Долгожданная встреча (30.11.2016)

(быль)

 

Эмма Рейтер

 

редакция - Ольга Зайтц

 

Последняя командировка

 

Генрих едва дождался утра. Как только забрезжил рассвет, он уселся поближе к окну, с интересом вглядываясь в мелькающие за окном предметы. Скорый поезд «Берлин - Москва» нёсся, как ветер. Солнце нехотя поднималось над полями, окутанными лёгким туманом, и прокалывало своими ослепительно яркими лучами негустой лесок, тянувшийся вдоль путей. Стояла сухая, жёлто-оранжевая осень. Разодев природу в яркие наряды, она прокатилась уже по всем странам с Запада на Восток. Генрих с улыбкой подумал: «Вот кому не нужны ни границы, ни визы - сама себе хозяйка».

Ещё месяц назад, оформляя перед выходом на заслуженный отдых последнюю командировку в Советский Союз, на Урал, он подумал, что ему, возможно, удастся заехать туда, где прошли его молодые годы в ссылке после трудармии, где остались его любимая женщина и дочь. Он не сомневался, что женщина помнит о нём, а дочь, наверняка, уже выросла. Генрих надеялся на встречу с ними. Конечно, она может получиться нерадостной, ведь прошло уже больше тридцати лет, как он, воссоединившись с родственниками в Германии, разыскавшими его через Красный Крест, обосновался на родине предков. Всё это время он ничего о них не знал, поскольку СССР противился переписке своих граждан с жителями ФРГ.

Солнце уже довольно высоко поднялось над горизонтом. Туман совсем рассеялся, только ещё по ложбинкам, цепляясь за кусты, тянулся его рваный шлейф. День обещал быть погожим. Осень разлила палитру уникальных красок по перелескам и полям, где был убран урожай и местами вспахана зябь.

 

Урал

 

Генрих погрузился в воспоминания. Он представил себе Писаное, куда их привезли после трудармии в 1945 году. Это была красивая на крутом берегу большой реки Вишеры деревня, расчерченная, как по линейке, на квадраты, между которыми пролегали широкие улицы. В каждом квадрате стояло по четыре избы, фасадом выходившие на улицу, а тыльная сторона граничила с огородами примерно в десять соток. Эту особенность Генрих заметил ещё с баржи. Видно, кто-то в деревне следил, чтобы дома ставили по определённому плану. Такое встречалось очень редко, причём именно здесь, на Урале. Эта деревенька чем-то напоминала ему родное село Куттер в Поволжье. И река там была - Большой Карамыш. По весне она разливалась с таким же размахом, захватывая поля и берега.

Ещё поразила Генриха, как и других поселенцев, девственная тайга, которая простиралась на многие сотни километров. Где она заканчивалась? Может, за теми высоченными горными хребтами? Или уходила дальше, в Сибирь? А, может быть, тянулась до самой Колымы? Она страшила и поражала размерами. Но им придётся с ней подружиться на долгие годы. Одним она станет навечно второй родиной, другим - просто могилой. Многие заведут здесь семьи и «пустят корни». В 1948 году некоторым «сосватают» статью с «вечным поселением, без права возврата на родину». Правда, после Указа 1956 года о снятии комендатуры многие поселенцы смогут выехать в места предыдущей депортации: кто в Оренбургскую область и на Алтай, кто в Казахстан и в Киргизию. Ну а кто-то попадёт на Кавказ или в Украину.

 

Новые впечатления

 

Утонув в воспоминаниях, Генрих и не заметил, как поезд подъехал к Минску. Молоденькая проводница с приятной улыбкой вежливо предлагала пассажирам горячий, ароматный чай. Но, так как остановка была целых полчаса, многие ринулись на перрон прикупить там что-нибудь съестное. Генрих тоже вышел. Он никогда не покупал ничего в дороге, тем более на перронах. Это было его правилом. Еду ему всегда собирала жена с учетом его вкусов и болезни желудка. Пройдясь по перрону в оба конца, Генрих поднялся на переходной мост. Он обратил внимание на то, как красив и чист город, утопающий в пёстрых осенних скверах и парках. После войны Минск почти заново восстановили, и он стал ещё красивее.

Полчаса пролетели незаметно. Поезд снова тронулся. Генрих лёг на верхнюю полку и незаметно уснул. Проснулся он, когда уже вечерело. Небо распростёрло свой бархатно-фиолетовый шатёр, густо усыпанный яркими звёздами, словно алмазами. Тоненький, совсем молодой месяц резво играл в прятки. Он то гнался за поездом, временами пропадая за поворотами, то выныривал совсем рядом и, зависая над окном, как будто заглядывал в него. Его чистая, неоновая голубизна, окаймлённая оранжевым ореолом, казалась дышащей, живой. И весь он так сиял, словно эта игра была ему в радость. Загадочная, завораживающая красота.

Генриху редко удавалось смотреть на такое сказочное небо. Последнее время завод, где он работал заместителем директора по комплектации и связям, заметно лихорадило: не хватало комплектующих деталей и механизмов, которые поставляли Россия и Казахстан. Перестройка и развал СССР отражались на всех связующих звеньях совместного производства. Надо было спасать положение, и Генриха командировали в Россию для перезаключения договоров с предприятиями, сформированными уже после приватизации. Он ехал на Урал, в Пермь. Если он плодотворно поработает, то сможет сэкономить дня два-три и съездить в места бывшей ссылки.

 

Трудармия. Лагерь НКВД

 

В Ульяновское ГУ ИТЛ НКВД ЖД Генрих прибыл 20 августа 1942 г. из-под Барнаула, из села Косиха, куда была депортирована его семья из Поволжья. Трое суток трясся он вместе с другими мобилизованными и репрессированными немцами в сыром и холодном «телятнике». Посередине стояла железная печурка, которая топилась различным хламом, собранным на длительных стоянках. По обоим концам вагона возвышались деревянные бочки с несвежей водой. Видимо, они были из-под селёдки и квашеной капусты и не промыты, поскольку вода в них быстро затухала и противно пахла. Но приходилось пить и такую. Два раза в день раздавали овсяную и гороховую кашу. «Туалет» в виде прорубленного в полу квадрата находился в левом углу вагона и был отгорожен куском старого холста. Вдоль стен были сколочены двухъярусные нары, на которых поочерёдно спали «новобранцы». По прибытии на станцию их построили колоннами и пешком повели до пункта назначения. Прошли километров семь, пока, наконец, появились странные постройки. Вся территория была обнесена «колючкой» в три ряда. По углам стояли вышки. По центру забора возвышались огромные железные ворота, по обе стороны увешенные различными лозунгами, призывающими трудиться на благо Родины и во имя победы. На самой территории, по обеим сторонам центральной дороги располагались тридцать длинных домов, с каждой стороны по пятнадцать. Это были бараки, приготовленные для «призванных» в трудармию советских немцев. В каждый барак заселяли по двести пятьдесят, а то и больше человек. В столь жутких условиях не на каждой ферме содержался в те времена скот. Это был лагерь в составе НКВД - карающей структуры СССР.

