же ты, Яков, - легонько похлопывая лося по крупу, восхищенно говорит Михалыч. – Ну, прямо трактор, а не животное. На тебе, знаешь ли, лес можно трелевать, если что…

Яшка внимательно слушает, двигает большими ушами, переступая с ноги на ногу, и снова припадает к корыту.

- Конечно, глупость большую я делаю, - сетовал Михалыч, - что тебя подкармливаю. Я это понимаю, а себя перебороть не могу. Вся беда в том, Яшка, что людей ты совсем не боишься. А это большой бедой может для тебя закончиться…

Как и всякий человек, много времени проводящий в одиночестве, а особенно – на природе, Михалыч много и охотно разговаривал с животными, будь то его любимый песик Тузик, корова Марта или флегматичный, с ленцой, мерин Серко. Все они не один раз испытали неистребимую приверженность к разговорам своего хозяина, хорошо знали и разбирались в оттенках и нюансах его голоса, и даже научились так или иначе реагировать на перепады его настроения. И вот теперь, совершенно естественно, Михалыч пристрастился от души поговорить со своим новоселом. Бывало, Яшка часами безропотно слушал его речи, свесив тяжелую голову и смешно накрыв верхней массивной губой нижнюю, что означало полную удовлетворенность и жизнью, и собой, и Михалычем.

- Человека тебе, Яшка, надо бояться пуще огня, - озабоченно говорит Михалыч, сидя на огромном лиственничном чурбаке для колки дров, и попыхивая сигаретой без фильтра в янтарном мундштуке. – Человек, он страшнее пожара и любого волка. От пожара и волка, Яков, ты еще можешь убежать, ножищи-то у тебя вон какие долгие и сильные, а от человека - нет, не убежишь… Сам-то он – тьфу и растереть! - сплюнул себе под ноги Михалыч. – Один желудок у него ненажорный с кишками, да голова для равновесия. Куда ему за тобой угнаться? А вот пуля – догонит. Это трусливое и вечно голодное животное, чтобы набить свою ненасытную утробу, каких только приспособлений не изобрело… Ружья, петли, капканы, кольца с шипами, винтовки, карабины и даже яд – все это, Яшка, придумано против тебя. Раньше ты хоть ночью мог спокойно покормиться, мог чувствовать себя в относительной безопасности, а теперь – шалишь… Это двуногое чудовище придумало не только оптические прицелы, но и приборы ночного видения. А с ними тебе, Яшка, полная хана. От них ни на каких ногах не убежишь, ни в какой чаще не спрячешься… Так что проблемы у тебя серьезные и надо нам с тобой что-то решать. Конечно, есть у меня надежда, что ближе к осени, когда кровь у тебя взыграет, потянешься и ты к какой-никакой комолой красотке. Обязательно потянет тебя к ней, и не спорь, Яшка, природу не обманешь, а там, глядишь, и прибьешься к какому-нибудь табунку, и уйдешь с ним на волю от греха подальше.

Яшка слушал, прядал ушами и тяжело вздыхал, словно и в самом деле догадывался о своей незавидной судьбе.

В субботу приезжал на мотоцикле Николка. Привозил комбикорм и обязательно – сахар для Яшки. А Яшка, заслышав треск мотоцикла, не заставлял себя долго ждать – ломился сквозь заросли, руша все на своем пути, словно боялся, что без него все лакомство Серко или Тузик слопают.

- Привет, деда! – кричал Николка, прислоняя своего железного коня к ограде. – Как Яшка, не сбежал?

- Да куда он от твоего сахара денется? – щурился против солнца Михалыч. – Я одного боюсь, как бы ты своим сахаром животине зубы не попортил. А ему ведь зимою этими зубами ветки деревьев и кустарников перетирать…

- Как – ветки? – удивился Николка, доставая из рюкзака пачку рафинада. – Ему что, сена будет мало?

- А кто ему сена-то в тайге наготовит? – усмехнулся Михалыч. – Я думаю, Николка, что этой осенью мы его на кордоне никакими лакомствами не удержим. Да и - слава богу, нечего ему здесь делать. Пусть к своим родичам уходит, там целее будет. А ты не переживай, корма ему в наших лесах хватит. У него желудок так устроен, что запросто переработает любые ветки – осины, тополя, черемухи, березы и даже дуба. А этого добра у нас на его век хватит.

Колька недоверчиво зыркал на деда из-под светленьких ресниц, и заметно старался поворачиваться к нему левым боком.

- А я смотрю, Николка, с твоим приездом у меня на кордоне вроде как посветлее стало, - хитро сощурился Михалыч. – Да с таким фонарем, как у тебя под глазом, можно в любую темень по тайге ходить. Ну и правильно, Николка, пусть не нарываются.

