Исторический роман
© Антонина Шнайдер-Стремякова
Часть третья
И жизнь, и слёзы, и любовь...
А. С. Пушкин
***
Готовясь к поездке в Саратов, Мария-Тереза стряпала, жарила, сбивала масло, парила творог. Её ищущие глаза постоянно искали, чем бы заняться, чтобы не дать волю горьким думам. По короткому, как междометию, счастью она плакала ночами. Подтянуть сына до трамплина, с высоты которого можно было вырваться из нищеты и зажить жизнью, о какой она мечтала с Йоханном, предстояло одной.
В Саратов выехали ночью. Штефан знал четыре математических действия, свободно читал, хорошо писал – Лоренц не сомневался, что экзамены он сдаст. Трудность состояла в том, чтобы найти хорошего учителя рисования и выучиться русскому языку.
Ехали не спеша. Мария-Тереза сидела в изголовье подрёмывавшего сына, Лоренц выплёскивал недовольство церковно-приходскими школами:
- Отсутствие светского образования подпитывает в колонистах невежество и помогает держать их в страхе и повиновении.
Греховными казались не только слова, но и мысли Лоренца. Марии-Терезе на какое-то время стало страшно: да разве вслух об этом говорят? Было похоже, что Лоренц вынашивал эти мысли давно – говорить о таком она никогда не стала бы.
- Духовенство не заинтересовано в русском языке, обрекает колонистов на духовную, культурную и политическую изоляцию. Умрём мы, а что будет с нашими потомками? Как можно жить в стране, не зная её языка, обычаев и нравов? – негодовал Лоренц.
Пытаясь дистанцироваться от его богохульства и сохранить хотя бы видимость повиновения патерам, она несмело произнесла:
- Ты грешишь, Лоренц. Против церкви настраиваешь.
- Церковь, Мария-Тереза, – не Бог.
- Но она служит Богу!
- Бог любит деловых и трудолюбивых, он не помогает бездельникам. В земной жизни люди устраиваются сами. Если родители не будут настаивать, чтобы в программу ввели естествознание, географию и русский язык, наши дети останутся тупыми и невежественными.
- Слова твои, Лоренц, пугают меня.
- Сама подумай: пять-шесть лет детей учат чтению псалмов, а жизнь не состоит из одних только псалмов. Твой Штефан хочет выучиться рисованию, а другой Штефан захочет выращивать новые сорта пшеницы, делать новые машины. Это что – ересь?
- Да нет.
Как по-новому открывают привычное и давно знакомое, открывала для себя Мария-Тереза Лоренца Шнайдера, мысли которого были созвучны мыслям погибшего Йоханна. «Потому и тянуло их друг к другу», – думала она.
- Лоренц, а что если и мне переехать в Саратов?
- В Саратов? Разрешение на переезд даёт контора по опекунству для иностранцев. А жить на что?
- Наймусь куда-нибудь. Может, горничной или в прачечную.
- А жить где и на что?
- Продам домик, корову. Лошадь, пожалуй, надо оставить. Помоги квартиру снять.
- А Штефан согласен жить в городе?
- Да, дядя Лоренц, мы не раз об этом говорили, – приподнялся он. – Хорошо бы нам с мамой вместе жить, только на что, не знаю.
- Подождём, что скажет директор гимназии. Мы бы вам продукты привозили. Вам хорошо и нам тоже – будет, у кого останавливаться.
- Дядя Лоренц, а учитель рисования в гимназии есть?
- Его надо найти в частном порядке.
- Где ж его искать? – встревожилась Мария-Тереза.
- Директор подскажет.
- Рисовать научусь, картины начну продавать и заживём…
- Хорошо бы…
На базар прибыли ранним утром, быстро всё распродали и к десяти утра были уже в училище. Директор долго разглядывал рисунки, возвращаясь к некоторым по нескольку раз.
- Мальчик, несомненно, одарённый, находка для учителей, – произнёс, наконец, он.
И велел записать «отрока» в 7 класс. Мария-Тереза робко заметила, что хотела бы остаться с сыном, – возможно ли это?
«Она в сословии «иностранцы» либо «мещане», – размышлял директор. Затем почему-то начал рассуждать о финансовом кризисе, о снижении стоимости «полушки» , в результате чего жить стало значительно труднее.
Мария-Тереза мало что понимала, а потому спросила, не найдётся ли ей какая работа. Директор ответил, что нужен писарь, но должность эта не для Марии-Терезы и добавил: «Должность уборщика классов тоже, наверное, не устроит госпожу Клотц?» Лоренц поинтересовался, где проживают уборщики. Оказалось, часть их жила на хозяйственном дворе.
- Если Штефан будет смотреть за лошадьми, нам разрешат держать свою в казённой конюшне? – спросила Мария-Тереза.
Директор задумался. Молодая «госпожа» задавала дельные вопросы и, по всему видать, была настроена решительно.
- Помогите им, если это в ваших силах, перебраться через контору по опекунству в город, – подключился Лоренц, – Ручаюсь, не пожалеете. Штефан будет помогать матери.
Директор потёр переносицу, поднялся и велел следовать за ним. Они вышли из гимназического двора и прошли огородами к трём небольшим домикам. Невдалеке угадывалась конюшня.
- Иван, позови главного, – велел директор человеку, что расчёсывал гриву лошади.
Иван оставил своё дело и бросился вон.
- Здесь размещается 12 лошадей, – развёл руками директор, словно собирался взлететь. – Нам бы ещё одного конюшенного. Вон в той пристройке находятся коляски, кибитки, тарантасы для лета и зимы. Как, малец, – справишься с мамкой? Сейчас подойдёт старшой. У нас домик пустой имеется. Думаю, найдётся место и для вашей лошадки.
Лоренц перевёл его слова Марии-Терезе.
- Да справимся, дядя Лоренц, не сомневайтесь, – заверил Штефан.
- Ишь, прыткий какой, день-то надобно на уроках быть, – недовольно отреагировал директор. Лоренц снова перевёл.
- Да я, дядя Лоренц, буду помогать после школы и утром пораньше.
Явился старший конюшенный, и все направились к пустующему домику. Из больших сеней прошли в просторную комнату с огромной русской печью. Мария-Тереза и Лоренц переглянулись: их домик в Мариентале был не лучше. Всё складывалось удачно, и Лоренц задал вопрос, на который у Марии-Терезы навряд ли хватило бы смелости.
- А жалованье вы какое ей положите? Им на эти деньги жить да ещё учителя рисования нанять.
- Убирать три больших класса надо каждый вечер, кроме выходных и праздников, а вот лошадкам каждый день уход нужен, им до выходных и праздников дела нет. Конюшенные приступают к дежурству на третьи сутки. Устраивает?
- А жалованье, господин директор? – настаивал Лоренц.
Директор помолчал, подумал и ответил:
- 20 рублей в месяц.
Штефан восторженно глянул на мать – она моргнула и удивлённо уставилась на Лоренца.
