Карл Шифнер

На ком земля держится

Вечером мы продолжили разговор о целесообразности придворного хозяйства с моим двоюродным братом, другом детства, бригадиром Иваном Боком - длинным, как столб, вечно худым, и вечно озабоченным.

- Эх, ты! Видать, ничего ты уже не кумекаешь в сельском хозяйстве, коль ругаешь мать за ненужные ей поросята, за большой огород. Да нам бы побольше таких оборотистых стариков, быстро бы решили все житейские проблемы. На таких-то и держится земля! Налей-ка ещё да выпьем за них, - разошелся Иван.

Обрадовавшись, что нашла в лице племянника надёжного единомышленника, мать поспешила наполнить его рюмку до краёв водкой, а в мою рюмку едва до половины плеснула.

Иван, не глядя, опрокинул рюмку в рот, закусил свежим огурцом и продолжил:

- Они же, наши старики, бесхитростные. Они всё для пользы дела, для людей, не выгадывая ничего для себя. Все излишки сдают по сходной цене, не дерут по три шкуры, как некоторые. Они от радости, что земля хорошо уродила, готовы всё за так отдать добрым людям, это тебе не молодёжь, от которой пользы не больше, чем от залетных варягов.

- Да у вас-то вроде бы немало молодёжи, есть кому передать свои традиции, - поддерживаю я разговор.

- Есть, конечно. Но что-то не очень получается. Не шибко они, молодые-то, спешат брать пример со своих стариков. Ты помнишь, когда начал работать на колхоз? Можно сказать, бесплатно!

- Как - когда? Да с тех самых пор, как себя помню!

- То-то и оно! - режет воздух большой ладонью бригадир. - От зари до зари работали на посевах, на сенокосах, на уборках, на прополках, и так далее. Разговору не было о том, что нам, девятилетним, это может быть в тягость. Притом - недоедали! Выдерживали! Радовались - сесть на коня и повести волокушу с высокой копной сена, с сенокосилкой, с полным ящиком зерна. А лошади, вечно голодные, замученные проклятым оводом и комарьём, метались, бились, норовя сбросить сопливого, но тоже упрямого седока. Порой свет не мил, не знаешь, как сладить с конём, чтоб он тебя не растоптал копытами, глаза застит одна солёная вода, до вечера - ещё целая вечность. Но мы тянули до конца! Ты помнишь, чтобы кто-нибудь сдался, раньше вечера слезал с коня?

- Да разве можно было? - говорю я.

- Вот именно! - округляет уставшие глаза мой брат.- На другое утро - снова первым понесешься на колхозный двор, где все собираются на разнарядку. А сегодня собираются в Москве учёные и педагоги и бесконечно рассуждают, могут ли дети работать, чтобы не в ущерб здоровью и учёбе! Сегодня мы с тобой обойдём всю деревню и ( даю тебе гарантию) не найдем человека, который сжалился бы, если не надо мной, то хотя бы над коровами, что стоят непоеные в загоне. В иных домах парни такие, что могли бы с Поддубным бороться, а напоить-накормить коров не уговоришь. Ребёнок! Он, видите ли, ещё несовершеннолетний, хотя к девушкам по вечерам ходит.

- Сам же ты и балуешь своих. Ты в саду копаешься после работы, а они, твои лбы, у телевизора, сидят,- вовремя подцепила мать бригадира-племянника.

- Хотел бы возразить, да нечем,- поднял Иван свои светлые брови на лоб. - Трудиться они не спешат, зато везде и всюду очень ловко успевают снять сливки. Тут они очень проворны. Иной, смотришь, целый день дома баклуши бьёт, а даже тарелки после того, как поест, не сполоснёт, а складывает в надежде, что вечером мать придёт с работы и перемоет. А вечером просит у родителей, как нечто должное, денег на кино. Девушке своей, видите ли, он тоже должен взять билет. Кстати, девушка эта зачастую тоже целый день умудряется сидеть дома и не помыть посуду. Выходит, дружить, целоваться взасос могут, а заработать себе хотя бы на кино - не могут. Спросишь его, зачем тебе на кино так много денег? Возмутится: " У меня же сигареты кончились!" Как ты это понимаешь? - уставился на меня в упор мой брат.