- Да это все из-за Люськи, - оправдывается внук. – Она же в станционном буфете работает, а там, сам знаешь, всяких хватает, и все липнут к ней…

- А ты женись, чтобы не липли, и дело с концом, - посоветовал Михалыч.

- Мне, деда, и мамка об этом говорит, - задумчиво почесал рыжую репу Николка. – Да что-то не хочется пока. Пойдут пеленки-распашонки, а у меня сегодня работа есть, завтра – нет. Так что подожду пока, осмотрюсь. Может, в город перееду, там работа завсегда есть, а потому и перспективы другие.

- Ну, смотри-смотри, - не стал настаивать Михалыч. – Хозяин – барин.

Между тем дни быстро сокращались. После 22 сентября они стали короче ночей и все продолжали убывать. Но зато сказочно обрядился лес: буквально пламенем полыхнуло по вершинам стройных осин, золотом покрылась липа, горит и никак не может сгореть приречный клен, и лишь ольха все еще на удивление зелена, как в середине лета. Богата, словно русская купчиха, по осени тайга. Вкуснейшие орехи дарит лещина, яркими новогодними лампочками горят плоды шиповника, на дубах забурели желуди, тяжелые кедровые шишки клонят к земле могучие ветви. В ясные дни все чаще в прозрачном воздухе серебрятся нити многочисленных паутинок: это перелетные паучки-тенетчики без устали украшают «бабье лето».

В очередной раз приехав к деду на кордон, вместе с сахаром достал Николка из небольшого рюкзачка широкую красную ленту.

- Деда! – позвал он Михалыча. – Я нашему Яшке классный галстук привез на шею.

- Какой еще галстук? – выходя из пригона, удивился Михалыч.

- А вот, смотри сюда, - Николка покрутил красную ленту в руках. – Люська к нему даже специальную застежку пришила.

- Ну, и зачем зайцу стоп-сигнал? – не понял Михалыч.

- Ты же сам говорил, что скоро охотничий сезон открывается… Вот я и подумал, что нашего Яшку надо как-то отметить, чтобы видно было – он не дикий, стрелять его нельзя. Ну, как собаки с ошейником. – От собственной сообразительности Николка так и сиял.

- Молодец! – одобрил Михалыч. – Это ты хорошо придумал. Дай-ка сюда, посмотрю.

- А чего смотреть? - торжествовал Николка. - Цепляй Яшке на шею и – вперед. Классно получится, вот увидишь.

- Прицепить – не проблема, - Михалыч внимательно рассматривал мягкую, эластичную ленту, особенно – застежку из пластмассы. – Да как бы нам Яшке не навредить…

- А это еще почему? – не понял Колька.

- А потому… Ты знаешь, как его примут в стаде с этим твоим галстуком? Не знаешь… А там ведь пижонов не любят и к себе не подпускают. - Михалыч попробовал ленту на разрыв – она не поддалась. – Прочная, - одобрил он, будет держаться…

- Ну, а стадо? – насуплено спросил Николка.

- Думается мне, что к тому времени, как Яшке к стаду прибиваться, выгорит твоя лента, если вообще не порвется, и никто ее не заметит.

3

Хорошая музыка мягко обволакивала, манила, обещая какую-то неземную, возвышенную жизнь. Вадик просто тащился от этой музыки, от выпитых двухсот грамм, котлетки по-киевски, необычайно вкусной, сочной, буквально тающей во рту. Но больше всего он тащился от соседки напротив, несравненной Маргариты Иосифовны – просто Марго. Ну, что за прелесть были у нее глаза: цвета грецкого ореха, живые, энергичные, подзадоривающие и манящие. Вот эти глаза и музыка, двести грамм «Парламента» и запах дорогих духов, который даже ресторанный воздух не в силах был перебить, окончательно вскружили бедному Вадику голову.

- Будьте добры! – энергично пощелкал он пальцами, издалека завидев в проходе между столиками полногрудую Зину.

- В чем дело? – минут через пять подошла к нему официантка с привычным блокнотиком и карандашом в руках.

- Э-э, - вдруг смутился Вадик, впервые ощутив что-то вроде беспокойства. – Мне бы это, повторить, - промямлил он уже не так решительно, боковым зрением перехватив удивленный взгляд сощурившейся Марго.

- Повторить – так повторить, - невозмутимо ответила Зина, что-то быстро отмечая в своем блокнотике. – Что-нибудь еще?

- Да-да, - торопливо закивал Вадик. – Какую-нибудь закуску… Ну, может быть, селедочку…

- Селедочка у нас идет с луком, - усмехнулась Зина и, хоть убей, но вдруг показалось Вадику, что они как-то понимающе переглянулись с Маргаритой Иосифовной.

