Н. Косско
За права человека
В 1977 г. я познакомилась с инициативной группой В.Шмидта, В.Шефера, Ф.Руппеля и Э.Дайберта, единственной группой российских немцев в ФРГ на тот момент, громогласно, открыто и последовательно выступавшей в кооперации с Обществом защиты прав человека за право своих соплеменников на выезд из СССР. А я, понимая, что микрофон «Немецкой волны» дан мне все тем же провидением, считала своим долгом транспортировать все это через любые препятствия, чтобы ТАМ знали, что их не забыли, помнят и борются за их права.
И люди узнавали об этом, но не знали - и слава Богу! - как ограничены наши возможности! Минимум два раза в месяц мы часами простаивали с плакатами и лозунгами перед массивным, угрюмым зданием советского посольства, жалкая кучка безумцев! Нагло улыбаясь, нас фотографировали и снимали на пленку с противоположной стороны улицы, понимая свое превосходство и всю безвыходность нашего положения: ни разу на наше приглашение не откликнулся ни один немецкий политик, не явился ни один журналист, ни один представитель какой-либо партии или общественной организации. А неизменный наряд полиции охранял – увы, не нас! − посольских работников от «возможных нападений» с нашей стороны. Отстояв очередную «вахту» - а пикеты устраивались минимум два раза в месяц – участники разъезжались по домам, а я отправлялась в свою редакцию и, стараясь не обронить ни слова и ни факта, монтировала очередное сообщение.
Сегодня об этих людях, столько сделавших для того, чтобы расчистить российским немцам дорогу на родину предков, напрочь забыли, вместо того, чтобы поставить им памятник - Ванде Ванзидлер, Виктору Шеферу, Фридриху Руппелю и многим другим первопроходцам.
Эпизоды из прошлой жизни
В 1938 г. были арестованы отец и старший брат Фридриха Руппеля, а также брат матери с двумя сыновьями и еще четверо его двоюродных братьев. Шестеро из них погибли в заключении, отец вернулся слепым. В сентябре 1941 г. были арестованы: сам Фридрих Руппель (ему тогда было восемнадцать лет) и его мать, которую приговорили к расстрелу, как и его двоюродного брата Андрея Руппеля. Два других двоюродных брата и двоюродная сестра получили, как и Фридрих, десятилетние лагерные сроки. Сестра погибла в заключении. Все оставшиеся в живых — как «набора» 1938 года, так и «набора» 1941 года − были впоследствии реабилитированы. Так было в очень многих немецких семьях.
В поисках места под солнцем
Все мы любим свой дом.
Одни − который есть.
Другие − который был.
Третьи − которого никогда не будет.
Михаил Мамчин
Стресс – наш вечный, неумолимый спутник.
Мы работаем под давлением стрелок на часах, и чем ближе они к четырем часам дня, тем лихорадочнее стучат машинки и сосредоточеннее становятся лица сотрудников: нужно кровь из носу успеть перевести на русский язык актуальные сообщения, которые поступают в последнюю минуту, подготовить все к передаче и никакой тебе пощады – все неумолимо идет своим чередом, не спрашивая нас, готовы мы или нет.
Гонг! И ты бодрым голосом, чтобы радиослушатели не заметили твоего напряжения, объявляешь о начале передачи. Особенно трудно приходилось ведущим, тем, кого сегодня называют модераторами. Работы там, в принципе, было немного: прочитать известия лайф минут на семь-восемь, включать нажатием кнопки записи, а в перерывах опять прочитать вживую, в прямой трансляции небольшой текст-объявление. Казалось бы, ну что тут такого? Но, уверяю вас, − психологически это огромная нагрузка, страшное напряжение. Наших ведущих мучили кошмарные сны: то не на ту кнопку нажал, то опоздал, то лифт упрямо проезжает мимо стеклянной студии, где – и ты видишь это отчетливо – горит красная кнопка! И не выбраться никак из кабины, чтобы нажать ее…
− Сегодня вам, фрау Косско, придется вести передачу лайф, ведущие заболели! − дежурный редактор нервничает, однако старается не подавать виду.