- А ты-то как?

- Мы, родители, многое упускаем в воспитании детей. Балуем их. Потом спохватишься, а он уже вырос выше тебя. И слова твои на него уже не действуют. Опоздал! Вот смотри. Мы же чем-то превзошли своих родителей? Превзошли? Ну, грамотней их, технику знаем, передовые методы учёных внедряем. Значит, опытом превзошли. Так и должно быть в жизни. Дети должны взять от родителей всё лучшее и шагать дальше. Они должны стать лучше нас. Умнее! Иначе как же? Почему же они не любят так работать, как мы?

Я задумываюсь, затем говорю:

- Выходит, наши малограмотные родители лучше воспитывали нас, чем мы своих детей?

- Лучше! Не сомневайся, - рассекает снова воздух мой брат.

- А может, учителя наши лучше учили нас жизни, чем учат наших детей?

- И это верно. Далеко не перед каждым сегодняшним учителем снимешь шапку, как это делалось тридцать лет назад и старыми, и малыми. Они были для нас боги! Всё знали, за всё болели, во всяком случае от нас, деревенских, не отрывались. А сейчас? Молоденькие красавицы с университетскими дипломами, а в жизнь нашу деревенскую никак не застревают. Иные даже дурной пример показывают. Например, "дружат" вечерами со своими же восьмиклассниками. Как тут снимешь перед ней шапку? Работают и живут тут с оглядкой. То и дело видишь, как перед выходными и праздниками после уроков учителя спешат на автобус или попутку в город. Когда же им бывать с людьми вне класса? Когда им сеять разумное, вечное?

- Ну, уж ты совсем расхаял девчат наших, - не согласилась с ним мать. - Попробуй, воспитывай твоих богатырей. Они на тебя сверху вниз смотрят и усмехаются над тобой.

- Тетя Лида, радость ты моя!- заулыбался Иван. - Я знаю, ты дружишь с ними, и всегда защищаешь их. И ты права, конечно, нелегко воспитывать такого детину, как мой старший. Но всё-таки. Хотя, конечно, больше тут наша вина, родительская. Так ведь я и не об этом хотел сказать. Я ведь это всё к тому, - обратился он ко мне, - чтобы ты не сбивал свою мать с доброго пути. Если и старики наши сложат руки и залезут на печь, то совсем дело плохо будет. С кого тогда молодёжи брать пример? Моя-то мать постарше. По-моему, леток на десять, и тоже всё шебаршится, не хуже твоей матери. Вот мы за них и выпьем ещё по маленькой. И всё на этом, иначе завтра тяжелым буду.

Мать наполнила его рюмку, а в мою опять не долила.

Семь морковок с колхозной

Солнце печет невыносимо. Мы сидим во дворе в тенечке. Мать чистит морковь стекляшкой - мелко брызжет ароматный сок. А я с наслаждением хрумкаю сладкой прелестью: на Севере люди научились ценить такое .

Морковку трескать - не в огороде работать. Поэтому настроение моё резко улучшается. Мать это заприметила и тайно, про себя, улыбается.

- Ешь, ешь,- радуется она, весело глядя на меня. - Морковь своя, не с Тарабаниховой грядки, - и тут уж вовсе смеётся.

Есть над чем посмеяться. Полвека минуло с тех пор, как польстился я вместе с мальчишками на колхозную морковку. Шли мимо неё из леса, как всегда голодные, а тут набрели на такое богатство. Как сейчас помню, выдрал этой морковки ровно семь штук, и тотчас рядом с нами раздался истошный крик Тарабанихи, всем известной в деревне звеньевой-огородницы. И столько чувств она вложила в свой крик, что мы не то чтобы убежать - не догадались даже отбросить морковку в кусты. И какое ликование, какое откровенное наслаждение было на её лице, когда мы стояли перед ней, схваченные с поличным.