- Ну и что? – здесь уже Вадик позволил себе слегка возникнуть, самую малость, но – возникнуть. Мол, в чем дело, кто тут заказывает музыку?

- Да ничего, - чуть ли не зевнула Зина, равнодушно глядя поверх головы Вадика. – Просто лучок у нас запашистый… Не боитесь соседей по купе? – И тут же повернулась к Маргарите Иосифовне. – А вы будете еще что-то заказывать?

- Пожалуй, я поддержу Вадима Сергеевича, - улыбнулась Маргарита Иосифовна, - и с удовольствием выпью еще один фужер белого вина. Кстати, мне оно почему-то напоминает рейнский «Бурбон» 2007 года… Если вы помните, тогда в Европе случилась засуха и виноград прирейнских долин удался на славу.

Вадик онемел: вот это Марго! Вот дает – вино влет определяет… Но, может быть, просто блефует? Ведь никто и ничего у нас в этих винах не понимает…

- Засуха у нас только у мужиков с похмелья бывает, - Зина сунула блокнотик в карман, забрала со стола грязную посуду, и легко заскользила между столиками.

- Странная она какая-то, - задумчиво сказала Марго. – Симпатичная… Чем-то сразу цепляет, хотя и ходит, как полусонная...

- Вы тоже заметили? – почему-то обрадовался Вадик.

- Что значит – тоже? – усмехнулась Марго, и перевела на Вадика свои сумасшедшие грецкие глаза. – Я-то заметила, а вот вы, дорогой Вадим Сергеевич, на кого заглядываетесь? С вами такая шикарная женщина сидит, вам компанию составляет, а вы официанток разглядываете.

- Да это я еще раньше, до вас, заметил, - смутился Вадик, - пока заказ делал.

- Ну, в таком случае, я вас прощаю. – Марго высоко подняла свой бокал. – Наливайте, что вам там принесли?

- «Парламент», - взбодрился Вадик. – Между прочим, отличная водка!

- Это не водка, Вадик, это – пойло! Вообще-то с женщинами, Вадим Сергеевич, надо пить не водку, поскольку она угнетает и особенно – когда в большом количестве, а, скажем, выдержанный коньяк или бренди… Ну, да ладно, дело это поправимое, я вас обучу…

Ах, как ударило в голову Вадика от этих слов, как захотелось ему - немедленно поступить в обучение к шикарной Маргарите Иосифовне… Основательно осмелев и возбудившись (нет, уважаемая и несравненная Марго, далеко не всегда и далеко не каждого водка угнетает, подумалось Вадику), он решительно предложил:

- Знаете что, Марго, давайте выпьем на брудершафт! – Вадик привстал и потянулся с рюмкой к Маргарите Иосифовне.

- Выпить-то мы выпьем, - невозмутимо ответила Марго, - а вот целоваться будем у меня в купе… – заметив его растерянный взгляд, Марго слегка усмехнулась и пояснила: Я ведь привыкла ездить одна. Знаете, бывают такие попутчики… Ну, вы понимаете…

- Конечно, понимаю! – Вадик побледнел от хороших предчувствий. – Мне однажды такой старикан в купе попался…

- Не будем о грустном, - вздохнув, прикрыла ореховые глаза хорошо ухоженными ресницами Маргарита Иосифовна.

- Конечно – не будем! – радостно поддержал ее Вадик.

Они чокнулись, Марго многообещающе качнулась над столом в сторону Вадика, и медленно, сквозь зубы, выцедила вино до дна. Поставив фужер на стол, аккуратно промокнула пухленькие губы салфеткой, и решительно сказала опешившему Вадику:

- Ну, я пошла, - увидев его жуткое разочарование, она довольно засмеялась и продолжила: А вы допивайте, извините, свою водку и приходите ко мне…

- Но куда? – чувствуя, как бешено колотится у него сердце, пробормотал Вадик. – Куда приходить?

- Девятый вагон, купе номер семь. Стукните три раза… Но – не раньше, как через полчаса, - и улыбнулась, и поднялась из-за стола, держа спину удивительно прямо, и пошла, обдав Вадика ароматом французских духов.

И продолжала томить растревоженную душу Вадика инструментальная музыка тридцатых годов прошлого века, доносившаяся из мощных стереоколонок, установленных на полу возле буфетной стойки. Кто поставил музыку, кто менял диски, кто, наконец, управлял настроением Вадика через эту музыку, было непонятно. Никакого буфетчика или буфетчицы, да и вообще кого-либо, кроме Зины, он так и не заметил. Казалось, она одна обслуживает клиентов, разливает напитки, следит за стереомагнитофоном, кассирует деньги и, наконец, сама же готовит на кухне неправдоподобно вкусную для вагона-ресторана пищу. Вадик очень удивился, когда все это сообразил, и легкая тень непонятной тревоги вновь набежала на его взволнованное будущим свиданием сердце. Но длилось это лишь одно мгновение, смешное и глупое мгновение, потому что вслед за ним встали перед мысленным взором Вадика аппетитные губки Марго, полные орехового мрака вытянутые к вискам глаза, и четко обозначенная, хотя и небольшая, грудь этой несравненной женщины…

Волнуясь и спеша, Вадик наполнил рюмку, подцепил вилкой остаток салата и с удовольствием выпил, хотя и не почувствовал ни вкуса, ни крепости водки. Он удивился и тут же опрокинул в себя вторую стопку «огненной воды», которая показалась ему не крепче слегка забродившего яблочного сока.