Воспоминания уводили Генриха всё глубже. Напрасно он пытался отогнать эти мысли. Они как будто теснились в очереди, где каждая желала проскочить вперёд, опережая другую, и пощипать струны его души. Но ему хотелось выстроить их по порядку, чтобы воспоминания не нагромождались хаотично, а плавно переходили одно в другое.

 

Михаил и Марьюшка

 

Внезапно ему почудилось за окном лицо Марьюшки. Оно то растворялось, то вновь появлялось с обворожительной улыбкой, будто звало его к себе. Генрих припал к стеклу и даже собрался было опустить окно, чтобы позвать Марьюшку, но вовремя одумался. Видение исчезло так же неожиданно, как и появилось. Генрих подумал: «Бедная моя Марьюшка, как ты прожила все эти годы? Как ты сейчас выглядишь? Узнаем ли мы друг друга? Кем стала наша дочь? Ты назвала её Галинкой, а я её так и не увидел. Да, много утекло воды!»

Марья до войны была замужем. Муж Михаил работал в рыбацкой артели бригадиром и слыл отменным хозяином. У них имелась добротная изба, земли двенадцать соток, большой двор, корова, овцы, свинья и куры. Было у них две дочки: Василиса и Валюша. Но в 39-м году началась война с белофиннами, и Михаила забрали на фронт. Вернулся он через год по ранению. А в 41-м опять война - Великая Отечественная, Гитлер напал на Советский Союз без предупреждения. Михаила и ещё человек восемь призвали сразу. Провожали их всей деревней. Толпа молча спускалась с крутояра к реке. Михаил нёс на загривке четырёхлетнюю дочь Василису, а Валюшка, постарше, бежала рядом с Марьей, которая донашивала третье дитё. Михаил нежно и бережно обнимал безутешно плакавшую Марью. Говорил ей, чтобы берегла детей и, если родится сын, чтобы назвала Николаем. Такое расставание не обещало встречи. Михаил крепко поцеловал жену, оторвался от неё и сел в лодку. До сборного пункта провожал новобранцев дед Иван Лукич.

Михаил не вернулся. Он погиб под Ленинградом, в бою за станцию Медвежья гора, где и был похоронен в братской могиле. Там сейчас стоят памятник и стела с именами всех погибших. Через два месяца после проводов Михаила Марья родила сыночка. Назвала его Николаем, как и просил Михаил. Похоронка на Михаила до Марьи не дошла, затерялась где-то по дороге. А не было бумажного подтверждения - не было и помощи от государства. "А вдруг," - говорили в сельсовете, - "он дезертировал?" Так и растила Марьюшка троих детей одна, да ещё старая свекровь была на подхвате. Бабка Васса вынянчила ей деток, ходила за скотом, бегала с внуками в лес по грибы да по ягоды. Марья летом работала в колхозе на разных работах, а зимой - на заготовке леса. В деревне была школа на три класса. В 1943 году в школу пошла Валюшка, а в 1944-м - Василисушка. Обе девчонки, бойкие, смекалистые, учились хорошо. А к четырём годам и Колю научили читать.

Ночами Марьюшка обильно орошала слезами подушку. Свекровь понимала её переживания из-за того, что семья осталась без помощи и что нависла над ней какая-то недосказанность. Она видела её усталость и старалась помочь, чем могла. Почти все заботы по дому и присмотр за внуками Марьи свекровь взяла на себя. Длинными зимними вечерами она пряла, вязала варежки и носки для отправки на фронт, приговаривая при этом: «Мише носить не довелось, так пущщай чей-то сынок согреется». Внуки обожали свою бабу Вассу. Она, как добрая волшебница, могла порадовать детей новой сказкой, песенкой, шутками. И часто рассказывала им про лютого ворога, который приходил однажды, да его не добили: «какая-то зла революца помешала, а он опять возвернулся со страшной силою». И в конце приговаривала, что «Ивана русского никто не закабалит». Уж очень им нравились такие рассказы.

 

Страшные годы

Генрих обо всём этом узнает потом, когда на лесоповале познакомится с Марьей. Разве мог он предполагать, что здесь, в дремучей тайге, встретит такую женщину? На родине у него была невеста Филиппина. Свадьба была назначена на конец сентября 1941-го, но война спутала все планы. Он не знал, что стало с семьёй Филиппины, куда их депортировали. Пока он находился в трудармии, поиски вести было запрещено.

Позднее, уже в 1956-м году, он разыщет своих родителей, которые годы депортации так на Алтае и провели. От них он узнает, что родители Филиппины также живут на Алтае, недалеко от них, в селе Лосиха, что Филиппину в 1942-м году тоже забрали в трудармию, в женскую колонну под Магнитогорском, где она в 1943-м умерла от голода .

Генрих часто вспоминал кошмарные годы трудармии. Бог знает, как они выжили. А как могли выстоять и остаться в живых хрупкие девчонки, молодые женщины? Где ещё, в какой стране, можно так ненавидеть свой народ и проводить над ним такие ужасные эксперименты? Как можно преследовать и уничтожать только за то, что ты немец, чеченец, татарин, осетин, литовец? Сколько людей было переселено на Урал, в Казахстан, на Алтай, в Сибирь, в Коми, на Колыму и Соловки! Это был явный геноцид своего народа. В каких головах зарождались такие планы? Даже после победы людей продолжали гонять по стране, по поселениям, не давая шанса соединиться с семьями, по-прежнему прикрываясь указом, лишающим их права возврата на родину. Так и пришлось многим осесть в местах изгнания. Люди обзаводились семьями, но «без права регистрации брака». Рождались дети, тоже бесправные. И так же, как их отцы, они считались репрессированными, нося фамилии матерей. Только в 1956-м году людям разрешили регистрировать браки и давать детям фамилии отцов.

 

Пересадка

В Москву поезд прибыл утром, а состав на Пермь отправлялся в час ночи. И хотя у Генриха здесь было много знакомых, которых можно было навестить, он решил погулять по Москве. На метро он добрался до Ленинских Гор, прокатился на троллейбусе по Садовому кольцу, прогулялся по Арбату, побродил по набережной, а ближе к вечеру решил сходить в кино. Выйдя из кинотеатра, Генрих отправился на Казанский вокзал. До поезда оставалось ещё два часа. По пути он зашёл перекусить в кафе. В небольшом, уютном зале стояло несколько столиков, завешанных ромбами бело-красных скатертей. Такого же цвета портьеры обрамляли окна. В правом переднем углу разместилась небольшая сцена для ансамбля и певца, а слева висел белый киноэкран.

Генрих заказал лёгкий ужин, который принесли очень быстро. Это ему понравилось. Раз обслуживание на высоте, значит, хозяин дорожит точкой, расположенной в выгодном месте. Вдруг экран загорелся, поплыла лёгкая мелодия, и начался показ документального фильма. Генрих сидел лицом к экрану. Показывали преуспевающую Европу с процветающими городами, чистыми скверами, парками, гигантскими заводами, уютными улочками и довольными гражданами. Генрих подумал о том, что ещё год назад этот фильм здесь не показали бы, а теперь, после падения СССР, запросто демонстрируют даже в обычном кафе.

