В. Сукачёв (Шпрингер)

Ч А С Т Ь   В Т О Р А Я

Г л а в а   п е р в а я

1

- А почему это твой кинжал вдруг оказался в мешке с мусором? – никак не могла въехать в ситуацию Тамара, с подозрительной тревогой вглядываясь в мужа.

Что-то свыше не давало Толику рассказать жене о встрече с цыганкой раньше, не дает и теперь. Он и себе не смог бы объяснить, какую такую тайну скрывает от нее, но что она есть, существует – знал твердо. Именно по этой малопонятной ему причине, он и лучшему другу Мартыну до сих пор ничего не сказал, хотя все время собирался. И даже по - пьяни, во время последней встречи, эти тормоза не отпустили его.

- Потому, что я его туда выбросил вчера вечером, - стоя у окна и хмуро разглядывая осиротевший, осенний сад, ответил жене Толик.

- Зачем? – удивилась Тамара, во все глаза рассматривая мужа так, словно впервые увидела за все утро.

- Мне так захотелось… - неопределенно пожал плечами Толик.

- Нет, подожди, Толик, подожди, - Тамара села на краю постели, опустив ноги на персидский ковер. – Я ведь и в самом деле ничего не понимаю. Вначале ты покупаешь этот чертов ножик…

- Кинжал, - машинально поправил жену Толик.

- Ну, пусть будет кинжал, - нетерпеливо отмахнулась Тамара. – Вначале ты его зачем-то купил и притащил из Таиланда, просто налюбоваться на него не мог, а потом вдруг раз – и в мешок?! Не понимаю… У тебя так быстро прошла любовь к нему, что ли?

Как же хотелось Толику ответить, что в данной сложившейся ситуации он и сам ничего не понимает, и ответить Тамаре, собственно говоря, ничего не может. Но он знал, что такой ответ жену не устроит, наоборот, вызовет еще больше вопросов. И тогда все окончательно запутается.

- Любовался, а потом он мне надоел… В самом деле – поросячий хрен, а не кинжал, - попробовал увильнуть от ответа Толик.

- Да ну! – высоко вскинула широкие брови Тамара. – Вот так вот взял – и надоел через три дня? А ты взял и – выкинул в мешок! Ну, просто как в детском садике, честное слово… Послушай, Толик, я похожа на идиотку?

- Ну, что ты, Тамара, в самом деле! - возмутился Толик. – Что ты выдумываешь? И зачем наговариваешь на себя?

- Нет, видимо, похожа, - горько усмехнулась Тамара. – И очень! Иначе бы ты мне такую откровенную лапшу на уши не вешал…

- Да я же хотел сказать…

- Нет, подожди! – решительно перебила его жена. – Давай договоримся так: или ты мне все честно и по порядку рассказываешь, или я начинаю думать, что у тебя появились какие-то тайны от нас с Дашей.

- Да какие тайны, какие тайны! – попробовал было возмутиться Толик, но Тамара на корню пресекла это возмущение.

- Значит, все-таки тайны? Хорошо, давай будем жить с тайнами, каждый - со своей… У тебя, значит, свои тайны, а у нас с Дашуней – свои… Договорились?

Толик понял, что вся эта история зашла слишком далеко и Тамара не шутит. Она и вообще была мало склонна к шуткам, особенно – в семейной жизни. В общем, назревала серьезная размолвка, а оно надо Толику, когда он и так с головой увяз в проблемах своего будущего банка, с которым по воле Мартына тоже связался не в самый добрый час… И вдруг его осенило: надо свою встречу с цыганкой, весь разговор с нею и ее бредовые пророчества представить, как увиденный сон. Тем более, что в принципе Толик и в самом деле не очень хорошо понимал, была ли встреча с цыганкой на самом деле, или же все это ему приснилось? 0чень хотелось верить в последнее…

- Понимаешь, Тома, - Толик подошел и тесно сел рядом с женой. – Мне приснился странный сон…

И он рассказал все – от начала и до конца. И при этом вдруг всплыли в его памяти такие подробности, на которые Толик раньше почему-то не обратил внимание. Так, цыганка ему сказала такие вот малопонятные слова: «Он идет рядом со мною, но я его никогда не вижу, и никогда не могу понять, кого и в какое время он выберет на этот раз». И все это, как вспомнилось теперь Толику, относилось именно к его клинку, о котором цыганка говорила, как о живом существе. Конечно, полный бред, но если представить, что это действительно лишь сон – сойдет. Во сне чего только не бывает, на то он и сон… Но вот что еще сказала ему на прощание эта странная цыганка, правда, теперь она вспоминалась Толику более похожей на представительниц юго-восточной Азии – малайку или ту же тайскую женщину, откуда он и привез злосчастный клинок… «Я узнаю о его очередной жертве слишком поздно, и поэтому мне ни разу не удалось остановить его… Но каждый раз я пробую, я пытаюсь, хотя и не понимаю, смогу ли это сделать хоть когда-нибудь…» Нет, в самом деле, откуда вдруг всплыли в его памяти эти странные слова? И говорила ли она их вообще, или это плод его воспалившегося за последние дни воображения, результат нервного срыва?

Как ни странно, Тамара сразу поверила в этот сон. Поверила каждому его слову, видимо, не допуская и мысли о том, что такую откровенную хрень он мог бы вот так запросто взять и сочинить. Она лишь спросила:

- Толик, когда тебе этот сон приснился?

- Через три дня после возвращения из Бангкока, - Толик уныло смотрел в окно.

- И ты все это время молчал? – удивилась Тамара, внимательно присматриваясь к отвернувшемуся от нее мужу.

- Я боялся, что ты посчитаешь меня за сумасшедшего и сбежишь вместе с Дашкой куда подальше, - в искреннем порыве признался Толик, крепко обнимая жену. Рассказав все Тамаре, пусть и в виде сна, он вдруг почувствовал явное облегчение, словно бы сбросил тяжкий груз со своих плеч.

- Ну, дорогой, первая часть твоего ответа вообще-то не отменяется, - с усмешкой сказала отчасти успокоенная Тамара. - А вот что касается второй – не дождешься… Так и запомни, мой милый муженек – ни-ког-да ты этого не дождешься, и не мечтай!

- А что это вы здесь без меня обнимаетесь? – на пороге, в ночной рубашке до пят, стояла заспанная Дашка, тараща на родителей удивительно синие со сна глаза.

Они почему-то смутились от неожиданного появления дочери, и поспешно отпрянули друг от друга, словно и в самом деле, совершили бог знает какой проступок. Первой, разумеется, отреагировала Тамара:

- А кто это здесь обнимается? – засмеялась она. - Никто здесь у нас не обнимается...

- Я же видела, - обиделась Дашка, справедливо решив, что ее держат за дурочку.

- Разве? А глазки у кого еще спят?

- Не зна-аю… Не у меня.

- Ладно, ладно, Дашенька, - примирительно сказала Тамара и протянула руки. – А ну, бегом ко мне!

