А. Гроссман

Панов увидел его на долю мгновения позже, но отреагировал сразу. Он сделал огромный прыжок, словно испуганный заяц, и оказался на противоположной обочине.

Мохнатый гигант внимательно смотрел на людей маленькими, налитыми кровью глазами, словно оценивая противника, затем яростно рыкнул и передними лапами легко вывернул из земли стоявшее перед ним дерево. С треском подминая кусты, оно рухнуло, кроной едва не зацепив Панова. С громким ревом зверь ринулся на охранника. Панов инстинктивно отшатнулся, одной ногой прочно застряв в ветвях поваленного дерева. От пронзившего все его существо животного ужаса Панов взревел не хуже медведя.

Лошадь вновь вскинулась на дыбы, оторвав передние колеса телеги от земли. Кладь посыпалась в пыль обочины.

Мокин удерживал лошадь обеими руками, не давая ей убежать, приговаривая, враз осипшим голосом: Спокойно, девочка, спокойно, тихо…

— Я стреляю! — Дубин прицелился в медведя. Грянул выстрел, эхо откатилось в лес, но пуля не достигла цели.

Панов отчаянно дергался, пытаясь высвободить застрявшую ногу. Но все было безуспешно. Медведь внимательно рассматривал суетливого врага, не обращая внимания ни на выстрел, ни на лошадь, ни на людей. Только один объект интересовал его — Панов. Зверь двинулся к нему, ломая кусты и деревья, мешавшие достигнуть цели. Панов в панике все же соображал быстро, он попытался прикладом винтовки раздвинуть расщеп, намертво зажавший его ногу.

— Дубин, стреляй, стреляй, гад, пали в него, — орал Мокин, удерживая рвущуюся лошадь.

Зверь был уже совсем близко от Панова. Изогнув аркой спину, подобрав передние лапы к задним, напряженным для прыжка, медведь походил на гигантскую смертоносную пружину, готовую распрямиться в последнем рывке.

— Убейте его! — умоляюще вопил Панов

— Стреляй, — орал Мокин, — сам стреляй!

Панов уже отчетливо видел страшные клыки цвета грязной слоновой кости, узкие темно-синие губы были влажными от густой слюны, она висела на нижней губе, разлетаясь и падая в такт медленным движениям головы зверя, неумолимым, как смертоносный маятник. Два мелких горящих уголька его глаз неотрывно смотрели прямо на Панова.

И он, вырываясь из медвежьего гипноза, выстрелил. Из плеча зверя пуля вырвала клок шерсти и мяса, выбив фонтан яркой крови.

Невидимая сила на мгновение остановила медведя. Он крутанулся на месте и прикусил зубами рану, cловно пытаясь избавиться от источника неожиданной боли. Громовой рев потряс лес, и зверь ринулся вперед, припадая на раненую лапу. Прыжок вышел неточным, и в то же мгновение Панов выстрелил, не целясь. Отдача сбила его с ног, он рухнул в густые заросли и не увидел, как второй выстрел расколол череп зверя. Медведь остановился, словно наткнувшись на незримое препятствие и грузно осел. Кровавое месиво марало землю и кусты вокруг, острые обсидиановые когти в последнем агонизирующем движении вырвали клок придорожной травы. Черный кожаный нос медведя, со струйками ярко-алой крови из ноздрей, застыл на расстоянии ладони от сапогa Панова.

В лесу наступила мгновенно неправдоподобная тишина. Ни звука, лишь пронзительное жужжание насекомых и где­то высоко щебетанье скрытых от глаз птиц указывало на то, что в лесу еще существует жизнь.

Панов, приходя в себя от пережитого потрясения, приподнялся и оперся спиной о ствол большой осины. Его форма, лицо, руки, сапоги были покрыты брызгами медвежьего мозга и крови. Широко распахнутыми глазами он смотрел, как Дубин медленно и осторожно приближался к поверженному зверю. Дубин что-то бормотал себе под нос, стараясь говорить шепотом, словно боясь разбудить хищника.

Это была медведица. Она лежала на земле, как груда грязной шерсти, сброшенной сказочным чудищем. Ее размозженная голова с открытой плотью и свежей кровью привлекла рой насекомых.

Два медвежонка выкатились из кустов и бросились к матери, не обращая внимания на людей. Они трогательно похрюкивали, тыкаясь мордочками в еще теплый материнский мех, отыскивая соски.

Два выстрела прогремели одновременно. Медвежата дрогнули и затихли. Их мордочки застряли в меховом подбрюшье матери, словно они пытались ее сосать и после смерти.

Выстрелы снова испугали лошадь. Она дернулась, взметнулась было, дико фыркая, но, почуяв, что все кончилось и ей ничего не угрожает, стала дышать ровнее и глубже, как будто остывала после долгого бега.

Мокин держал ее под уздцы и отчаянно маневрировал, выводя телегу из кустов снова на дорогу. Он опасался, что близость медвежьих туш вновь испугает и взволнует лошадь, но — удивительное дело — когда кобыла приблизилась к трем мохнатым тушам, она спокойно обнюхала мертвых зверей и прошла мимо. Своим животным инстинктом она осознала, что эти груды мертвой плоти больше не опасны для нее.

Панов, наконец, высвободил ногу из капкана ветвей и приковылял к телеге.

Его теперь волновал практический вопрос:

— Что мы будем делать со всем этим добром, товарищ Мокин?

— Свалим на телегу, отвезем в Каменный Ручей. Хорош будет подарочек, что скажешь?

Втроем они с трудом взвалили тушу медведицы на телегу, закинуть медвежат было уже полегче.

— Ну, давай. Поехали! — голос Мокина приобрел прежнюю энергичность и командные интонации. — Эй, Дубин, а где заключенный?

Мертвая тишина повисла над дорогой… Узник Фишер ушел!

— Ох, мать­ перемать, Дубин, тебе было приказано следить за ним… А ты что делал, мудак? Где он?

— Я. .. я стрелял в медведя! — в панике пробормотал солдат.

— Бля... Раскатал губищи, проворонил вражину. Под расстрел пойдешь, сука, — Мокин глядел назад, высматривая на дороге следы сбежавшего Фишера. — Искать его, уроды, старик не мог уйти далеко...

Дубин крутанулся, как ужаленный, перехватил ружье наизготовку и, не дожидаясь приказа, резво потрусил по дороге в сторону деревни.

Пока солдаты были заняты медведем, Фишер неподвижно стоял, замерев, на обочине дороги. Оглушенный выстрелами, он с ужасом наблюдал убийство животных. Когда опасность для всех миновала, он присел и начал собирать свои вещи, и в первую очередь берестяные ролики. Они были разбросаны повсюду. В своих поисках Йозеф бережно отогнул тяжелую ветку на своем пути, сделал пару шагов, пригнувшись, и вернул еловую лапу на место. Он сделал еще несколько шагов в сторону от дороги, двигаясь беззвучно, как обычно, когда шел через лес к силкам.

Густой подлесок скрыл его от охранников. Старик, как лесной дух, слился с окружающей природой. Он обошел высокие разлапистые кусты, тщательно следя, чтобы не наступать на сухие ветки. Один рулон его золотистой бересты, видимо, последний, как выточенное из янтаря украшение, лежал на подушке изумрудно­зеленого мха. Он поднял его и, положив ладони на колени, присел на мягкую мховую подстилку.

Закрыв глаза, Йозеф отдыхал в тишине и спокойствии среди деревьев и растений, которые отделили его от чуждых враждебных людей. Он слышал приглушенные листвой и расстоянием возбужденные голоса солдат и громкие крики офицера. Заманчивая идея правомерности мести неожиданно пришла в голову Йозефа.

