(Сентиментальный роман о немцах Советского периода)

Яков Иккес

Часть третья

редакция:

Антонины Шнайдер-Стремяковой

Без права на Родину

1

Белые, грудастые, тихо плыли над степью облака. В заоблачной синеве, прямо над Уюком, неподвижно висел седой курчавый каракуль перистой тучи. Пушистый её хвост волнами снижался и розово серебрился где-то над мельницей Калдарбека. Еще теплилась глубокая осень. Все реже показывалось обескровленное солнце. Плоское, со свинцовым отливом, небо покоилось над безмятежной степью. Привыкших ко всему людей уже ничто не волновало. И этот Указ никого особенно не потревожил, не возмутил. Молча прослушали и молча подписали. Многие даже высказали мнение:

- Так-то, мол, лучше будет. Концы обрублены, может, теперь начнем обзаводиться хозяйством. Там, поди, Потаповка уж и в помине не существует, а мы все воркуем: Домой, домой!

На месте и камень обрастает. Привыкали и мы к неволе. Комендатура, где мы теперь ежемесячно отмечались, стала обычным явлением. То, что подрастающая молодежь оставалась безграмотной, никого теперь не волновало. Как после пронесшегося урагана, радовались хоть и плохой, но крыше над головой, карточной системе, подачке власть имущих, и возможностью что-то добыть и накушаться досыта. Никто не стыдился латаного-перелатанного одеяния. Все реже вспоминали о канувших в неизвестность родителях, сестрах и братьях. Воцарилась безразличная покорность к происходящему.

По-прежнему текут и текут воды. Бегут и бегут облака. Наперекор осенним и весенним косым ветрам странствуют перелетные птицы. Носимся и мы с директором МТС по колхозам обслуживаемой зоны. Я все больше вникаю в эту беспримерную кухню социалистического хозяйствования, когда материальные ценности становятся общественными, то есть ничейными. На моих глазах происходили вещи, не укладывающиеся в голове, набитой еще со школьной скамьи идеями коммунизма "о справедливом распределении материальных благ."

Через год мы переехали из общего барака к Василию Степановичу в здание медпункта в пустовавшие две комнаты. И, наверно, хорошо, что так сделали. Там четвертого мая в 1949 году родилась вторая дочка. При родах случилось так, что ребенок, запутанный пуповиной, застрял в чреве матери. Только опыт военного врача и решительность Степаныча спасла тогда жизнь жене и маленькому существу. Он, не теряя ни минуты, продезинфицировав спиртом огромные руки, развернул плод и через 15 минут поднёс моей матери орущего ребенка. Имя ей, по ее же настоянию, дали Олинда.

Пронеслись эти годы, как полая вода в Таласе. Дни, чередуясь, пролетали неприметно, в постоянной толчее, в работе, в нужде, в малых радостях и большой неусыпной тревоге за тех, кто без вести пропал на войне, кто не вернулся из «трудармии». Прошло уже шесть лет, как закончилась война, а от наших отцов ни слуха ни духа. А ведь их ушло тогда из Потаповки сто пять человек. "Неужели все они погибли? - мучила пытливая мысль. - Но тогда где же похоронки или извещения о без вести пропавших?"

Нет известий и о судьбе трудармейцев. Те единицы, которые случайно вернулись, молчат. Не только не рассказывают о судьбе других, они скрывают даже сам факт, что были там, боясь, кабы чего не вышло. Подозрительно было и то, что солдаты давно вернулись не только с западного фронта, но и из Манчжурии, Китая и Японии. Появились слухи, что и пленных немецких солдат вот-вот отпустят на родину, а вокруг наших горемычных отцов, матерей, сыновей и дочерей - загадочная тишина. Уже позднее, после смерти Сталина, у вернувшегося из-под Архангельска отца я спросил, чтобы разгадать эту тайну:

- Ты ведь имел адрес своих братьев в Алма-Атинской области, куда ты написал о своем местонахождении только в 1951-м году! Но почему не сразу после войны? Может, ты был нацистским преступником?

- Я, сынок, и в плен к немцам попал без оружия и вообще за всю войну в руках его не держал. Батрачил у одного Бауэра немца до конца войны. А когда Советская Армия нас освободила, всех пленных, невзирая на национальность, закрыли в вагоны и - в Союз. Под Москвой нас высадили и «просеяли через сито» военного трибунала. С малейшим подозрением люди получали по двадцать пять лет каторги и на Колыму. На меня материала не нашли и, махнув рукой, вместе с другими немцами из России отправили в тайгу бессрочно валить лес. "Их там много таких," - сказал один из трибунала.

- Но почему не писал братьям?

- Писал много лет подряд, но.....

- Что но? - допытывался я.

- Откуда я могу знать! - рассерчал он и ушел от дальнейшего разговора.

Почему он уклонился, догадаться не трудно. Письма не пропускались цензурой. Кому-то очень нужно было, чтобы люди после войны не могли найти друг друга. Боялись, что такие, как он, побывавшие в Европе, смогут разболтать кое-что о той культуре и той жизни.

Если они представляли какую-то опасность режиму, то какую угрозу мог представлять трудармеец Вернер Роберт, "оттрубивший" в так называемой трудармии, в шахтах под Москвою, более десяти лет. Узнав однажды, что его мать, оставшаяся в Учарале, сильно больна, а братишка, инвалид с рождения, остается без присмотра, он начал ходатайствовать о выезде из города Шахты в Учарал. Просьбу удовлетворили только через год со дня подачи прошения. Выехал он с семьей: дочь шести лет, жена с грудным ребенком и в сопровождении милиционера-конвоира. Три тысячи километров пути от Шахты до Джамбула, а рядом - вооруженный страж. В Джамбуле, как и положено по маршруту, конвоир сдал их в спецчасть УВД, где они просидели в дежурке три дня, и только на четвертый день в сопровождении другого конвоира попали в Аккульское НКВД. Там их держали в изоляции и только через неделю измученных, потрепанных, их доставили в руки спецкоменданту в Учарал. А ведь они тоже молчали. Только здесь, в Германии, будучи у них в гостях, я услышал правду о том времени. Говорила жена Эмма, а Роберт больше молчал. Молчали потому, что за каждым из нас велась тотальная слежка. Любой из нас мог нежданно-негаданно угодить за решетку без суда и следствия. Рассказывая о таких вещах, человек в то время невольно охаивал режим и становился его потенциальным врагом. Указ "пригвоздил" всех к определенному месту, лишив людей последнего - надежды строить иллюзии о возврате на родину.