И Дашка с величайшей охотой запрыгнула к маме на колени, зарылась носом в ее каштановые волосы, и счастливо проворчала:

- Вы всегда без меня целуетесь…

- А вот и не всегда! – наконец, нашелся и молчавший до сих пор Толик. – И вовсе - не всегда! Совсем – не всегда!

И он принялся попеременно целовать своих самых любимых женщин, которые шутливо отбивались от него, а на самом деле были довольны-предовольны его искренним порывом.

Когда они позавтракали, и Тамара убрала посуду в моечную машину, Дашке уже пора было собираться в балетную школу. Проводив дочь до машины, и попутно отдав водителю Володе, бывшему моряку-десантнику Тихоокеанского флота список продуктов, которые необходимо было купить, Тамара решительно поднялась в кабинет к мужу. Толик разговаривал по телефону. Он долго и напористо убеждал какую-то Марфу Семеновну не бояться нотариуса, оформить свою недвижимость в наследство единственному внуку, которого, как уверял ее Толик, он хорошо знает и за которого полностью ручается. Марфа Семеновна, видимо не без оснований опасаясь еще при жизни остаться без крыши над головой, долго возражала, сомневалась, но, наконец, все-таки согласилась.

- Ты и в самом деле так хорошо знаешь ее внука? – удивленно спросила Тамара, когда Толик закончил разговор.

- Ни разу не видел, - улыбнулся Толик в ответ.

- А почему тогда ты за него так ручаешься? – тоже улыбнулась Тамара, вопросительно глядя на мужа.

- А потому ручаюсь, - уже серьезно ответил Толик, - что иначе у меня работы не будет… А не будет у меня работы – у нас с тобой не будет бабла, а не будет у нас с тобой бабла… Дальше перечислять?

- Да нет, спасибо, - задумчиво ответила Тамара, - я ведь понятливая.

- Ты у меня – умница! – польстил жене Толик, перекладывая бумаги на столе.

- А все-таки, Толя, - не успокоилась Тамара, - вдруг этот внучек надует свою бабушку, что тогда? Ведь не зря же она сомневается… А ты на себя такую ответственность перед нею взял. Знаешь, я бы на такое не решилась.

- Ну, в договоре подобные ситуации сегодня специально оговариваются… А для полной подстраховки я и предлагаю ей действовать через нотариуса. Теперь ведь не девяностые годы, когда черные риэлторы таких вот бабушек попросту в землю закапывали – под тем или иным предлогом. Те времена, слава богу, давно миновали. – Толик внимательно посмотрел на жену. - Но пожилые люди нотариусов и сегодня боятся… Как только услышат, что надо к нотариусу идти, готовы от любой сделки отказаться…

- Они у нас вообще власти боятся – жизнь научила, - глядя на мужа, задумчиво сказала Тамара. - Если кто реально их и грабил всю жизнь – так это именно власть. То облигации заставляли покупать, то деньги меняли, а то и вообще гайдаровцы все до копейки отобрали… У моей бабульки сталинские облигации, такие серенькие, с башнями Кремля, до сих пор в верхнем ящике комода лежат. И сберкнижку она до сих пор хранит, на которую за всю свою жизнь аж три тысячи рублей «на смерть» отложила… На эти три тысячи деревянных Чубайс, наверное, десять сантиметров ограды на своей усадьбе построил… А надо бы не на усадебную ограду, а на кладбищенскую – этот вор и подлец вполне того заслужил…

- Что-то ты сегодня не в настроении у меня, а? – обеспокоился Толик, внимательно приглядываясь к жене.

- Да вот как услышала твой разговор, так свою бабушку в деревне и вспомнила. Надо бы съездить к ней, проведать. Давно мы у нее не были, я уже и забыла, когда в последний раз мы к ней ездили.

- Не вопрос! – охотно откликнулся Толик. – Но только прежде я на открытие охоты с мужиками смотаюсь, и с банком дела закончу…

- Ну, это когда еще будет, – разочарованно усмехнулась Тамара.

- Скорее, чем ты думаешь! – горячо возразил Толик, приобнимая жену за талию.

- Ладно, я к тебе вообще-то не за этим пришла, - сказала Тамара, машинально перекладывая папки на письменном столе. – Давай мы с тобой, что касается этого ножа, аккуратно все по порядку пройдем…

- Кинжала, - опять машинально поправил Толик. – Давай...

2

Вот и увяла яркая, но такая недолгая осенняя краса. Отполыхало красками короткое бабье лето, с настырным зудением вдруг проснувшихся злющих ос, тончайшей вязью паутины, бесконечным пересвистом молодых рябчиков, греющихся на солнечных лужайках, или собирающих камушки вдоль лесовозных дорог. Пронзительный ветер второй половины сентября без устали колышет деревья, срывая с них рано пожелтевшие листья. Потеряв свой яркий, зеленый наряд, лес стал по-осеннему унылым, словно бы прореженным невидимым лесничим… В это припасливое время года бурундуки и белки усиленно запасают корма на зиму. Не отстает от них и хозяйственный, подслеповатый барсук. Натаскав вполне достаточное для безбедного зимования количество корма в свою нору, он ждет лишь ему известного часа, чтобы спрятаться в уютное жилище, и надежно запечатать за собою вход. Готовится к долгой зимовке и еж: поваляется на спине по сухим листьям, наколет их на свои колючки, и катится к зимней квартире, словно бы ветер гонит по лесу круглый шар из листьев.

Заканчивается осенняя линька, и приметливый Михалыч все чаще наталкивается в лесу то на клок шерсти изящной косули, то еще не залегший в берлогу бурый медведь так почешет широкую спину о кедр, что на смолистых потеках остаются целые дорожки из коричневатой шерсти. Уже успел опушиться колонок, значительно опрятнее, чем летом, выглядит лиса, недавно переодевшаяся в шикарную зимнюю шубу. А вот бедняге зайцу в это время года не позавидуешь. Он уже начал светлеть, а укрыться на бесснежном чернотропе ему попросту негде – отовсюду и всем, кажется косому, видна его предательски посветлевшая шубка. И мечется он в страхе по лесу, ни днем, ни ночью не зная покоя.