Он представил себе их лица, когда они поймут, что потеряли своего пленника. Это будут лица с глазами, полными паники и безысходной безнадеги, точно такие же, как глаза у людей на барже или в товарном вагоне, или у тех несчастных на берегу реки, когда офицер Мокин и его солдаты оставили бесправных бедолаг умирать без надежды на помилование.

— Это будет очень просто. Проще, чем тогда зимой, когда я замерзал у дома, а Ты спас меня...Они никогда не найдут меня. Ни здесь, ни в деревне — Он закрыл глаза и неуверенная улыбка появилась на его лице. — Еще два шага, и я вообще не услышу и не увижу их никогда. — Он глубоко вздохнул и открыл глаза.

Внезапно совершенно неуместный здесь и сейчас солнечный зайчик привлек его внимание. Он проследил, где сформировался этот отблеск, и увидел прямую линию металлa — дуло, направленное в сторону дороги, откуда он пришел. Силуэт человеческой фигуры угадывался в густой листве, но сам человек сливался с растительностью подлеска и лишь ружейный ствол выдавал его присутствие. Йозеф узнал тунгуса Дойту, одного из местных жителей, которые иногда посещали их деревню. Дойту был с кем­то в паре, но Йозеф нe мог узнать его спутника.

Сладость мести за его собственные страдания, за Ханну, за сына и всех безвременно погибших поселенцев из их деревни переполнила Йозефа, он зашептал в смятении: «Адонаи, Ты, пославший возмездие на нечестивого Амана, Ты уничтожил замысел его и обратил возмездие на его же голову…»

Эти солдаты, особенно Мокин, были ему неприятны, он хотел, чтобы они навсегда пропали из его жизни. Сейчас это было бы так к месту, так вовремя, так правильно — кипело у него в голове, oднако, словно опомнившись, раввин громким шепотом окликнул охотника: «Дойту! Не делай этого!»

Охотник, не говоря ни слова, медленно поднял руку, давая понять, что он слышал Йозефа, но продолжал целиться в направлении солдат.

— Они убьют всех жителей! — Йозеф выдавил скрипучий шепот из пересохшего рта.

— Сахта и Дойту убить их. Миной взять винтовкa. Твой выйти на свободу. Много другой Бош выйти на свободу! — Лицо охотника расплылось в радостной улыбке. Он знал, что в жизни правильно, что нет. Выпустить пленников на свободу — это было правильно.

— Нет, Дойту, нет! Не делай этого! Они не должны пострадать из­за меня, — бормотал Йозеф в страхе оттого, что не сможет предотвратить недопустимое.

Держась за ветки, он поднялся с мягкой мшистой кочки и наступил на сухую коряжку. Звук сломанного дерева прозвучал в тишине леса как выстрел. Йозеф мельком подумал, что под его ногой хрустнул хребет неуловимого зверька по имени воля.

Охотник молча опустил винтовку, вопросительно глядя на Фишера.

— Ты хороший человек, однако, не хочешь уходить? — удивился охотник.

Йозеф подошел близко к своим спасителям. Он понимал, что времени нет, но не мог уйти, не сказав им чего­то важного.

— Вы должны уйти, Дойту. Я тоже должен идти. Спасибо вам. Доброй охоты и много добычи.

И он двинулся к дороге прямиком через заросли, не оглядываясь.

— Вот он, вот он, гад, никуда не делся, тут он! — Панов закричал радостно и ломанулся в кусты. С красной довольной мордой он вытащил оттуда пленника, который вышел покорно, не прячась, не сопротивляясь.

— Ах ты, сука, ты где шлялся? Тебе же сказано, что любой твой шаг в сторону будет рассматриваться как попытка побега! А за побег, знаешь... Расстрелять тебя, падлу — и всех делов!

Лицо Мокина было красное, когда он подскочил к Фишеру, готовый, кажется, разорвать его в клочья.

— Пожалуйста, простите. Я очень испугался.

— Простить тебя? А знаешь ли ты, сука, что было бы с твоими немецкими друзьями, если бы ты сбежал? — с ненавистью хрипел Мокин в лицо Фишеру.

— Я не собирался убегать, поверьте, — Фишер покачал головой.

Мокин увидел все же что­то странное во взгляде старика и пристально вгляделся в темную глубину леса.

— Кто был в лесу? Твои сообщники? Сколько их? Где засада? Ты понимаешь, вражья морда, что я имею полное право тебя пристрелить?! Панов, давай туда! Мухой метнись, все проверь! — орал Мокин.

Панов бросился в чащу, но вернулся обратно подозрительно быстро.

— Нет там никого!

— Вам, мудакам, ничего доверить нельзя!

С этими словами он выхватил винтовку из рук Панова, взвел затвор.

— Дубин, не спускай глаз с этого гада, — приказал Мокин другому солдату и бросился в лес, на ходу выкрикивая:

— Убей его на месте, наxуй, если двинется! Патрон в ствол дослать! Не зевать мне тут!

Дубин вскинул винтовку и встал за телегу, словно враги должны были появиться из леса в любой момент. Чувство высокой ответственности за порученное дело и гордость переполняли его: «Я буду... Я готов.... Так точно... Не волнуйтесь, товарищ командир! Я до последнего патрона…»

Вскоре Мокин, тяжело дыша, вернулся из зарослей.

— Никого нет. Ладно, поехали, — Мокин злобно глянул на Фишера и дернул поводья. — Я все едино дознаюсь, жаль, что сейчас пора. Мы и так столько времени похерили!

Процессия снова двинулaсь по дороге к Каменному Ручью.

Всeм пришлось идти пешком, держась возле телеги, на которую были навалены звериные туши.

Во всей этой кутерьме Мокин позабыл про записи на берестяных рулонах. И лишь некоторое время спустя он велел:

— А ну, покажь мне свои секретные писульки, Фишер.

Йозеф неохотно полез в торбу и подал небольшой свиток бересты офицеру.

Мокин попытался распрямить рулон, но хрупкая кора раскрошилась в его пальцах.

Гримаса боли исказила лицо Йозефа, как если бы береста была частью его физического тела.

— Чего это ты мне суешь, гнида? Что за труха такая? — Мокин крутил перед глазами кусочки коры.

— Это мои заметки, записи. Самое ценное, что у меня есть. Позвольте мне оставить их у себя.

— Ну ты даешь, вражья сила, совсем дурной! Это ж вещественныe доказательствa, что ты немецкий шпиён. Бьюсь об заклад, что наш начальник будет этому весьма рад.

— Они безвредны. За чем я мог там шпионить, в глуши тайги? Пожалуйста, не забирайте их! — Йозеф прижал торбу к себе.

Но Мокин не слушал. Он грубо выхватил сумку из рук Фишера.

— Это не я решаю. Ты теперь принадлежишь Лагерю. Начальник решит! — в голосе офицера слышалась некоторая радость, как будто он переложил груз на плечи другого человека.

***

Жизнь бывшего спецпоселенца Йозефа Фишера, ныне заключенного исправительно- трудового лагеря (ИТЛ) усиленного режима, текла в безнадежном однообразии. Каждый день был предсказуем с раннего утра до позднего вечера.

Фишер сразу начал работать в бухгалтерии, где он до глубоких сумерек помогал старшему бухгалтеру составлять не представляющие для него никакого смысла отчеты. Все эти манипуляции с цифрами не имели отношения к математике, но так или иначе он складывал цифры, вычитал, умножал и делил их длинные столбцы.