За эти годы МТС в Уюке за счет немцев из самой отстающей превратилась в передовую МТС области, прочно удерживая это место, что позволило Таласскому району выйти в передовики по животноводству. За один пятидесятый год в районе присвоено звание Героя Социалистического Труда с вручением ордена Ленина 27 животноводам, в том числе Председателю райисполкома Досумбаеву и начальнику райЗО Арапову. В тот год многие колхозники были награждены орденами и медалями. Только наши немцы, МТС-овские механизаторы, вынесшие все трудоемкие процессы животноводства района на своих плечах, остались незамеченными. На фоне всеобщего обнищания вручение такой высокой награды правительства казалось кощунством по отношению к награждаемым. Я по долгу службы был знаком со многими награждаемыми чабанами. Я часто ночевал в их изодранных юртах, летом поедаемый вшами и комарами, зимой замерзающий с одной стороны и сгораемый с другой у костра в центре юрты. Многие из них даже такого жилья не имели, а использовали так называемый "Аблай кос" - три воткнутые в песок жердины, связанные в пучок и покрытые рваной кошмой. Одним из таких нищих аборигенов и был Кошкарбай, многодетный чабан колхоза имени Амангельды, куда я привез Алма-Атинскую киносъемочную группу из Джамбула. Каково же было мое удивление, когда я подрулил к совершенно новой, огромной, восьмиканатной белой юрте с расписанным казахским орнаментом на входных дверях. У входа в юрту лежала 25-метровая ковровая дорожка, а чуть в стороне на привязи стояли, опустив головы, с десяток жеребят и столько же бегающих вокруг кобыл. В десяти шагах от юрты, на треногах, стояло несколько натёртых до блеска огромных казана, вокруг которых в белых халатах, гремя никелированной посудой, крутилось несколько молодых казашек из районной столовой. Внутренность юрты и ее убранство соответствовало стандарту самых богатых когда-то баев Семиречья. Пол устлан коврами. Ярусом возвышались обитые белой жестью сундуки и свернутые в батоны разноцветные шелковые одеяла. На одной из привезенной откуда-то тумбочке стояли: "Капитал" Карла Маркса и тома сочинений Ленина и Сталина. Сценарий съемки репетировался несколько раз подряд. Чтобы я случайно не попал в кадр, мне было приказано держаться в стороне. Кинооператоры долго водили камерами по необъятным просторам прилегающих увалов, виднеющихся на южном горизонте гор Алатау, по тучным отарам овец, табунам лошадей и, наконец, приступили к главному - вручению Кошкарбаю высокой награды.

В дверях юрты, поглаживая козлиную бородку, появился одетый в новый казахский жапан (пальто) и новые яловые сапоги сияющий Кошкарбай, а за ним вся семья, разодетая в то, что никогда не видели. Ступив на ковровую дорожку, они двигались навстречу приехавшему из области высокому начальству с идущими за ними боссами. На месте встречи председатель облисполкома держал речь, восхваляя партию, правительство и лично товарища Сталина. Я с борта "Виллиса" слышал только отрывки речи: "Партия... Правительство... Только в такой стране... простой казах чабан... счастливым и свободным... Сталин ... От коричневой чумы.. Народы Европы"...

Дружно аплодировали рядом стоящие и празднично одетые руководители колхозов и районных организаций, когда Кошкарбаю вешали на грудь звезду Героя и орден Ленина. Поблагодарив партию и лично товарища Сталина за оценку его труда (по сценарию, конечно) за счастливую жизнь, он прослезился и пригласил высоких гостей к дастархану. Дастархан был огромен и ломился от казахских яств: белоснежных лепёшек, баурсаков, рымшыка,* курта, соленого масла, сметаны. Усевшимся за дастарханы разливали в фарфоровые литровые чашки кумыс, пыхтели пузатые самовары и потели гости от душистого индийского чая. Провозглашались тосты, восхвалявшие «дорогого Иосифа» Виссарионовича и за «счастливую жизнь» казахского народа. Весь этот спектакль снимался молодыми операторами на кинопленку, быть может, и не подозревая, что это всё та же потемкинская деревня, о которых мы читали в школьных учебниках, как свидетельство варварского царизма. Какое кощунство!? До сих пор с возмущением вспоминаю тот спектакль и фильм, создававшийся, по-видимому, для воспитания подрастающего поколения и для показа кремлевским мракобесам о счастливой жизни в советских республиках. Судите сами, что я чувствовал тогда, принимая непосредственное участие в этом преступлении. Чувства чувствами, а язык надо было держать за зубами. Одно лишнее слово или малейшее несогласие с происходящим, и человек переходил в разряд врагов.

Все ричали "Ура" товарищу Сталину – я тоже. Поздравляли Кошкарбая, поздравлял и я. И, как мне казалось, мы тогда верили в счастливую жизнь или по крайней мере очень хотели верить. Нам просто не с чем было сравнивать эту "счастливую жизнь." Что же происходило тогда с людьми?!

К вечеру гости съели варившееся в казанах мясо и заторопились по домам. Мне пришлось остаться с кинооператорами и уложить аппаратуру. Я стал немым свидетелем, как опять нищал Кошкарбаев с семьей. Их переодели в их кожаные одеяния, посадили ко мне в автомобиль и приказали отвезти назад в рваную юрту, находившуюся за увалом в нескольких километрах отсюда. Новая юрта, домашний скарб и материалы в спешке грузились на прибывшие автомобили и увозились. Скот отгоняли к хозяевам, место спектакля пустело - оставалось истоптанное поле, продолжавшие коптиться очаги и кучи парившего на солнце конского навоза.