Идет Михалыч по лесу, как у себя по огороду. Все ему здесь известно, обо всем он знает, а если и не знает – догадывается. Давно зовут его дети в Моховое, где стоит у него свой дом, построенный полвека назад из хорошего теса. За домом, хоть и не очень внимательно, но постоянно присматривает старший сын Семен. Да Михалыч и сам уже чувствует – пора. А как же не пора, если пошел ему нынче шестьдесят третий годок. И как ни бодрись, как не отмахивайся от возраста, а он свое берет. То сердчишко застучит-замотается так, что схватишься рукой за левую сторону груди и боишься отпустить, то в правый бок, пониже ребер, словно кто раскаленную иглу воткнет. А уж когда ноги отказывают – совсем пропащее дело. Голова работает, сила в руках еще есть, но чувствуешь себя хуже беспомощного ребенка. Хорошо хоть теперь он приличной рацией обеспечен, и случись какая беда – всегда можно не только в охотобщество позвонить, но и сыновьям. Кто-кто, а Семен обязательно на своем стареньком «Москвиче» прилетит, обиходит, как положено, но и опять неприятный для Михалыча разговор о переезде заведет. Мол, пора, батя, пора! Хватит бирюком в лесной глуши жить. И ведь не объяснишь даже родному сыну, что без этой лесной глуши – он не жилец на этом свете. Ну, год, от силы два он протянет, а больше – нет. Михалыч хорошо это чувствует, всем своим изрядно поистратившимся за долгие годы нутром понимает. Ну, и на Николку, конечно, у него надежды большие. Внук, как это ни странно, был для Михалыча куда как ближе и понятнее, чем его сыновья. Не смотря на все свои закидоны и баламутный характер, Николка любил и понимал природу, поэтому Михалычу с ним бывало необыкновенно легко и приятно. Вот и Яшку принял он в свою душу так, как иного самого близкого родственника не принимают. И ведь Яшка, звериная его душа, все это понял лучше Михалыча, и выделил Николку в главные свои человеческие друзья. А в природе такие вещи случайно никогда не происходят. Уж кто-кто, а Михалыч об этом не понаслышке знает…

В тот день, когда Николка приехал со своей Люськой на мотоцикле, Яшка повел себя довольно странно. Приняв от внука угощение, и понапускав на поникшую, жухлую траву тягучую и прозрачную, как слюда, сладкую слюну, Яшка, не доев сахар, вдруг ломанулся обратно в лес. Николка так и остался стоять с кусочком сахара в протянутой руке, в недоумении оглядываясь на Михалыча.

- А я его даже рассмотреть не успела, - обиженно сказала Люська, из осторожности слишком медленно подходившая к своему Николке с Яшкой.

- Нового человека и домашние животные остерегаются, - резонно ответил Михалыч. – А тут все-таки зверь…

- Так это он меня испугался? – искренне огорчилась Люська.

- Ну, почему обязательно испугался? – смутился Михалыч, поняв, что допустил промашку, невольно обидев девушку. – Давайте подождем – там видно будет…

Минут через десять встревоженный Колька заныл:

- Деда, скоро Яшка вернется?

- Скоро только детки родятся, - недовольно ответил Михалыч, прибирая двор после заготовки дров. – Жди…

Прошло еще минут двадцать, и вдруг Яшка вновь выдрал себя из непроходимых зарослей боярки. Он тяжело дышал, бока его ладного тела высоко вздымались.

- Смотрите! – радостно завопила Люська. – Он все же вернулся!

- Молчи! – гневно зашипел на нее Николка. – А то в доме запру…

Яшка, между тем, выбравшись из кустов, замер словно бы в нерешительности, то и дело прядая большими ушами, и поворачивая горбоносую голову в сторону леса. Потом потянулся вроде бы к дому, где поджидал его Колька с сахаром, но вновь остановился и оглянулся на густые заросли боярки.

- Так это же он не один к нам пожаловал, - вдруг догадался Михалыч.

- Как – не один? А с кем? – ничего не понял Николка.

- С кем, с кем – я откуда знаю, - проворчал Михалыч, не сводя с Яшки глаз. – Может, подружку себе нашел…

- Какую подружку? – удивился Николка. – Ведь он же совсем молодой…

- А, может быть, такого же молодого дружка, - словно бы сам с собою задумчиво размышлял вслух Михалыч.

- Вот здорово! – прошептала Люська, прижимая красные ладони к щекам. – Кому рассказать – ни в жизнь не поверят…

- Ну, и что делать теперь будем, деда? – тоже шепотом спросил Николка, показывая глазами на Яшку.

- Что-что, - пожал плечами старый лесник. – Я же говорю, что тоже ничего не знаю - он мне не докладал, какие у него на сегодня задумки.

- Может, мне к нему пойти? – решил действовать на свой страх и риск Николка.

- Стой, где стоишь… Надо будет, он сам подойдет, - категорически возразил Михалыч, сам не менее внука переживая в ожидании развязки этой встречи с одичавшим Яшкой.

Яшка и еще на пару десятков метров приблизился к Николке, вытягивая в его сторону голову и шевеля чуткими влажными ноздрями. И вдруг по кустам боярышника такой шум прошел, словно бы там на тракторе проехали. Яшка вздрогнул, вскинул строго вертикально свои уши-локаторы, но все же остался стоять в десятке метров от Николки.

- Ушел, - громко сказал Михалыч, выпрямляя напряженную спину. – Напугался…

- Но мы же совсем тихо, - пискнула было Люська, но Николка одним движением руки заставил ее замолчать.

- Яшка, ты чего? – громко спросил он насторожившегося лося. – Кто сахар будет доедать, я что ли? На, а то Люське отдам…

И Яшка, мотнув большой головой, все еще слегка нескладный на длинных ногах, смело пошел к Николке.

3

«Милый, любимый, дорогой! – писала в эсэмэске Светка. – Куда же ты у меня подевался? Почему не выходишь на связь? Что с тобой? Я тебе из дома звонила, по дороге на работу звонила, и вот уже в третий раз с работы звоню, а у тебя: «Абонент временно не доступен». Для кого недоступен? Для меня! В чем дело, Вадик?! А для кого ты там вдруг стал доступен? Ну, ладно, разберемся. Знаешь, мне сон сегодня странный приснился… Ой, подожди, тут ко мне клиентка пришла, я тебе потом допишу…»

Вадик, больной и разбитый после минувшей бессонной ночи, с облегчением жмет красную кнопку отбоя и уныло смотрит в окно. Ко всему прочему зарядил мелкий, обложной дождь, и мутные, тяжелые капли медленно бороздят вагонное стекло, за которым не спеша проплывают бесконечные северные мари с редкими стволиками чудом прижившихся на вечной мерзлоте пихт. Ни одной живой души – ни в небе, ни на земле. Да и в вагоне как-то непривычно тихо, словно бы все в нем повымирали. Нет и попутчиков Вадика с ребенком, наверное, вышли ночью на одной из редких северных станций…

Светка, конечно, дуркует со своей ревностью. Бабы, они вечно с какими-то заморочками. Всегда им кажется, что у мужиков то хрен кривой, то рубаха короткая… Так бы и задвинули мужика под свой подол, и там содержали на вечном поселении. А сами, если что, не теряются, своего не упустят… Но думать на эту тему и дальше - у него просто сил нет. Другое дело, что надо ей срочно ответную эсэмэску отбить, а то ведь она там с ума сойдет или ножницами кому-нибудь шею пропорет. Однако, нет никаких сил даже на телефон смотреть. Голова так трещит, словно ее зажали в большие слесарные тиски и потихоньку закручивают ворот… Надо бы в ресторан за пивом сходить, поправить здоровье, но и на это у него сил пока нет…

«Светка, ты чего там дурью маешься? – собрав всю свою волю в кулак, пишет Вадик ответ. – Ты ведь знаешь, что я в поездах плохо сплю. Все утро у меня голова так трещит, что мне не до мобилы. А еще эти, соседи с ребенком, совсем спать не дали. Ночью начали собирать вещи, свет включили, дверью хлопают… В общем – полный отстой! Вот приеду в гостиницу, отосплюсь и задолбаю тебя эсэмэсками. Ну, целую, Светик! Пока. До связи.»