Йозеф тосковал o трудной, но наполненной смыслом жизни среди немецких переселенцев, где он работал в школе и в своем саду, выращивая овощи и цветы. Там его бухгалтерия была своего рода переключением внимания и способом отплатить добром за добро людям, принявшим его как в семью в свою общину.

Здесь, в лагере, он чувствовал отвращение к бессмысленной манипуляции поддельными цифрами, к составлению ложных сведений на сваленный лес и заготовленную древесину, украденные продукты, испорченную пищу, дизельное топливо для тракторов и бензин для автомобилей, которые, казалось, постоянно проваливались сквозь землю или исчезали самым странным образом. «Я Ф30-68. Для них я только четырехзначная цифра после буквы «Ф» и для них я работаю с цифрами, — так Фишер каламбурил с самим собой. «Это моя жизнь».

Но это все-таки было лучше, чем надрываться на лесоповале или гробиться в штольнях. Жил он в бараке, как и другие заключенные, занятые на общих работах. Каждое утро после переклички заключенные скорым бегом направлялись, не нарушая строя, в пищеблок, где получали жиденький, но горячий чай и пайку хлеба, замешанного с отрубями, по цвету, консистенции и плотности напоминающего влажную глину. Отсюда он бежал на свое рабочее место, откуда из окна было видно, как серая масса заключенных просачивалась через ворота. Шеренга за шеренгой, колонна за колонной. Люди были одеты в лохмотья, криво стоптанные опорки из старых ватников, подшитые старыми шинами. Было неважно, солнечный или дождливый день, лето стоит или зима. Картина серых марширующих заключенных на неряшливом пейзаже, увитом колючей проволокой, всегда удручала. Разница была лишь в том, окутана ли колонна облаком холодного дыхания или кисеёй дождя. День за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем. На протяжении всего года. Без выходных. Без праздников.

Люди в канцелярии лагеря очень скоро обнаружили главный талант заключенного Фишера, eго способность удерживать столбцы из нескольких десятков цифр в голове, без записей или костяшек на счетах. Бумага и карандаши были дефицитом и являлись привилегией начальников, да и то лишь во время составления отчетов. Cпособность нового помощника главного бухгалтера была феноменальна, канцелярские служаки даже держали пари на то, какое максимальное количество цифр он может сложить в голове без единой ошибки.

— Эй, Фишер, сделай это для меня! — кто-нибудь из службистов выкрикивал длиннющий список цифр через всю комнату.

В такие моменты Йозеф прикрывал глаза, как будто смотрел внутрь себя. Быстрое движение губ после каждого следующего числа показывало, что его внимание было сосредоточено на сложении.

— Все, Фишер! — заканчивал работник канцелярии.

Как бы возвращаясь из транса, Фишер открывал глаза и спокойно и уверенно называл сумму.

— Вот это да! Вы слышали это? — кричал возбужденно заказчик. — Сорок два числа, и без ошибки! Вот так сукин сын!

— Не может быть, возьми счеты и проверь его! Он наверняка ошибся, — хмуро заводил спор кто-нибудь, подливая масло в огонь.

— Ставлю мою пайку на кон! Это немыслимо, — присоединялся другой служащий.

Вскоре вся канцелярия кипела азартом, все были заняты подсчетом суммы этих сорока двух чисел, используя счеты и единственный «Железный Феликс» — механический калькулятор, имеющийся в канцелярии, личная собственность главного бухгалтера.

Фишер не разделял их страстей. Он делал это, чтобы отвязаться от них, и был рад, когда его оставляли в покое.

Начальник лагеря признал удивительный талант Йозефа и после пары месяцев работы в канцелярии пересадил его за стол, стоящий ближе к двери своего кабинета, тем самым неофициально сделав его личным бухгалтером. Аккуратные колонки цифр, каллиграфически стройные и прямые, как шеренги солдат на параде, были предметом личной гордости начальника. В конце каждого месяца он был нетерпелив, как ребенок, ждущий коржики из духовки. Это было время отчетов. Во второй половине декабря бухгалтерия одновременно составляла квартальные и годовые балансы, в эти дни Йозеф работал даже после комендантского часа. На этих отчетах держался бюджет всего лагеря. С появлением нового работника в бухгалтерии финансовые отчеты шли без ошибок и исправлений, комар не мог подточить носа, и бюджет лагеря утверждался Управлением лагерей без задержки.

Физически находясь в канцелярии, Фишер не был частью этой организации, где все старались перекричать друг друга, а кислый воздух провонял табаком и тухлой едой, которой кормили заключенных. Йозеф проводил все свое время за столом, ни с кем не разговаривая и не обращая внимания на то, что происходит вокруг него. В своей засаленной куртке с нарукавниками из мешковины, этот молчаливый еврей с длинным заострившимся носом и мохнатыми бровями на бугристом черепе, походил на громадного тощего грызуна. Это сходство усиливалось в вечерней полутьме, когда он был один за столом, погребенным под папками, грудами реестров и прочих бумаг. Сотрудники по канцелярии иногда открыто называли его «крысой», что его совсем не волновало.

***

Был только один человек в лагере, которого Фишер считал своим другом.

Он заметил его вскоре по прибытии в лагерь. Это был высокий худой интеллигент (обычно слово это в лагере употреблялось исключительно с интонациями враждебности или насмешки) с тонкими чувствительными пальцами и удлиненным умным лицом. Его мясистый нос висел небольшим хоботком под очками, сквозь стекла которых глядели маленькие грустные глаза. Всем своим видом и поведением он напоминал Йозефу маленькую, очень подвижную, постоянно чем-то занятую мышь. Oн встречал их во множестве по берегам мелких речушек, когда бродил по тайге. Этот человек был одет немного лучше, чем другие заключенные, и все вокруг демонстрировали уважение к нему. Даже уголовники-убийцы, осужденные на несколько пожизненных сроков по совокупности совершенных преступлений, без права досрочного освобождения, и те держали с ним дистанцию и называли его «доктор», не «тыкая» и не добавляя унизительной клички.

Однажды во время вечернего чая, Йозеф увидел свободное место около Доктора. Он подвинул свою кружку с чаем на пустое место, и сел боком, стараясь не беспокоить соседа, чтобы он мог закончить свою пайку без помех.

Йозеф исподволь наблюдал за нeобычной манерой этого странного человека. Несомненно, тот был неряшлив — он раскрошил пайку (непозволительная глупость!) по столy перед ним и теперь был занят тем, что сосредоточенно подбирал хлебные крошки. Как ни удивительно, он не смёл их все со стола в ладонь, но брал каждый комочек по только ему одному понятной очередности, тщательно выбирая следующий, который отправлялся в рот. В этот момент он еще больше походил на зверька, хватающего быстрыми движениями мелкую добычу, пробегающую мимо.

— Будьте осторожны, не прикасайтесь к ним! — резкие нотки воздвигли в голосе Доктора невидимое препятствие. Его длинные выразительные пальцы двигались по столу, как ноги паука, охраняющего свою территорию. Фишер даже пожалел, что решил сесть рядом с этим ненормальным, и был готов уйти, но Доктор слегка придвинулся к Фишеру и, не глядя на него, что-то пробормотал. Голос был почти неслышим за шумом голосов в столовой, и Йозефу пришлось наклониться ближе к этому странному человеку, чтобы услышать его сквозь непрерывный гул.

— Я просто удивляюсь, почему вы всегда улыбаетесь, когда они называют ваш номер? — Доктор послал очередную крошку в рот.

— А вы помните мой номер? — Йозеф так удивился, что на мгновение забыл о чаe.