Вечер пролетел незаметно. Теперь предстояла дорога в Пермь. Генрих вошёл в купе, разделся и присел к окну. Где-то в самой глубине сердца затаилась тревога.

 

Депортация

В Перми он будет рано утром, значит, ночь опять пройдёт в воспоминаниях и раздумьях. Чем больше возвращался он в памяти к тем событиям, тем чётче и ярче вставали они перед ним. Ему ясно представился 1941 год: 22 июня - день объявления начала войны, 28 августа - день выхода Указа о выселении всего немецкого народа из Республики немцев Поволжья и третье сентября - тот роковой день, когда в их дом вошли солдаты и приказали собираться. На все сборы дали сутки. Им было велено взять багаж до пятисот килограммов на семью и добираться подводами на железнодорожную станцию. Никто им ничего не объяснил. Как собираться? Зачем? Куда везут? А дом, хозяйство на кого бросить? Страх в глазах отца и матери Генрих помнил даже сейчас.

Воспоминания лились потоком, словно Генрих смотрел какой-то кошмарный фильм. Вот он бежит во двор и запрягает лошадь в телегу. Отец складывает какой-то инвентарь, ящики с мукой, зерном. По двору бегают куры, мешаясь под ногами. В хлеву мычит ещё не доенная корова. Мама, плача и молясь, запихивает в узлы вещи и посуду. Хорошо ещё, что у них не было маленьких детей, старшие были женаты и жили своими семьями. Но как они там? Их тоже выселяют? Как они с малыми детьми? Надо бы сбегать к ним, помочь. Но солдаты поторапливали и не разрешали разбегаться.

К ночи следующего дня они добрались до станции Красный Кут. На перроне уже было много народу, негде приткнуться. Им приказали разгружаться прямо на землю. Лошадь с телегой забрали и увели. Народ шумел, галдел, плакали женщины и дети. Кто-то высказал предположение, что просто идёт эвакуация населения, поскольку фашисты быстро продвигаются в глубь страны и могут захватить эту территорию вместе с народом. А живут-то здесь в основном немцы. Вроде бы и свои, советские, но якобы всё могут натворить с приходом гитлеровцев. Не исключено их пособничество во время оккупации республики Немцев Поволжья, поэтому и решили увезти народ подальше.

Плач и ругань не прекращались целый, поезда всё не было. Люди вымотались от суеты, жажды и неустроенности. Но самой страшной бедой была безысходность. Их, как скот, ведомый на убой, согнали на маленький привокзальный перрон, окружили солдатами и томили двое суток.

Только к концу второго дня подошёл товарный состав из тринадцати вагонов-«телятников», и началась погрузка. Она стала незабываемым кошмаром. Люди тщетно старались попасть в вагоны вместе со своими родными и близкими. Многие семьи были разделены и размещены по разным вагонам. По пути их высаживали в различных пунктах, и люди навсегда теряли друг друга. Разбираться никто не хотел, за каждое возражение и пререкание их жестоко избивали конвоиры. Их унижали, оскорбляли, обзывали «врагами», «проклятой немчурой», «фрицами». Говорили, что везут их на смерть в Сибирь и на Урал, что больше свою родину они не увидят даже во сне. Эти слова конвоиров оказались жестокой правдой и суровым испытанием на долгие годы.

 

Алтай

На Алтай состав прибыл поздно вечером. Пять семей высадили на станции Косиха. Разместили их в школе. Уставшие, голодные, издёргавшиеся в дороге люди, как подкошенные, падали на пол и засыпали. Утром их расселили по пустующим домам и по избам одиноких жителей. Семье отца Генриха дома не досталось. Их подселили к школьной уборщице Дусе - женщине лет сорока с приятной внешностью и тихим, щебечущим голосом.

Её мужа задрал медведь на охоте перед самой войной. А два сына-погодки уже где-то воевали, писем от них пока не было. Она как-то сразу разобралась, что это - свои люди, эвакуированные. «Ну и что, что немцы - свои ведь, советские. Вон уже и белорусы, и украинцы сами набежали, никто их не сопровождал. Всем места хватит», - приговаривала Дуся. Она по вечерам уходила мыть полы в школу, а рано утром ходила туда топить печи.

Мать Генриха постепенно успокоилась, начала хлопотать по дому, готовить обед и разбирать вещи. Отец с Генрихом ушли в правление просить работу. Человек в военной форме пристально смотрел на них. «Значит, вы поволжские немцы? Почему не мобилизовались на фронт? Ах, да, вас запретили призывать на фронт, чтобы не было дезертиров и измены. Так или не так? Вот пришло постановление о мобилизации всех переселенцев в трудовые армии, заберём всех от восемнадцати лет и до шестидесяти. Начнём пока забирать по одному из семьи, чтобы остался кормилец. Потом видно будет по обстановке в стране. Пока впишу отца. Поедете в Челябинск, будете работать на тракторном заводе, а как закончится война, вернётесь сюда, потом домой. Сутки даю. Сбор на станции. Можете идти». По дороге они зашли в местную МТС, там Генриха приняли на работу в тракторную бригаду.

Дома мать опять подняла плач. Но надо было собираться. Мать напекла калачи, отварила картошку. Дуся принесла бутылку молока и несколько штук яиц, их тоже отварили. Вечером собрались за ужином, поговорили, поплакали: каждый о своём и отправились спать. Утром Дуся, истопив печи в школе, прибежала проводить постояльца. Перед дорогой присели на сундук, стоявший у дверей и служивший лавочкой. Потом молча пошли на станцию. Там уже стояло несколько групп «новобранцев» с провожающими. Отец как-то виновато посмотрел на мать и, опустив глаза, произнёс: «Прости меня, Анна, за всё, что было, за то, что не смог соединить семьи сыновей. Где они? Когда мы их найдём? Наверное, и Отто и Рудольфа тоже заберут в трудармию. У них же малые дети. Могли бы работать и здесь. Но воля не наша. Живите как-нибудь, обживайтесь. Обо мне не переживайте, я напишу, как прибуду на место. Прощайте». Мать уже не плакала. Она только тихо прошептала: «Иди, Якоб, с Богом! За нас не переживай». Отец обнялся с Генрихом, похлопал его по плечу и пошёл к вагону. Через несколько минут поезд ушёл.

Дома мать слегла. Она пролежала несколько дней, ничего не ела, только пила воду и смотрела в окно, которое находилось на уровне кровати. Она думала о том, как они хорошо, дружно прожили с Якобом. Никогда не разлучались. Вырастили троих сыновей, выучили их, двоих женили. Жили в достатке. Трудились спозаранок. Семья в селе считалась крепкой и образцовой. Анна слыла отличной хозяйкой. Всё у неё всегда было на месте, чистота в доме. Все обшиты, обвязаны. По выходным и в праздники от их дома на несколько метров разносился аппетитный запах выпечки, которой любила всех угощать. Сейчас она тяжело переживала вынужденную разлуку. Сколько она продлится? Как они её переживут? Хорошо то, что она не одна осталась. Рядом их младшенький, Генрих. Какой он у них особенный: высокий, с огненно-рыжей шапкой волос, с небесно-голубыми глазами и милыми ямочками на щеках. Якоб говорил, что у него был дед такой. «Надо же, двое блондины, а этот рыжий», - думала Анна и улыбнулась.