Вадик перевел дух и внезапно вспомнил о Зине из вагона-ресторана, которая выпроводила его из своего купе, едва начало светать.

- Ну, Котик, теперь ты точно к той барышне в шляпке не пойдешь, - усмехнулась она на прощание, подставляя пухленькую щеку для поцелуя.

- Какой барышне? – удивился Вадик, и вдруг вспомнил – Марго! Как же он мог о ней вообще забыть? И как это так получилось, что за всю ночь он ни разу не вспомнил о такой действительно шикарной женщине? И вообще - все как-то странно и непонятно получилось с этой Зиной…

- Ладно, Котик, - сладко зевая, улыбнулась Зина. - Ступай, пока нас с тобой бригадир поезда не застукал. А то мне потом такое будет, такое будет, - Зина весело засмеялась и подтолкнула Вадика в плечо. – Авось, еще свидимся когда…

Вагон сильно мотануло на стрелках, и Вадик вновь ощутил себя одиноко сидящим возле столика в пустом купе. В какой-то момент показалось ему, что он никогда и никуда из своего купе не выходил, и все случившееся с ним – только сон, странный и долгий сон.

«И никакой я дурью не маюсь, - писала Светка в ответ на его эсэмэску. – Не сваливай с больной головы - на здоровую… Ладно – проехали. А у нас, между прочем, Галина Петровна заболела, и не вышла сегодня на работу. И вдруг, прикинь, заходит Мармелад. А он всегда только у нее обслуживается. Ну, и его ко мне приводят. А я перепугалась, руки прям так и затряслись… Хотя он с виду такой симпатичный дядечка, в хорошем, дорогом костюме и туфли у него – что надо! Если ничего не знаешь, никогда даже и не подумаешь, что он такая крутая личность. Голова у него, я посмотрела, вся в шрамах. В общем, обслужила я его без проблем. Он со мною вообще не разговаривал, а сама я заговорить боялась. Сунул в карман моего халата стольник и ушел. Все сразу ко мне бросились. Ой, Светка, дал он тебе чего или нет… Конечно, завидуют, что у них облом, что он ко мне сел… Ты, милый, спать среди бела дня собрался? А раньше писал, что у тебя работы там полно на весь день. Что-то не сходится у тебя, Вадик, что-то ты темнишь со мною. Смотри, я все равно узнаю. Ой, ладненько, тут ко мне такая стерва пришла, и прямо в кресло ломится. Потом напишу…»

Вадик сидит скукоженный, мрачный, и с ненавистью смотрит на мерцающий экран мобильника. Достала уже его эта Светка. Продыха от нее, ну - просто нет! Еще и эти долбаные мобилы придумали, никуда с ними не скроешься. А еще говорят, что скоро будут такие хреновины, которые в ухо засунул, и разговаривай на уровне мыслей. Во, прикол-то какой намечается! Говорит он, значит, таким образом со Светкой, и вдруг вспоминает о Зине, и Светка все тут же слышит, и что ей после этого отвечать?

Ну, нет, терпеть и дальше такой раздрай в своей башке Вадик не намерен. И так уже вон какие дурацкие мысли в голову залетают. Надо срочно пивка на грудь принять, а то и вообще черт знает какая ерунда может получиться... Так дело не пойдет, так мы не согласные, возмущенно думает Вадик, скидывая домашние тапочки и обувая черные лакированные туфли.

Прихватив документы и кошелек, плотно притворив за собою дверь купе, Вадик на нетвердых ногах направляется в вагон-ресторан. Давно проснувшиеся и приведшие себя в порядок пассажиры, уже начинают сдавать белье, и Вадик не без труда протискивается между ними. Вагон нещадно мотает, и вместе с ним мотается, хватаясь то за стены купе, то за поручни вдоль окон, болезненно сморщившийся от головной боли Вадик.

Но вот и вагон-ресторан, встретивший Вадика острым запахом перегоревшего лука. В ресторане никого нет, лишь толстый, неопрятный директор с остервенением протирает фужеры. Ни слова не говоря, он выставляет перед Вадиком две пузатенькие бутылки пива «Старый мельник», берет деньги, небрежно швыряет на маленькое металлическое блюдце сдачу. Не притронувшись к сдаче, Вадик идет к столику, садится у окна, и с нетерпением сворачивает пробку на первой бутылке…

Когда слегка отпустило, и мир стал обретать более привлекательные черты, Вадик отметил про себя, что сел за тот же самый столик, что и вчера. Впрочем, ему казалось, что это было не вчера, а несколько лет назад, и совсем не с ним…

Открыв вторую бутылку и сделав пару крупных глотков, Вадик начал вполне адекватно воспринимать окружающий мир. Прежде всего, он подумал о том, что не плохо бы взять к пивку хорошего сыра, или, на худой конец, пакетик соленых сухариков. Потом удивился тому, что в ресторане вообще нет людей, и даже официанты словно сквозь землю провалились. И, что там лукавить, хотелось ему увидеть грудастенькую Зину, убедиться в том, что она действительно так хороша, как показалась ему ночью.

- Молодой человек! – небрежно окликнул он уже прилично пожившего на земле директора, - мне бы сырка к пиву… э-э-э, если есть, конечно…

- Ресторан уже закрыт, - мрачно ответил из-за стойки чем-то явно недовольный директор, даже не взглянув на Вадика.

- Как - закрыт? – не без оснований удивился Вадик. – Почему?

- Потому, - директор поднял руку и демонстративно взглянул на циферблат часов, - что через пятнадцать минут мы прибываем на конечную…

- Оп-па! – Вадик машинально посмотрел на свои часы. – Все понял, шеф… Слушай, скажи мне, где сейчас Зина?

- Кто? – не понял его директор, вскидывая крупную плешивую голову.

- Ну, ваша официантка… Она вчера меня здесь обслуживала, - раздраженно пояснил Вадик, направляясь к выходу.

- Нет у нас никакой Зины, - усмехнулся директор ресторана, и вышел из-за стойки, ясно давая понять, что ресторан пора освобождать.

- Как – нет? – удивился Вадик. – Как это нет! Вчера была, симпатична такая, вот с такой грудью, а сегодня – нет?

- Все они красивые, пока дают, – директор встал у дверей и опять усмехнулся: – Наверное, многовато было принято на грудь… Бывает.

Тяжело спрыгнув с подножки вагона, Вадик поднял голову, и напротив себя увидел улыбающуюся Марго. Была она в светленьком коротком пальто, в шляпке, с небольшой дорожной сумкой в одной руке и большим красным зонтом – в другой. Выглядела Маргарита Иосифовна великолепно, и излучала на Вадика приглушенный свет своих удивительных, цвета грецкого ореха, глаз.

- Вы меня еще помните, Вадим Сергеевич? – насмешливо спросила она.