За темным окном проносились жуткие просторы России, на которых не только две величайшие армии мира – Наполеона и Гитлера – можно было похоронить, но и все могущественные империи в момент их наивысшего расцвета, включая несравненную империю Александра Македонского и таинственную, словно из иной планетной цивилизации, империю Чингиз-Хана. Все они бесследно растворились бы, словно горстка песчинок в океане, на просторах нечерноземной России, сгинули в бесконечных горных распадках, утонули в кочковатых марях, впаялись в липкий глинозем и, безусловно, вмерзли бы в бесконечную и бездонную тундровую зыбкость.

Темно за вагонным окном, неуютно, лишь мелькают бетонные столбы высоковольтной линии да изредка промелькнет, словно из бездны в бездну упавший метеорит, огонек пристанционного домика, громыхнут стрелки на въезде и выезде никому неведомой станции, и вновь непроглядный мрак и жуть российских просторов…

Водка кончилась, а Вадик сидел трезвый и счастливый, весь в ожидании и предвкушении, сгорая от нетерпения, то и дело бросая взгляд на циферблат часов. Но время сегодня было не его союзником: стрелки словно прилипли к двум цифрам, означающим без пятнадцати минут десять. Они не двигались и даже секундная стрелка, всерьез казалось Вадику, ползла по циферблату, как подмороженная муха по стеклу. Пару раз он не выдержал и легонько встряхнул рукой - бесполезно.

И как-то долго, очень долго, не приходила Зина с расчетом, хотя Вадик нетерпеливыми жестами уже несколько раз подзывал ее к себе. Но, опять же, все в эти минуты ожидания казалось Вадику нестерпимо долгим, весь мир словно бы сговорился против него и – никуда не спешил, никого не догонял. Зато подошел, вернее будет сказать, – подковылял, парень-инвалид на костылях. В потрепанном, не понятно какого цвета и кроя пиджачке, из-под которого выглядывал грязноватый воротник клетчатой рубахи, в камуфляжных, пестрых брюках, подвернутых выше колен, на двух белых больничных костылях, вытертых под мышками до серого пластикового цвета, он давно уже маячил в проходе вагона-ресторана, подолгу задерживаясь у столиков. Вадик успел заметить, что инвалиду многие наливали, и он охотно выпивал, пряча фуражку с подаяниями в глубокий карман. Потом он фуражку доставал, зажимал козырек в левой руке вместе с поперечной ручкой костыля, и переходил к следующему столику.

- Подайте инвалиду спецназа, - сказал он, глядя на Вадика невероятно синими, пронзительными глазами. – Сколько можете…

Глаза инвалида завораживали, от них трудно было оторваться, они, словно глубокая промоина в паковом льду, манили к себе, втягивали. И сладко, и жутко было в них смотреть.

- Как же тебя угораздило? – с трудом отрываясь от синих промывов, Вадик опустил взгляд на ноги инвалида, вернее на то, что от них осталось.

- Дагестан… Зачищали одно горное селение, - с привычным равнодушием начал рассказывать парень. – Стоял в оцеплении возле одного богатого дома, по оперативным данным – мирного. Ну, стоял и стоял. Потом через калитку вышел их аксакал, а по –нашему – дедушка. Весь седой и красивый такой, с бородой и добрыми глазами. Сынок, говорит он мне, помоги, там мою внучку проклятые боевики наручниками к решетке приковали. Я и пошел, привык старикам верить… А кому еще? – парень сощурил синие, злые глаза, скрипнул зубами, качнувшись на костылях. – Пошел, а там растяжка, ровно посередине двора… Чтобы, значит, ворота не попортить и крыльцо с входными дверями в дом… Пока со мною возились – боевики через калитку в лес ушли… Старик тот хорошо русский язык знал, вроде как школьным учителем был. Говорят, очень Лермонтова любил, стихи его наизусть выучил… Ну и вот, значит, благословил меня вместе с Лермонтовым в инвалиды… А родное и благодарное отечество, понятно, тоже благословило: вот, костыли бесплатные выдали и пенсию, соответственно, в два прожиточных минимума… А у меня жена, мать с сестренкой и двое детей. Все одной семьей в одной двухкомнатной квартире проживаем и все – безработные. Наш цементный завод закрыли, на месте трикотажной фабрики азеры рынок открыли. Работы – никакой…

Вадик отдал ему стольник. С сожалением взглянул на пустой графинчик. Инвалид перехватил его взгляд, усмехнулся:

- Будет с меня, а то домой не дохрамаю…

И поковылял дальше, высоко откинув голову над узковатым в плечах пиджачком.