Почему-то мы не удрали, хотя вполне могли - иди потом докажи, кого видела. Но властный её голос вышиб из нас сообразительность. Так и отконвоировала нас в колхозную контору, где принародно на весах взвешивали наши морковки. Двое из нас были чистыми сиротами, поэтому тут же было решено ограничиться изъятием краденого. У меня же была мать, и самодеятельный суд надо мной отложили до окончательного завершения следствия. Морковка, которую я еще там, в поле, грыз, буквально застряла в горле. Стоял я, беззащитный, в залатанных штанцах, среди взрослых и даже пожилых людей, собравшихся по такому редкостному событию, не решаясь проглотить морковь, за которую теперь всё равно придется отвечать. А надо мной, заливалась Тарабаниха, громкоголосая, с орлиным носом старуха. Все, даже мы, пацаны, знали за ней грехи не чета нашим. Где-то кому-то эта Тарабаниха могла нагрузить целый мешок огурцов, но где-то кого-то надо было и топить, дабы самой выслужиться. Меня она явно топила. И дело, очевидно, было не столько во мне, сколько в моей матери: мать работала под её началом и нередко в сердцах высказывала свои соображения насчёт личности Тарабанихи. Заступиться за меня в то время было некому, и Тарабаниха всё более обостряла ситуацию, попутно редактируя уже и формулировку приговора.

- Год назад, в войну, за такое дело в тюрьму сажали! А сейчас я не знаю, что мы будем делать. Я думаю, товарищи, тут надо мать его привлечь к ответственности! А уж с ним потом решим...

Толпа не возражала, хотя в глазах людей я видел сочувствие. Меня отпустили. Однако свободы я не почувствовал. Это был лишь серьезный сигнал бедствия. Примчавшись домой, я по обыкновению своему забился под кровать, в самый тёмный угол, и стал ждать своей дальнейшей участи. Я был готов просидеть там всю оставшуюся жизнь, только бы это дело как-то образовалось.

Вечером мать, едва переступив порог, расстроенным голосом справилась у Марии обо мне - значит, уже знает. Потом подошла к моему укрытию и мягко пошурудила палкой под кроватью.

- Вылезай, не то прибью совсем!

Я ответил наитягчайшим вздохом. И сразу же заметил, как палка будто сникла, я мог схватить её руками, как бывало раньше. Но тут случай особый, и надо было вести правильно выбранную линию до победного конца. Я вздохнул ещё раз, да с таким прискорбием, что у самого чуть слезу не вышибло.

Утром я увидел во дворе заплаканную мать и успокаивающую её председателя сельсовета.

- Ну, ничего, Лидия Семёновна. Ничего, всё будет хорошо. Обещаю вам, что ничего страшного не будет.

Я ожидал капитальной трепки, если не от матери, то от старших - сестры или брата. Но... пронесло! И не без старания матери. И тогда я дал себе клятву: пусть меня разразит гром, если ещё когда-нибудь притронусь к чужому.

Вообще-то, должен признаться, мать никогда не била нас по-настоящему. Сама вся изнервничается, расплачется, а по-настоящему лупить не могла. Закричит, замахнётся, в крайнем случае - хлопнет мокрой тряпкой. Правда, часто грозилась всыпать, как следует.

И вот сейчас думаешь: а лучше ли, легче ли было бы, если б она на все наши бесчисленные проказы отвечала этой самой поркой, которую сулила нам так щедро? Стали бы мы лучше или хуже? Лучше - вряд ли...

Похоже, она улыбается

Время летит так быстро. Всё чаще выхожу я вечерами в сад и смотрю туда, в сторону моего Севера. Всё тщательней скрываю я свою грусть. Всё тщательней скрывает мать свои переживания. Оба мы понимаем, чем кончится эта наша краткая радость совместного пребывания в родном доме. И оттого, что понимаем, безотчётно ловим каждую минут, чтобы побыть ещё вместе. Кто знает, когда снова увидимся? Надо бы мне остаться, томлюсь я раскаянно. Но мать не примет эту жертву. Хотя и уговаривает каждый раз остаться, но стоит моему отпуску подойти к концу, сама начинает собирать меня в дорогу. Что душа моя томится по Северу, она чувствует прекрасно. И поэтому приглашает меня посидеть в саду.

- Расскажи мне про Север, - просит она.