Вадик смутился, глаза у него забегали, как у нашкодившего малыша.

- Вижу-вижу, что забыли, - глядя на растерянного Вадика, засмеялась Марго. – Ну, ничего, любое испорченное дело всегда можно поправить, не правда ли, Вадим Сергеевич?

- Так получилось, Маргарита Иосифовна, - забормотал Вадик, с ненавистью придавливая в кармане красную кнопку исходящего нервной дрожью мобильника.- Перебрал маленько… Да и водка какая-то, вы правы, не совсем качественная была…

- А брудершафт? – блеснув лукавыми глазами, весело спросила Марго, и медленно пошла вдоль перрона к выходу на привокзальную площадь.

- Что, брудершафт? – не понял Вадик, мелко семеня длинными ногами возле Марго, и никак не попадая в такт ее коротких шагов.

- Так вы и про брудершафт забыли, уважаемый? – притворно возмутилась Маргарита Иосифовна. – Ну, это уже слишком! Это, как говорится, уже ни в какие ворота не лезет, уважаемый Вадим Сергеевич… Видимо, вам и в самом деле вместо так обожаемого вами «Парламента» - впарили обыкновенную паленку… Я вам напомню, Вадим Сергеевич, мне не трудно, если вас, разумеется, не перехватит сейчас еще кто-нибудь… Мы выпили с вами на брудершафт, а значит – перешли на «ты»… Правда, есть один нюанс: выпили мы в вагоне-ресторане, это-то вы должны помнить, а поцеловаться решили в моем купе… Увы, - Маргарита Иосифовна скромно потупилась, - последнее действо не случилось не по моей вине… Теперь – вспомнили, Вадим Сергеевич?

- Вспомнил, - тяжело вздохнул Вадик. – Готов исправиться…

- Уже хорошо… Извините, меня встречают, - Маргарита Иосифовна изящно взмахнула рукой в длинной красной перчатке, и наискосок через перрон к ней бросился рослый, полный брюнет в квадратных очках. – Если захотите, Вадим Сергеевич, вы меня найдете. Сами! – с нажимом подчеркнула Марго, и коротко кивнув на прощание, поспешила навстречу брюнету, который на весь перрон орал:

- Простите, Маргарита Иосифовна! Простите, подлеца! Пробки! Проклятые пробки добрались и до нашей глухомани… Сюда, пожалуйте сюда! Машина вас ждет!

Обалдевший от всего так быстро произошедшего, Вадик растерянно смотрел, как, подхватив дорожную сумку Марго (сам-то он об этом не догадался), брюнет в роговых очках, удивительно шумный и подвижный, увлек ее за собою в здание вокзала через служебный вход. Вадику же ничего другого не оставалось, как вслед за изрядно поредевшей толпой пассажиров проследовать на остановку такси.

4

По ночам уже случались серьезные заморозки: вода в лужах промерзала настолько, что на образовавшийся лед можно было смело ступать. Спокойная гладь озер и тихих заводей окончательно очистилась от зеленого ковра: ряска, водяные орехи, рдет и другие озерные сорняки с наступлением холодов опустились на дно – там теплее. А весной, когда вода достаточно прогреется, они вновь прорастут и поднимутся на поверхность.

Перекопав землю под грядки и убрав огородный инвентарь, Сергей взялся за утепление окон. Если ты живешь даже в таком вот небольшом доме, и хочешь более-менее прилично перезимовать, осенью работы невпроворот. Буквально каждая щелка, не замеченная и не проконопаченная осенью, зимой обернется едва ли не щелью, в которую будет утекать тепло. И если перечесть это «убежавшее» из дома тепло на дрова, которыми топится печь, то получится не малая поленница. Поэтому нынешней осенью Сергей себе роздыха не давал, наученный горьким опытом минувших трех зим.

Найда, умница Найда, когда Сергей работал на улице, не отходила от него. Всем своим видом - глазами, вздрагивающими мускулами, она тоже принимала участие в работе, и Сергей ничуть не сомневался, что если б могла – стала бы хорошим помощником во всех его делах.

Присев, наконец, передохнуть на мягком солнечном припеке, Сергей ласково потрепал собаку по шее, и с легкой усмешкой спросил:

- Ну так что, Найдочка, охотиться в лес пойдем?

Найда, тотчас замерев на месте, выжидательно вытянула короткую, смышленую мордочку в сторону Сергея, и вдруг с радостным визгом стремительно закружилась по двору, всем своим видом выражая полное согласие…

- Да пошутил я, Найдочка, пошутил, - громко засмеялся Сергей. – Прости меня, дурака!

Найда, как вкопанная остановившись перед Сергеем, вдруг заслезившимися глазами непонимающе уставилась на него.

- Ну, дурак-дураком я, - обхватив Найду за шею, виновато сказал Сергей. – Ляпнул, не подумав… Кто же мог знать, что ты все понимаешь, хорошая моя Найдочка. Ну, простила? Прости - ила… Славная моя, добрая…

И Сергей вдруг вспомнил, как нынешней весной, где-то в конце апреля – начале мая, он случайно наткнулся на тетеревиный ток. Возвращаясь «посуху» с рыбалки, он сошел с привычной, хорошо знакомой тропы, и забирая левее, вышел к высокой рёлке, где и увидел буквально в ста пятидесяти метрах от себя табун тетеревов. Птиц было не менее трех десятков. Хорошо выделялись драчливые черныши-косачи, в боевом азарте не замечавшие ничего вокруг. А вот серо-бурые тетерки за дальностью расстояния едва угадывались в бурой траве.

Затаив дыхание, стараясь не делать резких движений, Сергей медленно опустился на землю, и спрятался за большим дубовым пнём. Страсти на тетеревином току кипели с такой силой, что у Сергея, никогда не занимавшегося охотой, вдруг бешено заколотилось сердце, а пальцы до боли в суставах непроизвольно сжались в кулаки… И вдруг он заметил, как между ним и тетеревами над пожухлой травой и низким кочкарником выросла рыжая собака, в которой он не без удивления узнал свою Найду. Поднявшись на все четыре лапы, она неторопливой трусцой засеменила в сторону от тетеревов. И если Сергей вначале намеревался окликнуть Найду, то теперь странное поведение собаки его заинтересовало, и он продолжил молча наблюдать за нею, благо небольшой ветерок тянул со стороны тока, и ни тетерева, ни Найда не могли его учуять.

Разумеется, тетерева Найду заметили и, как по команде, замерев на месте и вытянув шеи, насторожились, в любой момент готовые к стремительному взлету. Любовные страсти - страстями, но кому же хочется оказаться в собачьей пасти. Найда, отлично поняв все это, преспокойно развалилась на боку на самом видном месте. Лежала она на взгорке и минуту, и вторую, и третью, словно бы сладко заснула или вообще издохла. Сергей даже волноваться начал, высунувшись из-за укрытия.

