Годы плена у своих - из воспоминаний Хорста-отца (часть 2) (30.09.2020)

 

Александр Хорст

 

Идет изнурительная «служба». Днем на производстве 12 часов, вечерами выгоняли всех трудиться на объектах по благоустройству лагеря: строительство бараков, бани, подсобных помещений, туалета, вошебойки, настил деревянных тротуаров, корчевки пней и др. А пока спали частично в палатках и деревянных бараках в ужасной скученности на общих нарах из жердей. Настолько было тесно, что спать приходилось только на боку, а переворачивались с бока на бок по команде кого-либо из мучеников.

Появились вши, клопы, блохи, густота которых неописуема, нещадно высасывали последнюю кровь, принося неимоверные страдания. После такой ночи, скудного питания, рабского труда и оскорбительного обращения лагерного начальства, обслуги и охраны у «трудармейцев» не оставалось сил для выполнения производственных норм, которые были итак завышены, и рассчитывались на здоровых откормленных рабочих. Нам говорили, что не выполняем норм, плохо работаем, не хотим хорошо работать, поэтому и приходится работать по 12 часов на производстве. Сами, мол, виноваты. Логично. Отвечать нечем, подыхай молча. Разговоры о плохом питании и всякие другие недовольства приравнивались к саботажу, как контрреволюционная пропаганда.

В конце мая получил первое письмо от сестры Виктории. Она училась и Ташкенте, в педагогическом институте, жила в общежитии. Писала, что как только всех мужчин увезли на Урал, через 5 дней старикам, женщинам и детям объявили о 24-часовой готовности к выселению из Янгиюля. Помню, до мобилизации нас в «трудармию» у органов внутренних дел были планы о выселении всех вместе. Но надо же сурово наказать советских немцев за вероломство Гитлера, развязавшего войну против советского народа, частицей которого мы были. Таким образом, когда мужчины были еще на колесах и ехали на трудовой фронт, их семьи были выселены со всей территории Ташкентской области, из городов и районных центров всей республики в колхозы и совхозы. [Хотя немецкое население, проживавшее уже до 1941 г. в азиатской части страны – в Сибири, Казахстане, на Дальнем Востоке или в Средней Азии – не подвергалось тотальной депортации и было в основном оставлено на месте, тем не менее и здесь предпринимались принудительные выселения из крупных городов, промышленных зон и приграничных местностей. Так, на основании распоряжения Совета Народных Комиссаров СССР от 6 января 1942 г., № 196 рс предписывалось «лиц немецкой национальности, проживающих в г. Ташкенте, Ташкентской области и в других областных центрах Узбекской ССР, переселить в Бухарскую и Самаркандскую области Узбекской ССР», из: ГАРФ, ф. Р-5446, оп. 56, д. 48, л. 202; Viktor Krieger: Deportationen der Russlanddeutschen 1941-1945 und die Folgen//Von der Autonomiegründung zur Verbannung und Entrechtung. Die Jahre 1918 und 1941 bis 1948 in der Geschichte der Deutschen in Russland. Hg. Alfred Eisfeld. Stuttgart 2008, S. 106-122, hier S. 113.] Месть восторжествовала, виноваты все и даже те, которые еще не родились. Их ждало то же самое наказание через много лет после войны за то, что родители немцы. Таким образом, все было подстроено так, что «трудармейцы» и их семьи потеряли надолго связь друг с другом. Расселяли семьи, не допуская скученности в одном месте, по 3-4 вагона на одной железнодорожной станции, разъезде, Самаркандской и других областей. Расселяли в разные хозяйства. Даже это было предусмотрено: «бдительность» была высочайшая. При выселении разрешалось брать с собой ограниченное количество вещей, в основном из одежды. Дома, мебель, скот и все прочее недвижимое и движимое имущество предложили оставить на месте, не возмещая и не компенсируя ничем. Вот такое первое наказание понесли советские люди за вероломство Гитлера, которого они ненавидели не меньше других.

