На краю земли - Am andere Ende der Welt (14 часть) (30.04.2020)

 

Н. Косско

 

Часть III

Место под солнцем

 

Боль и мечту свою сказать Тебе хочу

 

И умоляю, нет, в отчаянье кричу:

 

«Дай Родину – не мачеху, а мать, –

 

Лишь на Тебя осталось уповать!»

 

Из немецкого церковного песнопения

 

Остановись, мгновение…

 

Лето нынче выдалось на редкость сухое и жаркое. Люди, как и всё живое, изнывали от жары, засуха выжгла посевы и траву, и, если бы не полив, нещадно палящее солнце, словно задавшись целью испепелить всё живое на земле, не пощадило бы и сады с огородами. Апогея зной достиг в августе, в самый разгар лета; это время в народе называют „Hundstage“ – «собачьи дни». Время от времени на горизонте всё же собирались тяжёлые свинцовые тучи, казалось, вот-вот грянет гроза. Но, повисев немного, тучи, не уронив ни капли дождя и грозно громыхая, уплывали восвояси, словно были недовольны, что им не удалось как следует разгуляться. Однако теперь, ближе к осени, солнце сменило гнев на милость и вместо обжигающих палящих стрел посылает на землю нежные и ласковые лучи. Всё как и должно быть во время бабьего лета, которое в Германии почему-то называют „Altweibersommer“, буквально – «старобабье лето».

Удобно устроившись в уютном шезлонге на террасе своего большого дома, Эмма Вагнер, затаив дыхание, любуется скатывающимся к горизонту солнцем, озарившим деревья, кустарники, цветы и весь её чудесный сад нежным сиреневым светом. Она боится пошевелиться, даже дышать, чтобы не спугнуть звонкую прозрачную тишину вокруг и успеть впитать в себя тепло последних лучей заходящего солнца и дурманящий запах цветов. А от него действительно голова идёт кругом, и пуще всего по вечерам, когда цветы особенно интенсивно источают аромат, словно пытаются в последние дни бурного цветения успеть отдать накопленное за лето богатство. И первенство в этом соревновании удерживают маленькие, невзрачные бледно-фиолетовые цветочки маттиолы: они распускаются только по вечерам, и их пьянящий аромат разносится по всей округе. Соседи в недоумении останавливаются перед палисадником Эммы и пытаются разгадать загадку. В Германии нет маттиолы, но Эмма помнит её по маминому саду в Молдавии. Она называла её «вечерняя фиалка» – „Abendduft“ – и утверждала, что этот цветок растёт только в южных широтах. Эмме семена маттиолы присылает из России подруга, бывшая одноклассница, и она бережно, стараясь не потерять ни одного семени, высеивает их у себя в саду в дождливой и холодной Германии. Для неё эти невзрачные цветы – своеобразный привет из страны, где она прожила почти половину своей жизни и о которой вспоминает с двойственным чувством горячей неразделённой любви и горькой обиды. Многие годы Эмма старалась не думать о ней вовсе, борясь с ностальгией, не позволяя себе копаться в прошлом, потому что слишком много горя ей и её семье, как и всем российским немцам, причинили в этой стране, слишком много несчастий им пришлось пережить. Но главная причина – это отведённая немцам участь нелюбимых пасынков родины-мачехи.

Но разве время не лечит раны, даже самые глубокие? Ведь со временем всё плохое забывается, остаются лишь светлые воспоминания, радостные и счастливые события и мгновения – таково уж свойство человеческой памяти, слава Богу! Ну, а уж если ты прожил в этой стране самые интенсивные молодые годы…

Разве можно забыть голодную, но весёлую студенческую пору, когда будущее представлялось в розовом цвете, когда казалось, что нет дорог, которые нельзя осилить, крепостей, которых не взять, нет препятствий, которых бы не удалось преодолеть с юношеским максимализмом, – возможно было всё, даже невозможное!

А первая любовь, радость материнства, безграничное счастье, которому, казалось, не будет конца? Да и жило поколение Эммы в самое романтическое время – они формировались в 60 е, а это что-то да значит! Тогда казалось, что всё самое страшное позади, а впереди лишь «светлое будущее», которое неустанно сулили своему народу престарелые вожди страны. Но исподволь над Эммой стали сгущаться тучи, только она этого не замечала. Не хотела замечать, оберегая своё маленькое счастье?

 

От сессии до сессии

 

Громко и безжалостно в утреннюю тишину врывается звон будильника, взрывает её, раздирая на мелкие кусочки, не зная пощады. Спящие девчонки всеми мыслимыми и немыслимыми способами пытаются спастись от этой нестерпимой шумовой атаки, натягивают одеяла на головы, засовывают их под подушки, но беспощадный палач не умолкает, продолжая назойливо и убийственно громко трещать, пока кто-то в углу, доведённый до отчаяния, не кричит в сумрачную сонную темень комнаты:

– Да кто ж опять поставил это орущее чудище в тазик? Ну-ка признавайтесь!