Темно за окном. Непроглядно… Темна, загадочна и непроглядна человеческая жизнь в России, и каждого из нас, гордого, самонадеянного, уверенного в себе и своих силах, поджидает в жизни своя растяжка в свой урочный час…

- Вижу, вижу, - вдруг, словно из-под вздрагивающего под ногами вагонного пола, появилась официантка с блокнотиком в руках. Вадик даже вздрогнул от неожиданности. – Вижу, Котик, вижу, как ты торопишься, прямо копытом бьешь, - усмехаясь, сказала Зина. – Успеешь, золотой, какие твои годы… Все ты еще успеешь, если не остановят, - как-то загадочно, непонятно сказала она.

- Кто? – удивился Вадик, невнимательно заглядывая в счет.

- Узнаешь , - многозначительно ответила Зина. – Но позже…

- Узнаю, - весело ответил Вадик, хотя совершенно не понимал, о чем идет речь. – Обязательно узнаю… Вот, возьми и сдачи не надо.

- Щедрый, - забирая деньги, опять усмехнулась женщина, но как-то так, одними губами. – К ней торопишься?

- К ней, - ответил Вадик, торопливо пряча кошелек с деньгами в задний карман джинсов.

- А я? – вдруг спросила Зина, глядя на Вадика странно расширившимися, темными омутами глаз. – Как же я теперь?

- Но я…я… - Вадик растерянно и жалко смотрел на Зину, внезапно вспомнив их недавний, многообещающий, полный скрытых намеков, разговор.

- Забыл, - засмеялась Зина, касаясь Вадика пышными и почему-то ненормально горячими грудями. – Совсем забыл, котик… Ну, ничего, я не обижаюсь, я никогда на красавчиков не обижаюсь. Я их просто люблю… Пошли?

- К-куда? – тупо таращась на Зину, враз пересохшими губами спросил Вадик.

- Узнаешь, - вновь непонятно ответила она.

И Вадик покорно пошел за Зиной, невольно отмечая, как тяжело и призывно покачиваются ее бедра, как стройны и крепки под короткой фирменной юбкой ее ноги в неожиданно маленьких, элегантных туфельках на среднем каблуке. Через гремящий и нещадно раскачивающийся тамбур они прошли в соседний вагон, миновали два или три купе, прежде чем Зина, громко щелкнув замком, легко откатила дверь на роликах и знаком пригласила его входить. Мало что понимая, растерянный Вадик шагнул через порог, и тут же услышал, как хлопнула за спиною дверь, и прямо в его шею тяжело задышала Зина. Он медленно, словно ожидая какого-то подвоха, развернулся, и тут же уперся грудью в ее грудь, обдавшую его невыносимым жаром. Руки Вадика как бы сами собой сомкнулись за спиною женщины, и медленно сползли на ягодицы. Дыхание у него тут же сбилось, он засопел, шумно и прерывисто вдыхая воздух сквозь стиснутые зубы, в то время как проворные руки Зины в одно движение сдернули с него рубашку, следом, вжикнув молнией, скатились на пол джинсы, и жаркие губы, мягкие и настойчивые, нетерпеливо нашли его пересохший от возбуждения рот…

4

Тепло и уютно в Серегином Ковчеге, как прозвал свой домишко в бывшем дачном кооперативе бывший интеллигент, Сергей Юрьевич Скворцов. А что – жить можно. Домишко хоть и неказист с вида, скатан из еловых бревен, зато хорошо проконопачен, а внутри еще и осиновой вагонкой обшит.

Но одним домиком жив не будешь. Есть при домике небольшой огород, соток на пять, который Сергей по весне засаживает в основном картофелем. Делает он это, казалось бы, по инерции, безо всякого желания, а картошка, между тем, родится у него на удивление крупная, рассыпчатая, с приятным розовым оттенком. Грядка под многолетний лук, изрядно унавоженный небольшой огуречник, да две грядки под морковь и свеклу. Тыква у него посажена вдоль ограды, и плети ее разрастаются, бывает, на десяток метров, одаривая по осени Сергея шести-восьми-килограммовыми ядрами ярко-оранжевого цвета, которые он прозывает чушками. Когда поздней осенью пожелтеет, увянет и спадет, наконец, на землю всякий лист, чушки, летом едва заметные среди травы, вдруг начинают горбатиться вдоль ограды далеко заметными круглыми спинами.