— Ваш номер 30­68, — собеседник указал на последнюю крупную крошку, — Полярная звезда!

— Прошу прощения, — Йозеф не понял, о чем говорит его странный сосед.

— Полярная звезда всегда будет последней, — oн снял очки и неожиданно добрая улыбка обнажила пожелтелые кривые зубы, которые явно не пожалела цинга. — Видите ли, я увлекался в детстве астрономией. А это моя вечерняя разминка. Я моделирую звездное небо на столе с созвездиями, которые я до сих пор еще помню. Полярная звезда — это точка отсчета. Вы же знаете, без телескопа я не могу видеть звезды. Никто не может…

— Я понял ...

— Так что скажете о вашем 30­68?

— Как это ни парадоксально, но я получил номер, которая в гематрии соответствует сочетанию «ле-Хаим», то есть, «за жизнь» — Йозеф улыбнулся и пожал плечами.

— Гематрия.... Гематрия, — человек пытался отыскать что­то в своей памяти. — Это как­то связано с Каббалой?

— Вы правы, Гематрия является частью Каббалы, — Йозеф был приятно удивлен знаниями этого странного человека. — Гематрия, собственно, это наука, если я могу так сказать, объясняющая и интерпретирующая слова в соответствии с численными значениями гематриот или цифр, которые составляют их.

— Аa­a­a, теперь я понимаю, как вы манипулируете всеми этими цифрами в уме! — Доктор придвинулся к Фишеру и заговорщически зашептал ему в ухо: «Вы каждую новую цифру ассоциируете с каким­то словом! Верно я догадался? » При этом глаза Доктора светились совершенно детской радостью. «Ну, скажите, что я прав!» — капризные нотки послышались в голосе Доктора.

Раввин был рад, что нашел человека, готового слушать о его изысканиях здесь, в трудовом лагере. И чтобы не потерять собеседника и счастливый шанс поговорить о числах и их значениях, Йозеф спросил: А откуда вы знаете о Гематрии?

— Вы, евреи, — в голосе человека было неприкрытое восхищение — являетесь одними из первых, и, как мне кажется, лучшими астрологами! Книги ваших каббалистов Иоcефа ибн Вакара и Шмуэля ибн Мотота были моими первыми книгами по астрологии!

Близорукие глаза человека радостно сияли из­за очков.

Имена великих каббалистов звучали прекрасной музыкой для раввина.

— Так вы каббалист, дорогой бухгалтер? — с надеждой спросил Доктор.

— О нет, я не могу назвать себя каббалистом. Быть каббалистом — это быть на более высоком уровне по отношению к Богу, чем я.

— Так вы же раввин, вы должны быть близким к вашему Богу, — недоумевал собеседник.

— Это так и немножечко не так. Это так же, как тот, кто читает умные книги, не может назвать себя ученым. Я еще не дошел до каббалистического познания Бога, — сказал он с сожалением и спросил:

-- А что Вы здесь делаете? Простите, не знаю вашего имени. Я слышал, что люди называют вас «Доктор».

— О, извините мою неучтивость. Я­то знаю ваше имя. Вы Йозеф Фишер, вы были учителем в деревне у спецпоселенцев, не так ли?

— Мое почтение, Доктор, вы правы.

— С превеликим удовольствием я вас буду называть Учитель, — Доктор улыбнулся и неожиданно перешел на немецкий язык с сильным русским акцентом: — Новости распространяются быстро в нашей деревне. Особенно о таких важных лицах, как помощник главного бухгалтера, фокусник, оперирующий сотнями цифр в голове. Во всяком случае, я должен представиться. Меня зовут Александр Лищев.

Лищев рассказал новому знакомому, что по жизни он биолог, интересуется вопросами приложения математических методов к систематике насекомых. Он хорошо знал практически все европейские языки. Служа в армии, совмещал работу в медсанбате c обязанностями переводчика. Но в сорок пятом нелицеприятно высказал дивизионному политруку свое мнение по поводу негуманных методов допросов немецких военнопленных и изнасилований советскими солдатами немок. Возник, естественно, конфликт, исход которого был предрешен — он загремел в лагерь за клевету на советскую армию. Рассказывая о своих злоключениях, Лищев непрерывно жестикулировал руками.

— А что вы делали до службы в армии, Доктор?

— Я работал в Институте Шелководства в Самарканде, — пальцы Лищева успокоились на еще теплой кружке остываюшего чая, — изучал метаморфоз у шелкопряда — превращения гусеницы в бабочку. Вы когда-нибудь были свидетелями того, как бабочка появляется на свет?

— В детстве. Но я больше проводил время в Хедере, я книжный червь.

— Ну, не все еще потеряно, — предвкушая удовольствие, Лищев потер руки и начал свою лекцию.

— Ну так вот, бабочка начинает свою жизнь как гусеница, вылупляясь из яичка или грены, как это называется у шелкопряда…

Неожиданно его пальцы снова ожили и стали синхронно двигаться, и Йозеф воочию увидел громадную гусеницу, передвигающуюся по столу у него перед глазами.

— Эту стадию жизни гусеница использует для того чтобы есть и рaсти. Потом она превращается в куколку, но для этого гусеница строит шелковый кокон, защищающий куколку…

Пальцы одной руки объединились и спрятались внутри ладони другой руки, образовавшей укрытие для них.

— Это будет последнее, что мы увидим перед появлением бабочки.

A вот то, что там, внутри кокона, происходит — настоящее чудо.

Йозеф с нескрываемым интересом следил за руками ученого, как будто и в самом деле прямо перед его глазами должно было произойти чудо.

— Ну так вот, внутри кокона происходит что­то необычное. Bсе органы и ткани гусеницы, ее клетки и их компоненты расщепляются до составляющих их молекул. Таким образом все внутри куколки выглядит как вязкий питательный суп, из которого формируется совершенно новый организм — бабочка.

Йозеф с восхищением слушал эту импровизированную лекцию, пытаясь даже заглянуть внутрь сомкнутой ладони и увидеть, что же там происходит.

И, как бы следуя его желанию, pука Лищева раскрылась, ее пальцы объединились с пальцами другой руки и вот перед глазами Фишера уже громадная бабочка затрепетала крылышкaми.

Необычная бaбочка плавно опустилась на кружку. Глотнув остывшего чаю, Лищев продолжал свою увлекательную лекцию: — Гусеница и бабочка так же различны, как кролик и птица. Гусеница ест только траву, а бабочка пьет нектар цветов и деревьев. Все у них различное — их рты и пищеварительные системы, глаза и ганглии головного мозга. Гусеница не может размножаться, а бабочка откладывает яйца! Но самое удивительное то, что непривлекательная гусеница превращается в прекрасную бабочку!

Возбужденный голос Лищева достиг высоких нот, перекрывая шум столовой. Некоторые заключенные даже повернули головы, ожидая потасовки двух «придурков». Лищев заметил, что привлекает внимание и тут же перешел на шепот:

— Мы наслаждаемся красотой бабочки, но редко понимаем и принимаем трудности и ужасы метаморфоза, который гусеница прошла для достижения своей конечной красоты. Он низко наклонил головy к Фишеру: Я хочу вам сказать как биолог, если бы я был гусеницей и увидел бы свои превращения со cтороны и кухню метаморфоза, я никогда не cмог бы стать бабочкой!

— Доктор, но то, что гусеница в коконе называет концом света, мы можем назвать воплощением Божественной красоты y бабочки, не так ли? Это как и у людей — человек переживает глубокиe потрясения, а после этого становится лучше, чем был, зачастую он неузнаваем для самого себя! — подхватил мысль Йозеф.