У меня до сих пор не укладывается в голове, что дало стране выселение немцев повсеместно? Допустим, можно оправдать выселение с территории немцев Поволжья, там приближался фронт. Хотя справедливости ради можно было просто эвакуировать. Население не ждало оккупантов и даже призывало народ Германии повернуть оружие против фашистов. [Речь идет о статьях в центральных органах печати в начальный период войны: «Поверните оружие против банды гитлеровских убийц - голос крестьян республики немцев Поволжья»//Правда, №. 194 от 15. июля 1941. В тот же день это сообщение появилось и в газете «Красная звезда», № 164. ] Почему-то надо было оторвать органы внутренних дел от настоящих дел, транспорт и другие резервы, необходимые фронту, на массовое выселение и организацию геноцида. В первую мировую войну российские немцы участвовали в войне против Германии (на Турецком фронте). Царь доверял!? А вождь всех времен и народов – ни-ко-му...

О студентах-немцах, проживающих в общежитиях г. Ташкента в первое время забыли, не учли этот объект. Их собрали позже на вокзале и отправили вдогонку к местам выселения. Об этом в первом подробном письме, которое получил от сестры Виктории, я узнал, уже находясь за колючей проволокой. Это письмо на 10 страницах первым попало в руки знакомому нашей семьи Шлюнду Андрею, ветеринарному фельдшеру. Вспоминаю: вхожу после рабочего дня в барак – палатку, слышу в полной тишине голос Андрея. Он громко зачитывал письмо, а все мужчины в гробовом молчании слушали рассказ Виктории о пережитом в поисках родителей, когда ее выслали в числе студентов из Ташкента. У многих на глазах сверкали капельки слез - представляли, как выселяли их семьи. Оказывается, я один из первых получил вести от родных. Письмо было без цензурного сокращения и поэтому так эффектно читалось. Позже письма приходили уже после цензурных трудов с зачеркнутыми черными полосами на 2/3 их содержания и порой было трудно вникнуть в содержание письма, узнать правду о родных. Андрея я, конечно, извинил за самовольное открытие письма, [понимая], что люди узнали правду о семьях.

* * *

Итак, продолжалась черная жизнь без вины виноватых людей. Срок заключения в лагере не объявлен. Как мы поняли – «до особого распоряжения». После 12-часового, тяжелого, трудового дня и принятия бескалорийной баланды всех обязывали отрабатывать еще лагерную норму (корчевать пни, копать траншеи, укладывать деревянные тротуары, таскать бревна, рыть ямы, котлованы и т. п.). Я нес ответственность за выход бригады на сверхурочные работы, которые длились обычно до вечерней проверки. Средний возраст моей бригады был 40-55 лет. Это возраст, когда людям сложно адаптироваться к голоду, холоду, изнурительному труду. Мне их было очень жалко. И вот эта жалость лично для меня сыграла неприглядную роль, хотя в душе я был доволен, что жалел людей. Тогда я еще не понимал, что в условиях войны не может быть жалости, ослабления дисциплины среди «трудармейцев». Это расценивалось как подрывная деятельность, и я должен был быть в ответе. Отдельным членам бригады, более ослабленным и старым, я разрешал не выходить на сверхурочные работы, но просил не показываться в бараке. Значит, прятаться по углам. А меня за это начальник колонны поднимал после 3-х часов ночи и «накачивал» почти до утра, безжалостно угрожая изолятором, штрафной бригадой. Утром я шел на развод, не выспавшись, голодный, в сопровождении вохровцев.