 

Важные новости

 

Мать поднялась с кровати, заглянула в зеркало и отправилась готовить ужин. Впервые за неделю она почувствовала себя лучше. Генрих быстро влился в бригаду и сутками пропадал в поле. Вспахивали позднюю зябь, сеяли озимую рожь. До холодов надо успеть, уже иногда пролетали «белые мухи». Анна подумала: «Зимы здесь, наверное, жутко холодные».

Война не предвещала быстрого конца. Фашисты заняли Украину, Белоруссию, Крым, часть Кавказа, дошли до самой Москвы, стояли кольцом у Ленинграда. Сводки информбюро были короткими и скупыми. Дусе пришло, наконец, одно письмо от младшего сына. Писал, что находится на срочных курсах разведчиков в Москве. Домой, скорее всего, не отпустят. О старшем брате упомянул, что тот служит в артиллерии и их части бьются под Рязанью. Дуся несколько раз прочитала письмо сына вслух и всё плакала от радости, целовала письмо. Анна и Генрих от души радовались за неё.

Через три недели пришло письмо от отца. Он писал, что их поселили в охраняемых бараках на окраине города, человек по двести пятьдесят в каждом, и что на работу их водят под конвоем. Начинаются холода, а им не выдают тёплой одежды, он уже жалеет, что не взял с собой тёплые вещи. Работают на стройке: роют котлован под новые цеха металлургического завода. Это было первое и последнее его письмо. Больше от него вестей не было. Трударсейцев лишили переписки. Анна связала несколько пар носков, рукавиц и свитер. Генрих отправил посылку по адресу, указанному на конверте. Ответа не было. «Получил ли отец посылку?» - думала мать.

 

Выживание

Конечно же, посылку он не получил. Зачем «врагу народа» тёплые вещи? Пусть медленно умирает от холода и голода. Таких "врагов" много, надо всех истребить непосильным трудом. Добивали их и несносные скопища вшей, которые поселялись не только в волосах, но и в одежде, и на нарах, в соломе, на которой спали. Косили народ и коварные болезни. Каждое утро из бараков выносили до десятка умерших за ночь. На весь барак стояли всего две печки, спаянные из бочек. Топили их сырыми дровами, которые почти не давали тепла, а лишь распространяли копоть и удушающий дым, синим туманом простиравшийся по бараку и разъедавший глаза. Люди задыхались и всю ночь кашляли. Спать ложились одетыми и по двое, валетом, чтобы согреться. На верхнем ярусе было теплее, и все старались после смены быстрее протиснуться в барак, чтобы занять верхние нары. Кому доставались нижние, те к утру примерзали к стенам и доскам. Утром, так и не оттаявшие, в холодной, сырой одежде шли на работу. Рабочий день длился по 14-16 часов, в зависимости от того, где находилось рабочее место. Перерыв - полчаса на обед, он состоял из гороховой или перловой баланды, или же из тухлой рыбьей ухи. От такой еды воротило и тошнило, болели животы, но есть надо было, чтобы не свалиться с ног. Заболевших здесь не кормили. Друзья делились с ними своим пайком. Но отец Генриха выжил, и в 1951 году вернулся к матери на Алтай.

 

Урал. Спецпоселение

Генриху повезло меньше. Он из «трудармии» был отправлен на спецпоселение на самый север Урала, в Молотовскую область, где через сто вёрст начиналась лесотундра, а через триста – Белое море. Ничего, они и там прижились. Поначалу местные шарахались от них, ругались матерными словами, камнями кидали, плевались. Но постепенно им разъяснили, кто такие советские немцы, когда и как они появились в стране. Народ стал относиться к ним дружелюбнее. Видели, что «энти фрицы дюжа работяшие, всё у них как-то ладно получатся, всё умеют, даже стоко нового показали, чё народ не видывал». Например, сделали драночный станок, чтобы щепать дранку для оштукатуривания изб. В деревне ни одна изба не была оштукатурена. «А как оно делатся? И пошто стены марать? Бабы их по празникам моют с мылом и развешивают украшения. Любо и дивно!» Но уж если телятнице Моте немцы оштукатурили и побелили стены, то и всем сразу тоже понадобилось. И пошла работа. А маслобойки какие сварганили! Одному сделали - и все побежали заказывать. «Вот, ить, какая нужная штукеренция! Ну, и немчура головастая!» К зиме 1946 года всех немцев разобрали на постой, а некоторые даже обзавелись семьями.

 

Пермь

Воспоминания взбудоражили Генриха, и он с трудом заснул. Пермь встретила его утренней прохладой. Надев ветровку, Генрих отправился в Управление завода. Его встретили тёплыми рукопожатиями и проводили в кафе перекусить. До начала заседания оставалось несколько минут. Всем нравилось, что Генрих свободно, хотя и с лёгким акцентом, говорил на русском языке. Это разряжало обстановку и исключало необходимость перевода. Никто не знал и даже не догадывался, что он бывший советский немец из Поволжья.

Три дня заседаний, бесед с рабочими и организованных для гостя экскурсий пролетели быстро. Генрих заранее обратился в органы МВД с запросом о месте проживания Марьюшки. В конце третьего дня он зашёл за нужной информацией. Ему выдали справку, где значилось, что Марья последнее время проживала в Перми, но недавно скончалась. Однако по этому адресу проживает её дочь, Галина. Генриха бросило в жар, будто его обдали кипятком. Пот выступил на лбу и висках. Он медленно вышел на улицу и присел на скамью. Пронизывающий северный ветер постепенно охладил его. Генрих поднялся и направился на троллейбусную остановку. Доехал до Бахаревки, вышёл из троллейбуса и пошёл к дому, где его никто не ждал. Дом был четырёхэтажный, старой постройки, видимо, ещё сталинской эпохи. На это указывали кладка и орнамент, присущие тем временам. Все стены и двери были ярко «расписаны» малолетними художниками. Генрих тепло улыбнулся.

 

Долгожданная встреча

На четвёртый этаж Генрих поднимался, ощущая во всём теле свинцовую тяжесть. Каждая ступенька отдавалась в голове, как удар молотом. Сердце стучало всё чаще и беспокойней, казалось, оно вот-вот выпрыгнет из груди. На нужной площадке ему совсем стало нехорошо. Он позвонил и прислонился к стене. Дверь никто не открыл. Генрих позвонил ещё раз. Опять тишина. Он нечаянно надавил на двери, и они тихонько открылись. Генрих заглянул в проём и осторожно вошёл. В прихожей было темно и тихо. Нащупал выключатель, включил свет и спросил: «Есть кто дома?» Но ответом снова была тишина.