Бедняга "Виллис" не выдержал постоянного бездорожья, перегрузки по песчаным барханам на охоте и пыльных бурь Бетпак-Далы. Двигатель начал расходовать масло.

- Не бойся, Яша! Проси у директора пару дней. Заменим моторчику поршневую из американского запаса и на твой век хватит! - сказал на это все умеющий Оскар Дубс. - Пока я буду занят мотором, ты с ребятами просмотришь ходовую, тормозную систему и смени масло в картерах.

Через день "Виллис" лежал в цеху на боку, а мы, как одержимые, крутили гайки, пробки, тормозные колодки. Оскар, не вынимая двигатель из-под капота, вскрыл головку и картер, в считанные часы перекомплектовал поршневую, заменил вкладыши и на второй день, к вечеру, мы уже мчались в пески на каракуйрюков (джайранов). Ночью я почувствовал ненормальное в работе двигателя. Он терял мощность и постукивал.

- Ничего, притрется! - шутили охотники.

Однако движок не притирался, а стучал все сильнее и через пару недель что-то в нем загремело, и мы с директором встали в пяти километрах от Уюка. Это был первый случай, когда нам пришлось добираться пешком.

- Да ты, Яков, сильно не переживай! Наши специалисты отремонтируют нашего друга и поедем дальше, - успокаивал он меня. - Я пересяду на полуторку, а ты вставай на ремонт. Бери опять Оскара и через пару дней приедешь за мной в город!

Разобрав двигатель, мы с Оскаром ахнули! Поршневой палец третьего шатуна процарапал цилиндр до водяной рубашки, а поршень первого цилиндра косил в одну сторону так, что виднелись поршневые кольца. Когда мы детально разобрались, оказалось, что шатуны двигателя имели смещение, о которых никто из нас знать не мог. Оскар второпях заколотил молотком поршневую двух цилиндров: "Думал, что поршня размером больше," - признался он мне. Блок двигателя был теперь совершенно непригоден к ремонту, а запасного американцы не приложили. Откуда им было знать, что в Союзе есть еще такие балбесы, как мы. По тому времени это должно было рассматриваться как вредительство. Но мы теперь были уже не теми простачками, которые принимали все за чистую монету. Жизнь в неволе заставила нас держаться вместе - один за всех, все за одного. Даже старший механик Куб Анатолий Григорьевич, которому мы доложили о случившемся, сказал: «Я не видел, выкручивайтесь сами и никому - ни слова. Двигатель за шесть лет работы, естественно, износился. Поняли?» Своему директору я объяснил, что нужен другой мотор.

Месяц мы ездили по городским организациям, к друзьям директора, но найти ничего не смогли. "А что если на место американского установить на "Виллисе" наш советский двигатель с газика? - не выходило у меня из головы.- Стоят же на наших новых ГАЗ-67 вездеходах послевоенного выпуска моторы от полуторок!" Сказано - сделано. С Оскаром мы долго мерили, вымеряли и, наконец, пришли к выводу, что получится. Старший механик Куб получил от Тулекова указание привести из Джамбулского мотороремонтного завода двигатель М-1, и дело закрутилось. Участие принимала вся мастерская. Шутка ли, чуть не потеряли нашего "кормильца". Через три недели мотор был на месте, и мы помчались в пески на испытание. Они прошли успешно. В кузове лежало шесть тушь каракуйрюков* и десяток зайцев. Правда, стартер не смогли пристроить, чтобы заводить, приходилось крутить рукояткой, но - не до комфорта было. Автомобиль был восстановлен. Пострадавших не было. Я был зачислен в состав рационализаторов и получил из кассы МТС 300 рублей премии, на которые купил в городе новые кирзовые сапоги и солдатскую шапку-ушанку. Но, к великому сожалению, Тулекову на этом двигателе поездить не пришлось, он скоропостижно скончался от рака горла у себя дома. За день до смерти он пригласил меня домой, и у постели со слезами на глазах он сказал, хрипя и задыхаясь:

- Ты, Яков, хороший парень... Хотелось еще пожить и поработать вместе, но, видать, смерть пришла. Там, на фронте, не взяла, а здесь, проклятая, догнала. Передай своим, что я всегда был с ними, помогал, чем мог, в их нелегкой жизни. Если что было не так, пусть простят! Они мужественные люди, выстояли в море зла и несправедливости, свалившихся на их головы, выстоят и дальше. Скоро, скоро придет время, когда вскроется вся эта сатанинская смута, и люди ужаснутся от содеянного зла...

Слушая его, я пытался найти слова утешения и говорил, что, мол, рано думать о смерти, что мы еще будем, как прежде, носиться по тракторным бригадам, колхозам, в город, к друзьям. Мы долго вспоминали свои похождения, работу и, наконец, он, задыхаясь сказал:

- Нет-нет, Яков! Это все! Если можешь, помоги жене и моим детям. Прощай, Яков!

Я пожал его протянутую холодную руку и понял, что это конец. Хоронили его всем селом, как он и завещал, на общем кладбище, на западной окраине Уюка. Через год откуда-то приехавшие старики, по казахским традициям, передали семью его младшему брату Бекзаде, а я еще долго помогал им, чем мог: подвозил топливо, сено для скота, и привозил с городского базара их заказы.

В том же году МТС одна из первых в области получила новый автобензовоз марки ЗИС-150, только что начавших сходить с конвейера московского автозавода. Новый автомобиль ошарашил нас совершенной конструкцией узлов и агрегатов, воздушными тормозами, двенадцати вольтовым электрооборудованием и совершенно новой конструкцией шести цилиндрового двигателя марки ЗИС-120. Автомобиль этот достался фронтовику Агачкину, работавшему на старом автобензовозе, собранного из утиля еще Штейнгауером. Ох, как все завидовали счастливчику Агачкину!