Это была изнурительная, холодная и голодная жизнь заключенных. Нам не выдавали никакой одежды, обуви. Работали кто в чем приехал, все быстро оборвалось. Жаловаться запрещалось и расценивалось как бунт, «недовольных» судили, «особые совещания» [Особое Совещание при Народном Комиссаре Внутренних Дел (ОС или ОСО НКВД СССР) – внесудебный орган, наделенный полномочими рассматривать уголовные дела по обвинениям в деяниях, угрожающих советскому строю, прежде всего по политическим статьям 58 и 59 Уголовного кодекса РСФСР (и аналогичным статьям УК остальных союзных республик). В годы войны ОСО имело право выносить расстрельные приговоры, что массово применялось по отношению к мобилизованным немцам. Только из приказов по Управлению ЧМС НКВД СССР в 1942-43 гг. известны имена 308 немцев, приговоренных к расстрелу, см.: Шмыров Б.: Металл победы. Печать разрешается... Немедля в типографию//Военно-исторический архив 2/2008, с. 50-70; список расстрелянных приведен на с. 62-69.] приговаривали к 10 годам за «контрреволюционную деятельность», этапировали в северные лагеря на растерзание уголовникам. Жуткие бытовые, санитарные условия, голод начали косить людей. Спали на общих нарах впритирку, только на боку. Бани 2 месяца не было, появились вши, накидывались на скелеты кровожадные клопы, блохи. Вшей развелось настолько много, что ползали по белью косяками. Особенно тревожили ночью, скопляясь в основном под мышками. Приходилось пригоршнями выскребывать их на пол. У меня было в запасе 2 пары белья из дома. Дошел до того, что снимал с себя белье вместе со вшами и выбрасывал. Оставалась одна пара, которую не выбросишь. Не находя выхода по борьбе с насекомыми, начальство давало команду выходить на территорию лагеря организованно снимать с себя белье и давить их ногтями. Мера временная, вши размножались быстрее, необходимо было думать об организации бани, вошебоек, проведения массовых санитарных мероприятий. Это жуткое состояние, когда тебя грызут вши, а ты не в состоянии от них освободиться. Они вспоминаются очень часто как самые страшные и неприятные эпизоды лагерной жизни. И только через 70 дней лагерной жизни была построена баня и вошебойки.

Больных стало очень много, лазарет не принимал их - некуда. Умирающих велено брать под руки и выводить на работу при разводе. Их оставляли за проходной, а вечером заносили трупы на территорию лагеря.

Ужасную картину представлял сам лагерь и его заключенные. Два ряда колючей проволоки, вскопанная огневая полоса, вышки с прожекторами, «попки» с автоматами и ручными пулеметами. По внешнему оцеплению на цепях по проволоке носились с яростным лаем злые овчарки. Кстати, в их довольствие, кроме всего прочего, входило качественное свиное мясо, сало. Мы часто наблюдали вечерами, стоя группами на холоде в лохмотьях у колючей ограды, как вохровцы, дразня собак, бросали им куски мяса на ярко освещенной электричеством площадке вне зоны. Визг, вой, грызня раздавались вокруг. О, как мы мечтали быть на месте собак.

Так охраняли советских людей, коммунистов, комсомольцев. Характерно, что принадлежность к партии, комсомолу не давало никому из нас никаких привилегий, никакого доверия, свободы. Коммунистов и комсомольцев из отдельных колонн привозили на собрания в центральный лагерь и отвозили обратно на бортовых машинах в сопровождении 2-х вохровцев и собак. Какое кощунственное отношение к самой партии, Союзу молодежи.

Выжить в тех условиях – была большая редкость. Люди сначала превращались в живых скелетов, затем наступала дистрофия, опухали ноги и – смерть – тихая, кроткая. Большинство исхудало настолько, что исчезали ягодицы, были только скелеты, обтянутые бледной кожей.