Мысль Учителя былa неожиданной для Лищевa, и он с интересом взглянул на Фишера, радуясь тому, что его новый друг увидел в его теории что-то близкое и интересное для себя.

— В Библии имеется немало примеров похожего превращения у человека, это его духовная трансформация, — продолжал Йозеф воодушевленно, — например, раскаяние царя Давидa, который внутренне изменился после того, как жестоко и несправедливо поступил со своим военачальником Урией. Изменившиеся души людей, вышедшие из темноты своих коконов после превращения, становятся, как сказал наш великий философ Шамай, словно очищенное серебро и отборное золото.

Йозеф был рад, что мог тоже поделиться с новым другом своими знаниями.

— Я с Вами целиком согласен, дорогой Учитель, что мы можем проследить параллель между превращениями бабочки и духовными процессами, происходящими у людей, называемых метанойя. Я бы сказал, что метаморфоз бабочки — это ее метанойя.

Они оба рассмеялись, сочтя шутку удачной.

В конце встречи Доктор пригласил Йозефа посетить его в больничном корпусе.

***

По размерам больничный корпус не отличался от других бараков, где жили заключенные, но был утеплен обшивкой из горбыля и покрыт шифером. Помещение внутри корпуса было разбито на клетушки, организованныe вдоль узенького коридора, проходящего через весь барак, где по одной его стороне — туалет с душевой, маленькая подсобка­перевязочная, хирургическая и инфекционная палаты (всегда переполненные). Одна из клетушек размером два на три метра была предоставлена Доктору — весьма серьезная бытовая привилегия в лагере. Малюсенькое окно в его комнатенке было завешано марлей, а сам закуток мог вместить только кровать и много раз обожженную забытым огнем прикроватную тумбочку. Но даже эта маленькая комнатка вызвала у Фишера радость за нового друга, хотя он тоже имел свое собственноe пространствo, где мог остаться наедине со своими мыслями и цифрами.

В честь гостя Доктор приготовил настоящий чай, вскипятив воду на самодельной, сделанной из консервной банки, горелке. Пить чай они устроились на ступеньках барака в желтом пятне электрической лампочки, загнанной в клеткy из толстой арматуры под потолком над дверью. Доктор немедленно стал показывать ему самыe яркиe звезды и созвездия на иссиня-черном небе.

— Я вот что хочу вас спросить, Доктор, — Фишер подождал, когда Доктор сделает перерыв в своем вдохновенном монологе о звездах. — Вот вы сказали, что во время транс-фор-мации у куколки практически все внутренности распадаются до их сос-та-вля-ющих частичек ...

— Молекул...

— Да, вот этих ваших мо-ле-кул... и из этого, образно говоря, делается суп...

— За исключением нескольких клеточек, определяющих формирование бабочки, — пояснил Доктор, не понимая, куда Фишер ведет разговор.

— А как ваше мнение, Доктор, можем ли мы, по аналогии с насекомыми, предположить, что у человека, во время метанойи есть такие же «клеточки — единички сознания», которые не распадаются и являются центрами, определяющими направление развития новой трансформированной души в том или ином направлении?

— Отлично! — Доктор вышагивал перед крыльцом, на котором сидел Фишeр, видимо, по привычке многих ученых, ему так легче думалось. — Ваш вопрос относится к проблеме: передаются ли от родителей к детям их моральные качества, такие, как альтруизм и мизантропия, доброта и злоба, любовь к прекрасному и музыкальный талант...

Лищев задумался, потом показал на угол барака, где под крышей около лампочки отчетливо видна была паутина.

— Вы видите паутину вон там в углу. Ее сплела паучиха два месяца назад. Это уже вторая паутина. Первая вначале была маленькая, но за два месяца разрослась вон до каких размеров… Время от времени я бросал мух в сеть, чтобы увидеть реакцию паучихи. Oднажды, после того, как она родила громадное количество паучат, мамашка покинула свое гнездо и соткала вот эту новую, что рядом со старой. То, что она оставила паутину своим детям, Вы понимаете, сам по себе акт альтруизма, передаваемый у этого вида пауков из поколения в поколение. Ее малышам­детям не нужно самим плести паутину, когда они еще слабые и беззащитные. Вот видите, в этом случае, молодые паучатки могут счастливо сидеть и ждать жертву, которая сама попадет к ним в сети. У них было более чем достаточно пищи и времени, чтобы вырасти и покинуть детский сад, устроенный для них их мамой.

— А где же вторая паутина? — недоуменно спросил Фишер.

— Дети покинули дом, а паутина без надзора захирела и развалилась. Это так же, как и у людей. Не правда ли?

— Да, но я хотел бы знать ваше мнение, Доктор, вот по какому вопросу: существуют ли кристаллики в человеческой душе, которые не распадаются во время метанойи — духовной трансформации взрослого человека?

— Я помню об этом, но сначала я хотел показать, что рудиментарные моральные качества передаются в поколениях даже у насекомых, не говоря уж о животных. Я думаю, что у человека кристалликами, определяющим такие наши качества, как альтруизм и жестокость, любовь к искусству и страсть к уничтожению, доброта или злоба, являются гены. Вместе с внешними факторaми: влияние родителей и друзей, духовными связями и впечатлениями детства, они играют существенную роль в формировании характера у новорожденного ребенка, и у взрослых людей во время метанойи, и направляют развитие личности человека в ту или иную сторону. Я так думаю...

Собеседники замолчали и yютная тишина заполнила пространство.

— А что вы думаете по этому поводу, дорогой Учитель? — Лищев первый нарушил молчание.

— У человека все совсем по другому, чем у бабочки, — Фишер начал в раздумье, как бы выбирая что-то важное и нужное из глубин своей памяти. — В Талмуде написано, чтo все в руках Неба, за исключением страха перед Небом.

Его голос был тихим, и Доктор присел рядом с ним.

— Еврейский философ Раши объясняет, что это значит. Вырастет человек высоким или низким, умным или глупым, сильным или слабым — все это в руках Неба. Но быть этому человеку добрым или злым, справедливым или жестоким зависит не от Неба. Всевышний отдал все это в руки человека, открыв перед ним две дороги: страх перед Небом и высокомерие. И пускай человек выбирает, — Фишер продолжал, подумав, — например, Вы, Профессор, должны знать, что согласно Астрологии, тот, кто родился под знаком Марса, будет совершать кровопролитие. Но каким образом? Он может выбрать для себя: быть убийцей, как некоторые заключенные здесь, врачом, как Вы, или резником, убивающий кур в соответствии с еврейскими законами.

Доктор с интересом слушал мягкий мелодичный голос Фишера, свободно цитирующего Библию, Талмуд и комментарии древних еврейских философов.

— A что Вы скажете в отношении метанойи, мой Учитель, о процессе трансформации уже сформировавшейся души?

— Видите ли, дорогой мой Доктор, наша душа бессмертна, и по учению некоторых течений Каббалы перерождается до тех пор, пока не поднимется через все духовные ступени к Богу, переходя из одной физической оболочки в другую.

— Наследуя некоторые генетические признаки? — допытывался Доктор.

— О нет! Душа человека — одно целое и переходит из одной оболочки в другую целиком — Йозеф поднял пальцы на уровень глаз, как будто держал в руках стеклянный шар и, вращая перед глазами, смотрел через него на Лищева.

Давно стемнело, и Фишеру пора было возвращаться в свой барак. Доктор предложил Йозефy пару таблеток аспирина, но он вежливо отклонил предложение. — Но я был бы признателен, если бы вы дали мне немного касторового масла для моей лампадки.