Но случилось непредвиденное. После нескольких рейсов в город новый автомобиль притащили на буксире с развалившимися подшипниками заднего колеса. Подшипники, развалившись без смазки, повредили на чулке резьбу и посадочные гнезда.

В поисках подшипников Агачкин, якобы, изъездил полсоюза и, наконец, попросился опять на свой старый ЗИС-5. Я думаю, что он их и не искал. Этот старый видавший виды «волк» испугался изувеченного чулка. Он точно знал, что на этом месте теперь не удержать смазку, тем более не удержат и новые подшипники и гайки на испорченной на чулочной резьбе.

Разгар полевых работ. Один старый бензовоз не обеспечивал горючим возросший за последние годы тракторный парк МТС. Новый директор Ратай Кудайбергенов, отличавшийся от Тулекова высокомерием и необузданным нравом, сидя рядом со мною в "Виллисе", выходил из себя. Материл непонятно кого и, наконец, обратился ко мне:

- Яшке, ты, говорят, рационализатор. Ну, подскажи, как запустить этот бензовоз?

- Надо посмотреть, что там пришло в негодность, - ответил я ему. - А потом можно подумать!

- Хорошо... Вернемся в МТС, сходи и посмотри. Если запустишь бензовоз, получишь 500 рублей премии.

На следующий день, осмотрев внимательно испорченный чулок заднего моста, стоявшего на колодках во дворе нефтебазы и посадочные места подшипников, я пришел к тому же выводу, что и Агачкин. "Нужно менять весь корпус заднего моста. Чулок негоден! Нужна новая резьба меньшего размера и новые гайки. А как это сделать? Не тащить же весь задний мост в токарный станок к токарю Галамеку... "Пойду посоветуюсь с ним. Авось, что и подскажет. Ведь свой же, компаньон по охоте."

- Да ты этот чулок выбей и тащи ко мне в токарный станок, - посоветовал он. - Вмиг все сделаю!

- То есть, как выбей чулок?

- Очень просто: разбери весь мост и-и с надставкой кувалдой ге-ге-ге!

- Так чулок же за одно с...

- Такого не может быть, - сказал он и полез под машину, я за ним. - Вот эти стопоры выкрутишь, и чулок выскочит сам. Если нет, попроси кузнеца Каиста, у него силенок хватит. А подшипники подберешь тракторные.

Через полчаса Каист был у автомобиля и на мой вопрос:" можно ли выбить эту штучку?" ответил:

- Все, Яков, можно, только надо знать как!

Теперь я не сомневался. Запустить этот новый автомобиль можно.

-"А что если я" - подумать страшно.

От этой крамольной мысли поднялась температура. Пот выступил на лбу. "Э-э-эх1 Попыток - не убыток!" - обнадежил я себя и вошел в кабинет к новому шефу.

- Ну и что, Яшке, посмотрел?

- Посмотрел и пришел к выводу.

- К какому?

- Автобензовоз будет на ходу, если вы согласитесь его передать мне.

- Да ты, Яшке, шутишь! А меня кто будет возить?

- Ваха Матуев на днях получает права, он будет вас возить не хуже меня!

- Э-э-эй! Зачем мине такой бандит шешен! - взбесился директор и, немного остыв, сказал. - Согласен! Пока пойдет. Приказ получишь сегодня. "Виллис" передашь Вахе, он, действительно, приходил проситься на машину.

Повезло мне, наверно, и потому, что каждый "порядочный" начальник, придя к власти, в первую очередь старается сменить персонального водителя, секретаршу и главного бухгалтера. Меня сменить удалось новому директору без осложнений, что меня устраивало. С главным бухгалтером Анной Еременко, которую мы по-дружески звали Нюсей, было посложнее. Она была русская и, как честный и опытный работник, имела большой авторитет в ОБЛЗО. Единственная "оплошность" ее была в том, что она вышла замуж за ссыльного, находящегося под надзором НКВД армянина, боксера Абидиса Жибиняна.

Ну черт с ним, с директором!. Пока он утверждался в своем кресле, я не терял времени. Задний мост ЗИСа был в считанные часы мною разобран, детали промыты, стопоры выкручены. К концу рабочего дня, как и обещал, явился кузнец с надставками, приспособлениями, и работа закипела. Чулок, правда, не выскочил сам, как это рисовал токарь Галамек. Он начал подаваться только после десятка мощных ударов такого силача, как дядя Яша Каист. Ночью, при свете фонаря, Виктор проточил чулок под подобранные мною на складе подшипники, нарезал новую резьбу на осаженных в кузнице гайках - сборка моста и регулировка редуктора оставались за мной. Через сутки я стоял на Джамбулской нефтебазе под краном и заполнял горючим цистерну, так не хватавшим в МТС.

2

Недолго пришлось ретивому Кудайбергенову в Уюке директорствовать. Его, как он сам хвалился, "отозвали" на повышение в обком партии.

- Да какое там повышение! - возмутилась главный бухгалтер Нюся Еременко. - Он ведь совершенно безграмотный. Расписаться на чеке не смог! Чтобы из банка получить деньги, за него это делал кассир.

- Неграмотный, а своё дело делал, - ворчали рабочие. - На двух машинах увез барахла... А приехал... Э-э-эх!

Прибывший новый директор Омаров оказался большим оратором. При нем впервые начали проводиться рабочие собрания, на которых он, вытирая платочком правый глаз, не закрывавшийся с рождения даже во время сна. Выступал он по часу, доказывая, что только критика и самокритика исправляет людей. Держал он себя официально и с председателями колхозов. Поговаривали, что, окончив в Алма-Ате высшую партийную школу, он был направлен секретарем нашего райкома партии по идеологи, и что разгром партийной верхушки района, происшедшей несколько лет назад, было делом его рук.