- Всё обдумаем, обговорим, – ответил он как можно спокойнее, чтобы не выдать чувство удовлетворённости. – Если они решатся на переезд, в домике надо будет подмазать, побелить.
- Двух недель вам хватит?
- Не знаю. Может, и управятся.
- Ежели согласны, я искать никого больше не буду, а от чиновников конторы по опекунству помогу получить соизволение на переезд.
- Мы согласны. Да, Лоренц?
- Вы кем ей приходитесь? – спросил директор.
- Сводным братом.
- Время до начала занятий ещё есть.
- Думаю, надо соглашаться, – улыбнулась Мария-Тереза.
- Я тоже так думаю. Не пропадёте. А 20 рублей в месяц – это клад. Со временем свой дом купите.
Жизнь менялась неожиданно и круто. Мария-Тереза плакала слезами радости: «Йоханн с того света помогает».
Степь, рыжая от пожелтевшей травы, плавно переходила в колонию, жаркий день – в послеобеденную прохладу длинных теней. Дорожные разговоры сводились к хозяйству Марии-Терезы – не знали, как быть с коровой и домиком. Остановились на том, что продавать ничего не будут и оставят всё под присмотр Луизы. Штефан настраивался приезжать в каникулы «на могилу папы, дяди Ханса и деда Симона».
- А в Саратове отыщем могилу мамы… – печально обнадёжила Мария-Тереза.
Лоренц высадил их у дома и отправился домой. «Бог даст, это будет последний айсберг Марии-Терезы, – подумал он и, обратясь к небу, попросил так искренно, будто просил за себя: Смилуйся, Господи, над судьбой этой женщины! Помоги продолжить в лице Штефана достойный род Клотцев! Аминь».
Сиротство трёх дочерей Симона было трагическим следствием колонизации. Жертвой долгой дороги в Россию стала их мать, жертвами неравной схватки с наездниками стали отец и муж Марии-Терезы. Но колонизация привнесла в её жизнь и нечто положительное: она встретила любовь и счастье – короткое, зато настоящее.
***
Луиза привязалась к Тони и Марии-Терезе, как к собственным детям, и от новости никак не могла прийти в себя. Чувствуя ответственность за судьбу сестёр, она сомневалась, правильно ли поступает Мария-Тереза, покидая колонию для блага Штефана. Дети уходят из родительского гнезда, это закон жизни, а сестра – родная всегда душа. Расстояния – это смерть... Разлука – враг отношений любовных, родственных, приятельских. Изабелла уехала и, как потерялась.
Время сенокоса и жатвы заканчивалось, оставались обмолот и огороды. Переезд Марии-Терезы был удачным поводом навестить Изабеллу, судьба которой задержалась на дне её свадьбы. Все горели желанием наведаться к ней, и ранним утром в конце недели три телеги прогромыхали в соседнюю колонию Остроговку. В село прибыли к полудню. Одинокие сельчане присматривались к проезжавшим телегам, точно принюхивались, но, завидя детей, отпускали тревожный нюх на волю и принимались за дела. У тощего деда Луиза выспросила, как проехать к Генриху и Изабелле Бах. Насторожённый дед поинтересовался, с кем имеет дело. После расспросов указал на соседнюю улицу, добавив, что «дом Бахов приличный – деревянный со ставнями».
По ставням и нашли. Двор с одинокой антоновкой, как и большинство дворов колонии, оказался тоже безлюдным. Едва соскочили с телег, на крыльцо вышла молодая супружеская пара. Щурясь, они вглядывались так же насторожённо, как и те одиночные сельчане, которых встречали.
Хмурое лицо молодой хозяйки всматривалось… И вот уже с криком: «Бог мой! Это ж мама!» женщина рванулась с крыльца. Плача, повисла на Луизе, затем перекинулась на Тони и Марию-Терезу. Двор наполнялся криком, гвалтом, плачем.
- Какая радость! Какая радость! И как это вы? Не ждали, не гадали, не готовились мы, – щебетала Изабелла.
- Ничего, мы всё с собою привезли: и хлеб, и молоко, и тарпанью тушку. А это твои племянники, – повела рукой Катарина и поймала младшую.
- Ой, Штефан! Милый, как ты на отца похож! А на кого похож Йоханнес, – обняла его Изабелла, – не пойму.
- На самого себя, – засмеялся он.
- Как выросли! Генрих, иди знакомиться. Какое счастье, какое счастье!
- Изабелла, а где ваши дети?.. Родители? Зови их, – велела Тони.
Изабелла и Генрих многозначительно переглянулись.
- Пойдёмте в дом, – пригласил он.
Комнаты по обе стороны просторной кухни пели мелодию образцового порядка и чистоты.
- А где все? – не выдержала Луиза.
- «Все», это кто? – недовольно повёл плечами Генрих. – Дома все.
Луиза поняла, что они о чём-то недоговаривают, и замолчала.
- Я за обед примусь, – суетилась Изабелла. – Помню-помню, как мы с папой раков в Карамане черпали и рыбу ловили. У нас тоже Большой Караман, если по огороду спуститься. Йоханнес, бери ребятишек, начерпайте раков, а я кипяток пока поставлю.
Мужчины спустились к реке, женщины закопошились под навесом у плиты. Тони собирала упавшие с дерева антоновки: «Wir backen Мaultaschen und Strudel mit Äpfel » Попросила муки и замесила тесто.
Во время ужина вспоминали тяжкий путь переселения, поминали мёртвых. Казалось, все вынужденно долго молчали и теперь их прорвало – оживляли память, в которой преобладало, к сожалению, грустное.
Горе не обошло и семью Изабеллы: в нашествии 1776 года погиб маленький сынишка и родители Генриха.
- Мы с Изабеллой были на реке, – рассказывал Генрих за столом. – Подошли к дому, когда уводили родителей. Мать, как резаная, кричала: «Генрих, спасайтесь! Генрих, спасайтесь!» А дитё наше вот здесь уже лежало, на земле, мёртвое – проткнули тельце.
Изабелла и Мария-Тереза плакали, приткнувшись друг к другу, но молодость и в горе прекрасна: лица их порозовели, а глаза, словно омытые, блестели сильнее обычного.
- Оставаться было опасно, – продолжал Генрих, – мы переплыли реку и по берегу отошли вёрст на четыре. Всю неделю сырой рыбой и раками питались, а потом на дикую вишню набрели. Когда вернулись, жить не хотелось...
- Много народу погибло? – спросил Лоренц.
- А считай, что все. Случайно уцелели такие, как мы с Изабеллой. Вы по колонии проехали, много народу встретили?
- Да нет, показалось даже, будто она вымерла.
- Потому и показалось… Выжили те, кто был в поле, на реке, в соседней деревне или сумел с детьми отсидеться в погребе...
- Год минул, отходить начали. Я вот ребёночка жду, – обогрели гостей чудные глаза Изабеллы.
- Дай-то Бог, – перекрестилась Луиза, – вы молодые, будут у вас ещё дети. С Марией-Терезой в город не хотите?
- Нет. Здесь простор, река, нам нравится. В этом году рожь хорошо уродилась – прогорклую муку есть не будем.