* * *

За ослабление требовательности к лагерникам своей бригады, я с большими унижениями был разжалован и направлен в бригаду трелевщиков. Впервые в жизни осваиваю профессию лошадника. На первых порах мне повезло, вместе с лошадью по утрам питался овсом. Порой горсть мне перепадала, ее я украдкой воровал у лошади. После неудачной попытки «сдружиться» с дикой «монголкой» (так называли породу мини лошади), которая резким движением сорвала дугу от оглоблей волокуши и убежала в лес, мне вывели из конюшни другую лошадь нормальной породы, помогли запрячь, и я отправился на трелевку на территорию охраняемого квадрата, образованного просеками. На пересечении просек стояли вохровцы с карабинами. Перед началом работы нас предупредили о запрете выхода на просеку. В противном случае будут стрелять без предупреждения, прицельно. Так как силы были на исходе, я воспользовался запрещенным способом передвигаться и сел на лошадь верхом, чтобы добраться до очередного бревна. Лошадь мне попалась упрямая, медлительная, но почувствовав на себе седока, она стремительно вынесла меня на просеку. Грянул выстрел, и пуля просвистела над головой. Мгновенно я сполз с лошади и понял: сейчас будут бить, что незамедлительно последовало. К счастью, обошлось без тяжелых последствий - пуля пожалела меня.

Как-то выдалось теплое солнечное утро, я вышел на трелевку в одной рубахе. Начало работы в благоприятную погоду было даже несколько радостным. Но не прошло и часа, нагрянули черные свинцовые тучи, неожиданно полил холодный ливень. Я оказался на дальнем участке, на видимом расстоянии не было ни одного укрытия. Залез под лошадь, но это не спасло, потому что вода стекала с середины ее живота струями прямо на меня. Единственным спасением было приложиться к стволу сосны, что я и сделал. Чтобы согреться, я из последних сил стал активно двигаться, работать.

В другой раз меня направили на заготовку оглоблей для волокуш в лес, за зону оцепления. Погода и впрямь была теплой, безветренной. Я пробирался с топором по чаще и выглядывал стройные сосенки, срубал их и отволакивал на тропу. Неожиданно вышел на маленькую красивую поляну. Потянуло поваляться, вспомнить детство. Лег на спину в траву, стал изучать голубое небо, по которому медленно проплывали редкие, прозрачные облака. Так было приятно лежать на солнышке. Забыл о неволе, голоде. Размечтался и вспомнил родных. Как они там, что с ними? Незаметно уснул. Не знаю, сколько я спал, но вдруг услышал лай приближающейся собаки. В сознании: меня ищут. Собаковод вохровец еле успевал за ищейкой на поводке, но меня еще не видел. Я вскочил и с топором направился к ближайшей группе деревьев. Раздалась команда: «Стой! Стрелять буду!». Я резко повернулся, вохровец остановился и приказал: «Бросай топор!». Я бросил. Он отвел меня на конный парк, где я с трудом доказал, что не собирался бежать. Начальник парка Синяков подтвердил, что я выполнял его поручение по заготовке оглоблей. Вскоре после этого я как-то на волокуше тянул бревно на лесопилку. В это время невдалеке на площадке выстроили группу прибывших новобранцев. Кто-то сказал, что они из Киргизии. Я присмотрелся и увидел маячившего в красной кожанке парня, в нем я безошибочно признал Сашу Гренца. Он с родителями был нашим ближайшим соседом, а в 1940 году переехал во Фрунзе. «Киргизцы» выглядели довольно справно, за плечами увесистые рюкзаки-котомки, на них свежая одежда. Из разговоров родителей, еще до войны, мы знали, что «киргизцы» богаче, чем немцы из других регионов, у них [были] крепкие хозяйства [В Киргизской ССР насчитывалось к 1939 г. 11.741 немцев, которые были в своей массе сельскими жителями – 84,4%, см.: Всесоюзная перепись населения 1939 года..., с. 78. ]. Вечером после работы я разыскал в одном из бараков Сашу. Он отказался от баланды и ужинал своими домашними припасами: окорок и домашний хлеб. С трудом узнав меня и заметив обильные выделения у меня слюны, он предложил отведать кусочек сала. «А что вы такие заморенные?» - спросил он. «Скоро вы будете такими же», - ответил я.

