Александр Хорст

Через месяц-полтора в лагерном рационе опять появилась соль и селедка, из которой в перемолотом виде вместе с кишками, чешуей, жабрами варили пересоленную баланду. Люди в подавляющем большинстве стали опухать, умирать. Прошел слух, что это вредительство. И, действительно, был устроен судебный процесс - «Особое совещание» - и группу снабжения (вольнонаемных) за хищение, присвоение продуктов отправили отбывать 10-летний срок наказания по ст. 58 УК.

12-часовой трудовой день без выходных на изнурительной каторжной работе с пересоленной баландой стал косить людей. Умирали группами, десятками в день. Лазарет не мог принимать всех, умирали прямо на нарах рядом с живыми и на работе. Жуткая картина! Не было места в морге для трупов-скелетов. В срочном порядке ночами увозили их в лес, где закапывали во рвы. Зимой в лесу из скелетов складывались штабеля, а «хоронили» весной, когда оттаивал грунт. Конечно, никаких памятных знаков не ставили и неизвестно, кто, когда и где закопан. Представляю, каким способом «похоронены» мои два старших брата в Норильлаге и Карлаге.

Меня в то время стали покидать силы с каждым днем. Оказывается, за моим состоянием наблюдал врач (мы его называли доктор Штибен), и он предложил мне в числе других молодых ребят в вечернее и ночное время выполнять работу в лазарете и морге, связанную с переноской трупов и погрузкой их на подводы для вывоза в лес. За это получали неофициальную дополнительную пайку в 200 гр. Эти 200 гр. выписывали утром умирающему, а вечером или в течение дня он уже труп. «C’est la vie» [селяви - такова жизнь]. Но духа у меня хватило только на 5 ночей. Не хватило сил, выдержки, и я отказался.

Среди контингента «трудармейцев», как я уже писал, были не только немцы, но и другие, приравненные к ним национальности. Было время до октябрьской революции, когда устраивались различные погромы и преследования людей по национальным признакам. К таким национальностям можно отнести евреев. Чтобы уйти от этих преследований, многие из них с течением времени «устраивали» себе другие национальности. Это было не сложно при обстоятельствах, что фамилии немецкие и еврейские были схожи. Теперь же, когда условия рабства советских немцев ставили на карту жизнь, и наступала массовая смертность, часть евреев решила вернуть себе свою национальность и доказать принадлежность к ней, чтобы освободиться от лагеря. Так, например, под предлогом отказа работать с немцами молодые ребята Фридман, Гаузер и др. предприняли попытку не выходить на работу и просили о восстановлении национальности. Им приписали саботаж и «Особое совещание» присудило каждому 10 лет северных лагерей. Михаил Рейх - профессиональный художник из Ташкента - не стал доказывать еврейское происхождение и избежал ужасной участи. В это же время многие лагерники, родившиеся от смешанных браков, ставили вопрос об изменении национальности на любую другую и писали рапорты об отправке их на фронт. Но тщетно. Рапорты оставляли без внимания.

* * *

Ряды лесозаготовщиков резко таяли, присылаемые пополнения не приносили покрытия расходов (умирало больше, чем прибывало), планы заготовок и вывоза леса срывались. Создалось тревожное положение. Что делать? Улучшить калорийность было невозможно, шел самый трудный и голодный 1942 год войны. На фронте положение было тяжелым. Большая территория страны была оккупирована. Нужно было спасать положение. Начали придумывать и приняли ряд мер.

В срочном порядке форсировали строительство бани, вошебоек. Почти избавились от вшей. Но клопы и блохи продолжали обессиливать. Стали применять противоцинготные средства в питании. Специальные бригады заготовляли крапину и готовили хвойный отвар. Баланда стала гуще с листом крапивы, и перед завтраком каждый «армеец» в принудительном порядке выпивал 1 литр хвойной горечи. Таким образом, цингу предотвратили и ликвидировали, но голод остался. Пока еще не было зимы, многие «лесные» рабочие могли найти грибы, появились ягоды. А зимой?!

Однажды, работая еще на лошади, я отпросился на 1 день остаться в лагере, чтобы постираться, подавить вшей и подлатать рваную одежду. Лагерную одежду нам еще не выдавали. Снабжали в исключительных случаях, если она сгорела при санобработке или во время пожара. Такого случая у меня не было и поэтому я все 5 лет вынужден был ходить в своих лохмотьях, перелатанных, перештопанных.