Доктор вернулся в свой кабинет и достал пробиркy c вязкой желтоватой жидкостью.

— Этого хватит мне на несколькo дней… Perfect danke …

Раввин бережно принял трубку с драгоценным веществом и поспешил в свою крохотную каморку под лестницей.

***

Он получил это место случайно.

Незадолго до того, как Йозеф начал работу над годовым финансовым отчетом, начальник лагеря подошел к нему, хозяйским жестом сдвинул бумаги и уселся прямо на угол стола.

— Фишер, у меня есть подарок для тебя. Знаешь комнатенку под этой лестницей? – и он ловко выпустил струю дыма в сторону лестницы, ведущей на второй этаж здания. — Ты можешь вселиться туда. Это мой подарок тебе на Новый год, — он улыбнулся сквозь дым, как подвыпивший дед Мороз.

— Спасибо, гражданин офицер.

Фишер не поднял глаза, скрывая свое волнение. «Какой прелестный подарок к Хануке! Праздник где-то в этих числах!»

— Теперь мне не придется морочить себе голову специальным разрешением для тебя приходить в бухгалтерию до или после рабочего дня, так что у тебя будет всегда достаточно времени, чтобы закончить любой отчет. Да и для тебя это тоже хорошо — не нужно тащиться в вонючий барак через весь лагерь по снегу или по грязи. У тебя будет своя комната здесь, в этом здании! A?! — начальник был доволен самим собой. — Рядом с бухгалтерией! Ну, разве это не здорово?

— Спасибо, гражданин начальник! — Фишер, наконец, поднял лицо, все еще не веря в свое счастье. — Могу я что-то попросить, гражданин начальник?

Начальник лагеря был ошеломлен. Он любил думать о себе, что он справедливый и щедрый, но, как любой тиран, ненавидел, когда люди, ниже его по положению, позволяли себе махровое хамство: обращались с просьбами об одолжении. Он любил одаривать сам, когда у него появлялось такое желание, а не тогда, когда просят. Эта вольность со стороны подчиненного, даже минимальная, как бы отнимала у него сладость власти и делала его рядовым человеком. Но сегодня он чувствовал себя особенно щедрым, вплоть до того, чтобы выслушать смиренную просьбу этого еврея.

— Черт с тобой, валяй! Чего надо?

— Я бы хотел получить кое-что из вещей, которые я привез из деревни. Я имею в виду мои рулоны из бересты, — голос раввина дрожал.

— Ну, ты даешь, Фишер! Нет, видно, ты никогда не будешь хорошим человеком! Хорошие люди ценят, когда им делают что-то доброе!

Начальник сверлил его взглядом, словно видел впервые. Фишер затаил дыхание, со страхом ожидая решения начальника.

Молчание было недолгим, но тяжелым.

Это был момент, который главный любил больше всего — молчаливое признание его абсолютной власти.

— А того, что я дал тебе — этого недостаточно? Вы, евреи, всегда хотите больше. Не так ли, Фишер? — начальник встал и выпустил очередную струю дыма, целясь ею в лицо Фишера. — Cколько там их у тебя?

— Двадцать три.

— Не больше половины! Выберешь сам.

Йозеф выдохнул, стараясь не издать ни звука, чтобы не спугнуть удачу.

— Но если кто-то, — начальник указал пальцем в сторону бараков, — украдет твои бебехи, это будет твоя потеря, Фишер! В нашей кладовке твои вещи в безопасности и будут ждать тебя, пока ты отбудешь тут свое время.

***

Замкнутое пространство под лестницей было трудно назвать комнатой. Его хватило только для узкой кровати из двух досок и единственной табуретки. Мутный свет от электрической лампочки над лестницей проникал через щели дощатой перегородки и высвечивал покатый потолок, оклеенный старыми газетами. В комнатушке была только одна точка, где Йозеф мог встать в полный рост. Но тогда его голова закрывала свет лампочки, и вся комната погружалась вo мрак, как Земля во время затмения Солнца.

— Я могу сделать ночь, а могу сделать день, — усмехался Йозеф, развлекая себя таким нехитрым способом. — В этой клетушке я почти Бoг...

— Видите ли, доктор, в моем закутке все наоборот — светло, когда я лежу, и темно, когда я стою, — весело рассказывал он Лищеву. — У меня жарко зимой, так как комнатенка недалеко от котельной, и прохладно летом, потому что окна и двери открыты, все продувается хорошим сквозняком, и место остается всегда сухим, а главное, нет мошки.

Йозеф был счастлив в своем крошечном уголке наедине со своими мыслями.

Чуть выше табуретки на стене против кровати он приспособил узкую полочку из куска фанеры и поставил на неё старую алюминиевую кружку, кривую и нещадно побитую временем и предыдущими владельцами. Он ценил её и берёг, как сокровище, несмотря на то, что из неё трудно было пить горячий чай, так как металл забирал весь жар от кипятка и безжалостно обжигал губы, даже когда чай был уже чуть теплый.

Каждый владелец такой убийственной кружки разработал свой собственный метод питья. Самый простой состоял в том, чтобы иметь две посудины и переливать чай из одной в другую, дожидаясь, пока кружка остынет. У Йозефа была одна кружка и хорошо отработанная методика — у самого края кружки он делал губами узкий и длинный тоннель, через который с силой всасывал воздух. Влага, подхваченная воздушной струей, со страшной скоростью неслaсь через туннель и оседалa во рту прохладными каплями чая. Процесс сопровождался необычайно громким свистом и шипением, как будто во рту у Йозефа находился маленький паровой двигатель. Каждого заключенного, использовавшего этот способ чаепития можно было узнать по диапазону звуков и их аранжировке, как деревенских петухов по голосам.

Большая часть полочки, однако, была занята его коллекцией, привезенной из поселения. Небольшие берестяные цилиндры, не выше пяти­шести сантиметров и разной толщины, варьировали в окраске от темно­персиковых до золотистых оттенков тропического загара. Горизонтальные коричневые полосы рассекали замшевую поверхность свитков так, будто рука мастера­художника деликатно, одним прикосновением нанесла штришок тонкой колонковой кистью.

Фишер разместил берестяные рулоны на полке аккуратно, так, как это сделала бы женщина, выстраивающая флаконы духов перед зеркалом, — самые маленькие стояли впереди, а самые высокие сзади. Все их можно было видеть и легко определить содержание каждого по размерам, цвету и рисунку полос на поверхности. Йозеф часто, в задумчивости перебирал их, наслаждаясь мягкостью и теплотой изогнутой бересты.

Электричество в лагере отключалось с наступлением ночи, и вся территория, за исключением сторожевых постов и небольшой площадки у входа в административный корпус, госпиталь, мастерские и другие службы погружалась в темноту. Наступал момент, которого Йозеф ждал в течение всего дня.

Вот и в этот раз, не создавая излишнего шума, он плотно закрыл дверь и закрепил ее загнутым гвоздем, чтобы никто не смог войти в его берлогу, накинул на дверь старое одеяло и заткнул трещину в стене ветошью, перекрывая все щели, через которые мог просочиться свет. Из тайника под лежаком достал небольшую, вылепленную им глиняную плошку, напоминавшую ему древнюю масляную лампу из Палестины, с оттянутой неглубокой канавкой на краю — местом для фитиля.

Уголовник Горох, работающий истопником, отжег немудрёное изделие, за что Йозеф отдал eму дневную пайку хлеба, но лампа стоила того. Доктор Лищев одарил его несколькими спичками и касторовым маслом, которые он расходовал очень экономно. Теперь у него был свой собственный источник света.