Он заглянул в первую комнату. Чисто, уютно, но никого. Прошёл в другую, поменьше. В ней было темно, но Генриху показалось, что там кто-то есть. В комнате стоял стойкий, насыщенный запах лекарств. Было очень душно и жарко. Постепенно Генрих различил инвалидное кресло, стоявшее к нему спинкой. В кресле спала женщина, укрытая клетчатым пледом. Он слышал её тяжёлое дыхание. Генрих включил свет. Лампочка самого низкого накала почти не давала света. «Почему в комнате больного человека такое скудное освещение?» - подумал Генрих.

Женщина проснулась и, почувствовав, что в комнате кто-то есть, повернула голову в сторону Генриха. Большие, совсем белые глаза устремились на него в полумраке. Ему стало не по себе. У него пересохло во рту, он не знал, что делать и как себя вести. Он понял, что она слепая. Женщина спросила грубым, хриплым голосом: «Ну, и кто там пришёл? Чего надо?»

Постепенно приходя в себя, Генрих разглядывал женщину. Она выглядела почти старухой. Седые космы свисали на лицо, которое тем не менее всё ещё сохраняло былую привлекательность. Тонкий, с горбинкой нос, пухлые губы и милые ямочки на щеках. С красивой шеи свисали янтарные бусы. Под пледом он разглядел тонкую, ажурную кофточку, украшавшую её пышную грудь. «Пожалуй, если причесать, нанести макияж, она будет просто красавица, - размышлял Генрих. - Но почему у неё такие страшные глаза»? «Вас зовут Галина?» - спросил он. Она убрала за уши свисавшие волосы и задала встречный вопрос: «А как Вы догадались? Вы знаете меня?» Генрих осмелел: «Да, дорогая моя, я узнал тебя. Я - твой отец». Помолчав, она выпрямила спину и тихо, но зло проговорила: «Ну, что ж, папаша, рассказывай, где ты шлялся столько лет? Почему не интересовался раньше, как мы выживали, как скитались? Как страдали от голода? Как болела мама?»

 

Семья Марьюшки

В год смерти свекрови Марьюшка по приглашению старшей сестры Варвары перебралась с детьми в Пермь. В доме самой сестры места для них не нашлось - там была орава своих детей, так что они поселились в маленьком, покосившемся домике на Мулянке, у милой, доброй старушки. Марья устроилась в детские ясли нянечкой, Валюшка окончила семилетку и поступила в строительное училище, Василиса пошла в седьмой класс, Коля - в третий, а маленькую Галинку пристроили в те же ясли, где работала Марья. Жили тихо, скромно. Конечно, денег не хватало даже на еду, а ведь им четверым надо было ещё и одеться, и за постой платить. Марья стала дополнительно подрабатывать истопником и сторожем в тех же яслях. По вечерам Валюшка прибегала к маме, чтобы забрать припрятанную еду, которая оставалась от кормления детей. Этим они ужинали. Иногда хозяйка прощала им долг, видя, что дети раздеты и деньги нужны на одежду. Весной они дружно вскапывали огород, засаживали его овощами и всё лето ухаживали за посадками. Знаний и сноровки им было не занимать - деревенские, они ко всему приучены с малолетства. Хозяйка хвалила Марью за хорошее воспитание детей. «Вот, ить, одна, вдовая, а всё у тибя ладно – складно: и шить, и вязать, и хлеб спечь мастерица, и дети послушные. Но, вот трое, вижу от одного, все похожи, а энта, Галинка, словно от огня – и рыжа, горяча, шустра. Одно дивно – каки ямочки на щоках. Как бы ни нашкодила, а глянешь на ямочки – и ругать не можна: спасают её».

Марья молчала, только смахивала текущую по щеке слезу, и тихо отвечала: «Баба Груня, я Вам всё когда-нибудь расскажу, пока не время». А время шло своим чередом, даже летело. Незаметно подросли дети. Валюшка окончила строительное училище, стала штукатуром–каменщиком и устроилась на стройку. Целый год помогала маме одевать и кормить сестёр и брата. За постой стали платить вовремя. Баба Груня складывала деньги в платочек и прятала в сундучок, кованный красивыми жестяными планками. Василиса училась третий год в медицинском училище, а вечерами дежурила в военном госпитале, подрабатывала и набиралась опыта. Коля учился в шестом классе. Учёба ему давалась с трудом. Не любил он ни алгебру, ни пение, ни немецкий. Он всё возмущался: «Как можно складывать примеры на буквах? Кто такое придумал? Закопать того умника! А как можно песни петь, когда постоянно хочется есть? И зачем мне этот вражеский язык, когда немцы убили моего отца, которого я так ни разу и не увидел? Через год окончу школу и пойду в ремесленное училище, на столяра». Он строгал, выжигал, вырезал всякие игрушки и раздаривал детишкам во дворе. Всех снабдил деревянными ружьями, шашками, конями, пистолетами и сам бегал вместе с ними все вечера. Дерево пело в его руках. Он так ловко проделывал все манипуляции с ним, что иногда сам удивлялся, как ему это удаётся. Марья ему не перечила. Она любовалась его поделками, картины развешивала по стенам, статуэтки выставляла на старенький комод. Иногда смахнёт слезу и подумает: «Вот бы Миша полюбовался сыночком, какой он у нас получился мастеровитый».

 

Несчастная любовь

Генрих не знал, как начать рассказ, чтобы донести до сознания Галинки события тех лет, чтобы она сумела понять и не осуждала его за многолетнее отсутствие. «Галинка, дорогая моя дочь, выслушай меня спокойно», - он придвинул стул к её креслу, тепло обнял за плечи. Она не отодвинулась, но резко проговорила: «Ну, что замолчал? Давай рассказывай!»

Галинка не была жёсткой, просто хотела казаться независимой и сильной, чтобы никому не давать повода для жалости, даже себе самой - слишком велик был страх раскиснуть от боли и одиночества.

Больше часа Генрих рассказывал ей о родном Поволжье, о довоенной жизни, о родителях, о том, что им всем выпало пережить в войну, через что пройти. Рассказывал, как оказался в деревне Писаной, где встретил Марью и как они полюбили друг друга. Как согревались, сидя в обнимку в снегу под ёлками, и как летом убегали за Писаные камни к озеру купаться. Они по- настоящему были счастливы, расставаться не хотели и не могли. Они уже подумывали о совместной жизни. Но свекровь бабка Васса, узнав про «гулянки» снохи, залютовала. Она принялась ругать Марью, укорять в изменах Мише, который «погиб от энтих немчуров заради своих детей и жены», говорила, что это-де такие же фашисты и их будут скоро вывозить отсюда. Марья ничего не желала слушать и вечерами убегала к своему любимому Генриху. Свекровь стала бить её, грозила выгнать из дому, а детей в детдом отдать. Но и это не остановило Марью. Тогда кто-то подучил безграмотную, но суровую бабку Вассу съездить в город, в комендатуру, и пожаловаться на «фрица», который кружит голову вдове с тремя детьми, не даёт ей проходу и сбивает с толку, что она и сделала. Марье сказала, что едет-де в город с обозниками за «одёжей для детей и гостинцами». Не прошло и недели, как Генриха перевели на другой участок, в спецпосёлок Мутиха. Выбирать ему не приходилось - спецпоселенцы были бесправны. Его планы на семейную жизнь коменданта не интересовали, а вот за то, что «посмел дурачить вдову погибшего офицера», надо было его наказать. Тем самым наказали и Марьюшку. Её судьба была не в счёт. Её понять никто не захотел, и она тоже страдала. Генрих тяжело вздохнул и замолчал.