При МТС начали действовать курсы механизаторов, куда собиралась из колхозов казахская молодежь и подрастающая в Уюке совершенно безграмотная немецкая молодежь. Жена Омарова, будучи педагогом по образованию и прекрасно владевшая русским языком, не теряя времени, принялась через создавать русскую школу, куда определила и своих детей. Правда, первые классы из-за малочисленности и разных возрастов, были сборными, малокомплектными, но не велика беда, было бы начало, а там уж и новое поколение подрастает. Моей старшей дочке Лиде и ее сверстникам Кубовым, Бродтовым, Редеровым, Дубсовым, Эттингеровым, Гокковым и другим уже исполнилось по шесть лет, а за ними, как из русской матрешки, рождались все новые дети, один одного меньше и красивей.

Новый директор не стал брезговать репрессированным чеченцем. Вахе он помог получить права на управление автомобилем, добился через НКВД пропуск, и он стал его личным водителем. Теперь, оставшись без прикрытия, я попал под неограниченную власть спецкоменданта. Возмущающегося моей непокорностью, он стал угрожать изъятием пропуска. Этому способствовали и постоянные жалобы фронтовика Агачкина, который хотел вернуть „несправедливо“ отнятый бензовоз. Быть может, моей карьере пришел бы конец. Но случилось непредвиденное.

В Уюк приехал председатель райисполкома Досумбаев, теперь уже Герой Социалистического Труда, и потребовал от Омарова выделить два грузовых автомобиля и "Виллис" для организации животноводческой экспедиции в глубь Бетпак-Далы. От Вахи он отказался и потребовал вернуть меня на "Виллис." Омаров был в шоке. Два грузовых автомобиля и его легковая на все лето - это было равносильно катастрофе. Когда напряжение между двумя всесильными руководителями достигла апогеи, я внес свое, как мне казалось, устраивающее обе стороны предложение:

- Эти колымаги-полуторки развалятся по дороге, и "Виллис", Абеке, уже не тот, что раньше был... На полуторском моторе далеко не уедешь. Давайте лучше снимем с бензовоза цистерну и поставим кузов.

- Дело говоришь, Яков! - подпрыгнул на стуле Досумбаев. - И машина новая, и кабина большая и-и в кузове разместится вся наша экспедиция с потрохами! Что скажет на это директор?

- Согласен! - воскликнул Омаров, потирая прослезившийся глаз.- Только кузов, где такой большой возьмем?

- Чепуха для меня! - вспылил Досумбаев. - Я через облисполком изготовлю его на одном из предприятий города. - Выезжаем весной в апреле месяце. Времени на подготовку хватит...

- Абеке! - обратился я к Досумбаеву у автомобиля. - Комендатура....

- Я позвоню этим волкодавам!

Директор остался доволен таким исходом. Комендант теперь при встрече сокрушённо качал головой и отворачивался. Всю осень и зиму я заполнял емкости не только в Уюке, но и в Бостандыке, где по заданию нового директора успели установить емкости и организовать участковую нефтебазу. В феврале поступил еще один такой же бензовоз ЗИС-150, и фронтовик Агачкин успокоился. Вскоре после этого начали поступать полуторки послевоенного выпуска с обтянутыми брезентом кабинами и с более совершенными двигателями от правительственной легковой М-1. Своих водителей не хватало, дирекции приходилось их нанимать из города. Население Уюка росло за счет новых ссыльных, прибывавших из училищ по закреплению молодежи из ВУЗов и вновь нарождающихся детишек. 11 марта 1951г у нас с Милей появилась дочь Катя. Родилась она уже в старой полуразваленной мазанке по соседству со старшим механиком Анатолием Куб, куда мы переехали осенью. Мы, молодые пары, тогда почему-то не задумывались, да и не только мы, как их прокормить, во что одеть и во что обойдется их воспитание до совершеннолетия. Мы работали, а воспитанием занимались бабушки. О детских садиках тогда понятия не было. Слава Богу, еды хватало, а остальное Бог даст.

В середине мая, как и договаривались, экспедиция в составе пяти человек в полном снаряжении, с запасом горючего на три тысячи километров и питанием на два месяца двинулась через пески на север. В дороге Досумбаев достал небольшую карту и показал отмеченный карандашом примерный маршрут нашего продвижения.

- Пересечем пески за Учаралом в самом узком месте, по верблюжьей тропе наших дедов. А в каком месте, покажет наш аксахал Даулет из рода Ошакты, - показал он на рядом сидевшего казаха лет пятидесяти с рыжей, жидкой, как у козла, бородкой и, к удивлению, голубыми глазами. - Похоже, Яков, твой брат, только нос картошкой.

- И-я-ие! - поддержал тот, улыбаясь, хотя и не понял, о чем шел разговор.

- К вечеру мы должны быть на озере Большие Камкалы в низовьях Чу. Наша первейшая задача - разведать сенокосные угодья для колхозов района. Вторая задача - в Уламбеле переправиться через Чу, пересечь пустыню и выйти на джайлау, летние пастбища предков в Сарыарха, - информировал Досумбаев

- Но выше поймы Чу на вашей карте белое пятно! - ткнул я в карту.

- Э-э, Яков! Наши деды-кочевники и без карт хорошо ориентировались на этой огромной территории, где вместилась бы вся Европа. В Уламбеле найдем моего родича по кличке "басмач," он поведет нас дальше.

- Абеке, а для чего это все нужно? - поинтересовался я под мерный рокот 120-ти сильного двигателя. - Ведь здесь, в низовьях Таласа, столько сена, пастбищ, и зимовок в песках непочатый край!

- Ты, Яков, думаешь мне героя присвоили зачем? - выпятил он гордо грудь, и сам же ответил. - Да для того, чтобы думал, как увеличить поголовье скота в будущем. Ведь на этой территории по данным России за 1913 год казахами содержалось более 50 миллионов овец.... А сейчас пустота кругом.. Да мы с тобой развернем здесь такие дела-а. У-у-х! - потер он от удовольствия руки.