- Может, в Мариенталь переберётесь?
- А дом? – не понял Генрих.
- Он деревянный. Его и перевезти можно.
- Подумать надо.
- Генрих, а у нас чем хуже? – задержались на нём чудные глаза. – Река рядом, и дом хороший. Вот только патера нет, но он приезжает. Плохо – родственников рядом нет.
Изабеллу украшали глаза – талисман её детскости. Глядя в этот талисман, всегда ьхотелось улыбаться. Страдание и горе несколько притушили этот талисман, но природная живость всё ещё прорывалась.
- Народим детишек… Обогатимся роднёй… – обнял её Генрих, – возродим колонию...
- Скучно не бывает? – спросила Мария-Тереза.
Изабелла улыбнулась и на какое-то время сделалась похожей на прежнюю девочку, которую помнили.
- Что ты, сестрёнка, едва с делами успеваем управиться, глядь – уже вечер. Некогда скучать.
- Да, у нас то же самое, – согласилась Мария-Тереза, – будете в Саратове, ищите хозяйственный двор при гимназии, мы там будем. Бог даст, разбогатеем и купим домишко.
- Может, человека хорошего встретишь – мужа себе, отца Штефану.
- Не надо мне чужого отца, – закачал головой Штефан.
- Да, нам никого не надо, – согласилась она.
- Ты молодая, – возразил Лоренц, – А вдруг встретится человек не хуже Йоханна? Если раны не залечиваются, человек – не жилец...
- Да, это так. Если раны не залечиваются, человек уходит из жизни, – повторил Генрих.– Взять хотя бы нашего Учителя, который попал в плен с двумя дочками. По дороге в киргизские земли он их согревал дыханием и, как мог, поддерживал. Когда прибыли на место, их оторвали от него и увели в неизвестном направлении. Он жил верой, что русское правительство выкупило их и они живут с матерью в Мариентале. Первое время Учитель пастушествовал, а потом разорившийся хозяин продал его самаркандскому купцу.
- Учитель выучил язык, и вскоре сделался главным доверенным лицом нового Хозяина. Однажды после удачной сделки Учитель поехал на рынок, где торговали людьми. «Папа, папа!..» – услыхал вдруг он сдавленный крик. Обернулся и – едва не лишился чувств: перед ним стояли привязанные к столбу его девочки... Радость и горе – всё смешалось. Дети жались к отцу, просили помощи и защиты. Он был при деньгах, но не решился использовать их не по назначению. Пообещав бухарцу огромную сумму, Учитель попросил не продавать детей. Поцеловал их, вскочил на коня и поскакал в Самарканд. Вбежал к Хозяину и бросился к его ногам.
- Хозяин выбранил его: «Как мог ты сомневаться? Неужто я такой бессердечный?!» Велел взять лучшего коня и скакать назад за дочерьми. Учитель не скакал – летел, но опоздал: бухарец продал детей. Отчаянью отца не было конца, он искал своих девочек по всей стране. Не нашёл их и вернулся к Хозяину совершенно потерянный. Он ни на что не был способен, и Хозяин дал ему вольную. В родной колонии Учитель встретил убитую горем жену и потерял покой. Образы дочерей с протянутыми руками постоянно стояли перед его глазами. Он перестал улыбаться, разговаривать, стал похож на живой труп и вскоре умер.
- Так ему и надо! – воскликнул в сердцах Йоханнес.
- Ты что, сынок? – удивилась Катарина – Тебе не жалко Учителя?
- Не жалко, он больше себя любил.
- Мне его тоже не жалко, – поддержал друга Штефан. – В нём победила любовь не к дочерям, а к Господину. Боялся прогневить его. Бог правильно сделал – наказал его смертью.
- Но учитель делал всё, что было в его силах: согревал и помогал в пути, скакал, чтобы выкупить, искал по стране, – попытался Лоренц свернуть дискуссию в пользу Катарины.
- Холопом он был, а не отцом! Боялся гнева Хозяина и потерял детей, – не соглашался Йоханнес. – Ждать защиты от таких – дохлый номер.
- Вот так-так, – кивнул Лоренц, глядя на жену,– есть, мать, над чем подумать, дети решительнее и умнее нас. Выходит, ценным является не послушание, а решительность... Да, Йоханнес?
- Да, папа. Когда киргизы напали на колонию, люди не спрашивали, как поступать. Защищались, как папа Штефана.
- Сделать правильный выбор бывает, сынок, не просто. Человек иногда сомневается, боится сделать больно.
Луиза понимала, что Лоренц имеет в виду себя, семью и Антуанетту. Не мог он выбрать меж ними, и она решила взять сторону сына.
- Защищать близких – это, конечно, долг, но нельзя забывать и о тех, кто нас любит. Учитель дорожил доверием, потерять его он не хотел...
- И в результате потерял дочерей, – не дал договорить ей Штефан.
- Поступил порядочно и благородно, чужими деньгами не попользовался, – закончила Луиза.
- Когда видят тонущего, о себе не думают, – возразил ей, весь в напряжении, Йоханнес, – спешат на помощь. В опасности говорит внутренний голос. А тот, кто рассуждает, помогать или не помогать, размазня, лопух и тряпка. Киргизы что – спрашивали, отнимать жизнь или нет, грабить или нет?
- Вы достойные сыновья, – поцеловала их Мария-Тереза. – На вас можно положиться.
- Хорошие ребята, – согласился Петер Тильман.
- И всё-таки учитель был честным и глубоко порядочным, – вмешалась в дискуссию притихшая Изабелла.
- Послушной пешкой он был и всё, – отрезал Штефан.
- Знаете, – тихая и грустная Изабелла поднялась, подошла к Штефану и обняла его за плечи, – когда я увидела своего мёртвого ребёнка и пленных родителей, хотелось броситься на помощь – Генрих удержал. И если б я тогда выскочила, мы бы здесь сейчас не сидели. А так… нарожу детей, и жизнь наша продолжится. Давайте прогуляемся.
Купаться было прохладно, но на реку пошли. Начерпали раков, выпотрошили мордушку из ивовых прутьев, прошлись по деревне. Запустение и скрытая от глаз нищета бросались в глаза, но расположение колонии нашли весьма живописным. Штефан обещал приехать и сделать с горы набросок.
Взрослые отправили спать малышей и вышли во двор. Каково же было их удивление, когда из сеней высыпали вскоре ряженые: на одном была криво напялена шапка, на другом – грязный фартук, на третьем – косынка. У Анны-Марии, единственной девочки из всей компании, одна нога утопала в старой галоше, другая – в валенке. Били палками в вёдра, хлопали в ладоши, прыгали, топали, визжали.
Бабушка Луиза захохотала и присоединилась к ряженым. Это придало им куражу, и во дворе начался весёлый шабаш. Изабелла была счастлива. Лоренц находил, что дети умело и талантливо копируют взрослых, что у них на всё своё мнение.