– Вот она, чёрная неблагодарность, – бормочет Эмма, в полусне направляясь к табурету у двери, на котором и в самом деле в жестяном тазике, не переставая, надрывается будильник. Выключив его, она оглядывает комнату, где вновь воцаряется глубокая тишина, нарушаемая лишь ровным дыханием спящих девчонок.

– Ах вы так, значит! Ну так я вам устрою весёлую жизнь, минуточку! – Эмма снова включает будильник и преспокойно ставит его в тазик, который и в самом деле в несколько раз усиливает звук этого орущего благим матом врага любителей поспать.

– Ну вот и славненько, – смеётся Эмма, глядя на своих недовольных, полусонных подруг, – пора вставать, засони, уже без пяти семь!

Теперь о сне не может быть и речи: времени в обрез, а ещё собраться надо, списать одно-два задания у подруг и сломя голову бежать в институт, чтобы успеть к первой паре.

Завтрак?! Эта роскошь не про них, да и вообще, вряд ли она доступна многим обитателям общежития. Большинство довольствуются весьма скромным, зато дешёвым обедом в студенческой столовой и ужином, состоящим из огромного количества чая и хлеба с маслом, а иногда и без оного. На большее скромной стипендии с учётом других расходов просто не хватает. Правда, родители подкидывают кому сотню, а кому и две, но ведь в большом городе немало соблазнов – театры, концерты, кино, выставки, ну и кафе опять же. А мечта о красивом наряде или модной причёске? Всё это стоит на первом месте, а уж потом, так сказать, «удовлетворение низменных инстинктов», к коим девчонки, естественно, относят еду.

Но… «от сессии до сессии живут студенты весело» – в водовороте интересных событий и новых впечатлений чувство голода притупляется, а если ты ещё и влюблён, как это случилось с Эммой, то такие прозаические вещи не могут иметь никакого, ну, абсолютно никакого значения! А она действительно сходит с ума по Саше из горного института, с которым познакомилась на первом курсе, на новогоднем балу. Они проводят вместе каждую свободную минуту, Эмма готова вообще с ним не расставаться, если бы, к сожалению, не такие обременительные обязанности, как посещение лекций и семинаров. Но никто не может запретить ей думать о Саше. Вот и сейчас на лекции Эмма полностью в плену своих мыслей о нём, своём принце, как вдруг резкий толчок в бок грубо возвращает её к действительности.

– «Ведьма» только что вызывала тебя, – громким шёпотом сообщает Эмме её соседка и лучшая подруга Оля, – она хочет, чтобы ты помогла ей с переводом одного слова…

– А какое слово-то?!

– Да не знаю я, она всё твердит: «люкин брат» да «люкин брат». По смыслу, дескать, означает приблизительно «брат лука»…

– Интересно, что бы это могло быть, – гадает Эмма, но тут взмолилась сама «Ведьма»:

– Эмма, пожалуйста, помоги мне, я не могу объяснить, как по-русски будет Knoblauch!

Эмма вмиг понимает, в чём дело, и с трудом сдерживаясь, чтобы не расхохотаться, на полном серьёзе поясняет группе по-русски:

– Ну, какими же идиотами надо быть, чтобы не смекнуть, что у лука есть брат, а брата этого зовут… чеснок!

Ошарашенная аудитория несколько секунд молчит, а затем взрывается гомерическим хохотом. Ребята корчатся от смеха, вытирают слёзы и не перестают повторять:

– Брат лука – чеснок!

…«Ведьма», Берта Адольфовна Бирман, наш главный германист, которую студенты с нежностью так называют из-за внушительных размеров горбатого носа и схожести с известным сказочным персонажем, бежала во времена нацизма из Австрии. Потом судьба забросила её на Урал, в Свердловск, где она с грехом пополам выучила русский язык и смогла устроиться по специальности на кафедру немецкого языка в институте иностранных языков. Для студентов, её воспитанников, она не только самый большой авторитет в области немецкого языка, но и настоящая немка во всём – в манере говорить, одеваться, в своём образе жизни, который, в сущности, резко отличается от привычного русского. Как-то раз снежным зимним днём довольно пожилая «Ведьма» чуть не сорвала занятия на всём факультете, пройдя на лыжах десять километров из одного конца города в другой и явившись на кафедру вопреки всем законам моды того времени в спортивном костюме и шапочке с помпончиком! И это в середине 50-х! В СССР! Немыслимо! Но студенты были в восторге.

Несмотря на все странности, студенты обожают Берту Адольфовну, а она с присущими ей фанатизмом и страстностью преподаёт свой любимый предмет «История немецкого языка» и то и дело, вот как сегодня, при попытке объяснить по-русски значение того или иного слова попадает впросак.