− Как заболели? Все трое?!
− Представьте себе − все трое! Идите, готовьтесь к передаче, новости к этому часу переведем всей редакцией, иначе вам не успеть, − и она ретируется, громко хлопнув дверью.
− Переведём?! − ехидно хихикнул кто-то ей вслед.
− Ну да, мы пахали, − проворчала я недовольно и взялась за работу.
Перед моим уходом в студию Эдик, шутник и балагур, со смехом протянул мне известие:
− Кося, я тут тебе по-дружески небольшую бомбочку подложил. Слушай известие: «В запасниках было обнаружено пятьсот килограммов тринитротолуола», − и он торжествующе уставился на меня.
− И что?! − спросила я, повторив автоматом: «тринитротолуола».
Эдик был посрамлен, а я спокойно, насколько это возможно без привычки, отправилась в студию. Все шло своим чередом, никаких подводных рифов не предполагалось. Но я предполагала, а кто-то ТАМ наверху располагал, да так расположил, что я чуть было не сорвала передачу: дойдя до злополучного известия, я вдруг запнулась, а затем ничего кроме «тро… тротуа…» и какой-то белиберды выговорить не смогла. Разозлившись на себя и весь белый свет, я гаркнула:
− Тротила! − и, облегченно вздохнув, стала читать дальше.
Эдику тогда от меня досталось: не обрати он мое внимание на тринитротолуол, я бы ни за что не попала впросак! Но слово это я запомнила на всю жизнь, правда, сама не знаю, зачем оно мне может понадобиться!
Это из разряда анекдотов, а вообще их в несметном количестве изобретали заместители руководителя Русской службы, через руки которых до эфира должны были проходить все наши переводы или тексты передач. Русский не был для них родным языком, тем не менее, они считали своей обязанностью давать нам уроки ликбеза: «центральное отопление» правилось на «горячий водопровод»; цитата Юлия Цезаря «Пришел, увидел, победил!» (Veni, vidi, vici!) на «Пришел, посмотрел, победил»; «Гений и злодейство не совместны» Александра Пушкина − на «Гений и злодейство несовместимы» − да разве все упомнишь! Их правки могли привести в отчаяние, вызвать исступленную ярость или смех, но… хозяин − барин!
Конечно, бросалась в глаза некоторая шероховатость, неуклюжесть русского языка в передачах «Немецкой волны», громоздкость фраз и чопорность стиля, но было это обусловлено переводом большинства текстов с немецкого и отсутствием языковой среды. Нам приходилось быть бдительными, тщательно следить за своей речью и читать, читать, читать, благо хорошей литературы было предостаточно.
Придумали наказывать «нарушителей» рублем: на стол в центре нашей комнаты была водружена большая стеклянная банка, куда мы за каждый германизм, за каждое неправильное ударение и, вообще, за ошибку кидали по пятьдесят пфеннигов. Помогало − за два-три месяца банка наполнялась до краев. Окончательную шлифовку наш язык получал в студии, где безраздельно властвовал непреклонный и строгий звукорежиссер Вернер К., немец из Литвы, преподавший всем нам уроки настоящего произношения: «малая толИка» (но не тОлика), «мизЕрный» (но не мИзерный), «обеспЕчение» (но не обеспечЕние), «на стенАх» (но не на стЕнах», «созданА» (но не сОздана), «в церквАх» (но не в церквЯх), «по средАм» (но не по срЕдам), «вОрам» (но не ворАм) и т.д.
Поэтому понятно, почему меня коробит, когда я слышу изуродованный русский язык, на котором говорят так называемые «русскоязычные граждане» Германии. Это какой-то дикий кишмиш из русского и немецкого! Да что там российские немцы, послушаешь нынче русских журналистов, актеров, ведущих радио и телевидения – иногда плакать хочется! Нет на них нашего строгого мастера русской фонетики Вернера К.!
(продолжение следует)