Его младшая дочь, Анна-Мария, подошла к Изабелле и, глядя в её ладонь, заявила: «Счастливая будешь, красавица»; по руке Луизы под громкие восклицания предсказала: «Долго жить будешь».
Катарина улыбнулась и протянула дочери руку.
- А меня что ожидает?
- Твои внуки станут богатыми и известными людьми.
- Вы так расшумелись, что скоро все звери сбегутся, – остановил веселье Лоренц.
- Звери – не звери, а киргизы услышат. Всё, повеселились. Теперь спать, а то завтра не встанете, – строжилась Катарина.
Дети удалились, предоставив взрослым рассуждать в темноте о жизни. За завтраком снова преобладали истории, связанные с набегами.
- Приближается время выплачивать казённый долг, – напомнил Петер Тильман.
- Если не будут донимать набегами да пойдут урожайные годы, расплатимся. Да, Изабелла? – обнял Генрих жену.
- Куда ж мы денемся?
- А я, было б можно, в прошлое вернулась: там счастливое будущее было, – заметила Тони.
Лоренц восхищался детьми, их энергией, находил, что они умнее взрослых:
- Они живут по-другому не потому, что многого не понимают, а потому, что тело наполнено другой энергией. День в детстве – это время, а в инертной старости – это миг.
Домой уезжали ближе к сумеркам. Генрих с Изабеллой стояли, обнявшись, и махали вслед.
***
Утварь Марии-Терезы не раскупалась – ни у кого не было денег, и она решила увезти всё с собою, а дом оставить для гостевых наездов. В конце недели три гружёные фуры с Марией-Терезой и Штефаном, Лоренцем и Катариной, Луизой и Йоханнесом выехали ночью в Саратов.
У базара Катарина с Йоханнесом отправились искать место, где бы выгоднее встать, чтобы всё продать, а фуры проехали на хозяйственный двор гимназии. Старший конюшенный принёс ключи, и в нежилом дворе начались деловые хлопоты. Мужчины разгружали телеги, Мария-Тереза и Луиза спешили выбелить и вымыть избушку, Штефан едва успевал подносить им воду.
После обеда Лоренц привёз с базара Катарину с сыном. Они нашли домик очень милым и аккуратным. Катарина готовила ужин и восхищалась отличной тягой печи: «Дымоход лучше, чем у нас». Вечером при свете лучины уселись за стол. Ели и пили за удачу. Для сна Мария-Тереза и Луиза выбрали кровать, Лоренц и Катарина – чисто вымытый пол, Штефан и Йоханнес – тёплую печь, с которой всю ночь слышался их клятвенный шёпот.
В трудах прошёл и субботний день: Лоренц крепил к стене полочку для посуды и мастерил лавки, Штефан и Йоханнес мели и чистили двор, женщины мазали домик снаружи. Директор гимназии, традиционно осматривавший хозяйственный двор по понедельникам, нашёл домик и прилегавшую к нему территорию в церковном порядке.
Домой возвращались в сумерках. Йоханнес жалел, что расстался с лучшим другом, и всё твердил, что из села не уедет и будет крестьянствовать.
- На крестьянах всё и держится, – одобрила бабушка внука.
- Крестьяне – сила и крепь любого государства, – поддержал Лоренц мать.
Утром отправились в церковь. В проходах меж рядами к стойкам сидений были, как на свадьбу, прикреплены цветы. Две большие вазы украшали алтарь.
Прихожане усаживались сообразно возрасту. За детьми и прихожанами в возрасте сидели молодожёны. Холостая молодёжь кучковалась отдельно: юноши с одной стороны, девушки – с другой.
Лоренц выискивал Антуанетту и – не находил. Вышел патер, объявил, что сегодня намечен обряд венчания, и к алтарю подвели Корнелиуса и Антуанетту.
- Отчего они так… скоропалительно? – не скрыла удивления Луиза.
Сидевшая меж нею и Лоренцем Катарина прошептала:
- Говорят, она в последнее время часто плакала.
У Лоренца с лица схлынула кровь. Он устремился к выходу, дошёл до скверика и упал лицом на плюшевую зелень. За ним бесплотной тенью спешила Луиза. От собственного бессилия он острее чувствовал трагедию Антуанетты.
- Лоренц, сынок, не надо так… – успокаивала Луиза. – Её можно понять. Молодая, красивая и, как прокажённая. Женщины чураются её, а ей, как и всем, любви хочется и счастья. Но так, сынок, будет лучше и для неё, и для тебя. Залечится рана… Уйдёт боль...
Он слушал, как побитый, в пол-уха. Его кровеносной веной были дети – веной Антуанетты был он. В нём она черпала силы. Разуверилась… И бросилась, как в омут. Злясь на Антуанетту, на мать, на себя, Лоренц раздражённо выпалил:
- Такая боль и такая рана тебе неведомы: смерть примиряет... Антуанетта насилует себя и меня. Я жил в темноте, пока не знал её. Краски уходят… Чтобы после света жить в темноте, кислород нужен. Нет его – уходит.
Луиза молча обняла его, поднялась и вошла в церковь. Прежде чем скрыться за массивной дверью, оглянулась и греховно подумала: «Лучше бы она уехала или умерла». Лоренц посидел, поднялся и отправился домой. Рассчитывая на свидание, он надеялся получить порцию кислорода, – перекрыли его… Но как-то надо было жить...
Прошло несколько бесцветных месяцев. Он существовал, как робот, как разряженный аккумулятор, – без огонька. Ходили слухи, будто Корнелиус бьёт Антуанетту, но она никому не жаловалась.
Встретились они случайно.
- Как живёшь, Лоренц? – дежурный вопрос не скрыл её волнения.
- Зачем ты себя загубила? – спросил он вместо ответа.
- За жизнь цепляюсь, – и с дрожью в голосе призналась: думала – легче будет.
- А вышло не легче?
- У меня есть что вспомнить, – ушла она от ответа и подняла влажные глаза, – это минуты с тобою.
- Приходи к матери. Пожалуйста, – попросил он.
Глядя перед собою в никуда, она согласно закивала.
- Да, Луиза – единственный человек, который понимает и любит нас. Снова возьмёт грех на себя, устроит свидание, но это нечестно: мы и так перед нею виноваты.
- Виноваты?.. В чём? Что друг друга любили?
- Не надо лукавить.
- Я вот увидел тебя, и во мне кислороду прибавилось.
- Лоренц…
- Что, Антуанетта?
- Как твои дети?
- Ты не это хотела спросить…
- Храни тебя Бог.
И быстро зашагала прочь.
***
Зима 1778 года выдалась непредсказуемо ранней, долгой и, как айсберг, холодной. Хорошо, что сено было не в поле – во дворе: метели и морозы оказались не так страшны. Лоренц по-прежнему два раза в неделю преподавал в школе русский язык, но большая часть времени уходила на домашние дела – вычищал у скота, носил воду, боролся со снегом, по мере необходимости обмолачивал на гумне снопы. Он похудел и осунулся: воспоминания о короткой любви с Антуанеттой лежали камнем в груди.