Выпросил в бане лоханку, постирал белье с помощью мелкого песка и глины (мыла не было) и повесил сушить на кусты. Сам пошел на разведку поближе к кухне. Выскакивает оттуда дежурный и поручает отнести 2 ведра, наполненных остатками утренней баланды в барак для ИТР-х работников, в кабину начальника колонны. Пошел выполнять поручение. «Товарищ начальник, велено вам передать!» - докладываю. «Заходи!» - говорит. - Поставь ведра на пол. Выполнив приказание, я собрался ретироваться, но он меня задержал. «Останься. Сейчас будем улучшать качество». Он берет ведро с баландой и сливает жидкость в свободное помойное ведро. Осталось на дне примерно полкотелка жижи из пшена.

- Принеси свой котелок!

Я исполнил.

- Иди, кушай!

Я ушел в барак. Устроившись на своей постели на нарах и, начав было хлебать деревянной ложкой пшенную жижу, как в барак ворвался начальник Шовгун, откормленный верзила, в гимнастерке, галифе и сапогах в сопровождении вохровца и с криком:

- Встать! Вот он! Обыскать!

Перевернули все мои вещи и нашли мешочек размером с табакерку, наполовину наполненный овсом. Повторный обыск ничего не дал, и я сразу понял, какую совершил ошибку: овес был взят у лошади. В сознании мелькнула мысль: «Буду наказан! Как?» Оказывается, в этот день из кухни исчезла банка тушенки, на которую рассчитывал начальник отдела снабжения Шовгун (тот верзила в сапогах) и, как позже выяснилось, эту банку «разыграли» повара между собой. А когда захотелось полакомиться Шовгуну, они свалили на «вора». А тут подвернулся я. До сих пор «благодарен» ему. По его личному распоряжению я отсидел 3 суток, вместо назначенных 7 на воде и 200 гр. хлеба. Напиши он рапорт начальнику отряда, наказание было бы суровым.

* * *

Запомнился приятный, но в то же время траурный день. Устроили лагерю санитарный день. Так как баня и вошебойка могли обслужить ограниченное количество лагерников, был составлен скользящий график, и мы (работники конного парка) в числе первых прошли с утра санобработку и выставили нас на штабелевку березового леса для чурочного хозяйства (березовые чурки использовались как горючее для газогенераторных автомобилей.). Была ветреная, но солнечная погода, работа не нормированная. Вокруг штабеля собралась группа работников ИТР. Все из Узбекистана. В такую погоду невольно вспомнились теплые края. На столбе висел репродуктор, что вещал то музыку, то известия. Древесными углями мы писали на бревнах различные благодарные слова в адрес Узбекистана, где нам было уютно и тепло. Вдруг репродуктор известил, что умер председатель ЦИК республики Юлдаш Ахунбабаев (Советский партийный и государственный деятель. В 1925 - 1938 первый председатель Президиума Центрального Исполнительного Комитета (ЦИК) Узбекской ССР, в 1938 - 1943 председатель Президиума Верховного Совета Узбекской ССР, заместитель председателя Президиума Верховного Совета СССР Умер 23 февраля 1943 г) Он считался очень уважаемым человеком, выходец из декхан, бывший арбакеш – из простых людей. Все окаменели в скорби и произошла естественная минута молчания. Так мы простились с нашим Юлдашем.

Прошло лето, а оно в этих краях пролетает быстро. Август – это уже осень, а с середины октября считай – зима.

В начале ноября меня вызывает в отдел (ПТО) старший нормировщик Пузырев, знакомится со мной, проверяет мое математическое мышление и вдруг предлагает мне новое место работы – нормировщиком на ПРУ (погрузо-разгрузочный участок) на станции Чебаркуль. Пузырев был весьма благодушным, мягким человеком. Он не настаивал, не торопил. «Подумай! – сказал, - завтра дашь ответ». Тревога вселилась в меня. Голова – кругом, я не знал, что делать, не представлял, в чем будет заключаться моя новая деятельность. Здесь я уже начал привыкать (голод не в счет), начальник конного парка Синяков Андрей (ему было в то время лет 28-30, еврей) ко мне относился с доверием, старался не давать меня в обиду. Окружающие меня работники ветеринарной службы относились дружелюбно, в случае чего оказывали помощь.