- Наверно, еще одну звезду хотите?

- Честно говоря, да! Хочу еще раз побывать в Москве у Калинина. А может, и Сталина повидать. А ты не хочешь?

- Куда-а мне! Мне бы комендатуру сняли...

- Да снимут ее скоро...

Разговор начал принимать неприятный оборот, и мы замолчали. Давно миновали учаралские камышовые дебри, заросли цветущей джиды и тамариска. Тропа вилась теперь среди редких стволов саксаула и кустов терискена, то обходя, то поднимаясь на гребень мелких заросших полынью и чусанам сопок. Земля, очнувшись от зимней спячки, пахла перегноем и благоухала торопящимися отцвести ранними цветами с тем, чтобы через год вновь зацвести.

На спидометре показывало 110 километров, когда тропа резко свернула на север и вклинилась в мощную гряду покрытых разнотравьем барханов. Сырой песок и мощный растительный покров неезженой тропы помогал преодолевать первые гряды барханов без особых затруднений. Но, чем дальше, тем выше и круче становились песчаные исполины. И, наконец, колеса начали буксовать и садиться по самые ступицы. Пришлось достать из-под кузова приготовленные на этот случай трехметровые березовые палки и подбрасывать под колеса с тем, чтобы шаг за шагом взбираться на гребень очередного бархана. В общей сложности я насчитал 22 таких огромных песчаных перевала, на преодоление которых нам потребовался почти весь световой день. Обедали на самом высоком перевале.

- Буратщхан!* - назвал этот перевал наш проводник.

Кругом, сколько видит глаз, вал за валом уходят к горизонту песчаные барханы, как вздыбленные морские волны, и кажется, что им нет конца и края. А мы, маленькие, как муравьи, копошимся в этом огромном, объятом печальной тишиной загадочном мире. Кругом ни души, разве что на соседнем бархане вдруг появится очередная стайка джейранов и, смешно попрыгав, задрав черные хвостики, исчезнет так же быстро, как и появилась. На север просматривалась верблюжья тропа, змейкой извивающаяся меж барханов и не видевшая колес автомобиля. Позади нас оставался широкий след автомобильных шин, изуродованные склоны и безжалостно помятая растительность. Вдоль тропы, заросшей растительностью, из песка торчали побелевшие от времени кости животных, покоробленные детали юрт и домашнего скарба кочевников. "Не по этой ли тропе уходили на юг обездоленные кочевники от преследования Первой Конной в сороковых годах? - невольно возникали в памяти рассказы буденовца при депортации. Как сейчас помню названные им места:: Джайлаукуль, Тасты, Кызылкорган, Уланбель и мост через арну, где они тогда переправлялись, преследуя так называемых, "басмачей."

Прислонившись к пышущему жаром радиатору, я поднял глаза, и как будто впервые увидел над собою высокое, до звона прозрачное голубое небо. Запрокинув голову, я долго, не мигая, не отрываясь, смотрел в этот не омраченный земными нечистями небесный простор. Охваченный непривычным, неизъяснимым восторгом, смотрел я в небо и видел в нем в эту минуту только белое, похожее на легкий газовый шарф облако. Легко уносимое ветром, оно стремительно уходило туда, далеко на север, в загадочную пока Сарыарху. Трепетно сияя на солнце, оно постепенно становилось все менее приметным, пока не растворилось в нежно-голубоватой небесной дали. Для меня это все было ново и загадочно - для моих спутников старо и привычно. На мои вопросы проводник, косо посматривая на шефа, уклонялся давать прямой ответ. Лишь ночью, закрывшись в кабине, я услышал у костра их приглушенный разговор:

- Да-а-а, немало на этом пути погибло народу! – вздыхали проводники.

- Что же тогда происходило, почему при наличии такого богатого края люди умирали с голоду? - допытывал стариков Досумбаев.

- Э-э, Абеке! Ты же знаешь, что казах без скота жить не может. Баев советы разогнали, а что мог делать бедный безграмотный чабан? А потом преследуемые в степи, как баспаши, они бросали в панике скот и гибли, ойи-бой, ойи-баяй, в голодной безводной степи.

- А колхозы когда создавались? - присоединился второй. - Весь скот отобрали у бая. И скот весь в колхозе, и люди.... О Аллах! И Сталин, наверно, этого не знал. И этого усатого шайтана, как его? ... Будемны ... поздно отозвал.

- А много тогда было скота в песках?

- Ойи-бо-о-ой, много!

- Вот и будем опять развивать животноводство, как раньше. Советская власть теперь сильна! Смотрите, какие машины имеем, - показал он на мой ЗИС. - Скоро государство пришлет гусеничные тракторы, тогда вообще заживем.

Пару недель мы колесили по тропам, известным только проводнику, - по левобережью, а затем и по правому северному берегу обширной поймы низовья Чу, способной вместить Италию,. Шеф наш, Досумбаев, на пустой карте, где ориентировочно пунктирами была обозначена эта обширная территория, ставил все новые крестики, кружки, названия местности и увалов: Аякалган, Итмурун, Аралды, Сортобе, Чиганак, Итеке. Кстати, Итеке поразило нас чистейшим родником пресной воды, вытекавшей из-под небольшого кургана в центре соляного озера.

- Итекенын каратузы! (Итекинское месторождение черной соли!) - растолковал нам один из проводников Итбай. – Отсюда раньше кочевники Бетпак-Далы снабжались пищевой солью. Отсюда караваны верблюдов с солью уходили на Туркестан, Ташкент, Аулие-Ату и Киргизию.

Эта черная соль ценилась когда-то на вес золота и обменивалась на рынке, мешок на пять мешков муки. А здесь ее нагребали лопатами. Мы держали россыпи крупной черной соли в руках, поражались ее чистотою и мягким вкусом.

- Вот это да-а-а! - восклицал наш шеф, щелкая языком. - Слышал от аксакалов об этом чуде, а теперь сам вижу! Да это же то, что надо для животноводства! И соль и вода на территории нашего района!