Муж Китти, Михаил Пфанненштиль, был счастлив и не раз благодарил судьбу за сокровище, которое ему досталось. Китти успокоилась, отошла от пережитого и растила четверых мальчишек: Отто, сына Ханса, Курта, сына Михаила, и двух совместных малышей. Старшие росли, как два грибка, один без другого никуда. Отец смастерил им лопатки, и они расчищали подход к дому, гоняли к полынье домашнюю живность. Михаил продумывал всё до мелочей, так что дни Китти распиливались, как сухое дерево, легко и в шутках.
Наступал декабрь. Неутомимый любовник Матиас склонял Луизу к замужеству: «Сколько можно скрываться?» Она поговорила с детьми. Лоренц приветствовал их решение чисто с практической стороны:
- Зачем разрываться на два хозяйства, коль можно жить одним?
Катарина смеялась:
- Скоро Йоханнеса женить, а тут бабушка с дедушкой с ума посходили.
В одно из воскресений их обвенчали. На венчание из соседней колонии приезжали Изабелла с мужем Генрихом Бах. Сливовая настойка у Матиаса хранилась ещё с лета, так что домашняя вечеринка получилась искромётно-весёлой. Жених пел, плясал и играл – невеста не отставала. Вместе с ними в пляс пускались внуки – избушка ходила ходуном. Катарина втайне радовалась, что нет Антуанетты – той, что в последнее время вызывала особенное неприятие. В паре с дочуркой Анной-Марией она отплясывала гопса-польку и шутила:
- Мы с Лоренцем 13 прожили. Сегодня у нас розовая свадьба – 10 лет. Через два года отметим стеклянную – 15 лет.
Поднимали тост за розовую свадьбу Лоренца с Катариной, за медную Петера Тильмана с Тони – 7 лет. Генрих Бах с Изабеллой не тянули на деревянную, так что ей желали удачных родов и побольше детей, Марии-Терезе – хорошего жениха.
В разгар веселья Штефан и Йоханнес попросились к молодёжи на улицу, где с санок катались подростки, среди которых выделялась девочка Мария-Катарина Хильд.
***
Колония жила в предпраздничной суете Рождества и Нового года. Женщины колдовали над тестом для пряников, что в канун рождества развешивались на ёлке вместе с конфетами. После вечерней службы устраивали обычно праздник для детей.
Тёмные силы в Рождественские дни предварял вымазанный сажей Pelznickel – ряженый в громадных валенках, меховой шапке, вывороченном овечьем тулупе, опоясанном цепями, что гремели и волочились по полу.
Сегодня к Луизе привели внуков, своих и Штаубовых, – детей набралось около десяти. За дверью гремел цепями Pelznickel, роль которого выполнял обычно Штауб. Взрослые присмирели с малышами на руках, дети постарше прятались по углам. Понимая, что это игра, Йоханнес ждал с улыбкой. За улыбку Pelznickel на нём и отыгрался.
- Где твои родители?.
- Да вон они, – беспечно махнул рукой Йоханнес, – сидят.
- Это ты что ли его мать? – спросил Pelznickel Катарину.
- Я.
- Тогда честно скажи, как он себя ведёт. Слушается?
- Слушается. Но бывает… и не слушается.
- Ага-а, значит, слушается не всегда.
- Да слушаюсь я.
- Иди сюда, говорю. Прыгай через прут и кусай цепь!
- Не буду. Я не провинился.
Pelznickel сжал ему кисть мохнатой лапищей.
- Ты провинился тем, что переговариваешься, – прыгай!
И так как Йоханнес стоял в нерешительности, Pelznickel прогулялся по нему прутом.
- Это нечестно, – возмутился Йоханнес.
Кнут багрово приласкал его во второй раз. Йоханнес сморщился, и Катарина пожалела, что подыграла злодею.
- Оставь его, Pelznickel! Йоханнес послушный и работящий. Недавно даже волка убил!
- Волка?!.. Это дело. Их столько развелось, что в степь боязно выезжать. В сараи норовят пролезть, скотину перерезать... За то, что волка убил, молодец. А за то, что умничаешь, получил розги. Кто ещё тут слишком умный?
Покуражился Pelznickel и над собственным внуком. Взяв с него обещание слушаться, принялся вытаскивать из-под стола ребёнка, который упирался и никак оттуда не шёл. Покинул Pelznickel избушку, гремя цепью и стуча посохом.
В ночь под рождество впускали Христова младенца (Christkindchen), что спускался с небес и приносил детям рождественские подарки. Его роль в этот раз выпала Китти: её девичья фигурка соответствовала хрупкому образу этого ангелоподобного существа.
Вся в белом, в густой вуали, Китти раздавала после вечерней службы подарки. Озорникам не терпелось разгадать, кто скрывается под вуалью. Наиболее смелые лезли к ней с поцелуями, пытались приподнять фату, но нарядный прутик в её руках отгонял наглецов. Особенно досталось Штаубу – Йоханнес, любимый племянник Китти, был отмщён.
В ночь под первое января (Новый год) славили в шутку и всерьёз. Исходя из того, что выспаться не дадут, Матиас зарядил мелкой дробью ружьё, туго запыжил его и в полночь отправился с Луизой к дому Штаубов. Ночь храпела и хрумтела под ногами, мерцала далёкими звёздами – колония спала.
Перед тёмными окнами Штаубов Матиас сгрёб и поцеловал Луизу, затем выстрелил недалеко от порога. От оглушительного удара задрожали стёкла, и дом огласился испуганными голосами. Матиас и Луиза рванули в темноту сеней, проскочили кухню и задержались в дверях спальной комнаты.
Штаубы протирали глаза. Не обращая внимания на полураздетую чету, непрошеные гости громко затянули:
Чету мы Штаубов поздравляем,
Счастья, радости желаем,
Много сена и зерна,
Слив и яблок дополна.
Чтобы дождик поливал,
Урожай бы вырастал.
Дай вам Бог детишек много,
Никакой беды в дороге,
Чтоб здоровья на сто лет,
А нам вкусненьких котлет.
- Вот, пердуны старые! Котлет захотели… Изголодались, варвары проклятые… Это ж сколько ты, антихрист, дроби в ружжо всадил? Небось, дверь не меньше киргизов испоганил?.. – ворчал Штауб, слезая в подштанниках с постели.
- Нет, чтобы радоваться да заодно и нас поздравить, так они ругаются. Пойдём, Матиас, к другим, – развернулась Луиза.
- Так это мы так радуемся, – Линда зевнула, отбросила одеяло и слезла с постели. – Проходите, гости дорогие, найдём вам и котлет, и стопочку.
Штауб прошёл на кухню и зажёг огонь, из второй комнаты выглядывали улыбчивые внуки.
- Дай и вам Бог здоровья-счастья, мира-согласия, а после смерти вечного спасения души, – и, коснувшись рюмки Матиаса, Штауб лихо опрокинул в рот рюмку.
Линда натягивала платье.
- Садись, Луиза. Щас оденусь. Вместе славить пойдём.