– На прошлой лекции у неё шла речь об «овса, который растёт, а не пежит по поле и не кричит: „Ме-е-е, ме-е-е“», а теперь «люкин брат», ой, не могу! – корчится Ольга от смеха. Наконец и «Ведьма», растерянно наблюдающая за беснующейся аудиторией, понимает свою оплошность и, грозя шутливо пальцем, сдержанно смеётся, но не сдаётся.

– Ничего, ничего, на экзамене поговорим, – обещает она на изумительно красивом, мелодичном немецком языке, на котором говорят лишь те, кому этот язык «был положен с рождения в колыбель», да ещё, пожалуй, актёры. В аудитории моментально стихают шум и гам, потому что речь «Ведьмы», как звуки волшебной флейты, завораживает её слушателей, и стряхнуть с себя это волшебное наваждение не может даже самый ленивый.

…Тишину нарушил так некстати прозвеневший звонок, но никто даже не шелохнулся, потому что «Ведьма», как обычно в конце занятия, читает стихи, и сегодня это – романтическая баллада И.В. Гёте «Лесной царь». Какая уж тут перемена! Но «Ведьма» обрывает себя на полуслове:

– Всё, хватит, хорошенко по-немногошенко…

Странно, но на этот раз никто даже не улыбнулся. Задумчивые студенты покидают сказку и молча выходят из аудитории, не в силах стряхнуть с себя чары языка страны философов и поэтов.

– Ну, ты как, идёшь сегодня в театр или нет? – Оля подхватывает Эмму под руку и старается приноровиться к её шагу. Эмма мямлит что-то про занятость, про конспекты по педагогике, про ещё какую-то ерунду и, покраснев и окончательно запутавшись, замолкает. Ну не скажет же она Ольге, что встречается вечером с Сашей! Оля наверняка расценит это как предательство, ведь они уже давно условились пойти сегодня в оперный…

– Да, я понимаю, – говорит Оля вдруг с горечью, – во всяком случае, стараюсь понять, но это же глупо, бросать друзей, жертвовать всеми. И всё это только ради… Нет, я отказываюсь тебя понимать…

А Эмма и сама не может понять, что с ней происходит, но с появлением в её жизни Саши всё остальное стало второстепенным – учёба, институт, сокурсники, даже друзья… Это пугает её, но она не в силах что-либо изменить в этом, как бы ни старалась. Впрочем, Эмма и не хочет сопротивляться этому, ей даже нравится это сладкое чувство зависимости от Саши. А когда она смотрит в его синие-синие бездонные глаза, вмиг забываются все страхи и опасения – важен только этот миг и ничего больше!

– Ты всё неправильно понимаешь, – пряча глаза, пытается Эмма защитить Сашу и свою любовь, – я действительно сегодня не могу: мы идём на встречу с каким-то поэтом из Москвы, забыла его фамилию. – Эмме надоело врать и изворачиваться, и Оля оценила это:

– Как здорово! Поздравляю! А я вот не смогла достать билет. Кстати, поэта этого зовут Евгений Евтушенко, это один из новых, из «бунтарей». Нет, как тебе повезло, надо же! Ты обязательно потом всё расскажешь, всё, всё, хорошо? – и, словно желая лишний раз подтвердить своё прозвище «Вихрь», срывается с места и мгновенно растворяется в толпе спешащих к трамвайной остановке студентов.

Слова Оли заинтриговали: «бунтарь»? В этом есть что-то запретное, волнующее, таинственное. Все, конечно же, наслышаны о новых поэтах, об их смелых выступлениях в московском Политехническом музее, о бардах, о спорах физиков и лириков. Но всё это как-то… неправдоподобно, потому что все эти события происходят где-то там, в далёкой Москве, и отголоски их на периферии ощущаются лишь как слабый, а то и искажённый резонанс. Правда, и здесь царит атмосфера тревожного ожидания перемен, но каких конкретно?

А вокруг никого, кто мог бы помочь разобраться, объяснить, например, почему вдруг в медицинском институте заменили весь состав комитета комсомола и исключили этих ребят из рядов ВЛКСМ? Или почему выгнали из института Вовку Буранова, факультетского оригинала, замучившего преподавателя истмата «неудобными» вопросами о Шопенгауэре и Ницше?

В слухах, конечно, недостатка нет, кажется, даже воздух вокруг пропитан напряжённым ожиданием чего-то интригующего, необъяснимого, неотвратимо надвигающегося, пугающего своей неизвестностью. Как разобраться во всём этом, как понять, где правда, а где ложь?

Институтские наставники самоустранились, не умея (или не желая?) помочь своим подопечным, а те были слишком молоды и неопытны, чтобы собственными силами преодолеть эту бетонную стену всеобщего замалчивания, лжи, страхов и недомолвок.

 

 

 

 

↑ 544