 

Непростая ситуация

Взволнованная его повествованием, Галинка в свою очередь поведала о том, что ей в пятнадцать лет рассказала мама, которая тогда уже болела: «Через месяц после расставания я почувствовала толчок под сердцем. Это остался живой кусочек нашей любви с Генрихом». Как она радовалась! Но как сообщить Генриху, что у них будет ребёнок? Где он, как ему живётся без неё? Потом её мысли приняли другое направление: «Если нам не дадут сойтись, то ребёнок станет для меня большим позором, меня возненавидят в деревне, будут считать «поганой, гулящей бабой». Стыд-то, позор какой!» Марья никому ничего не сказала и на другой день отпросилась на Стрелку, к «фершалу», сославшись на зубную боль. Запрягла лошадь в сани и уехала рано поутру. «Фершал» осмотрел Марью и порадовался зарождению новой жизни. Но молодая женщина расплакалась и всё ему рассказала. Он тоже был из репрессированных немцев, звали его Шрем Отто Карлович. Шрем пообещал разыскать Генриха в Мутихе, когда поедет туда за лекарствами, и рассказать про Марью. Но не довелось Генриху узнать первую добрую за все тяжёлые годы новость. Фельдшер Шрем, подъезжая к Мутихе, попал в полынью и утонул.

Марья об этом не знала, доверяла Отто Карловичу. Время шло. Генрих не давал о себе знать. Она уже волновалась не на шутку: скоро живот будет заметно, что ей делать? Пошла в сельсовет и там узнала о гибели Отто Карловича. Насчёт Генриха ей сказали, что «с немцами разбирается только комендант», посоветовали ехать в город. Всю ночь Марья не спала, всё думала, как будет добираться до города, что скажет коменданту и как он поёрничает над ней. На беду целую неделю мели метели, занесло все дороги. Из избы хоть не выходи - унесёт за несколько метров. На смену метелям пришли лютые морозы. Так и не удалось Марье съездить к коменданту. Тот каждый месяц приезжал в деревню с проверкой, отмечал поселенцев, но она не посмела подойти к нему при всех. Потихоньку Марья смирилась с судьбой, но однажды комендант сам заехал к ним. Все всполошились - сильно его боялись, уж очень был он крут. Но он сам пообещал сообщить Генриху о её положении. Правда, сказал, что обратно его не переведёт. Таково, мол, его наказание. У Марьи же появилась надежда на встречу.

Пришла весна. Солнце поднялось высоко и щедро обогревало землю. Небо, перекатывая свежими ветерками лёгкие, кудрявые облака, сияло такой голубизной, что больно было глазам. Тайга преобразилась, ожила, зазеленела ярким изумрудом, испуская резкий, терпкий запах смолы. Появились первые проталинки на лугах и полях. Прилетели грачи и скворцы, которые принялись заселять скворечники и вить гнёзда. Невольно Марья подумала: «Даже птицы живут парами, а я опять одна. Что же ты натворила, свекровь? Кому от этого лучше? Был бы у меня сейчас муж, а детям - пусть не родной, но отец. Столярничал бы, помогал бы по хозяйству, вечерами сидели бы все вместе за чаем и вели разговоры. Ведь немцы показали себя только с хорошей стороны: работяги, аккуратные, вежливые, головастые. Уже несколько семей создали. Бабы даже предпочитали их своим сельчанам. Ну и что же, что немец? Он тоже хлебнул лиха, какой же он фашист? Он не воевал. И за что свекровь взъелась, почему озверела? Миша погиб - царство ему небесное, а мне как-то жить надо, детей поднимать… Ох, судьбинушка окаянная!»

 

Переезд

В конце апреля родилась Галинка. Она была пухленькой, словно пампушка, а волосы огненно-красные, как у Генриха! И эти чудесные, весёлые ямочки на щеках! Копия – Генрих! Но как к ней отнесутся люди в деревне? Что будут говорить, о чём судачить? Свекровь даже не взглянула на ребёнка. Ушла за печь и там разрыдалась, приговаривая: «Прижила немчурёнка, проходу не дадут ни тибе, ни дитю. А мне што сказывать людям? Позор-от какой, на всю деревню! Как из избы-то выходить? Дурында ты этакая, память о Мише замарала, опозорила весь наш род, шалапутная! Съезжай из избы иди куды хошь, подстилка немецкая!» Она долго ещё причитала и выла. И говорить с Марьей отказалась. Прошла неделя. Васса косилась на сноху и не разговаривала с ней.

Марья пошла в сельсовет и попросила перевести её в другой посёлок, подальше отсюда. Перевод дали на Ваю, от деревни Писаной шестьдесят километров на север. Никто ей не посочувствовал. На следующий день брат свекрови Иван Андреич увёз Марью с детьми на новое место. Там им выделили пустой дом на окраине посёлка. Дом был небольшой, но добротный и тёплый. Привезли им телегу дров, вспахали огород и дали тёлочку с фермы. Марья не ожидала такого участия от незнакомых людей. Но здесь председатель сельсовета был из бывших фронтовиков и понимал, как вдове жилось без поддержки; знал, что Михаила считали без вести пропавшим. А что дитё родила от спецпоселенца - так она молодая, полюбила. Да и немец тоже человек, хотел семью, пока злые люди не отняли право на счастье. Но ведь поднимать ребёнка не им, а ей самой, так пусть на радость растёт.

Прожили они там два года. Хорошо жили. Вокруг были добрые, сердобольные люди. Никто Марью ребёнком не попрекал. Но вот явилась свекровь с братом, и стала она Марью звать назад, в деревню. Даже на колени встала перед ней, прощенья просила. Говорила, что-де сельчане заели её за то, что она, «лютая зверина, таку хорошу сноху согнала со двора», что-де никто с ней не здоровается, что уже сил нет терпеть такое отношение, да и здоровье подкачало. Но о том, что в деревню приезжал Генрих, которому дали всего сутки, чтобы повидаться с Марьей и дочкой, дать ей имя, как и о том, что им в будущем могли разрешить совместное проживание, свекровь умолчала. Не сказала ему, что выгнала Марью с четырьмя детьми, куда уехали, чтобы не дать им возможности объединиться.

Давила она на жалость, надеялась, что Марья, в силу мягкого характера, простит её и вернётся. Хитра была старая. Марья молча слушала, а по щекам текли предательские слёзы. Потом выскочила из избы и побежала в контору, рассказала всё председателю и написала заявление на расчёт и сдачу избы. Вернувшись, велела детям собираться в дорогу. Погрузили свой незавидный скарб, привязали к телеге корову и тронулись в путь. Васса больше не скандалила. Её будто подменили. Галинку полюбила и всё время возилась с ней. Шила ей куклы, пела песни, плясала с ней. И никогда не упрекала, что не «ихняя», что рыжая, «приблудная», как говорила раньше. Прожила Васса ещё два года.