И между делом наставляла внуков, что пора идти с поздравлениями к близким, родным и знакомым. Хихикая, дети зашмыгали по дому – одни в сени, к туалетному ведру, другие к умывальнику.
Выстрел Матиаса разбудил и соседей Штаубов, в их доме тоже зажгли свет. Новогоднее утро начинало свой колдовской шабаш с ряжеными, подростковым озорством и игрой музыкантов.
Лоренц с Катариной отправились к родителям, но дома их не застали, так что выстрел пришёлся на порог пустого дома. Вернулись домой и разбудили детей. Озорно чмокнув Катарину, Лоренц коротко бросил: «Я скоро» и вышел.
Шагал он решительно. Сердце гулко отстукивало, душа полнилась верой, что Антуанетта ждёт… Он выстрелил недалеко от порога, рванул дверь и произнёс банальные, с детства знакомые слова:
- Ich wünsch euch viel Glück zum neues Jahr, langes Leben, Gesundheit, Friede und Einigkeit, ewiges Glück und Sehlichkeit .
Глаза привыкали к темноте. Он не услыхал, но, скорее, почувствовал, что к нему шлёпают ноги – босые, женские…
- Лоренц, милый, – прижалась Антуанетта к холодному от мороза лицу.
Утратив чувство реальности, он сгрёб её и отнёс в постель. Яростно и неистово отдавались они друг другу, точно хотели наверстать упущенное.
- Я ждала… Надеялась...
Пьянея, он разгорался снова и снова, не замечая, как мАтовели стёкла и отступала ночь. Прекрасное и бледное тело Антуанетты принадлежало ему – Господь устроил рождественское чудо...
- А Корнелиус? Где? – опомнился он.
- К родителям ушёл – славить.
- А ты?
- Тебя ждала, – он успел пресытиться, но в благодарность за эти слова овладел ею снова.
- Он не ревнует?
- Он кусок мяса. В нём нет чувств. Я приболела, и он ушёл один. Ты вылечил меня.
- А ты… кислородом накачала.
Он отведал угощения и – охолодился сумерками наступающего утра. По дороге к Китти повстречал весёлую ватагу подростков с Йоханнесом и отправился домой.
- Ты где это пропадаешь? – встретила его Катарина.
- Сеял-веял-поздравлял. Хочешь – к форштегеру сходим?
- Пойдём, – легко согласилась она.
У форштегера Петра Пфанненштиля большой деревянный дом, крытый красным железом. Они сидели за праздничным столом, когда ввалилась группа подростков вместе Йоханнесом. Красные с мороза, они хором произнесли традиционное приветствие и по очереди начали читать шутливые куплеты.
- Ich sehe ein Kaminje rauchen,
und fange an schnell zu laufen,
Laufe bis ans Pat sein Haus –
Er gibt mir gleich ein Goldstück raus.
Lieben Pat und Kout,
laßt mich nicht so lange stehen –
Ich muß ein Häuschen weiter gehen,
Gehe bis ans lange Haus,
Schicken sie das Pudlchen raus,
das Pudlchen hat mich oft gebis,
hat mein ganzes Hos-chen veris.
(Вижу я: труба дымит,
Начинаю к ней спешить.
В доме крёстного отца
Дадут кусочек золотца.
Родные крёстные мои,
Мне далеко ещё идти.
Не держите вы меня:
Там очень длинные дома.
ПуделЕй в них выпускают,
малышню ими пугают.
И меня не раз кусали –
Все штанишки изорвали).
- Ну, раз штанишки изорвали, надо на штанишки дать, – засмеялся Петер Пфанненштиль, – и дал всем по монетке.
- Не завтракали? Вот вам, по дороге перекУсите, – жена Петра щедро одарила всех конфетами, пряниками и грецкими орехами.
- Позавтракаем… успеется… Danke schön , – и подростки шумно вывалили во двор.
- Подрастают незаметно. Этот год был не таким тяжёлым. Люди отходят от горя, начинают смеяться и шутить, – рассуждал хозяин.
Форштегер Петер Пфанненштиль ценил и уважал семью Лоренца Шнайдера. Одобрял он и выбор Михаила: Китти оказалась весёлой, хозяйственной и доброй женой. В сенях зазвучала музыка – вошли, играя, флейтист и кларнетист. Хозяева выслушали поздравления и игру, одарили каждого двумя рублями, и они отправились к патеру – знали: не обидит.
В обед Йоханнес, Георг и Анна хвастались содержимым карманов, Катарина накрывала праздничный стол с Rahmmaultaschen и фруктовым супом. Младшие разматывали пироги: «А ну, много в них сметаны?» Сметаны по случаю рождества Катарина не жалела. После обеда вышли кататься на санках. Петер Пфанненштиль запряг форштегерскую тройку, и дети носились по колонии на рысаках.
Вечером Йоханнес отпросился в танцевальный дом, где без присмотра взрослых веселилась молодёжь, – на традиционный визит к бабушке с дедушкой семья впервые ушла без него.
- Устарели мы, мать, – притворно жаловался Лоренц, – не нужна ему больше наша компания. Так-то…
- Ничего страшного – растёт, – успокаивал Матиас.
Вместе с Китти и Михаилом к Матиасу и Луизе пришла ещё и семья форштегера Петера. Шутили, смеялись. Серьёзную ноту в настроение внесли хозяева. К своему проникновенному пению они, казалось, готовились долго и тщательно.
1. Ach, dort Reise in den Ferne…
Sind die Menschen nicht so gut,
Und ich gebe für dich gerne
All mein Leben, all mein Blut
Schatz, bleib bei mir und geh nicht fort –
die Heimat ist das schönste Ort.
2. Hab gelibt dich ohne Ende,
Schatz, du willst nicht bei mir sein,
Und ich liebe dich ohne Ende,
Schatz, kehre wieder, wieder Heim.
Schatz, bleib bei mir und geh nicht fort –
die Heimat ist das schönste Ort.
(Что путешествия вдали?..
Ведь люди там не так добры.
А здесь отдам я за тебя
Всю жизнь и кровь, не думая.
Будь со мной, не уходи –
Милей Отчизны нет земли.
Тебя любил я без конца,
Ты не хотела быть со мной.
Люблю всё также без конца –
Вернись скорей, прошу, домой.
Будь со мной, не уходи –
Милей Отчизны нет земли).
Песенка несла в себе заряд не столько любви к милому, сколько любви к родине, так что припев подхватывали с тоской и болью в глазах. Бесхитростный зачин слушали, избегая смотреть друг на друга, будто молчание делало их непричастными к словам... «Жизнь и кровь» были отданы новой родине, но гнойный стержень тоски по старой взрывался, случалось, вулканом. С этим гнойным чиреем им предстояло жить – хорошо, что от боли по двум родинам не разрывались души детей...
***
Пять относительно спокойных лет пронеслись незаметно – немцы отходили от потрясений. Вылазки киргизов в приграничных районах не доходили до колоний – взорвало и потрясло колонию в этот раз совсем другое.