И еще одно неоспоримое богатство есть у Сергея, вернее – сохранилось от прежней, далеко не бедной жизни – ладный, на совесть сработанный, бетонный погреб, представляющий собою как бы небольшую глухую комнату в виде куба два-на-два метра, с хорошей вытяжкой и деревянным настилом на полу. В этом погребе, вход в который был хитроумно замаскирован в кладовой, заваленной ненужной, полусгнившей утварью, огородные припасы преспокойно хранились почти до середины следующего лета.

В свое время Сергей, между тем, блестяще окончил факультет журналистики в Московском университете, сотрудничал в нескольких центральных газетах, был известен, как яркий публицист первой половины нулевых годов. Когда грянул над ним гром и разверзлися хляби небесные, смывшие не только престижную работу в краевой газете, но и современную квартиру в шикарном спальном районе, счета в двух банках, приличное авто, Сергей Юрьевич вдруг в одночасье оказался на положении «бичика», безо всякого будущего да, впрочем, и настоящего… Но он не пропал, не сгинул в вокзальной круговерти, не сошел с круга по пьяной лавочке, хотя и было от чего. Даже самые близкие люди не знали (и слава богу! ), что сохранилась у него эта дачка, записанная на покойную мать, а в мало кому известном банке, под хорошие проценты на предъявителя, лежала у него хоть и небольшая, но вполне достаточная сумма «на бедность». И вот бедность пришла, и предусмотрительный «схрон» стал работать на нее…

Осень – любимая Серегина пора… День ото дня спадает изнурительная летняя жара. Прохладнее становятся ночи. Утрами дымная роса, обильная и холодная, клонит травы долу. Тут и там серебристыми паутинками изукрашены кусты шиповника. Ярко рдеют на зарослях боярышника, что неприступной стеной встал вдоль границ огорода, кисловато-сладкие мучнистые ягоды. Как известно, ветви этого кустарника буквально усыпаны жесткими колючками, так что вряд ли кто сможет продраться сквозь густые заросли боярки, с каждым годом все плотнее окружающей «поместье» Сергея…

Рыжая сука Найда безмятежно спит на теплых досках крыльца, сладко посапывая и изредка перебирая лохматыми лапами во сне. Снится ей, как ни странно, дивный охотничий сон. Якобы она, молодая, рослая и сильная, гонит по смешанному лиственничному редколесью зайца, гонит давно и упорно, в азарте захлебываясь лаем. Заяц старый и опытный, он уходит от Найды на крупных махах, делая ложные сбежки и петли, дабы сбить ее со следа. И светит полуденное солнце, и осень вызолотила леса в яркие наряды, и где-то там, у заячьей лежки, прислушиваясь к звонкому лаю Найды, поджидает ее с ружьем в руках хозяин. Найда напрягает силы, расстояние между нею и зайцем сокращается, уже отчетливо слышен ей запах страха, который исходит от насмерть перепуганного косого, как вдруг сквозь сон она слышит громкий стук входной двери. Найда моментально просыпается, вскакивает на подрагивающие со сна лапы и преданно смотрит на вышедшего из дома хозяина. Сладко потягиваясь со сна, пристанывая, Сергей вскользь смотрит на собаку и добродушно спрашивает:

- Что, Найдочка, хорошо мы с тобой поспали? – и сам же себе отвечает: Хорошо поспали, куда с добром.

Найда припадает на передние лапы, тоже потягивается и зевает, широко распахивая розовую пасть с мелкими, частыми зубами.

- Эх ты, соня, - улыбается Сергей, и любовно треплет собаку за загривок. – Шла бы лучше, рябчика нам на ужин добыла, а то валяешься, блох плодишь…

Найда сидит на теплых половицах и снизу вверх преданно смотрит на хозяина круглыми, золотистыми глазами под светленькими, короткими ресничками. Помесь сеттера бог знает с кем, была она удивительно сообразительна и добра к человеку. Однако и человека умела распознать за версту, видимо, наученная предыдущим горьким опытом, о котором знала лишь она одна. К доброму человеку шла сразу, решительно, подставляя лобастую голову под ласку. Дурного – сторонилась, хотя делала это деликатно, не обижая. Однако главное и несравненное достоинство Найды было в великой страсти к охоте на пернатую дичь и зайцев. Надо было видеть ее неподдельное горе, когда она окончательно поняла, что Сергей не охотник. Три дня она провалялась в закутке, спроворенном для огородного инвентаря, не притрагиваясь к пище, прикрыв лохматой лапой чуткий нос. Три дня презрительно игнорировала Сергея, пока не осознала, что и такие люди бывают. В конце концов, этот вопиющий недостаток не помешал же Сергею подобрать ее на просеке в глухом лесу, где она, готовая издохнуть от голода, почти неделю прождала своего прежнего хозяина, и ждала бы дальше, до своего смертного часа. К ней несколько раз подходили чужие люди, звали с собой, она убегала в лес, пряталась, а когда люди уходили, возвращалась точно на то место, где стояла машина ее хозяина. К Сергею Найда подошла сама, ткнулась теплым носом в его колени, и так при нем и осталась.