Я решил посоветоваться со знакомым отца Шлюндом. Он в растерянности помолчал и сказал, что надо поговорить с другими, а можно и с Синяковым, он порядочный человек. И вот к концу рабочего дня в ветеринарной лечебнице на совет, как быть со мной, собрались человек 15, в их числе несколько конюхов и бывший армейский капитан ветеринарный врач Штрассберг. Советы давали разноречивые, больше склонялись к тому, чтобы оставить меня на конном парке. Здесь мы жили дружно, да и работа была не из трудных. От правильного решения зависела вся моя дальнейшая судьба, моя жизнь (это я понял гораздо позже). Синяков не хотел отпускать – я был добросовестным работником. Неожиданно взял слово дотоле молчавший Шлюнд: «Шурик, ты в лесу, даже имея деньги, ничего здесь не купишь. Тебя посылают на станцию Чебаркуль. Хотя там будешь тоже в лагере за колючей проволокой, но ты услышишь гудки паровозов, увидишь много вольных людей. А среди них ты встретишь добрых, порядочных, которые тебе помогут». Его поддержал Штрассберг: «Я бы на твоем месте выбрался из леса!» - посоветовал он. Синяков, поняв, что все склоняются к моему отъезду, что я уже принимаю решение, подошел, обнял меня и пожелал: «Ни пуха, ни пера!» Я на всю жизнь остался благодарным этим людям, которые мне помогли выбраться из леса и, наверняка, благодаря им, остался в числе живых.

На следующее утро, когда относил сводку о выходе лошадей на работу по объектам (в ПТО), я зашел к Пузыреву, сел и молча стал ждать его вопроса. А вдруг он раздумал меня представлять? По моему выражению он понял, что я согласен.

- Ну как? – вымолвил он, наконец,

Я говорю:

- Да! Но меня надо подучить. Я же никогда не работал нормировщиком.

- Это не сложно. Вот выпиши нормы и расценки.

Он дал мне 3 сборника ЕНР (Речь идет, по-видимому, о Единых Нормах и Расценках (ЕНиР). по лесозаготовительным и погрузочным работам.

- Что нужно выписать, там подчеркнуто.

Дал мне около 30 бланков нарядов и показал, как заполнить.

- Считать будешь на счетах и арифмометре, которого там нет. Попросишь начальника участка Шигорина, он тебе поможет найти и научит работать на нем. Иди пока на работу в конный парк. На днях тебя вызовут и переправят на ПРУ. С начальником ПТО Холмогоровым всё уже согласовано, осталось получить согласие от начальника лагеря. Он что-то тебе не доверяет.

У меня мелькнула мысль. В личном деле фиксируются все наказания и там на меня уже есть два доноса: разжалован как бригадир и штрафной изолятор. Оставалось ждать решения начальника отряда Толстова.

Ожидание переправки (этапирования) меня из центрального лагеря на ПРУ совпало с ноябрьскими праздниками, поэтому произошла задержка. Накануне первого дня праздника на вечерней поверке нас поздравляли с Октябрем и объявили его нерабочим днем. Работать будем в лагере. Пожелав друг другу спокойной ночи и праздника, вспомнив, как отмечали праздник дома, в школе, как шагали восторженно в колоннах демонстрации, мы уснули спокойным, безмятежным сном.

И вдруг среди ночи е раздается пронзительное, в несколько голосов: «Подъем!» Обычно мы привыкли по утрам вставать по голосу дневального: «Подъем!». Но это было что-то тревожное, необычное. Объявляется шмон. Как это происходит, я выше описал. Скучились все по двум концам бараков в нижнем белье. Вся наша убогая постель – рванье (все домашнее) и личные вещи летели с нар в проходы барака. Все запретное забиралось и уносилось. Я только успел схватить пакет с комсомольским билетом и замешкался, за что получил «пинкаря» и был отведен на личный обыск.