Через 3 дня я снова навестил его, и у него было удрученное настроение после труда на лесоповале. Он предложил мне кусок шкуры от копченого сала, и по секрету признался, что не будет терпеть унижений, голод и собирается бежать. Я отсоветовал, зная, какая участь постигла беглецов после поимки. Их добивали. «Я буду пробираться на фронт» - уверенно заявил он. Вскоре он исчез бесследно и до сегодняшнего дня не известно, что с ним стало. Родители вели безуспешные поиски. Нашел я на территории лагеря яму от выкорчеванного пня, раздул маленький костер и сварил в котелке шкуру. С каким аппетитом я ее ел! Вот такая у меня осталась память от Гренца Саши. А ведь ему было всего 16 лет.

В который раз, вспоминая те тяжелые годы лагерной жизни и общаясь с бывшими солагерниками, я пришел к выводу, что мне и многим другим удалось выжить только благодаря молодости, поддержке и помощи благородных людей. А вообще-то мне просто повезло.

На конный двор подбирали кандидатуру на должность статиста. Меня рекомендовал ветфельдшер Шлюнд (знакомый моего отца по Янгиюлю). Мое среднее образование способствовало назначению. Работа не сложная, я составлял сведения о выходе на разные объекты лошадей и возчиков, сводки относил в штаб.

Однажды, идя в штаб, я наблюдал прибытие в лагерь нового контингента. На площадке, перед входом в лагерный «рай», выстроили группу людей в военной форме – рядовые и командиры. Это были снятые с фронта советские немцы. Меня разобрало любопытство, и я пристально наблюдал за происходящим на площадке. Группа вохровцев с командиром во главе обыскивала прибывших. Стройный капитан из группы возмутился: «На каком основании обыск?» Последовал ответ: «Ты не капитан уже, ты разжалован и находишься в распоряжении охраны НКВД. Снять петлицы!» «Не вы их вешали, звание присваивало [военное] командование». Командир взвода вохровцев дает команду подчиненным сорвать со всех прибывших петлицы, снять боевые награды. Эта позорная расправа над людьми, побывавшими уже в боях на фронте, а многие из них участвовали в боях за оборону Москвы в моей памяти запечатлелась навсегда, как акт вандализма и жестокости сталинщины.

Через 2 дня к нам на конный парк на должность ветеринарного врача прибыл стройный мужчина лет 35 в военной форме без петлиц и со следами наград на кителе. Это был бывший капитан Красной Армии Штрассберг (имя не помню).

Нормировщиком на конном парке был Буш, имел опыт работы на Сталинградском тракторном заводе по специальности, а также производственные и технологические навыки. Приобщил меня к изготовлению стекол для часов из тонкого оконного стекла. Где еще начальство, администрация, инженерно-технический персонал в лесу могли заменить стекла для часов? Для этого достаточно было иметь паяльную лампу, плоскогубцы, кусачки, чугунную форму по выпуклости стекла. Я грубо откусывал по форме кусок стекла, грубо шлифовал, а Буш, разогревая его паяльной лампой, вдавливал в форму, окончательно пришлифовывал и вправлял в обод. Зарабатывал в виде пайки хлеба, а порой и буханки (мы делили между фельдшерами и нами). Фельдшера создавали нам условия для работы, предупреждали о приближающейся опасности. Но вскоре Буша забрали в ПТО - планово-технический отдел. Мы сели снова на баланду.

 

* * *

 

ИТРовские работники питались на кухне не в составе бригады, а по талонам. Получали талоны вечером на поверке. Нормы питания были более чем скромные. Велико было искушение получить лишнюю порцию баланды, и я вызвался рисовать самодельные талоны. На грубой оберточной бумаге такой же, как и типографская, я стал тренироваться выводить буквы шрифта и, наконец, изготовил 3 талона: себе, новому нормировщику и фельдшеру. Бросили жребий, кому первому реализовать самодельный талон. Он пал на меня. Разоблачение грозило, при смягчающих обстоятельствах, переводом в штрафную бригаду с ограниченным питанием на тяжелых работах.