А вот одолеваемые любовным пылом тетерева вскоре успокоились, зашевелились, забегали по токовищу – игрища возобновились. А когда они и вовсе вошли в азарт, Найда осторожно приподнялась и с невозмутимым видом затрусила опять же вроде мимо токовища. На тетеревов, как показалось Сергею, она вообще не смотрела, всем своим видом говоря глупым птицам: ребята, вы меня вообще не интересуете, так что можете влюбляться, сколько вам вздумается. Но – странное дело, трусила Найда вроде бы в сторону, а оказывалась все ближе к тетеревам. И еще несколько раз, когда птицы замирали и вытягивали шеи, она ложилась «подремать». А в последний раз уж так она разоспалась, так пригрелась на весеннем солнцепеке, что один сдуру расхрабрившийся петушок, демонстрируя свою удаль, даже оббежал вокруг Найды. Правда, сделал он это со всеми предосторожностями, с остановками для пристального изучения опасного врага. Однако, ничего особенного не заметив, вернулся к своим боевым товарищам без тревожных вестей.

В дальнейшем Найда приближалась к тетеревам чуть ли не по сантиметру. Вновь и вновь она вроде бы уходила прочь, но вновь и вновь скрадывала потерянное расстояние с небольшим плюсом для себя, и опять ложилась «подремать». В конце концов последовало несколько стремительных прыжков и самый раздухарившийся, буквально раздувшийся от обуревавших его страстей, окончательно потерявший голову, а с нею и осторожность косач, отчаянно забился в зубах Найды. Все было кончено в одно мгновение: тетеревиная стая стремительно и шумно взлетев, умчалась за лесные гривы, а довольная Найда с высоко поднятым в пасти тетеревом-чернышом, легонько потрусила… прямехонько к Сергею. Приблизившись на пару метров, она положила птицу на землю, и смиренно отошла в сторону, всем своим видом показывая, что ее охотничий трофей по праву принадлежит хозяину.

Изрядно удивленный всем увиденным, Сергей встал из-за своего укрытия, подобрал тетерева, оказавшегося неожиданно тяжелым, и вопросительно уставился на собаку. Найда же, снизу вверх заглядывая в его глаза, как бы спрашивала: «Ну, что, хозяин, будешь меня ругать?»

- Найдочка, умница! – внимательно рассматривая красавца-тетерева, засмеялся Сергей, больше всего пораженный не виртуозным классом охоты, который продемонстрировала ему Найда, а тем, что она прекрасно знала о его присутствии, но даже и вида об этом не подала. – Хитрованка ты моя, Найдочка, умница…

Из того тетерева получилось великолепное жаркое, которое Сергей долго томил в духовке, пара наваристых супов с лапшой и грибами, ну и, разумеется, Найде тоже кое-что перепало.

Как-то, ближе к вечеру, завернул к Сергею Тихон Петрович, которого он не видел с того дня, когда сторож рассказал ему странную историю о цыганах, вроде бы разжигавших костер у Дальней релки. Правду сказать, эта маловероятная история не давала покоя и Сергею. Через пару дней после визита сторожа он не выдержал и пошел с Найдой к той рёлке. Ничего особенного Сергей там не увидел, а вот Найда повела себя довольно странно. Еще на подходе к рёлке она вдруг начала тревожно принюхиваться, и челноком засмыкала по траве. Наблюдая за беспокойным поведением собаки, Сергей и сам вдруг почувствовал холодок тревоги под сердцем, и стал более внимательно присматриваться к окружающему миру.

Между тем рёлка была как рёлка, с обыкновенным дубняком, перемежаемым березово-осиновым подростом и взблескивающим в лучах осеннего солнца спокойным зеркалом небольшого озерка. Но чем ближе они подходили к ней, тем беспокойнее становилась Найда. Наконец, она и вообще остановилась, взъерошив шерсть на загривке и угрожающе зарычав. В первый момент Сергей подумал, что она почуяла какого-то серьезного зверя, скорее всего - медведя, перед зимней спячкой любящего полакомиться дубовыми желудями. Но Найда, насколько успел изучить ее характер Сергей, собачкой была отчаянно азартной, и любого зверя она бы в первую очередь облаяла, обозначив для хозяина его присутствие.

Осторожно всматриваясь в каждый куст и дерево, Сергей обошел рёлку, но ничего подозрительного не заметил. Следов костра или вообще хоть какого-нибудь присутствия человека - он тоже не нашел. Поджав хвост, и не очень громко рыча, Найда след в след сопровождала его вдоль всей рёлки…

- Ну, Серега, встречай гостей! – по обыкновению уже от калитки прокричал Тихон Петрович. – Принимай подарки, как и обещал я тебе.

Пожав сухонькую, крепкую ладонь сторожа, Сергей не без удивления принял от него трехсотграммовую бутылочку из-под «Кока-Колы» и новенькую, словно бы только что из магазина, гитару с красной лентой, повязанной поверх изящно сработанного грифа.

- Это тебе настойка валерианова корня, - пояснил сторож, - очень пользительная штука, с аптечной бурдой – никакого сравнения. А это, как ты, надеюсь, помнишь, подарок от цыганского табора. - Тихон Петрович усмехнулся, - будь он неладен…

- Что так? – удивился Сергей, принимая гитару.

- А так, - проходя на веранду и садясь на свое привычное место, потянулся за беломориной сторож. – Вот не стало мне с того дня покоя и все тут! Даже в своей фазенде места себе не нахожу, ёхрен-мохрен. Словно по чьей-то указке живу, понимаешь? Как вспомню про граненый стакан с пшеном – оторопь меня берет… Откуда этот чертов цыган с серьгой в ухе про мой стакан прознал? А про сапоги? Да и вообще, Серега, все это не к добру… По радио все про конец света говорят, вроде бы в декабре обязательно случится… Так, может, и в самом деле готовиться пора? Как думаешь?

- Думаю, Тихон Петрович, - серьезно ответил Сергей, поглядывая на лежавшую на столе гитару, - надо вам всю эту ерунду из головы выбросить. В самом деле, чертовщина какая-то получается, а с ней лучше не связываться – до добра не доведет.

- Вот-вот, Серега, хоть ты меня понимаешь, - обрадовался сторож. – А то я своей половине рассказал, а она сразу за привычную песню взялась. Мол, допился, старый хрен, до чертиков, так тебе и надо. Ну, и все в таком же духе…

- А, может быть, Тихон Петрович, извините, конечно, в самом деле перебор был? – осторожно спросил Сергей.

– И ты, значит, туда же? - горько усмехнулся сторож. - Не ожидал, честное слово – не ожидал я от тебя такого…

- Я ведь к той рёлке ходил, - пояснил Сергей. – И ничего там не увидел. Ну – вообще ничегошеньки… Вот, вместе с Найдой мы и ходили, - показал Сергей глазами на собаку, лежавшую у порога и, казалось, внимательно прислушивавшуюся к их разговору. – Правда, как-то странно она себя там повела…

- А что, что такое? – взволнованный сторож даже привстал с табурета. – Что ты имеешь в виду, Серега?