Утро 12 ноября 1942 г. выдалось снежное, с холодным ветром. Еще до завтрака дневальный пригласил меня к начальнику колонны Моору:

- Тебя тут просят отпустить на ПРУ. Начальник отряда ждет от меня характеристики. Как думаешь, какую дать?

- Положительную! – уверенно отвечаю.

- А отрицательную не хочешь?

Я осекся. Чувствую, судьба моя в руках этого негодяя, садиста. Говорю себе: «Будь осторожен в выражениях!»

- Так хочешь или не хочешь отрицательную? За что только тебе дал хорошую характеристику Синяков?

- За работу. Я старался. И еще буду стараться.

- Если подведешь, вернем сюда и сразу на лесоповал. Это поближе к моргу.

Такой диалог продолжался примерно час, а когда я от него вышел, уже завершился развод – всех сопроводили на работы, а я остался без завтрака. Сил оставалось все меньше и меньше.

Пошел на проходную и стал ждать сопровождающего меня вохровца. Наступил обед. На просьбу накормить меня ответили, что я с довольствия снят и разбираться со мной будут в колонне ПРУ. Томительно и грустно ждать на голодный желудок, и неизвестно, когда я его чем-то заправлю, страшно сосало под ложечкой. В 4 часа вечера появился мой сопровождающий вохровец, упитанный крепкий мужичек лет 45 в военном полушубке. Он смерил меня взглядом и сквозь зубы злобно бросил: «У-у доходяга! Из-за тебя меня вытащили из теплой квартиры! Я тебя поморожу сегодня!»

Расписавшись в какой-то ведомости за меня, за пакет, перекинув карабин с плеча на руку, он зарычал:

- Встань, бери свое барахло! Вперед.

Уткнув карабин мне в спину, мы прошли через проходную за колючую проволоку на «волю».

- Шевелись живее! Вперед! Не забывай, винтовка заряжена (щелкнул затвором). Шаг в сторону стреляю без предупреждения! Понял?

- Еще бы!

В этот момент раздался гул мотора приближающейся машины. Мой повелитель заторопился:

- А ну быстрее!

Я рванул, поскользнулся и полетел. Мой мешок в одну сторону, я в другую.

- Я тебя предупреждал, стрелять буду?! – и он приставил холодное дуло карабина к моему виску.

Я лежал неподвижно. Подъехала высоко груженная машина и остановилась. Может, это меня спасло? Не знаю. Охранник открыл резким движением дверцу кабины и громко сказал:

- А ну вылазь, старуха! Я сяду в кабину!

В кабине сидела женщина-почтальон лет 50, она ехала в Чебаркуль на станцию.

- Да ты что, твой пленный сбежит.

- Не сбежит. Этот доходяга уже не может бегать.

Долго он размахивал карабином перед носом почтальона и, наконец, выгнал ее.

И она полезла первая. С трудом и я взобрался на макушку груза, шофер забросил наверх мой мешок, и мы тронулись. Ехали медленно, была метель, кругом снежные заносы. Меня продувало насквозь через дыры в рваной ватной телогрейке и ватных штанах. Съежился, как мог, прижался к бабке в меховой шубе. Чтобы как-то убить время, она стала меня расспрашивать:

- Ты где попал в плен?

- В Ташкенте, - говорю.

- Как? Немцы уже там?

- Нет. Что я там был, она никак не понимала.

- А где ты научился говорить по-русски?

Пришлось объяснить старушке, кто мы такие, откуда и зачем здесь – для ясности.

- А почему вас охраняют?

- А чтобы не обидели такие, как вы, - пояснил я.

- Господи, что творится! А мы думали, что вы фашисты. Нам так говорят, подходить не разрешают.

- Тетенька, - говорю, - у меня в кармане комсомольский билет. Как бы его ветром не выдуло. Прикройте мои костючки чем-нибудь, холодно что-то.

Она достала из саквояжа мешок, накинула на меня, подоткнув его по краям. Мне стало уютнее.

- Небось, голодный? – спрашивает.

- Сегодня ничего в рот не дали.

- Ироды! – вздохнула она. - И у меня ничего нет для тебя.

Ехали мы так часа четыре с остановками, заносами машины. Уже в темноте, часов в 8 вечера, приехали в Чебаркуль. Шофер высадил женщину около железнодорожной станции. Она слезла и стала со мной прощаться А напоследок сказала:

- Парень, а когда я тебя теперь увижу?