Голод подталкивал - пришлось идти на риск. Было темно. Я взял свой закопченный на кострах котелок и, держа крепко рукой, поставил на край раздаточного окошка, передал талон в руки упитанного повара с рыжей копной волос на голове. Он повертел его перед висячей над головой электрической лампочкой и вдруг резко вскинул левую руку в сторону моего котелка с намерением схватить его и вырвать. Но я был готов к этой неожиданности и рванул от кухни в сторону бараков, в темноту и направился к дальнему жилью. Оглядываясь, заметил стремительное приближение рыжего. Мысли сработали молниеносно. Поняв, что мне не уйти, я резко повернул в обратную строну и врезал закопченным днищем котелка в крупное лицо повара. Удар пришелся между глаз и в нос. Воспользовавшись его замешательством, рванул вокруг барака и скрылся в дверях соседнего. Незаметно в полумраке надел телогрейку, лег на свое место и сделал вид, что сплю. Минут через 10 в барак входит начальник колонны Моор, Иван Иванович и повар. Дают команду: «Встать, построиться в проходе!» Я рванул первым с места и встал в проходе. Вокруг меня вправо и влево стали выстраиваться другие. В полумраке, начав с левого края и поочередно указывая на выстроившихся людей, Моор спрашивал повара: «Он?» Тот отрицал всех, в том числе и меня.

- Что случилось? - думаю, - он не мог меня не узнать, хотя через раздаточное окно проходили тысячи серых людей с котелками, а вечером снаружи темно.

Позже все разъяснилось. Оказывается, когда нас выстраивали в проходе, здоровенный детина, конюх, с кулаком, напоминающим кувалду, сжал руку повара и шепнул: «Убью!» Угроза возымела действие.

Лагерники, доведенные до исступления голодом, унижениями, каторжным трудом, не находя выхода, порой кончали собой, умирали в большом количестве. Интересный и трагичный случай произошел в одну из осенних ночей в лагере. Туалет был на почтительном расстоянии от бараков. К нему был проложен деревянный тротуар, по которому лагерники гремели в «барачных» деревянных шлепанцах. Утром прошел слух, что ночью в туалете произошла драка. Один из лагерников, доведенный до отчаяния, решил кончить жизнь самоубийством. Найдя кусок веревки и затащив в туалет пенек, он накинул петлю на шею. В этот момент в туалет забежал другой лагерник. Увидев человека с петлей на шее, решив, что висит, он предпринял попытку ограбить его, засунув руки в карман куртки. Самоубийца не вынес такого оскорбления и снял с шеи петлю. В туалете завязалась драка, на шум прибежал дежурный лагеря. Виновников наказали. Самоубийца получил 10 лет северных лагерей, его грабитель 10-дневное пребывание в штрафной бригаде.

* * *

Среди немцев были «трудармейцы», которые до войны работали в органах внутренних дел, пожарных и пограничных частях. Таким в какой-то степени оказывали полудоверие. Так, например, бывший командир пограничников Моор Иван Иванович стал начальником колонны, к которой был приписан в числе других и я. Бывший начальник среднеазиатской школы пожарной охраны Бамбергер К.А. стал начальником колонны контингента ИТР и хозобслуги. Два брата Горсты (мои однофамильцы) считались пожарниками. Работа у них была «не бей лежачего». Моор И.И. был самодурствующим, безжалостным человеком, с садистскими наклонностями, выслуживался перед начальством лагеря. Это он поднимал меня ночами, угрожал, не давал спать до утра. Его не любили, ненавидели «трудармейцы». Когда он позже стал начальником штрафной колонны, штрафники предприняли попытку ликвидировать его. Но Моора спасли, перевели в другую колонну.

Кабина начальника колонны была в противоположном конце барака у входа. Рядом с кабиной Моора на первом ярусе в середине с края было место хлебореза Шульмана в противоположном конце у выхода - место для дневального Шмидта Р. Самодурство Моора мы наблюдали в следующих эпизодах:

Раздается голос Моора: «Дневальный!». Шмидт через весь барак бежит к кабине, на ходу выкрикивая: «слушаюсь!», и докладывая: «По вашему приказанию прибыл!»