Может, она просто хочет, должна знать, что же перевернуло душу её сына, что приколдовало к этому непостижимо далекому Северу? Она поймёт, всё поймёт. Я всегда поражаюсь, как она, безграмотный человек, удивительно тонко всё понимает. Ни разу не сталкивался я с тем, чтобы мать в чём-то не понимала меня. Мои мысли, мои поступки, даже мои философствования - всё ей понятно.

- Понимаешь, мама, - начинаю я издалека, и поэтому получается как-то слишком напыщенно. - Истинные северяне живут вразрез со здравым смыслом, чувства у них берут верх над рассудком.

- Бывает. Это когда сердцу на прикажешь.

- Вот-вот! Северяне умом понимают, что там, на Севере, они люди временные и что когда-то они обязательно вернутся в свои родные края.

- А то!

- Да. Все они уедут когда-нибудь на теплую, благодатную землю, куда их, кстати, постоянно тянет. Но вот они делают попытку выехать в свои края, на эту самую теплую землю - и сразу же их скручивает тоска...

- Ты смотри-ка. Вроде как женщина присушила.

- Вот именно, так и разрываешься между двумя чувствами: тоской по Северу и по родному дому.

- Надо же, так приколдовать живую душу.

- Ездил в прошлом году на Чукотку, в тундру. Можно сказать, на край света. Жил там несколько недель с чукчами-оленеводами. Днём так набегаешься за оленями, несущимися по тундре, что к вечеру деревенеют ноги. Зато ночью спишь, как убитый. Как-то я проснулся рано утром - такая тишина стояла непривычная, что я забыл о том, где нахожусь. Но, когда я, затаив дыхание, прислушался, мне показалось, будто среди этой первозданной тишины вдруг послышался крик перепёлки. Я выкарабкался из-под шкур, выскочил из яранги и всмотрелся в бесконечную даль тундры... Конечно, мне только показалось - слишком далеко я от деревни моего детства, чтобы наяву услышать перепёлку...

- Туда тянет?

- Если честно, то...

- Я тебе вот что скажу, сынок. Если ты душой всё время там, то тебе не следует идти ей наперекор. Север ведь не чужбина, а всё одно - наша земля. Это та же наша Сибирь, только дальняя. Так что полно тебе томиться. На твоём месте я бы не ломала голову, где жить. Где хорошее применение себе нашёл - там и сподручней жить... Стало быть, нынче я накопчу побольше сала - возьмёшь с собой, там ты такого не поешь.

- Зачем? Не надо.

- И моркови немного укутаю потеплее, в шерстяные носки, чтобы в самолёте не замерзла.

- Да есть же там всё.

- Варенья малинового баночки две прихватишь - от простуды незаменимое средство.

- Мама...

- К празднику домашней копчёной колбаски отвезешь.

- Мама...

- Гуся прихватишь, там такого не достать.

- Мама...

- А зимой можно будет сальца переправить посылкой.

- Ты меня...

- Помалкивай до самого конца, пока я говорю! Лень твоя, она ни к чему хорошему не приведёт. На свой Север вернёшься - обрадуешься всему...

И так каждый раз и со всеми. Нагрузит тебя и ещё вслед вышлет. Пошлёшь ей денег - она тут же на них отправит одну за другой посылки. Если б были у неё всегда деньги, она бы каждый день что-нибудь высылала нам.

...Тихо в саду. Тягостно на душе от сознания своей вины.

А мать вроде бы успокоилась. Но вся в заботах - готовится к моему отъезду.

...Автобус ещё стоит. И я, ловя последние мгновения, смотрю в окно на мать. Но вот мотор взревел, автобус тронулся.

Пошла за ним и мать. Лицо её обращено ко мне. Только оно там, с той стороны стекла. Лицо загорелое, иссеченное мелкими морщинками. Похоже, она улыбается. Улыбается? Нет, это выше моих сил! Я хватаю в охапку свои многочисленные сумки и, с трудом выбираясь из переполненного автобуса, вываливаюсь наружу, задыхаясь от нехватки воздуха. Так-то, кажется, будет верней. И никуда я больше отсюда не уеду.

Сентябрь, 1996 г.