Судьба благоволила Сереже Скворцову, выпускнику факультета журналистики Московского государственного университета. Приехав из глухой сибирской провинции, Сергей безо всяких протекций и блата легко поступил в престижный вуз. Так же легко учился на излете бурных девяностых годов, дважды попадал на практику в «Комсомольскую правду», и там неплохо зарекомендовал себя. От природы он был наделен быстрым, сообразительным умом, привлекательной внешностью и ценным для журналиста качеством – легко и просто располагал к себе людей. Но, умея разговорить человека, Сергей и сам при определенных обстоятельствах легко мог наболтать лишнего, приоткрыться чуть больше, чем следовало…

Перед защитой диплома его приглашали на работу сразу несколько московских газет, в том числе и набиравшая силу и тираж «Комсомольская правда», у руля которой с недавних пор встали молодые журналисты-дальневосточники. Однако Сергей выбрал родную краевую газету, и на то у него были веские причины.

За пару лет до защиты диплома его мать, в общем-то еще довольно молодую женщину, после обширного инфаркта разбил тяжелый паралич. Выписавшись из больницы, на свою любимую работу в библиотеку она уже не вернулась, поскольку получила инвалидность и передвигалась по квартире с помощью костылей. Тихие библиотечные бабушки, отдавшие загибающемуся просвещению всю свою жизнь, и взамен не получившие от правительства ровным счетом ничего, слава богу, не оставили ее в беде. Это – причина первая. Вторая, не менее существенная, но более безнадежная – одноклассница Лера Осломовская, в которую Сергей был влюблен. Стройная белокурая бестия, пра-пра-правнучка сосланных в сибирскую ссылку гордых польских шляхтичей-бунтарей, унаследовала от своих пра-пра-прабабушек гордый, независимый характер, неземную красоту, и мало сознаваемую ею самой страсть к приключениям. Пока влюбленный Сергей учился в университете, Лера успела объехать весь мир, так и не окончив филфак краевого пединститута. Зато она последовательно перебывала манекенщицей, фотомоделью, стриптизершей и бог знает – кем еще. Она так умудрилась заполоскать мозги Сереже Скворцову, что и после всех своих перевоплощений оставалась для него желанной и неподсудной. А болтали о ней в городе много и разно…

- Скворец, - сказала она при очередной встрече, через два года после отъезда Сергея на учебу в Москву, - и ты веришь всей этой чуши?! Сережа, ты – самый умный в нашем классе, самый честный и, наконец, красивый, как ты можешь даже думать об этом?

- Но в газетах писали, - начал оправдываться Сергей, - что бандиты покровительствуют тебе, что тебя видели в казино с Мармеладом…

- Сережа! – вскинула темные брови Лера. – Я тебя не узнаю… Ты, сам будущий журналист, я твои замечательные репортажи в «Комсомолке» читаю, ты веришь газетной брехне?! Да там же все куплены на корню: что им скажут, то они и напишут… Не знаю, как в твоей «Комсомолке», а у нас честный журналист – это нонсенс! Все они продажные, все на кого-то работают…

- Но, Лера, зачем же обобщать? – попытался возразить Сережа. – Как и везде, в любой профессии, журналисты бывают разные...

- Скворец, не спорь со мною! – надула полненькие губки Лера. – Ты там, в своей Москве, ничего не знаешь и не можешь знать о наших газетах… Вы там с жиру беситесь, совсем охренели, честно говоря, а здесь преступников ищете… Главные преступники и ворье за вашими красными стенами сидят, всю страну под себя подмяли, со всех дань берут, как при татаро-монгольском иге, а ты мне про честных журналистов рассказываешь?

До глубины души возмущенный бесцеремонным «вы» и «ваши», Сережа нешуточно обиделся на Леру:

- Вообще-то красные стены такие же мои, как и твои, - хмуро ответил он. - А если говорить по существу, политику я вообще не люблю, и в чистом виде ею не занимаюсь. Поэтому не надо мне красные стены приписывать. Они не мои и никогда моими не будут… Там своих хозяев хватает…

- Ну да, вы в своей «Комсомолке» одни светские сплетни печатаете. Кто кого трахнул, кто кого бросил, кто кому дал, - наследница польской шляхты с гордым презрением сощурила бирюзовые глаза, покачивая длинной, стройной ножкой в элегантной черной туфельке. – У вас там, честно говоря, собрались какие-то явно озабоченные мужики… А может, вовсе и не мужики? Уж больно вы любите в чужом белье копаться.