Отто и Курт бегали по двору, и вдруг наперерез к ним, словно в немом кино, бросилась седая женщина – прижала растерянного Курта, заплакала, замычала. Оттолкнуть незнакомку мешало воспитываемое с молоком матери уважение к старшим. Не зная, как быть, оторопевший Отто побежал к матери. Китти вышла на крыльцо с ребёнком на руках.
- Видишь, ма, уцепилась в Курта и не отпускает, – теребил её Отто, замечая, как мать, боясь уронить малыша, медленно оседает и бледнеет.
Как оживает, пропитываясь влагой, миллиметр за миллиметром земля, так оживало и лицо Китти.
- Отто, беги на мельницу, зови отца, – пришла она в себя.
Осенний безветренный день разрастался цунами, снося всё, что за шесть лет сумели выстроить Китти и Михаил. Отчего ты, Господи, так беспощаден?..
Первая жена Михаила, грязная, неопрятная и… старая, воскресла из небытия. Из рук вздрагивавшей от рыданий женщины Курт не рвался – возможно, чувствовал тепло матери, без конца его гладившей и целовавшей. «Ничего. Надо выдюжить», – дала себе Китти установку. Неужели и она тоже так изменилась? Что же теперь будет?..
Католические каноны не признавали двоежёнства. Дом Китти и Ганса пустовал – было, куда уйти, но как с маленькими детьми одной пахать, сеять, смотреть за скотом и выполнять домашние дела? Конечно, у неё есть мать; да и Отто уже одиннадцать… Лет через четыре-пять мужчиной станет.
Отойдя от шока, Китти поднялась, подошла, поздоровалась.
- Мы с Михаилом обвенчаны, у нас дети. Двое уже, – объяснила она, хотя догадаться об этом было несложно.
Седая согласно кивнула.
- Ты сбежала?
Голова гостьи отчаянно заходила маятником: «Нет».
- Отпустили?
Голова в поклоне согнулась.
С женщиной определённо было что-то не ладно. Разглядывая смуглое лицо, что за шесть лет неволи сделалось в киргизских краях ещё смуглей и скуластей, Китти не выдержала.
- Что с тобой? Ты не говоришь...
Женщина опустила голову, а когда её подняла, в глазах было столько страдания и боли, что Китти пожалела о вопросе. Вдруг, изображая борьбу, женщина отчаянно зажестикулировала, приподняла подол платья, кого-то оттолкнула. Лицо и когтистые пальцы выражали, как у свирепого андросфинкса, ярость и смертельную решимость. Когтями в кого-то впилась, одолела, аппетитно плюнула, сделала попытку убежать, но её поймали и больно нажали на щёки. Она высунула язык – вернее, то, что от него осталось, и полоснула по нему.
Пантомима была настолько яркой, будто её рассказали. Китти жалела женщину, что в схватке с врагом потеряла язык, но не меньше жалела себя, детей и Михаила. От тревоги и боли хотелось кричать, но крик ничего не решал. Отодвинув, словно преграду, боль, Китти сказала просто и буднично:
- Пора обедать – пойдёмте.
Поцеловала в голову малыша на руках и первая шагнула в дом. В глазах 11-летнего Курта, что шёл рядом с безъязыкой, читались страх и горечь. Едва Китти расставила тарелки, пришли Михаил и Отто.
Успевшая вымыть лицо и руки гостья упала Михаилу на плечи. Так, обнявшись, стояли они посреди избы, плача вместе с детьми.
- Садись, – подвёл он её к столу, – Китти вкусно готовит.
Обед проходил в тишине. Китти боялась говорить: решение традиционно оставалось за главой семьи – мужем. Есть, как все, гостья не могла и потому быстро вышла из-за стола. После обеда Отто и Курт устремлялись обычно во двор, сейчас они присмирели – ждали, что скажут взрослые. Китти перемыла посуду, вытерла руки и начала возиться с детьми. Младший засыпал, старшего поднял на руки Михаил. Напряжение ждало разрядки, но взрослые не знали, как начать разговор и сделать так, чтобы никого не обидеть. Неожиданно возникший «айсберг» обещал крушение семьи.
- Надо патера звать, – заговорил, наконец, Михаил. – Он, думаю, рассудит по-божески.
Показывая то на себя, то на дверь, гостья замычала, зажестикулировала.
- Уйдёшь? Куда? – понял Михаил. – Ты и без того настрадалась.
Раскрасневшийся Курт не сдержался – вскочил.
- Мы можем уйти в пустой дом мамы... – запнулся и закончил, – мамы Китти. Так, я думаю, будет лучше.
Седая стремительно поднялась, подошла к нему, прижала, поцеловала в голову и вернулась к сиденью, вытирая глаза.
- Рассудил ты, сынок, хорошо, потому что это правильно. Но с Китти меня, скорее всего, разведут: твоя мама всё ещё мне перед Богом жена.
Тишину разрезало несогласное мычание.
- А ты согласилась бы жить вдвоём с Куртом? – спросил Михаил.
Она отчаянно закивала.
- Мы жили бы одной семьёй, но в двух домах. Я схожу к патеру.
Прибежали Луиза и Тони, но разговора не получилось. О происшествии рассказывала Китти; мычания и кивки подтверждали, что она излагает всё верно. Весть, что из плена вернулась изувеченная жена Михаила, взорвала покой колонии – судачили, чем разрешится ситуация.
Надвигалась зима.
После очередной церковной службы Михаила и Китти развели.
Колония гудела – решение церкви одобряли не все. Китти перебралась с детьми в дом свой и Ханса. Хозяйство оставалось у Михаила, и Луиза приносила дочери молоко, творог и масло. В середине декабря к Китти пришла Седая и жестами объяснила, что с Михаилом жить не может. Курт жаловался:
- У нас, как в могиле.
Жаловался и Михаил:
- Отвык я от неё, чужие мы.
Он признавался Китти в любви, но на близость с ним она не шла: «Боюсь, грех отыграется на детях. Иди к патеру, пусть он ваше венчание признает недействительным».
Михаил похудел и осунулся. Его брат, форштегер Петер Пфанненштиль, в очередной раз попытался воздействовать на патера, но тот остался непреклонным:
- Один раз, Петер, я послушал тебя – сам видишь, что из этого вышло.
Однажды Седая сама явилась к патеру – с ножом. Он испугался и ничего не понял. Она ушла и явилась с Куртом. Плача, мальчик объяснил, что мать грозится зарезаться, если патер не разведёт её с отцом.
- Я согласен жить с мамой в доме мамы Китти, а она с детьми пусть уходит к папе, – закончил Курт.
Требование безъязыкой вынудило патера обратиться в консисторию. Дело тянулось несколько месяцев. В конце концов, консистория согласилась на развод. Китти перебралась с детьми в дом Михаила, а безъязыкая и Курт перебрались в дом её и Ханса.
Как оздоравливает человека сон, так решение консистории оздоровило семью Михаила, а сам он стал похож на щедро поливаемый росток.