- Да вроде ничего особенного, - пожал плечами Сергей, - но вот на полянку, ту, круглую, Найда не пошла…

- Вот как, значит, - Тихон Петрович тяжело вздохнул и посмотрел на собаку. – Почуяла она нечистую силу, не иначе… Дернул же меня тогда хрен выпереться ночью к этой рёлке. Сидел бы себе да сидел на фазенде, так нет, невтерпеж мне стало, полетел среди ночи… Вот и расхлебываю теперь.

- А про конец света уже сколько раз объявляли, - чтобы отвлечь сторожа от невеселых мыслей, сказал Сергей. – Ерунда все это, не слушайте.

- Оно, конечно, может и так, - усмехнулся Тихон Петрович, - но вот ведь еще какая оказия, - он опасливо кивнул на гитару. – Откуда она там взялась, Серега, вот чего я никак не пойму? Кто-то же ее принес и зачем-то оставил. – Сторож осмотрелся по сторонам и, склонившись к Сергею, испуганно прошептал: - Она по ночам говорит…

- Кто? – не понял Сергей, чувствуя озноб между лопаток.

- Да гитара же эта проклятая… Понимаешь, Серега, - свистящим шепотом заговорил Тихон Петрович, - я у себя на фазенде вдруг стал слышать какие-то голоса… Вроде как гул какой-то и голоса: детские, женские, мужские…

Вот здесь Сергей уже более внимательно всмотрелся в Тихона Петровича – уж больно странные вещи он говорил. Ну, про цыган, про костры и прочую ерундовину еще как-то понять можно – чего не бывает, вдруг в самом деле примерещилось, или перепил самогона с устатка… Но вот говорящая гитара – это уже серьезно. И Сергей безо всякой задней мысли спросил сторожа:

- Может, вам все-таки врачу показаться, Тихон Петрович? Ничего ведь зазорного в этом нет – переутомление, нервы, знаете ли…

- И ты туда же? – горько усмехнулся Тихон Петрович и безнадежно махнул рукой: – Ладно, живы будем – не помрем.

5

Жарко полыхает пламя в горне. Почти белое внутри, оно переходит затем в розовые тона, совсем уже красным становится по краям очага, напоминая солнечный шар при закате. В самой сердцевине пламени тяжело лежит брусок металла, надежно схваченный испепеляющим жаром очага. Неустанно раздувая меха горна, Великий Эмпу зорко следит за тем, чтобы не было перекала незнакомого ему железа. Как и любое мастерство, кузнечная работа основывается на множестве деталей, которые уважающий себя эмпу просто обязан знать, а Великий Эмпу – еще и чувствовать. Да-да, чувствовать температуру металла – великое искусство, и дается оно избранным Мастерам, таким, как Гандриг. Только он в совершенстве знает ту, даже не минуту, а секунду, когда заготовку будущего клинка необходимо выхватить из горна и опустить на широкий лоб наковальни. Опоздал на пару мгновений, и железо перекалилось, а значит – тело клинка будет слабым, не выдержит большой нагрузки. Но и раньше времени доставать заготовку из пламени нельзя: не разогретый до нужной температуры металл плохо поддается ковке. И вот эти секунды, решающие при изготовлении клинка, Гандриг всегда знал и чувствовал. Даже при самом большом желании Великий Мастер не смог бы объяснить, как, каким образом, определяет он эти решающие секунды. Именно поэтому так мало на земле истинных Мастеров – талант явление штучное, его нельзя вырастить, как цветок на подоконнике и воспитать, как брошенного на произвол судьбы безродного щенка. Его можно получить только с рождением, и только – от Бога. И именно поэтому высшей оценкой таланта, которую придумало человечество, было и остается – божественный, то есть – данный Богом…

Наконец, наступает та секунда, когда Великий Эмпу решает – все! Пора! Вокруг заготовки появляется сердечко из мельчайших искр, которое неопытный глаз никогда не рассмотрит. Внутри этого огненного сердечка – жуткая температура, способная переплавить более слабый металл в бесформенный кусок шлака, пригодный разве что для изготовления кухонной посуды. Длинными щипцами выхватывает Гандриг заготовку и в одно движение опускает ее на наковальню, и тут же страшной силы удар кувалды обрушивается на добела раскаленный металл. Удар получается вязкий, глухой, словно бы между заготовкой и кувалдой проложили войлочную прокладку. Этот звук не докатывается даже до закопченных углов кузни. Металл под чудовищным ударом проседает, словно густо замешанное тесто под нажимом руки, а затем возвращается на свое место. Гандриг вновь поднимает кувалду широким, плечевым движением правой руки, и вновь обрушивает на заготовку сильнейший удар. И вновь металл проседает, и возвращается в исходное положение. Так продолжается уже два месяца. И Гандриг порой готов признать свое поражение, но вновь и вновь он раздувает меха горна, вновь обкладывает горящими углями уже ненавистный ему кусок металла, и затем вступает в очередную схватку с ним…

Однажды, вконец измотанный бесконечной борьбой с куском железа, который не желал покориться ему, Гандриг вышел из кузни и присел на большой гранитный валун, подставив обнаженную потную голову ласковым лучам майского солнца. Было тихо и спокойно на земле. Высоко в небе парила большая птица, плавными кругами снижаясь над полосой прибоя возле Черных скал. Со стороны пляжа изредка доносились высокие голоса купающихся ребятишек.

Привалившись спиной к теплым бревенчатым стенам кузни, сам не заметив того, Гандриг забылся в глубоком сне. И привиделся ему чудный сон. Словно бы он, совсем еще мальчишка, воспользовавшись отсутствием отца, ушедшего в горы на поиски подходящего железа, впервые в жизни решил самостоятельно отковать для себя маленький кинжал. Раскалив до бела полоску старого железа, он опустил ее на наковальню, и принялся бить по ней небольшой кувалдой, специально изготовленной для него отцом. Но как он ни старался, раскаленный металл не поддавался его усилиям. Вновь и вновь он разогревал железо в горне, но все было напрасно. И когда он уже хотел отшвырнуть в сторону не поддающуюся ему железяку, в кузню вошел невысокий, сухонький старичок с косичкой и небольшой седой бородкой.

- Сын мой, - сказал он ласковым, приятным голосом, глядя на Гандрига необычайно узкими, пронзительными глазами, - я так давно иду по земле, что очень устал и жажда мучает меня. Не дашь ли ты мне глоток воды?

Рассерженный неудачей Гандриг хотел было отвернуться от старичка – мало ли их бродит по земле, всех не напоишь, но что-то подсказало ему наполнить ковш родниковой водой из большого глиняного кувшина, и с почтением поднести старому человеку. Приняв ковш и утолив жажду, старичок поблагодарил маленького Гандрига и, возвращая ковш, с улыбкой благодарности сказал:

- Вижу, сын мой, плохое настроение у тебя… И еще вижу, что вырастешь ты в большого мастера своего дела, и покорится тебе почти всякое железо, кроме одного… Страшное это будет железо и очень опасное для тебя, но даже ценой своей жизни ты должен будешь его победить… Это железо не принадлежит Земле, а потому и не захочет подчиняться земным законам. Победить его сможешь только ты, единственный среди людей. И то лишь потому, что ты догадаешься, наконец, работать с ним в ночь перед новолунием, когда опустится на землю полная тьма… Только в эту ночь непокорный металл теряет свою силу, и готов поддаться ударам молота… И еще запомни, сын мой, этот загадочный металл любит мышьяк и сок лайма, и отзывается он только на удары молота, равные шесть по шести…

- Как может железо любить сок лайма? – вскричал маленький Гандриг. – И что такое – шесть по шести?