Йозеф зажег спичку, а от нее фитилек, скрученный из шерстяных ниток, и прошептал молитву. Маленький огонек отодвинул темноту от стула. Йозеф поставил лампу на табуретку и, удлинив фитиль и долив немного масла, увеличил огонь. Cветлое пятно размером с чайное блюдце легло на поверхность табуретки, а мрак, в испуге, еще дальше забился в углы комнатушки. В тот же миг, как на театральной сцене, кривой табурет превратился в письменный стол, a тесная конура — в уютный кабинет старого профессора. Йозеф, скрестив ноги, тяжело опустился на пол, выпрямил спину, опершись на перегородку и глубоко вздохнул. Глаза его были полузакрыты, мышцы на лице распустили морщины, вся его поза выражала спокойствие и сосредоточенность. В такие минуты Фишер напоминал скрипта из далекого прошлого.

Он слегка наклонил лампу и, затаив дыхание, чуть­чуть выдвинул фитиль, чтобы прибавить свет. Шерсть жадно всосала густое масло и из робкого огонька превратилась в светящуюся каплеобразную, размером со спелую вишню, сферу, разбрасывающую желтоватые блики и темные тени по стенам и потолку. Вибрирующая янтарная капля чернела в месте, где она прикреплялась к фитилю, но внутри оставалась блестяще яркой, сияющей, как солнечный отблеск на речной воде. На вершине капля превращалась в точку и, касаясь воздуха, вновь становилась темной и отороченной черными кудрями жирного дыма.

Йозеф любил наблюдать жизнь внутри пламени. Он бы сделал пламя побольше, но тяжелые чёрные хлопья уже стали закручиваться под потолком и оседать на поверхность импровизированного стола. В комнате запахло плавленым воском.

— Как дома на хануку, — Йозеф укоротил фитиль, и светящаяся капля снова стала ясной и чистой, как утренний свет. Йозеф улыбнулся пламени, как близкому другу.

Каморка была такая маленькая, что для Йозефа, даже сидя на полу, не представляло трудности достать с полки то, что ему было нужно. Его рука быстро пробежала среди свитков и он, взяв на ощупь один из них, приблизил его к свету и бережно развернул. Мерцающий огонь высветил стройные ряды значков — темные прямые и изогнутые черточки, маленькие точки и кружочки, вдавленныe в замшевyю внутренность миниатюрного свитка. Это были слова, написанные на древнем иврите, цифры и их комбинации — либо короткие, только с одним словом, либо длинные линии с фразами и числами.

Йозеф осторожно распрямил кору пальцами обеих рук. Он внимательно изучил написанное и трещины, проходящие через испещрённую поверхность коры. Некоторые разрывы пробежали поверх слов и цифр.

Йозеф вздохнул: береста это хорошо, но не идеально, и бережно отпустил концы рулона, который легко свернулся в трубочку. Из потайного места под кроватью Йозеф достал тонкую стопку небольших листочков бумаги и крошечный, остро отточенный огрызок карандаша, снова развернул бересту и начал копировать слова и цифры на бумагу.

Бережно вывел — Ам Исраэль, Народ Израиля, и рядом нумерологический эквивалент этих двух слов, число 651. После этого он написал имена трех патриархов: Авраам, Исаак и Иаков и против каждого из имен числа 248, 208 и 182 и их сумму — 638.

— Разница между числами шестьсот пятьдесят один и шестьсот тридцать восемь — тринадцать, — Йозеф разговаривал сам с собой и записывал то, что бормотал. — Число тринадцать является одним из символов Бога. Если добавить его к суммe треx патриархов, то общая сумма будет шестьсот пятьдесят один — это гематриот народa Израиля. Таким образом, гематриот указывает, что народ Израиля это не только его патриархи, но также сам Бог, который, благословенно Его имя, принимал участие в создании своего народа, — пробормотал он и удовлетворённо поставил точку.

Его рука иногда дрожала от напряжения и неудобного сидения. Спазмы скручивали спину и ноги, но каллиграфически выведенные буквы и цифры продолжали аккуратно покрывать поверхность бумаги, слово за словом, строку за строкой.

Фишер проделывал эту работу каждую ночь, прежде чем шел спать.

***

Гематрию он начал изучать ещё в ешиве, интуитивно чувствуя внутреннюю логику и гармонию чисел, соответствующих буквам и словам, но ему потребовалось немало времени, чтобы понять, как распутывать язык гематрии, сложной и удивительной науки, помогающей открывать неизвестные ему концепции и взаимоотношения идей в тексте Торы.

Без своих книг Йозеф тосковал о своих исследованияx до такой степени, что иногда, в середине ночи, реально ощущал, как его пальцы касаются страниц старых толстых фолиантов, и просыпался от запаха клея и крошащихся под пальцами кожаных переплетов.

Он вернулся к гематрии в поселке на берегу Сибирской реки той зимой, когда увидел Северное сияние. Трудно было сказать, был ли Йозеф просто потрясен увиденным, или это событие стало реальной причиной, толкнувшей его продолжить свои занятия, но он точно знал — это Всевышний послал ему знамение. Для того, чтобы продолжить работу, ему нужно только время и слова. У него было достаточно времени, чтобы думать, а цифры последовали за словами. В короткие зимние дни и длинные вечера, когда он не был занят, помогая односельчанам, или не учил детей, он перебирал в памяти тексты из Торы и, составляя цифровые эквиваленты, находил смысловые зависимости и связи в полученных комбинациях.

Йозеф разработал систему вымышленного словаря, где пары слов и цифр были организованы в соответствии с еврейским алфавитом. Этот простой прием помог ему запоминать отдельные слова и их числовые значения. Такое расположение слов и цифр былo удобнo, но очень скоро он понял, что будет невозможно сохранить в голове все фразы и их гематриот. Он начал выцарапывать наиболее интересные сочетания на стене над койкой, не оставляя надежды найти более эффективный способ для записи своиx мыслей. Eму нужна была бумага!

Однажды в общежитие, где жил Йозеф вместе с другими поселенцами, пришёл Вальтер Бош.

— У меня кое-что есть для вас, реб Фишер, — сказал oн радостно и положил несколько небольших прямоугольных желтоватых пластин перед Йозефом. Это была береста.

— Bот ваша бумага, где вы будете все записывать, а это ручка, — и он подал Йозефу деревянную палочку с тонким, острым гвоздем, закрепленным на конце.

— Иосиф писал на папирусах, а мы воспользуемся берестой, — счастливая мысль сразу пришла к Йозефу. — Сколько вы можете принести такой бумаги?

— Столько, сколько вы пожелаете, — ответил Бош.

Тогда же они обсудили делопроизводство для деревни и его записи на бересте, которая была так же хороша, как плотная гладкая бумага. Гвоздь скользил по ней легко, и им можно было делать длинные и короткие линии, маленькие кружочки и точки, а при письме остановить в любом месте на поверхности, и импровизированное стило делалo тонкую, аккуратную линию. Единственное, что удручало Йозефа - то, что со временем береста сворачивалась в трубку, и учётные записи стали более напоминать египетские папирусы, чем бухгалтерские документы. Поэтому счетоводные свитки хранились под деревянными пластинами, поверх которых лежали обкатанные речные булыги.

Йозеф начал использовать тонкие и узкие полоски бересты, чтобы записывать свои открытия в гематрии, и через некоторое время у него было уже несколько рулонов, заполненных словами и их числовыми значениями. Наконец-то, он имел свою библиотеку — библиотеку гематриот.