 

Дети Марьи

В год, когда старшая дочь Валя закончила семилетку, Марья с детьми уехала в Пермь, к старшей сестре Варе. Марья много работала и подрабатывала, чтобы прокормить большую семью. Когда Валя и Василиса начали работать, Марье стало полегче. Подработку она оставила. Но стала часто болеть. Её мучили сильные головные боли. Она никогда не жаловалась, страдала молча. Помогала ей только распаренная трава дикого пиона, из крупных семян которого девчонки делали себе бусы. Марья не боялась смерти. Её огорчало лишь, что Галинка ещё «не на ногах». Валюшка уже была замужем, две дочки у неё подрастали. Василиса работала в госпитале операционной сестрой. Она тоже была замужем и жила в доме мужа. Николай работал в «Стройтресте». Вскоре и он обзавёлся семьёй. Жили в семейном общежитии, ждали квартиру.

Галинка с Марьей жили в доме, который после смерти оставила им в наследство старушка. Да в придачу к ним вернулся мешочек с деньгами, который они заплатили за проживание. Галинка в тот год закончила восемь классов. Мама угасала. Василиса несколько раз клала её в госпиталь, сама ухаживала за ней, но болезнь не отступала. Потом у неё диагностировали рак желудка. Марья умерла на руках Василисы в сорок четыре года. За несколько дней до смерти она, собравшись с силами, рассказала дочерям историю своей жизни и появления на свет рыжего «бесёнка». Ещё она попросила их разыскать все сведения о Мише, их отце, чтобы снять с него и с семьи пятно «без вести пропавшего». Марью похоронили на Егошихинском кладбище, под двумя берёзами.

В областном военкомате Василисе дали номер воинской части, в которой служил их отец в должности командира артиллерийского орудия. Девушки обратились в Министерство обороны и в Военный архив. Оттуда пришли справки, что отец погиб в августе 1941 года в боях под Ленинградом, похоронен в братской могиле. Им также сообщили, что извещение о гибели было выслано в военкомат района на имя вдовы Марьи Терентьевны. Но до них похоронка не дошла. Так и пришлось Марье растить троих детей без какой-либо помощи. В деревне обвиняли племянника Вассы Фёдора в утаивании извещения - он работал в сельсовете, и все бумаги шли через него.

 

Судьба Генриха

Генрих молчал. После горького рассказа Галинки на глазах его выступили невольные слёзы. Он их не стеснялся - Галинка не увидит. Но по его прерывистому дыханию она поняла, что он плачет. «Не плачь, папа, всё позади. Ты уже пожилой человек, мамы давно нет, я сама уже бабушка и к тому же инвалид. Наверное, нет твоей вины в том, что всё так произошло. Ты был никем. Что ты мог изменить? Но потом, когда времена изменились, где ты был, почему не искал нас?»

Генрих передохнул, собрался с мыслями и продолжил рассказ. После визита к бабке Вассе, от которой он, кроме оскорблений, ничего не услышал, Генрих пошёл в сельсовет узнать новый адрес Марьи. Но секретарь, племянник Вассы, также выступавший против их брака, сказал ему, что Марья не разрешила никому давать свои координаты, особенно Генриху. Она, дескать, не желает его видеть, поскольку он - причина всех её страданий. Генрихом охватило отчаяние. Он кинулся бежать, куда глаза глядят. Завывая, рвал на себе волосы. Люди шарахались от него, думая, что парень умом тронулся. Вернувшись опять на Мутиху, Генрих полностью замкнулся в себе. Он долго исхудал, не спал ночами, вечерами бродил у реки и плакал. Друзья безуспешно пытались его утешить.

Осенью он написал прошение на перевод из этих мест «куда-нибудь подальше». Его перевели в Кизел, на строительство шахт. Там он работал, как зверь, полностью выматываясь, чтобы не оставалось сил на воспоминания и тоску. Но, как говорят, время лечит. Прошло четыре года. Генрих поступил на вечернее отделение Пермского машиностроительного техникума, благо после смерти Сталина немцам разрешили поступать в техникумы, а некоторые из них после снятия комендантского надзора в 1956 году даже сумели занять руководящие должности. По окончании техникума он перевёлся работать на завод имени Свердлова в Перми. Знал бы он, что Марьюшка уже жила в то время в Перми! Но слова Марьюшки, переданные ему племянником Вассы, не выходили у него из головы. Он не решался её искать. Зачем лезть на рожон, если его не хотят видеть? Значит, Марьюшка примирилась со своим положением «униженной спецпоселенцем» вдовы, прокляла его.

Генрих занялся поисками родителей. Нашёл их быстро, поскольку они так и проживали в Косихе на Алтае, куда их депортировали с Волги. Отец уже вернулся из трудармии, родители ждали Генриха. И он решил перебраться на Алтай. Но в Косихе было в основном сельское хозяйство, а Генрих хотел работать инженером на заводе. Он уехал в Барнаул и устроился на «Трансмаш» старшим инженером. Ему дали комнату в общежитии. Генрих на Алтае прижился, легко влился в коллектив, никто не попрекал его тем, что он немец. Здесь же познакомился со сменным мастером Анной Брик, которая тоже была из Поволжья. Она была весёлой, умной и обаятельной девушкой. Генриху было с ней хорошо. Все вечера они проводили вместе: то шли в кино, то гуляли в парке, то засиживались в его кабинете над чертежами.

Вскоре они поженились. Генрих перебрался к жене, в семью её родителей, интеллигентных, образованных людей. Отец работал начальником отдела народного образования, а мама преподавала немецкий и французский языки в университете. Жили дружно. Вскоре у Анны и Генриха на свет появились друг за другом три сына. Всех вырастили, выучили и дали им дорогу в большую жизнь. Старший Отто, названный в честь погибшего в трудармии дяди, живёт на Дальнем Востоке, служит на подлодке. Средний Рудольф, также названный в честь погибшего другого дяди, живёт в Америке. Оба имеют семьи, каждый год приезжают в отпуск в Германию, куда Генрих по приглашению родственников перебрался вместе с женой. А младший Эрих, художник, живёт недалеко от них, преподаёт живопись в художественной школе, ещё не женат. У Генриха уже четыре внука.

 

Судьба Галинки

Рассказывая, Генрих постоянно утирал со лба пот. Галинка долго молчала, но наконец спросила: «Значит, у меня есть три брата? Здорово! Вот только увидеть я их не смогу». - «А что же случилось с тобой?» - осторожно поинтересовался Генрих. Галинка разрыдалась. Слёз не было. Она давно уже плакала без слёз. Генрих обнял её за плечи и стал нежно успокаивать. Галинка начала свой рассказ:

«Случилось это двенадцать лет назад. Я работала продавцом в крупном универмаге, десять лет отработала заведующей отделом. И всё у нас было нормально, все ревизии проходили гладко, без каких-либо недоразумений. Но когда директор назначил товароведом свою дочь-недоучку, всё пошло наперекосяк. Она заставляла нас торговать неучтёным товаром и зачастую просроченными продуктами, постоянно устраивала какие-то махинации. Кто возражал, тому грозила увольнением.