- Убирайся, пока не поздно, - вмешался в разговор вохровец, - за проволоку тоже захотела?

На этом мы расстались навсегда с доброй русской женщиной.

Сдал меня конвоир на проходной колонны командиру взвода охраны и остался ночевать у теплой печурки. А мне было велено идти в один из бараков и ждать начальника колонны. В бараке пустота, никого нет. Все были на ночной погрузке вагонов. Делать нечего, пошел в поисках живой души обходить владения ГУЛАГа. В соседнем бараке на входной площадке, присев на корточки, стирал нижнее белье в тазике юноша в белой мохнатой шапке, чуть старше меня. Поздоровались, представились. Я спросил:

- Что, кухня уже того?

- Все поужинали в 5 часов вечера и их повели на погрузку. «Кольцовку» сунули в тупик.

- Какую «кольцовку»? – любопытничаю я.

- Это состав вагонов 20-25 под уголь из «хопперов» или «гондол», дорожной линии. В Копейске грузят уголь, на Бакале разгружают и подают сюда. Здесь загружаем лесом, и везут на ЧМС, а там гонят в Еманжелинск под уголь, а потом снова подают сюда или в другой пункт под загрузку леса. У нас ненормированное рабочее время. Работаем, когда подают «кольцовки» или платформы. А бывает подают подряд несколько «кольцовок» и на подходе еще две. Вот тогда выбиваемся из сил, работая по 3-4 суток непрерывно без отдыха, а иногда 2-е суток отсыпаемся, но это редко. Одна, две бригады постоянно работают на разгрузке автомобилей и штабелевке леса, а когда вагоны – все грузят, даже обслуга лагеря.

Так меня посвятил в рабочий ритм ПРУ грузчик Яша. Я понял, что до утра мне поесть ничего не дадут. А кишки были совсем пустые. Появилось вдруг такое чувство бесстрашия, вызванное голодом, – где бы что-нибудь украсть и съесть, пусть убивают, лишь бы за это время съесть. Мне представилась такая картина: двумя руками засовываю в рот сразу полбуханки теплого мягкого хлеба, не разжевывая, глотаю, чтобы быстрее заполнить пустоту в желудке. Не знаю, что со мной тогда было: то ли это голодная галлюцинация, то ли бред. Я до сих пор не могу разобраться в этих метаморфозах. Дальнейшие мои действия стали бесконтрольными. Я вышел из барака, было совсем темно, обошел вокруг кухни, никого не заметив. Постоял около раздаточного окошка, вдыхая редкие запахи баланды, сырой картошки, крапивы. Почему-то на ум пришел анекдот про Хаджу Насредина о звоне монет, аромате плова и подумалось, чем буду рассчитываться, если меня застанут нюхающим, ведь я даже не смогу воспроизвести звона монет. Невольно засунул руку в карман и нащупал что-то металлическое. Это был ключ от внутреннего замка, случайно увезенного еще из дома. О, как я молил бога, чтобы он подошел к замку дверей. Ведь что-то там должно сохраниться от ужина. Но, увы, там висел замок, не подходивший к моему ключу.

Дальше в стороне был расположен вещевой склад, хлеборезка. Проходя мимо, я почувствовал, как пахнет хлебом. Меня потянуло к двери. Наощупь вставил ключ в скважину, повернул один раз. О чудо, как в сказке! Я оглянулся, но никого вокруг не было. Повернул второй раз – дверь открылась. Не вытаскивая ключа, я заскочил, схватил пайку хлеба и мигом засунул в рот: «Никак не глотается, надо жевать». Внезапно пришел в себя, выскочил наружу, закрыл дверь на замок и забросил ключ как можно дальше за колючую проволоку в снег. Всю ночь меня бросало в нервную дрожь, я понял, что совершил преступление и не мог этого простить себе. В то же время не мог понять, как это могло случиться.

На следующее утро меня вызвали к начальнику ПРУ Шигорину. Контора находилась на территории внешней зоны оцепления.

Я представился:

- В ваше распоряжение прибыл нормировщиком.

- Мы давно тебя ждем. Толстов долго не хотел давать согласия на твой переезд на станцию. За что тебя разжаловали из бригадиров?