Позови мне Шульмана!

Слушаюсь, товарищ начальник!

Открывается дверь кабины, и Шмидт обращается к лежащему рядом с кабиной хлеборезу

Шульман, тебя вызывает товарищ начальник.

Как вы обратили внимание, единственным преимуществом «трудармейцев» перед заключенными было то, что к ним обращались «товарищ трудармеец», а они обязаны были обращаться «товарищ начальник» (не «гражданин начальник»).

* * *

Настоящим пугалом и унизительными операциями для «трудармейцев» были проводимые неожиданно ночные шмоны (обыски), в ночь на праздничные дни - обязательно, и текущие, приблизительно 2-3 шмона в месяц. Когда все спали крепким сном, раздавалась команда пронзительным голосом (это командир взвода вохровцев): «Подъем! Быстро на выход! Шмон!» Все, не мешкая, бежали на площадку около кабины начальника колонны (зимой), и летом на выход в нижнем белье, ничего не беря с собой. Надо было бежать быстро, медлительные получали «пинкари», порой растягиваясь на полу. Бойцы взвода вохровцев направлялись к нарам, все переворачивали, швыряли в проход, забирая письма, записи, книги, съестное, фотографии, принадлежности бритья и, конечно же, деньги и другие ценности, лишнюю одежду, обувь, и прочее. Шмоны мне и по сей день снятся но ночам, в ужасе просыпаюсь от такого сна, чтобы бежать на выход (Выделено автором – В.К.).

Еще одним унизительным действием были периодические смотры комиссией на предмет определения категории упитанности заключенных и перераспределение на работу. Предлагали раздеться догола и пройтись мимо стола комиссии в составе начальника и политрука лагеря, начальника колонны, главного врача, медсестер лазарета. Если были ягодицы, записывали в список категории ТФТ (тяжелый физический труд), если ягодиц не было, - к ЛФТ (легкий физический труд). Если ты поправился на работе в конторе, лагерной обслуге, могли перевести на лесоповал. Так что не поправляйся, ходи в доходягах. Настроение «армейцев» с каждым днем все ухудшалось, становилось все больше дистрофиков, смертность охватывала все больше доходяг. По опухающим лицам и вялой походке было видно, как люди таяли на глазах: оседали, присаживались, ложились, не имея силы подняться с земли. Одних приподнимали, сообщали инерцию и они шли дальше; тех, у кого уже не было сил, относили в лазарет, оттуда дорога была в морг. Панику приносили и письма от семей, не из дома - дома уже ни у кого не было, всех выселили: многие старики и дети умирали в новых, подготовленных для этого условиях.

Как-то один из членов бригады рассказал мне содержание письма от дочери 13-ти лет. Их выселили из местечка Кибрай Ташкентской области. Ехали в эшелоне из 25 товарных вагонов в сторону Самарканда. На разъездах в Голодной степи стали отцеплять по одному вагону. Семьи выгружались, и на подводах их развозили в дальние колхозы. Дочь, 3-х летний сын и мать, у которой был туберкулез, отвезли в самую дальнюю бригаду, не оказав никакой помощи. «Мама через неделю умерла - пишет дочь, - и я осталась одна с братиком, не зная, как и на какие средства ее похоронить. Нашла кетмень, вырыла канаву, отволокла и закопала туда маму». Я, можно сказать, впервые видел, как рыдал и обливался слезами рослый, уже не молодой мужчина. Придя в себя, он снова зарыдал: «Выживет ли моя дочь и сынишка там, в Голодной степи?» - выдавливал он из себя. Не знаю, выжили ли его дети, но его через месяц уже не было в числе выживших.