Мир безъязыкой, прошедшей огни, вОды и медные трубы, сфокусировался на Курте, который купался в молчаливом коконе этой любви. Желая его порадовать, она, как правило, подкладывала ему обычно что-нибудь особенно вкусненькое. Когда он отказывался: «Я поел у отца», день для неё терял краски. В умытых слезами глазах появлялось тогда нЕчто, заставлявшее Курта замечать и глаза, и это нЕчто. «Кабы не седина да немота, она была бы не хуже отца», – думал он в такие минуты.
Михаил отдал им корову, взрослого жеребёнка, несколько кур, привозил зерно и муку. Жёны сдружились, и Безъязыкая оставалась часто с малышами в роли няньки.
Её мычания и кивки служили барометром оценки всего, что происходило в деревне, – на мычания реагировали с улыбкой, но с ними считались.
***
В 1780 году Иоханнесу Шнайдеру исполнилось 17. Он был не по годам рассудительный, но в компании Марии-Катарины Хильд, хохотушке со светло-русой косой и светло-голубыми глазами, олицетворявшим беззаботную молодость, он становился чуть-чуть безрассудным, как это свойственно юношам его лет.
Женитьба старшего сына становилась реальностью, хотя в роли свёкра Лоренц себя не видел – ему было всего 35. Тоска и неудовлетворённость преследовали его мятежную душу, что искала и требовала инициативы. Через Саратовскую контору и гимназию, ставшей вторым домом для Марии-Терезы и Штефана, он доставал литературу и погружался в чтение.
Обучая азам не только русского языка, но и обогащая детей знаниями о дальних странах, устройстве мира, отношениях между людьми, Лоренц возбуждал любопытство и интерес, и ученики загорались желанием взглянуть на мир не только с высоты Мариентальских берегов. Его память хранила великолепные храмы Регенсбурга и Метца, в то время как колонистские дети ничего этого не видели. «Неужто их развитие останется на более низком уровне?» – печалился он, задыхаясь от невежества колонистов, от слепой их веры в силу религии и церковно-приходских школ, что не образовывали, а лишь являлись оплотом послушания.
После разрыва с Антуанеттой Лоренц организовал группу подростков, с которыми зимой изготавливал всевозможные поделки из коряг и древесных корней. Прикупив необходимый инструмент, он оттачивал мастерство своё и мастерство детей. Весной, как только сходил снег, высматривал в лесу всякого рода коряги. Чем уродливее они были, тем более радовался – фантазия дорисовывала образ.
Однажды ему передали записку Антуанетты: «Лоренц, изготовь, пожалуйста, распятье для полочки».
Недели две лазал он с детьми по лесу и выискивал мало-мальски интересный материал для поделок. В конце концов нашёл то, что нужно: у креста склонялась женщина с распущенными волосами – образ, напоминавший Антуанетту.
Полмесяца вытачивал и строгал он, покрыл поделку лаком, и в тёплый полдень отправился к Антуанетте. Корнелиус был занят разводом зубьев на пиле, она стирала в огромном чане – руки оголены, не кормившая девичья грудь проглядывала в декольте ночной сорочки, на которую был наброшен длинный фартук, подобранные волосы прикрывал небольшой чепец, лицо раскраснелось. Хотелось ощутить тепло этого упругого тела… Он прикрыл глаза – подавить желание.
- Какой приятный гость! – с живостью улыбнулась она. – Проходи, Лоренц!
Вытерла о подол фартука руки и присела на лавку.
Корнелиус отложил пилу, полоснул по жене, словно лезвием бритвы, и коротко приказал: «Накинь кофточку». Антуанетта сощурилась, озорно взглянула на Лоренца и послушно отправилась в дом. Вышла в светлой блузке, что оттеняла лицо, подрумяненное весенним солнцем. Чувственные пухлые губы просили поцелуя – Лоренц едва не застонал...
- И что это ты к нам надумал? – бесцеремонно начал Корнелиус.
- Ученики передали просьбу Антуанетты сделать распятье для полочки, – начал он развёртывать вещицу.
- Мало ли что она просила!
- Грешно не уважить просьбу в память о пережитом – мы семьями дружили.
- Какая прелесть! Спасибо, Лоренц, – ощутил он на щеке её тёплые губы. – Что это стоит?
- Ты рукавицы хорошо вяжешь...
- А что – Катарина не вяжет? – обнял Корнелиус Антуанетту за плечи.
«Помолчи-ка, паря, коль ничего умнее придумать не можешь», – хотелось оборвать его Лоренцу, но лишь засмеялся:
- Для меня вязать не умеет.
- И носки свяжу, – поддержала Антуанетта игру.
- Спасибо. Помнишь мою слабость.
- А как же? Я всё, Лоренц, помню...
- И я помню.
- Интересно, что же, чего не помню я, помните вы? – насторожился Корнелиус.
- Киргизов помним, – отвёл Лоренц взгляд. – Как живёшь, Антуанетта?
- Да так… день да ночь – сутки прочь…
- Как перезимовали?
- А чего не зимовать? Еда есть… – удивился Корнелиус.
- Хорошо, дни зимой короткие, а то от скуки впору хоть помирай, – задумчиво произнесла Антуанетта, поглаживая в раздумье распятье.
- Так уж и от скуки! Что-то я вас не пойму, – Корнелиус поднялся, деревянным ковшом зачерпнул воды из бадьи и выпил.
Антуанетта притушила его слова:
- Мы с тобой на готовеньком перезимовали. Лоренц с Петром Тильманом сложили сено, пшеницу обмолотили...
- Так уж и «на готовеньком»! – сверкнули цыганские глаза. – Если бы не я, ты бы намучилась.
- Ага… – иносказательно вздохнула она.
- Пахать одни будете или кооперироваться? – спросил Лоренц, чтобы не молчать.
- С родителями будем, – ответил Корнелиус.
- Конечно, родителям помогать надо, – согласился Лоренц.
- Мои ещё молодые, в силе, а вот родители Андре совсем плохие.
- Помогаете?
- Приходится.
- Молодец, Корнелиус.
- И без тебя знаю, что молодец.
Лоренц и Антуанетта переглянулись.
- Пойду, – поднялся Лоренц.
- Корнелиус, ты чего гостя к столу не пригласишь? – переполошилась Антуанетта.
- А что «я»? Накрывай.
- Я мигом, – нацелилась Антуанетта в дом.
- Не надо, – остановил её Лоренц.
- Ло-оренц, у меня наливочка, – глянула она с мольбой, и он прочёл: «Я так ждала, ты же видишь…»
- Не суетись, как-нибудь в другой раз, – шагнул он к дороге.
- Вишь, некогда ему, – замялся, недоумевая, Корнелиус.
Лоренц удалялся, ритмично рассекая руками воздух. На молодой и сочной траве ярко золотились свежие, бархатные шляпки одуванчиков. Глядя на эту красоту, он упрекнул небо: «Отчего ты, Господи, так щедр, когда украшаешь землю и так скуп, когда раздариваешь счастье? Отчего обделяешь счастьем красавиц?»
Его провожали слёзы женщины, что чувствовала то же самое...
(продолжение следует)