- Знаешь, как это называется? – сумрачно спросил Сережа.

- Как? – насмешливо улыбнулась Лера.

- С больной головы – на здоровую, вот как! Я про тебя спрашиваю, я хочу знать, почему о тебе всякие пакости пишут, а ты мне про кремлевские стены рассказываешь…

- Я не пойму, Скворцов, ты хочешь со мной поссориться?

Сережа этого не хотел.

Еще два года спустя, на преддипломной практике, Сережа Скворцов попал в родной город как специальный корреспондент газеты «Известия». Командировка, как вначале показалось Сереже, была пустяковая, связанная с браконьерством, которым и при советской власти изрядно грешили лесозаготовительные предприятия. Но стоило ему выехать в леспромхоз и поговорить с авторами письма в «Известия», как он понял, что проблему явно недооценил. Заготовка древесины в орехово-промысловой зоне, где испокон века заготавливали орех и брали живицу местные жители и где каждое «хлебное» дерево десятилетиями кормило конкретную семью, была не только недопустима, но и преступна. Однако же она велась и с каждым годом - все в больших масштабах. И уже начали греметь в кедрачах ружейные выстрелы, а в деревнях заполыхали усадьбы наиболее беспокойных активистов, требующих запретить рубку кедра.

С головой окунувшись в эту проблему, казалось бы, ясную и понятную любому дураку, Сергей очень скоро понял, что ходит по заколдованному кругу, и чем дальше, тем меньше понимает, где правые, а где – виноватые. Но самое поразительное было в том, что виновных в этой ситуации он и вообще не нашел. Были доведенные до полного отчаяния люди, были вымирающие от голода и безысходности села, жители которых остались без работы и своего векового промысла, был в Москве, за кремлевскими стенами, президент Путин, гарант Конституции, разговорчивый, энергичный, ироничный, и только виноватых в преступном промысле кедра Сережа Скворцов не нашел.

- Я вот что тебе скажу, Сергей Юрьевич, - сочувственно вздохнул бывший директор бывшего леспромхоза-миллионера, бывший депутат Верховного Совета, Герой Социалистического Труда, ветеран Великой Отечественной войны Степан Иванович Слепенчук, - не по Сеньке шапка! Тебе эту проблему не поднять и знаешь почему?

- Почему? – спросил озадаченный Сережа.

- А потому, что корни этой проблемы – в Москве. Здесь, у нас, только вершки…

- Да почему в Москве?! – осерчал Сережа. – Почему всегда и все валят на бедную Москву? А я вот слышал, что у вас тут всеми лесными делами заправляет некая Боярыня… Но вы мне о ней почему-то не говорите?

Степан Иванович приподнял правую кустистую бровь, внимательно всмотрелся в Скворцова и с усмешкой сказал:

- Ну, вот видишь, кое- что ты все-таки узнал… А на Москву валят, Сережа, потому, что там законы пишут. И такие хитрые там у вас законы пишут, что по ним все леса, реки, фабрики и заводы, золото, нефть и газ, платина и алмазы, наши леспромхозы, рыболовецкие артели и прочая, прочая давно уже москвичам принадлежат. Они сидят там, сволочи отмороженные, прости господи, в Барвихе или в Сочи, в кабаке или казино, а по всей Руси нефть качают, последнюю рыбу долавливают, последний лес на нет сводят, спирт гонят и пшеничку растят, чтобы доходы со всего этого у московских ушкуйников оказались. У них глаза уже, как щелки в копилке, они жиром заплыли, от них уже на всю страну смердит, а они все хапают и хапают… И плевать они хотели на пухнущих от голода людей, на пачками вымирающих ветеранов… А что касается Боярыни, она лишь передаточное звено: через нее деньги в Москву перетекают, только и всего. Но здесь, у нас, она очень большой человек, поскольку через криминал все к своим рукам прибрала.

- Ну, и как мне с нею связаться? – живо поинтересовался Сергей.

- А зачем? – Степан Иванович с любопытством посмотрел на него. – С мельницами побадаться хочешь?

- Хочу! А главное – хочу понять, что же это за люди, откуда они у нас взялись и почему не понимают, что они творят…

- Молод ты еще, Сережа, ой, молод! – усмехнулся Слепенчук. – Смотри, не попасть бы тебе в большую беду. Ныне хоть и другие времена, а беспредел прежний творится… Ну, а телефончик запиши, телефончик я тебе дам. К ней-то тебя вряд ли допустят, а вот с ее холуями, может и поговоришь…

продолжение следует

 

 

↑ 833