Переночевав у родника, набросав в кузов центнера три соли и заправив все емкости свежей водой, мы покатили в сторону Уламбеля. Конец мая. Колышутся на ветру буйные заросли пожелтевшего прошлогоднего камыша. Кое-где уже зеленеет и пробивается к солнцу молодая поросль. Над тугаями, прихватывая и степь, днем кружат, закрывая солнце, тучи оводов и мошкары, ночью нет покоя от вездесущих комаров. А дичи: элики, джейраны, сайгаки, приходящие из степей на водопой, водоплавающая птица, в том числе лебеди и пеликаны, как мне казалось, собрались сюда на гнездовья со всего света. Рыбой кишат все заливы и протоки. Сенокосных угодий, которых мы здесь разведали, при рациональном использованиий хватит, пожалуй, на весь Казахстан. Если бы мне тогда сказали, что здесь через несколько лет разместятся животноводческие совхозы с толпами бичей, алкашей, браконьеров, подобранных на вокзалах городов и что этот край превратится в пустыню, я бы не поверил. Но так будет. Сюда с появлением новых автомобилей с ведущими мостами, армейских вертолётов, потянутся тысячи вооруженных браконьеров всех мастей и рангов, запылают вековые дебри, застонет фауна и флора. Но кажется, я слишком далеко забежал вперед. Вернемся лучше на увал с выступом в сторону бушующего моря камышей (Итмурун -собачий нос), с которого мы в бинокли любуемся величием творения природы.

-"Да, так вот судьба распоряжается людьми. И ты тоже ни сном, ни духом не ведал, что ныне окажешься в этих, не тронутых цивилизацией краях, о которых рассказывал буденовец, и что мы тогда с Петькой посчитали за вранье или даже провокацией. Рядом с Уламбелем, как он говорил, должна быть крепость Кызылкорган. Надо ее посмотреть!"- думал я, всматриваясь в бесконечные, мерцающие в синей дымке дали.

- Уламбель в той стороне, - показал на восход солнца Бектама.

- Все, налюбовались, едем! - заторопился шеф. - Нам нужно еще разыскать Сарымолду. Без него сарыархинские просторы нам не освоить.

Уламбель тех времен представлял собой огромный, в несколько километров, голый от растительности увал, перехвативший поперёк всю четырехсоткилометровую пойму низовья реки Чу. Только в одном месте матушка-природа оставила узкий 20-метровый проход воде, соединявшей ее восточную и западную часть. На самом узком перешейке был кем-то в прошлом веке построен деревянный мост. На самом выступе увала, против моста, стояло несколько азиатских мазанок и мачты метеорологической станции. На шум автомобиля выскочило несколько женщин и бородач, мужчина, оказавшийся начальником этой станции. После обмена приветствиями и знакомства, нам указали, где найти аул Сармолды.

Аул из нескольких юрт и табуном кобыл, стоявших с жеребятами на привязи, нашли мы в предпесковье у двух колодцев под названием Костятты. Собаки нас встретили за километр и, соревнуясь в беге с незнакомым объектом, сопроводили до самых юрт, и на окрик хозяина, повиливая хвостами и вывалив языки, улеглись в сторонке. Пока Досумбаев и хозяин аула по-дружески обнимались, женщины и дети высунулись из дверей юрт со страхом и любопытством. Стряхнув с себя пыль и умывшись, мы через полчаса, лежа на кошме, подмяв под себя подушки, пили кумыс, разливаемый гостеприимным хозяином.

Это был рослый казах лет пятидесяти, могучего телосложения. Коротко остриженные рыжие усики, с горбинкой нос и косо посаженные глаза напоминали монгольского батыра из книги Янчевицкого "Чингисхан". Жена, дородная казашка, с улыбающимся азиатским лицом и длинными косами, которые она размашисто отбрасывала за спину, разжигала самовар и опускала в казан мясо. Детишки, освоившись, бегали вокруг автомобиля и пугали друг друга:"Орыс (русский). Орыс.. Б-а-а!"

За чаем, охмелев от кумыса, Досумбаев показывал на хозяина:

- Это тот самый "басмач," о котором я вам говорил. Он мой зять.... Украл когда-то мою старшую сестру, а калым до сих пор не заплатил. За это он будет нас неделю угощать, а потом заберем его с собой показывать владения. Он единственный "басмач," уцелевший от Голощёкина и Буденного. А во время войны все казахи-дезертиры скрывались у него в камышах. Правда, после войны он всех собрал и отправил в Каратау фосфориты добывать...

Сармолда таинственно молчал, застенчиво улыбался, поглаживал усики и, как и положено зятю, со всем соглашался. Из его рассказов я понял, что буденовец Давид Экк не обманывал нас тогда в вагоне и на мой вопрос, что это была за армия? ответил:

- Что это была за армия, я точно не знаю, - уклонился он дипломатически. - А это Кызыл Корган и откуда стреляли из пушек, я покажу.

На третьи сутки, отдохнув и тепло распрощавшись с жителями аула, мы отправились в загадочную Сарыарху. Красная крепость, которую нам показал Сармолда, была сооружением валов и толстых стен из местной красной, как кровь, глины, времен Чингисхана. Она, конечно, не могла представлять угрозы современному оружию. Название увала Уламбель так же остаток тех времен. Улан - монгольское слово красный, а бель - это казахское слово и означает перевал.

Переехав Арну (так называлась протока р. Чу) через трещавший, готовый развалиться мост, мы вырвались на просторы северной Причуйской равнины. Проехав километров 60 вниз по-над берегом поймы, мы против Джайлаукуля резко свернули на север и засекли направление на компасе. Ровная, как ладонь, лежала перед нами полупустыня, покрытая солончаками, такырами, редкими сухостойными кустиками.

Безмолвна была выгоревшая не ко времени степь. Только рев глушителя возвещал округе о наступлении механизмов на веками дремавшую равнину. Сармолда, действительно, оказался ходячим справочником. Как он и предсказывал, во второй половине дня на горизонте в синей дымке замаячили возвышенности.