В общем, я не выдержала и решила перейти в другой магазин. Вместе со мной приняли такое решение и другие. Но перед очередной ревизией, ночью, она вывезла часть товара и спрятала, о чём мы узнали лишь несколько лет спустя. Естественно, у нас обнаружилась крупная недостача. Мы всё равно ушли, но потом был суд, бывшим сотрудникам присудили выплатить по пять тысяч. А на такие деньги в то время можно было «Волгу» купить. И где мне было их заработать? Не в магазине же, с моей-то честностью! Ну, и пришлось мне идти на кислотный завод. Там прилично платили, льготы давали и премии, квартиры и путёвки на курорты. Но главное, я смогла за три года рассчитаться с "недостачей", собиралась вернуться в торговлю.

А в последнюю мою смену произошла авария. Разорвало трубу, выходящую из резервуара с кислотой. Все, кто был рядом, получили различные ожоги, одна работница умерла. А мне брызги попали на кожу и в глаза. Вот, результат, что называется, на лице. Начальство, не снабдившее ночную смену респираторами, осудили за халатность. Много нашли нарушений и в эксплуатации оборудования. Им за всё попало, но четверо сотрудников остались инвалидами. Получив инвалидность, я не сидела дома. Работала в обществе слепых, где собирали розетки и выключатели. Потом клеила конверты, коробки для кондитерской фабрики. На маленькую пенсию не прожить, а у меня рос сын Сергей. С мужем не сложилось - ушёл к другой. Сын живёт в другом районе Перми, но часто заезжает, лекарство завозит, продукты, уборку делает, забирает бельё в стирку. Готовлю себе я сама и посуду сама мою.

А ноги отказали два года назад. Меня сбила пьяная лихачка, из богатеньких. Перебит был таз и бедренные суставы. Операция не помогла. Выдали коляску. А девицу даже не судили - родители откупились. Приносили и мне деньги, но я не взяла, надеялась, что её накажут по справедливости. Только судьи все продажные, честных мало. У вас тоже так?» Галинка уже не плакала, только вздохнула тяжело. «Нет слёз, видно, всё изъело кислотой», - проговорила она.

Генрих был потрясён. Его дочь пережила не меньше его. Но как она держится, как она строга к себе! Конечно, только с таким характером и можно выстоять. В ней много было от него, видно, гены передались. Тут она улыбнулась своими ямочками и сказала: «Уже два часа ночи, пошли чай попьём. Надо же - гостя ничем не угостила! Поехали!» Она ловко развернула коляску и покатила в кухню. Генрих посмотрел на часы. Действительно, два часа. «Как она определяет время?» Он хотел подойти к плите и зажечь газ, но она его мягко отодвинула и велела садиться за стол. Сама зажгла газ, поставила чайник и подъехала к холодильнику. Достала баночку варенья, розетку с мёдом, сыр и «краковскую» колбаску. Только попросила Генриха нарезать батон. В вазочке на столе лежали вафли, печенье и конфеты.

Чай пили молча. Уже, вроде, всё было сказано, но Генрих всё-таки снова заговорил: «Послушай, Галина, поедем со мной! Тебе сделают операцию на суставы, и ты опять будешь ходить. Не раздумывай, соглашайся! Я всё для тебя сделаю». Галинка молчала. Потом сказала: «Мне надо всё обдумать и посоветоваться с сыном. Да и как меня перевезти? В поезд кто будет меня грузить?» Но Генрих успокоил её: «Не переживай, этот вопрос мы уладим. После операции пройдёшь реабилитацию в санатории, потом поживёшь у нас. А захочешь - совсем останешься, места хватит». Но Галина сидела, задумавшись. Потом сказала: «Давай ложиться спать. Утро вечера мудренее - знаешь такую пословицу? Стели себе на диване, а я поеду в спальню, на свою кровать. Я только там сплю или в кресле».

 

Внук

Проснулся Генрих в десять часов. Галинка сидела в кресле напротив, обратив на него невидящие глаза. Пожелав ему доброго утра, она пригласила его к завтраку. На столе дышали паром румяные оладушки, в блюдце была налита сметана, стояли две сверкающие чистотой кружки и сахарница. Генрих поражался способностям Галинки. «Присаживайся, папочка, отведай мои оладушки. Как я справляюсь? Очень просто. Всё у меня на своих местах находится, сын знает и не переставляет банки с продуктами. В холодильнике тоже определённый порядок. Вот и делаю всё по привычке. Ты наливай чай!» Генрих был рад, что дочь держится так по-геройски - недаром его кровь течёт в ней. - «Внука бы увидеть, дочка». – «Серёжу? А он в час приедет. Мясо и молоко привезёт. Вот и увидитесь». После завтрака они снова обсудили предстоящую поездку в Германию, и она согласилась только на операцию. Вскоре замок в двери щёлкнул, и вошёл Серёжа. Увидев пожилого незнакомца, он вначале растерялся, но Генрих поднялся со стула и пошёл навстречу внуку. Перед ним стоял высокий, стройный молодой человек с огненно-рыжей, густой шевелюрой. Он был точной копией Генриха в молодости. И опять порадовали его те же весёлые ямочи на щеках: «Да, сильна наша кровь, уже третье поколение таких рыжих, с ямочками». Он уже хотел, было, представиться, но Галинка опередила его: «Вот, сынок, это твой дедушка. Приехал из Германии». «Дедушка?!» - Сергей в изумлении уставился на Генриха. – «Да, я - твой родной дед, а ты, выходит, мой внук». И Генрих обнял юношу.

 

Прощание

Теперь сидели уже втроём, пили чай и говорили, говорили… Но время неумолимо отсчитывало последние минуты долгожданной встречи. Надо было собираться в обратный путь. Генрих достал из дорожной сумки небольшой свёрток, развернул. Выпали два красивых, лёгких, шёлковых шарфика – для Марьюшки и Галинки. Он накинул один на плечи дочери. «А второй», - сказал, - «подари сестре Василисе. Я помню её маленькой». Серёже подарил бритву. Уходя, нагнулся к Галинке, обня и поцеловал: «Жди, дочка! Скоро приедем за тобой. И ничего не бойся!» Серёжа вызвался проводить деда на вокзал. По дороге они рассказывали друг другу о себе, говорили о предстоящей поездке Галинки – а, возможно, и Сергея с его семьёй - в Германию. Генрих с восхищением смотрел на внука, он был очень доволен поездкой. От встречи с дочерью и внуком было тепло и светло на душе. Жаль, Марьюшка не дожила до этой встречи… Обидно! Чувство вины не отпускало Генриха.

К поезду подъехали за десять минут до отправки. На перроне перед вагоном два очень похожих, статных мужчины - один совсем седой, а другой с красивой рыжей шевелюрой, с разницей в сорок пять лет, - словно застыли, сжав друг друга в объятьях.

↑ 1248