Еще одной мучительной экзекуцией были проводимые ежевечерние проверки. В 10 вечера всю серую массу, напоминавшую лагерь заключенных (несколько тысяч усталых, голодных, оборванных людей, и ты в ней мелкая пылинка), выстраивали по колоннам, побригадно на плацу независимо от погоды, климатических осадков. Держали до исступления, накачивая, оскорбляя, угрожая. И никому нет дела до твоей души, до твоих переживаний, как ты одет, на чем спишь, как себя чувствуешь. Ты раб системы, ты должен работать, выполнять нормы здоровых сильных мужчин. Возвращаясь в бараки, лагерники валились на соломенные постели и тут же засыпали. Нужны были силы для преодоления завтра трудно выполнимых норм повала и вывозки леса. Рабочий день - 12 часов, не считая путь в лес 5-8 километров. Порой после вечерней поверки возбужденные люди не могли уснуть. Очень серьезным оскорблением были слова о пособничестве фашистам из-за невыполнения заданий по заготовке леса в связи со снижением трудовой способности голодающих «армейцев». Между соседями по нарам шли сдержанные, возмущенные разговоры, и вдруг один из голосистых где-то в середине на верхних нарах выкрикивает пронзительным голосом «За что!?» Через несколько секунд весь барак (200 человек) уже скандирует: «За что!? За что!? За что-о-о-о!?»

От такого хора дребезжат стекла на фронтонах, не выдерживал начальник колонны, выскакивал из кабины с криком «Молчать!» Но успокоить взбудораженных людей удавалось не сразу. Надо им объяснить: «За «что?» За что за колючей проволокой в основном - честные, лояльные люди, среди которых большая прослойка комсомольцев и коммунистов, инженерно-технических работников и другая интеллигентная часть. За что оскорбляли, называя пособниками! Объяснить это никто не собирался и не мог. Ответ был краткий: «За то, что немцы».

Не всегда люди засыпали с таким настроением. Бывало, кто-нибудь из весельчаков расскажет старый анекдот, а запевала после этого затянет известную мелодичную немецкую песню: «Schön ist die Jugend, sie kommt nicht mehr…» - Хороша молодость, она больше не придет (нем.). Одна из наиболее распространенных народных песен среди российских немцев. Эта песня настолько мелодична, что не оставляла никого равнодушным, и пели ее уже все, и даже те, которые не знали немецкого языка.

Опять, начальник колонны вынужден был выйти из своей кабины, опять запреты, угрозы: «Прекратить! Нельзя петь на немецком языке! Пойте русские песни!». И пели: «По тихим степям Забайкалья...».

* * *

Я уже писал о питании в лагерях. Баланда! Трудно описать эту жидкую похлебку, в которой с трудом можно заметить отдельные крупицы пшена, а на поверхности ни жиринки, хотя жир полагалось опускать в котел.

Бригады старались «откормиться» раньше других. В этом случае была маленькая надежда увидеть в своем котелке несколько больше крупинок и капельку жира. Последним доставалась одна вода. И вдруг в рационе исчезла соль. Хлеб стал мякинней и бескалорийней.

Строили мы тогда железную дорогу, которая проходила через село Непряхино. Я подвозил на лошадях жерди. Лагерники их переносили, укладывали мостовую. Отдельные жители села – добрые русские женщины, у которых наверняка на фронте были сыновья, отцы, узнав, что строители дороги – тоже советские люди, не пленные, стали выносить кто что мог (вареную картошку, кружку молока, репчатый лук, свежий огурец). Но хлеба, сала, масла у самих не было. Некоторые опустившиеся лагерники передвигались вдоль строительства трассы с протянутой рукой. Им и доставалась милостыня. Охрана старалась не замечать этой акции милосердия. У меня эти люди вызывали чувство брезгливости, как всякие немцы с протянутой рукой, встречавшиеся мне в жизни. Появилось твердое решение тогда (да и всегда было): «Умру, но руку никогда не протяну!» Просить вообще не умею.

продолжение следует

 

 

 

 

↑ 422