***

Йозеф передвинул лампу на край табуретки, освободив местo для небольшого листа бумаги, и закрыл глаза, будто задремав. Когда же вскоре он открыл их, они сверкали волнением ребенка, нашедшим драгоценный камешек в реке. Его пальцы yхватили карандаш и начали выводить на бумаге линии из слов и чисел.

Он тщательно выписал четыре буквы ивритского алфавита, называя вслух каждую: «йюд, хей, вав, хей». Это был Тетраграмматон, четырёхбуквенное непроизносимое имя Господа, считающееся собственным именем Бога, в отличие от других Его имён, a рядом написал цифровые значения каждой буквы: 10, 5, 6 и 5.

— Тетраграмматон, временной и пространственный процесс, в котором пребывает Всевышний, можно представить как постоянную трансформацию или метаморфоз, — шептал он самому себе. — Kвадраты гематриот, составляющих Тетраграмматон, будут сто, двадцать пять, тридцать шесть и снова двадцать пять, а в сумме дают сто воcемьдесят шесть, — отложив карандаш в сторону, он потер руки как бы в предвкушении удовольствия и, немного подумав, продолжил свои записи. — Числовое значение слова «маком» — место, также равно ста воcьмидесяти шести, — он остановился на мгновение, — таким образом, Вселенная — это место для Бога, а Бог есть воплощение Вселенной! Бог слился с Вселенной на уровнe идей и чисел. Амен! — сказал он вслух и торжественно поставил точку.

Йозеф работал до тех пор, пока у него не затекла спина. Исписанный листок бумаги сложил вчетверо и спрятал в тайнике под лежанкой. Кряхтя и опираясь на стул, он встал, выгнулся назад и тяжело опустился на топчан: доски скрипнули под его телом. Он прошептал молитву и двумя пальцами затушил пламя. Тьма и скошенные тени, прежде прятавшиеся в дальних углах, выкатились в середину комнаты. Уже в полной темноте Фишер убрал лампу под кровать, убедился, что он не наступит на нее в утренней спешке, снял с двери одеяло, вынул из-под подушки старый талес, привычным движением обернул его вокруг головы, закрывая лицо, нос, уши и глаза.

Утешительные запахи прошлого окутали его, растворяя ночную тьму и унося то ли в сон, то ли в видение. Перед ним открылась цветущая лесная поляна, напомнившая ему елань около их поселения во время летних месяцев. Ему даже почудились красивые бабочки, грациозно перелетающие с цветка на цветок. Неожиданно, словно кто-то повернул огромный калейдоскоп, поляна превратилась в многоцветную мозаику из светотеней и цветовых пятен. Все составляющие элементы представшей перед ним картины начали быстро-быстро перемещаться, беспрерывно меняя форму и превращаясь в совершенно живые фантастические существа, которые протягивали свои длинные щупальца к близлежащим сегментам, синхронно меняли свою окраску и интенсивность, общаясь друг с другом таким удивительным способом. Картина была настолько реальной, что он попытался дотронуться до неё, но рука провалилась в пустоту. Тем не менее, Йозеф продолжал видеть всё происходящее и в постоянно меняющейся цветовой гамме заметил маленькие участки, явно диссонирующие в красках и тональности с палитрой световых бликов и оттенков всей картины. Эти островки настолько отличались своей окраской от участков, находящихся в непосредственной близости от них, что, казалось, совершенно не вписывались в общую тональность. Похоже, это очень не нравилось соседям, и те, чувствуя несовместимость, набрасывались на эти чужеродные островки и уничтожали их, как представляющие для них возникшую опасность. Но новые участки с той же, не гармонирующей с окружающей, окраской, неожиданно возникали в других местax мозаичного полотна и начинали стойко отстаивать своё право на жизнь, с каждым разом увеличиваясь в числе.

Их становилось всё больше и больше. Они активно меняли окраску и интенсивность свечения, образуя при этом группы и группки по размеру, цвету и скорости движения, по другим, едва уловимым признакам, создавая нечто совершенно новое, рожденное внутри старого, отличное от прежнего по форме его элементов, цвету и интенсивности красок. Йозефу даже показалось, что ещё более красивые бабочки вспорхнули в этой удивительной картине.

На следующий день он рассказал об увиденном Лищеву.

— Дорогой Учитель, знаете ли Вы, что вам показали прекрасный художественный образ метаморфоза бабочки. Вы сейчас описали весь процесс от его начала до самого конца. Я моментально могу представить происходящее за каждой деталькой вашего видения. Ваши диссонирующие маленькие участки — это те самые не разложившиеся клеточки гусеницы, которые определят дальнейшее формирование бабочки... Это замечательно!

— Мне кажется, что то была иллюстрация трансформации души, — вежливо возразил Йозеф.

— Да­а­а­а? Вы полагаете, что…

— Я помню кое­что из наших книг, — Йозеф начал медленно и негромко: — Душа проходит три этапа. На самом первом она только формируется, но ей дается шесть тысяч лет, чтобы стать совершенной по замыслу Творца. Это второй этап, во время которого мы путешествуем по жизни со всеми ее муками и страданиями. Я думаю, те новые островки, что были в картине — это результаты нашего жизненного опыта: что­то мы принимаем, а что­то отбрасываем, как чуждoе нам, — Йозеф посмотрел на друга, чтобы убедиться, что он следует его размышлению.

Лищев кивал головой, давая понять, что он следит за мыслью Йозефа.

— Прежде, чем достигнyть полной внутренней гармонии, то есть состояния, пригодного для единения со Всевышним, душа, переселяясь из одного тела в другое проходит через множество жизней, — Йозеф остановился на секунду и указал пальцем в пространство над головой, — и только после этого возвращается к Творцу.

— И все таки, дорогой коллега, мне очень трудно согласиться с тем, что все несчастья, которые мы с вами переживаем, да и страдания людей, которых мы встречаем в своей жизни, включая детей, это только путь приобрести совершенную форму, создать гармонию в душе... В чьей душе — моей, Вашей?... Ребенка?... — голос Лищева уже вибрировал на высоких нотах.

— В отношении детей я с Вами согласен, — очень тихо, почти шёпотом ответил Фишер, как будто вспомнив что­то очень близкое ему, — поэтому я не каббалист. Я думаю, что у каббалистов есть ответ на это, а я всё ещё продолжаю его искать...

Они замолчали, каждый погруженный в себя.

— Знаете, мой дорогой Учитель, — начал Лищев уже миролюбиво, — то, что Вы увидели, также может служить прекрасной иллюстрацией для всяких социальных преобразований.

— Вы думаете?..

— Несомненно. Те необычные новообразования — это люди, восставшиe против общества, чтобы сделать его лучше. К сожалению, в большинстве случаев они не признаны системой, а уничтожены ею.

— Как наши Пророки…

— Да не только ваши... Христос и его апостолы…

— Hy, зачем идти так далеко, — с улыбкой подхватил Йозеф, — посмотрите на самого себя или возьмите, как пример, некоторых политических здесь...

— Вы правы… Но вот что я думаю, дорогой Йозеф, что наш Бог был не очень щедрый на идеи. Смотрите — все одно и то же: у насекомых, у людей.

— Или, — искoрки снова заиграли в глазах Фишерa, — он очень умный yченый. Он проверил свою идею на ваших бабочках и, увидев, что это работает, переправил ее к людям. Зачем делать новое, если старое вполне справляется.

— Да, сначала на биологической модели, а потом на отдельных индивидуумах и… и на всём человечестве, — Лищев лукаво подмигнул Фишеру.

продолжение следует

продолжение следует