- За жалость к людям.

- Ладно. Потом дорасскажешь. Принимай дела, и запомни, работа тяжелая, требует выносливости, поэтому я и попросил Холмогорова (начальника ПТО) прислать молодого, грамотного парня. На чем умеешь считать?

- На пальцах, на счетах.

- Вон там в том столе дела твоего предшественника. Он был квалифицированным нормировщиком, но физически не выдержал суточную непрерывную работу.

- А почему вы о нем в прошедшем времени?

- Его забрали на лесоповал. Ему уже 55, и он не вытянет этого. В твои обязанности входит выписывать и оформлять наряды по бригадам, объектам; оформлять реестры по приему древесины, привозимой на лесовозах и бортовых машинах из леса, оформлять реестры на отправляемые леса по железной дороге на ЧМС, в разрезе каждого грузчика, рабочего; составлять ведомости на выполнение сменных норм для оформления «котловки»; участвовать на авралах при погрузке вагонов в качестве бурлака. Это основное. Позавтракал?

- Последний раз вчера.

- А сегодня?

- Нет еще (скрыл о съеденной ночью сворованной пайке хлеба).

- Иди. Оформляйся на довольствие, позавтракай и срочно обратно сюда, на подходе «кольцовка».

Пошел я к начальнику колонны Самойленко оформляться на довольствие. Выслушав унизительные нотации по поводу того, что не ему первому доложил о прибытии, а Шигорину, получил, наконец, и проглотил 200 гр хлеба, черпак баланды и скоренько вернулся в контору ПРУ. Там уже за столами сидели и щелкали костяшками счетов старший бухгалтер Кнауэр Христиан, точковальщики Вегнер Вася, финн Вильгедь. Заходили и выходили люди, суетясь, сообщая какие-то сведения, передавая какие-то списки. Когда мы остались наедине с Кнауэром, я представился:

- Направлен из леса к вам нормировщиком.

Он, мужчина лет 45-50, заворчал:

- Долго ждали, сколько тут за тебя работали, могли бы и здесь, в колонне найти замену. Мы слышали, что ты под подозрением у начальника стройотряда Толстова. Будь осторожен с начальником колонны Самойленко. Хитрая лиса, мягко стелет. Меньше болтай, не жалуйся на судьбу, не поддавайся на провокации, не сочувствуй плачущим, прежде чем что-либо сказать, сто раз обдумай и проанализируй, что может получиться из непродуманного ответа. Запомни, каждый третий здесь стукач.

- А стукач это кто? - поинтересовался я.

Он мне доступно пояснил, и я на всю жизнь это запомнил, понял позже, куда деваются люди, которых ночью вызывают к оперу.

- А теперь, к бою. Бригадиры, точковальщики на погрузочной площадке, «кольцовку» уже сунули в тупик.

Началась жестокая схватка за погрузку вагонов (коробок для перевозки угля). Скоро начали приносить фанерные дощечки вместо бумаги и точковальщики сообщали, сколько нагружено кругляка (бревен) в каждый вагон.

- Считать будешь вместе с учетом диаметра вершины каждого бревна, общее количество штук и кубометров. Твое дело еще подготовить в 2-х экземплярах вот такие реестры, оперативно заполнить их в разрезе каждого вагона и не спускать ока, с листов подсчета нагруженного леса. Бригадиры стараются быть в союзе с точковальщиками, чтобы приписать по 2-3 лишних бревна в вагон и тем самым получить хорошую выработку, а, значит, и улучшенное питание. А на складе будут создаваться резервы для сбыта. Если и ты пойдешь на поводу, то загруженная «кольцовка» будет иметь приписку около 40 бревен, что составит почти целый вагон леса. При погрузке вагонов на стройке обнаружат недостачу этого количества, поднимут страшную шумиху и доложат руководству, а в итоге ты будешь стрелочником и загремишь, в лучшем случае, в штрафную бригаду на лесоповал, откуда не будет возврата.

Такой краткий и ценный урок я получил в самом начале освоения профессии нормировщика от квалифицированного старшего бухгалтера ПРУ Кнауэра Х.Х. Спасибо, дорогой мой человек! Этот урок мне пригодился

продолжение следует