- Это Мынбулак (местность тысячи родников)! - объявил Саке, как мы его теперь ласково называли. - Отсюда начинаются ранние летние пастбища. Вытравив их, наши отцы-кочевники постепенно продвигались на север в Сарыарху.

С приближением к гряде возвышенностей степь оживала тысячными стадами сайгаков. Они, как и стадо баранов, всячески старались пересечь путь автомобилю. Иногда мы врезались в такую гущу, что мне казалось, будто мы на катере рассекаем морские волны, только не синие, а бурые. Не выдержав, Досумбаев выхватил пистолет и, не целясь, пальнул пару раз в кучу. Две туши остались на месте. Наши попутчики тут же принялись разделывать их и посыпать итекинской черной солью.

- На ночлеге свежий курдак (жаркое) будем кушать, - шутили они.

На спидометре было 456 километров, когда мы уперлись в обрыв каменистой степной речушки Сарысу. Внизу, по камням, журчала водичка и курлыкали прилетевшие на водопой степные куропатки - булдуруки. Да-да, вы догадались, те самые, что когда-то в песках спасли нам троим трудармейцам жизнь! Я поприветствовал их свистом. Они прижались к бурой, как они сами, земле и стали почти невидимыми бугорочками.

По ту сторону речки уступом виднелась возвышенность.

- Брод и выезд в гору должен быть в той стороне, - показал Саке, и мы покатили на восход солнца по-над обрывом.

Остановились на самом высоком бугру. Какая благодать! Ни комара, ни овода, ни одной мухи! Разнотравье по колено. Аромат цветов - дыши, не хочу! Мы, как мальчишки, носимся, валяемся на этом медовом ковре и любуемся ласковым закатом солнца на далеком просторе тысяч родников. И эта зыбкая, предзакатная краска, эта всеохватная и все пронизывающая голубизна, окрасившая все живое и неживое, отблеск этой бездонной синевы перекочевало, казалось, сейчас и в зрачки наших глаз.

Я невольно вспомнил то далекое детство в совхозе № 4, когда мы с Петькой стояли вот так же по колено в цветах и любовались, впервые в жизни, таким дивным закатом в Присальских степях, и на секунду где-то в подсознании промелькнула тоска.

Медленно тухла вечерняя заря, все ярче блестели звезды на темнеющем небосводе, когда мы заметили вдали, там, где сходится небо с темным горизонтом земли, что-то похожее на яркий электрический свет. Вначале нам показалось, что это свет фар автомобиля, но потом установили, что он неподвижен.

- Может, поедем, узнаем, что это? - предложил Досумбаев.

- Нет, - резко возразил Саке. - Казахская пословица гласит:"Заблудился - на свет не иди, а иди на лай собаки".

Я пытался моргать светом фар, но бесполезно. Ответа не последовало. Досумбаев засек направление объекта на компасе, и мы принялись разжигать огонь и готовить ужин. Вкусна была сайгачина на свежем воздухе при матовом свете луны. Много было высказано загадочных явлений нашими путниками, о возможном происхождении этого загадочного явления здесь на краю света. Не исключались ведьмы, шайтаны (черти) и знамения. В полночь явление вдруг погасло. Шеф посмотрел на светящийся циферблат часов и сказал: "Ровно двенадцать!"

Утром, не теряя времени, мы двинулись по компасу в направлении ночного чуда. Через час мы на горизонте отчетливо увидели конусообразную сопку, а в окулярах бинокля появились какие-то непонятные сооружения, землянки, столбы.

- Честное слово, такого не встречал на этой сопке, - сознался Саке. - Сопка знакомая, а что с ней происходит, не знаю!

Еще через полчаса перед нами, как из-под земли, выросли всадники в военной форме с автоматами, арестовали нас и без разговора потребовали следовать за ними. Пропустив нас в зону за колючей проволокой, потребовали покинуть автомобиль и пройти в спецкомендатуру УВД.

Два дня нас держали взаперти и допрашивали: кто такие, откуда и как попали сюда. У Досумбаева изъяли пистолет. А документов, кроме паспорта, он ничего не прихватил. О том, что он председатель Таласского райисполкома, член правительства Казахстана и Герой Соцтруда ему не верили. На то, что он горячился и доказывал, что ему в эту степь незачем было брать документы, спецы смеялись от души. И мы, все его попутчики, были без паспортов. Они тогда у колхозников и у немцев вообще отсутствовали.

Только на третьи сутки поступила радиограмма из УВД Казахстана и нас, даже не извинившись, отпустили. Теперь мы, реабилитированные, свободно разъезжали и ходили по территории вольфрамового рудника под названием Джамбул. Население рудника в основном состояло из корейцев, депортированных из Дальнего Востока еще до войны. Дорог сюда не было. Все пути и тропы держались под строгим секретом, а семьи депортированных корейцев содержались приближенно к уголовникам. Те, что встречались в магазине или на улице, совершенно не знали русского языка. О том, что это за зона и рудник, я узнал только в последующие годы, привозя сюда электростригательные агрегаты для стрижки колхозных овец. А сейчас мы продолжаем путь по исследованию летних пастбищ Сарыархи.

На белеющем пятне нашей карты откладывались все новые маршруты сопки и водоисточники: Баянды, Каинды, Сумгайты, Тятты, Ушкудук, Конырлы. Будущей территорией джайлау скотоводов нами была избрана степь у двух сопок под названием Мунлы-Кулы.

Но, к великому сожалению, труд нашей тогдашней экспедиции и мечта Досымбаева о покорении Сарыархи для развития отгонного животноводства, по методам его предков, не совпала с планами государства. Только два или три года сумели животноводы района использовать эти бескрайние пастбища. В течение нескольких последующих лет вся эта территория будет превращена во всесоюзный военный полигон, и животноводам будет закрыт доступ к ней.

(продолжение следует)