Но старичок с седой бородою и косичкой вдруг начал таять у него на глазах, и очень скоро растворился в воздухе, словно его никогда и не было…

Великий Мастер очнулся, и долго не мог понять - в самом ли деле он видел этот странный сон, или же старичок приходил к нему наяву, чтобы открыть секрет непокорного железа. Хотел открыть, но не открыл – почему? Ведь нельзя же, в самом деле, назвать секретом любовь железа к соку лайма и настойке мышьяка. Железо – не человек и даже – не животное, чтобы утолять жажду. Тогда как все это понимать? И что значит это бессмысленное заявление, что железо отзывается на удары молота, равные шесть по шести?

Но что-то свыше подсказывало Великому Эмпу, что именно в этих загадочных словах и кроется тайна непокорного железа, которую ему предстоит разгадать. А оставалось на это не так уж много времени, отпущенного загадочным юношей, тщательно скрывавшим свое лицо – ровно три месяца.

- Я позвал вас для того, - сказал после обильного угощения за ужином, который длился более двух часов, Кен Ангрок, - чтобы еще раз напомнить о своей воле. Вместе с этим ужасным ураганом, обрушившимся на наш Остров, пришло ко мне известие, что меня уже ждут на Третьем Небе. – Увидев протестующий жест Матаран, он остановил ее легким движением брови. – Да-да, моя любимая дочь, не возражай… Еще никому не удавалось избежать этой печальной участи и, видимо, не удастся никогда – так устроена наша жизнь. Мы приходим, живем и уходим не по своей воле и не по своим законам, и поэтому не в силах ничего изменить. Только Боги знают о нашей жизни все, и только им подвластно расписание каждой жизни на земле. Да и на Третьем Небе разве я буду одинок? Туда уже ушли столько близких мне людей, что если я начну считать, их окажется значительно больше, чем здесь…

Кен Ангрок сделал длинную паузу, во время которой внимательно посмотрел на каждого из присутствующих у него на ужине. Все замерли и низко опустили головы, и лишь Летописец великого и несравненного Кен Ангрока продолжал начертания своих таинственных знаков. Запах цветущего сандалового дерева, особенно сильный в вечерней прохладе, мягкими волнами заполнял покои могущественного основателя династии Сингасари и Маджапахита. Пламя светильников, установленных вдоль стен, легкими бликами отражалось на лицах людей.

- Так вот, - ясным, твердым голосом продолжил Кен Ангрок, - мое решение осталось неизменным, и горе тому, кто посмеет ему не подчиниться…

У Матаран лишь слегка дрогнули ресницы, а вот Маджа вдруг громко раскашлялся, испуганно зажимая рот рукой.

- Сын мой, что с тобою? – сочувственно спросил Кен Ангрок, всем корпусом повернувшись к старшему сыну. – Может, тебе нездоровится?

- Да, отец, - ответил смущенный Маджа. – Видимо, я простудился во время прогулки…

- Мой главный лекарь посмотрит тебя и даст лекарство, от которого ты быстро поправишься, - с едва заметной усмешкой сказал Кен Ангрок, не спуская глаз со смущенного юноши. – Но давайте поговорим о деле, ради которого я вас сюда пригласил… Итак, мое решение остается в силе. Боги, к которым я не раз обращался за это время, одобрили его, и поэтому я вторично объявляю вам свою волю: моим наследником, а значит – главой нашего рода, будет мой младший сын Пахит. Вся власть и все могущество нашего рода переходят к нему вместе с моим последним вздохом… Именно он сопроводит меня до ворот Третьего Неба, совершив в точности все соответствующие обряды… Все наши богатства, земли и дворцы, воины и рабы поступают в его распоряжение. Как это заведено испокон веков, на нашей земле он будет первым после Бога. И горе тому, - Кен Ангрок вновь выдержал длинную паузу, обведя взглядом всех присутствующих, и задержав его только на мощной фигуре начальника своей охраны, - и горе тому, - сурово нахмурив брови, повторил он, - кто посмеет нарушить мою волю… Никто не может и не вправе исправлять решения Богов, поэтому даже думать об этом – очень большой грех… Наш род должен продолжаться и после меня, и после Пахита, - совсем другим голосом, мягким и проникновенным, заговорил великий и несравненный, - поэтому я решил, что Пахит должен взять в жены мою любимую приемную дочь Матаран… У них будут замечательные, красивые дети – мои внуки, и они продолжат мое дело на нашем Острове. Это – моя вторая воля, и она тоже не может быть изменена ни при каких обстоятельствах… Я уже говорил, что все мы смертны, и не в наших силах определять сроки нашего ухода на Третье Небо. Думаю, это понятно всем? Так вот, в том случае, если Боги решат забрать Пахита к себе, мало ли для чего и в какие сроки он может там понадобиться, управление Островом переходит к Мадже, моему старшему сыну. И это – моя третья и последняя воля…

Кен Ангрок умолк и устало откинулся на подушки. Все облегченно вздохнули, выпрямили спины и устремили выжидательный взгляд на Великого и Несравненного. Вновь установилась такая тишина, что слышно было, как у входных ворот журчит по камням вода святого источника. Пламя светильников, увлекаемое свежим ночным воздухом, словно бы отбивало всем собравшимся поклоны…

- Я все сказал, дети мои, - тихо заговорил Кен Ангрок. – Остальное будет зависеть только от вас… От вашего ума и от того, что я успел вложить в вас. Я старался, но мне было трудно это делать одному. Увы, и первая, и вторая мои жены потребовались на Третьем Небе раньше, чем вы успели вырасти… Но, думается мне, вы достойны своего рода, и не подведете меня из-за каких-то глупостей…

Кен Ангрок взял в руки стоявшую рядом с ним большую шкатулку из сандалового дерева, открыл ее и извлек блеснувший драгоценными камнями небольшой нефритовый оберег.

- Дети мои, - торжественно заговорил Кен Ангрок, - это наш родовой символ. Именно от него начинается наш великий род, и никто не может сказать, даже наш мудрейший Звездочет, в какие времена и при каких обстоятельствах он появился у нас… Пахит, Маджа, в знак согласия с моей волей вы должны подойти ко мне, поцеловать нашу родовую святыню, и трижды громко повторить: клянусь, клянусь, клянусь!

- Клянусь! Клянусь! Клянусь! – торжественно и звонко проговорил Пахит, целуя каменную прохладу оберега, который словно бы вдохнул в него гордую уверенность в себе.

- Клянусь! Клянусь! Клянусь! – хрипло, жестяными губами пробормотал Маджа, и поцеловал родовую святыню, не коснувшись ее губами.